Текст книги "Огненный стрежень"

Автор книги: Юрий Плашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

III

В глубоком молчании слушали мы то, что говорил Мартин Пфайль. И странно было мне в зимнюю декабрьскую ночь внимать в нашем северном городе Бремене рассказу о том, что происходило когда-то в летний вечер в далеких куманских степях.

Один из гостей, известный всем суконщик Готлиб Шталль, прервал молчание. Он поинтересовался, какой веры куманы и какого бога чтут. На это Мартин ответил, что веры куманы языческой и верховного их бога зовут Кам. Вслед за этим суконщик обратил раскрасневшееся от вина лицо к Мартину и сказал:

– В вашем весьма любопытном повествовании, любезный Мартин, появилась женщина. Может быть, это неспроста? – он захохотал, утирая лицо большим зеленым платком. – Расскажите нам о ней что-нибудь занимательное!

– Увы, – ответил Мартин, – к моему сожалению, я не в силах рассказать о ней так полно, как хотел бы. Я знаю о ней очень мало. Она тоже была из рода тарх, а имя ее было Анат. В тот раз, у притока Дона, я более не видел ее. Услышать же о ней еще раз пришлось. Случилось это в том же году, поздней осенью, в земле русов, в городе Чернигове.

Помолчали. Все поняли, что предстоит выслушать еще одну часть из истории путешествия Мартина Пфайля, может быть, интереснейшую.

– В Чернигов, – начал опять Мартин, – прибыли мы поздней осенью, когда установилось уже предзимье. Находили на землю туманы, перепадал снег. Поля были голы. Но выдавались временами посреди этого осеннего ненастья дни погожие и, хоть и холодные, но весьма ясные, с открытым дальним видом и лесов, и дорог, и городов, которые довольно часты в этой земле русов.

Чернигов славен в округе своими святыми храмами. В нынешнее время правит в нем князь по имени Игорь.

Мы остановились в этом городе. Расположились основательно для отдыха, поскольку намеревались провести там несколько дней. Князь Игорь к проезжающим благосклонен, любит их видеть у себя, охотно расспрашивает – кто они, откуда и куда едут, и по какой надобности, и что в странствованиях своих по чужим землям видели.

Вот чем объясняется то, что однажды ввечеру были мы приглашены к княжескому столу во дворец. Дворец весьма удобный, из тесаного белого камня, с каменными же, затейливыми украшениями. Внутри много покоев, столы и скамьи из дуба, много на стенах оленьих рогов, оружия, святые образа со светильниками из заморского стекла.

Угощение за столом было обильное, подавали хмельной мед, и хлебное вино, которое там курят из пшеницы, и привозное виноградное, думаю, венгерское.

Князь Игорь уже в летах, станом толст, волосы имеет русые. Много спрашивал о нашем странствии в степях. При этом вставлял, слушая рассказ, разные слова и каким-то своим мыслям усмехался.

– Вы, бременские купцы, вижу, храбры, – сказал вдруг. – Далеко ездите, да в те места, где некоторым и головы не сносить.

Мы отвечали скромно, что мы люди не военные, а торговые и в распри чужие никоим образом никогда не вступаем. А охрана нам лучшая – обычай, у всех народов принятый, по которому купцов и странников не трогают. А купцы повсюду нужны. Если купцов не станет, то будет всем худо.

– Знаю, знаю, – покивал князь головой. – Да вы не заноситесь. Те места, про которые у вас вопрошаю, лучше вашего, может, знаю. Был там да не просто, а с мечом, с войском. Уж тому пятнадцатый год пошел… Бились в половецком поле наши полки, да что толку… А если спрашиваю вас, так оттого, что слышать хочу…

Он потупился, потом поднял голову, сверкнул глазами, усмехнулся:

– Даже песня про тот поход сложена, – сказал как бы с усилием. – Песня! Хотите послушать? От того, кто сложил ее!

Мы не успели еще ничего ответить, как княжеский приближенный, сидевший напротив нас, по правую руку от князя, наклонился к нему и что-то тихо сказал, видимо отговаривая его.

Князь не захотел, однако, отказаться от своего желания. Напротив, пришел в раздражение и, хлопнув в ладоши, приказал:

– Послать за Вадимом Славятой.

И вскоре введен был в комнату человек высокий, стройный, с кудрявой бородой, с большими глазами, в которых были раздумье и печаль.

– Сядь, – обратился к нему князь. – Хотим мы еще послушать твое слово. О походе нашем в степь половецкую. Вот тут еще гости сидят, – кивнул на нас князь. – Гости из славного города Бремена. И им тоже то слушать прилично. Спой.

И человек с печальными глазами сел на лавку и на всех, кто в покое был, посмотрел, но ничего не сказал, а, помолчав немного, начал говорить, или, как сказал князь, петь.

Это была и не песня, и не простое повествование, но как бы нечто среднее. Человек говорил нараспев, и то, что исходило из уст его, делилось на части дыханием его и смыслом того, о чем речь была. И, зная язык русов довольно, понимал я ту песню или слово хорошо, и чувству, в ней вложенному, сердце мое отвечало.

Песнь сама была, однако, печальна. Более же всего поражало то, что сливалось в ней сочувствие воинам, пошедшим в далекий поход в степь, с осуждением неразумности предводителя их, отважившегося на трудное предприятие без достаточных сил и без помощи других князей русских.

Князь хмурился, слушая, но молчал. Молчали и все находившиеся в зале. И продолжалось так с час или около того.

Певец закончил, и воцарилось с последним его словом глубокое молчание.

– Ты все так же по-своему поешь эту песню, – сказал князь и мрачно поглядел на сказителя.

– Так, – отвечал тот с поклоном, – все так же, Игорь-князь.

– И ничего не переменил в ней, хотя я тебе говорил…

– Оттого что не могу. Оттого и не переменяю. Оттого что не смею. Тебе же ведомо, князь, не один я это слово слагал. Еще только как в поход шли, дружина на привалах, на станах запевала. И я по разумению своему лишь писал и как на Русь с тобой из плена половецкого прибежал, сложил слово, и, что мог, исправил, и пел на пирах.

– Не лги, Вадим, – вспыхнул князь, – и себя не умаляй. Ты – слову создатель, и с тебя и спрос.

Вадим потупился и не отвечал. Но я видел, скажу вам достоверно, что на щеках его катались желвы, а пальцы с такой силой схватились за лавку, что побелели. И я подумал, что будь в его руках в сей миг меч, то была бы беда.

– Почему славил меня мало? – спросил князь.

– Славил тебя столько, сколько тебе надлежит, князь.

– А порицать как посмел?

– За храбрость славил, за беду порицал. Храбрость воину надобна, правителю – разум.

– Добро, – усмехнулся князь. – Добро! Хорошо же я сотворил, что в Чернигове тебе жить указал и никуда не пускал. Чтоб далее яд твой не разливался.

– Князь, – сказал Вадим, – что не пускал меня, твоя воля. Но в дикое поле хоть раз отпусти.

– Жену половецкую привезти?

– Так. Жену. Как из поля домой бежали, сын твой половчанку свою с собой взял. А я, ты знаешь, не смог. Только после я выкуп за себя отослал и теперь без опаски ехать могу.

– А порукой кто, что вернешься?

– Не пустишь, значит?

– Нет, Вадим, не пущу. И сидеть тебе в Чернигове век.

– Смотри, князь. Хочешь тем песню удержать? Так не удержишь! Будут ее знать. Будут! Все!

– Смотри и ты, Вадим. Может, и не врешь ты. Может, и будут песню твою знать. Не ведаю. А за одно поручусь тебе крепко: никто не будет знать, кто ее слагатель. Прикажу по всем монастырям имя твое истребить. На всех списках, на всех хартиях и впредь пусть истребляют! Никто про тебя не узнает!

Вадим при этих словах страшно побледнел. Он привстал, тяжело дыша. Скажу прямо, опасался я, что может он броситься на князя. И князь, видимо, подумал о том же…

Хлопнув опять в ладоши, он крикнул:

– Стража! Взять его! Раньше ему безвыездно велено было жить в городе нашем, в Чернигове, а ходить было вольно. Теперь посадить злоязыкого в яму. И быть ему там вечно!

IV

– А что же Анат? – любопытствуя, спросил Готлиб Шталль, суконщик. – Что же та куманская наездница, прекрасная лицом, о которой вы сказали нам, будто она еще появится в вашем рассказе?

– Она появилась. О да, она появилась! – воскликнул с волнением Мартин Пфайль, осушая при этом кубок. – Она появилась, говорю вам, в самом городе Чернигове и не далее как спустя неделю после того достопамятного пира в княжеском дворце.

Была ночь, когда вдруг услышали мы на своем дворе частый звон колоколов и крики. Мы пробудились и, беспокоясь, вышли из дома, дабы взглянуть, что происходит.

Выйдя, увидели в отдалении зарево. Горела, как оказалось, сторожевая башня, составлявшая часть городской стены. Слышались шум, конский топот и лязг оружия в той стороне, где находились княжеский дворец и земляная тюрьма, в которой содержались узники.

Мы опасались покинуть подворье, где находилась кладь наша с припасами и товарами. Но толмач, Иоганн Рыжий, о котором я упоминал уже вам, терзаемый любопытством, смело отправился в сторону ночного пожара и непонятного побоища.

Все упомянутое продолжалось, впрочем, весьма недолго. Пожалуй, час спустя и крики и шум стали стихать, сменившись гулким, частым топотом множества лошадиных копыт. Однако и топот сей, удаляясь, затих вскоре, и лишь башня, зажженная вначале, светилась, догорая, до самого рассвета.

Тогда же, на рассвете, явился наконец и толмач наш и поведал то, что видел.

Оказывается, были мы в ту ночь свидетелями дерзкого нападения небольшого, но хорошо вооруженного отряда куманов. Это потом узнали, что было их немного, вначале же удалось им ввести черниговцев в заблуждение и навести страх, пугая стражу мнимо большой силой.

Зажженная огненными стрелами башня отвлекла внимание черниговских воинов. Между тем куманы сумели хитростью добиться того, что были открыты поблизости ворота в городской стене. Всадники куманские ворвались в город. Однако на этот раз они, против обыкновения, пренебрегая добычей, скрытой во дворцах, домах и храмах, устремились на полном скаку к земляной тюрьме. Предводительствовал, видно, ими некто, хорошо знавший путь, отчего достигли они того места весьма быстро и после короткой схватки овладели тюрьмою. Похищен был, однако, ими всего один узник, а именно Вадим, которого пение слышали мы в княжеском дворце.

Добившись своего, куманы тут же повернули обратно. Столь же быстро достигли они городских ворот, охранявшихся частью их отряда, и, вырвавшись на волю, мгновенно растаяли в ночи.

Рассказывая мне все это, Иоганн Рыжий волновался и смотрел на меня странно. Я спросил, отчего это и что с ним.

– Знает ли господин, кого я увидел, выглянув из-за частокола, когда мимо по улице пронеслись к воротам на полном скаку куманы? – спросил в ответ он сам.

– Нет, Иоганн, – сказал я. – Я не знаю, кого ты там увидел. И не знаю, мог ли ты что-нибудь толком увидеть в этой тьме. Потому что ночь густа и…

– О да, господин, – перебил меня толмач Иоганн весьма невежливо, но проступок сей можно было ему простить, если вспомнить о волнении, коим был он охвачен, – о да, господин, осенняя ночь густа, но я смог рассмотреть толком, ибо горевшая башня пылала вблизи так ярко, что в округе было светло, как днем. Я увидел ту самую женщину, а именно несравненную Анат, которую видели мы с вами давеча летом в стане куманском у Дона! И да будет еще вам известно, господин, под ней был тот самый, черный как смоль, жеребец, что и тогда, и еще скакал с ней рядом рус Вадим, коего пение слышали мы с вами в палатах у князя! Окружали их куманские воины, и все они неслись как ветер, на полном скаку, и через миг их не стало, словно были они лишь видениями… И тогда я стал бродить вокруг и расспрашивать разных жителей и воинов, что тут было…

V

…Снег на дворе перестал идти, и из окон на нашу трапезу смотрела лишь поздняя ночь. Ни ветра ни метели уже не было.

В глубоком молчании выслушали все мы окончание рассказа дорогого нашего хозяина, почтенного Мартина Пфайля. И долго еще, после того как он умолк, царила за столом тишина, ибо каждый полон был еще образами того, о чем только что услышал.

– А что князь тот Игорь, – спросил Генрих Циммерман, – он и в самом деле ходил с войском в степи?

– О да, – ответил Мартин. – Такое было. Хотя князь Игорь родился в упомянутом мною городе Чернигове, он в свое время княжил в другом городе, а именно в Новгороде. Этот город лежит на севере и потому называется Северским. Из этого Новгород-Северского и был сделан поход на куманов. Он был плохо подготовлен, этот поход, и окончился неудачей. Сам князь Игорь и сын его попали со многими воинами в руки к кочевникам. Вернувшись из плена, Игорь еще малое время был князем в Новгороде, а потом опять стал владетелем Чернигова.

– А что Вадим тот, певец? – с интересом вопросил тут суконщик Готлиб Шталль. – Слышали ли вы что-нибудь еще о судьбе его, любезный Мартин?

– Слышали еще, да. Уже выехав из Чернигова далее на родину, спустя месяц на большом и многолюдном постоялом дворе в Польше видели мы старого воина. И он говорил за столом с живостью об одном русском. Узнали мы, что рассказывал он о черниговском Вадиме-сказителе. И поведал он при этом разговоре, что Вадим…

На этом обрывается текст немецкой рукописи XVI века, являющейся, по-видимому, списком с более раннего манускрипта. Бумага в половину листа, голубоватая, водяной знак «вепрь», сохранность хорошая…

ТАБАКЕРКА

I

В конце своего царствования государь Александр Павлович изволил путешествовать. Ранней осенью царь оказался на Волге и пожелал обозреть берега великой русской реки. Корабль для его величества был снаряжен, и император со свитой поплыл к Самаре.

Плыли не шибко, но и особенно не медлили. На реке сей как раз и вышел однажды ночью у Александра Павловича доверительный разговор. Надо при этом упомянуть, что, по мнению многих людей сведущих, характер царский испытал перемену.

Стал государь сух, к мелочам привязчив, раздражителен, делами же скучал. Самоуверенность его возросла, и вместе с тем на место прежней медлительности явилась вдруг склонность к мерам скоропалительным. Странным образом сочеталось это с равнодушием. Шепотом передавать стали слова о «падшем ангеле», но это лишь в кругу самом тесном и для конфидентов. Да и от чего было ангелу пасть? На это ничего основательного никто сказать не мог. Предавались лишь пустым догадкам – и только.

Корабль плыл посередине реки.

Волга расстилалась необозримо. Месяц светил изрядно, и наискось на водной глади лежала серебристая дорога. Ветер освежал окрестность после жаркого дня. На небе кое-где были легкие облака.

Государь сидел на корме в креслах и думал. Приближенных всех своих отослал он с настойчивостью почивать. Лишь один сановник остался при нем, устроившись на простой корабельной лавке слегка поодаль, не нарушая умиротворенного состояния духа императора.

Не лишне будет присовокупить, что то лицо, что бодрствовало в ту ночь с государем, было слишком известно. В дальнейшем пожелало оно, однако, сохранить полное инкогнито, а потому имя его никогда не могло быть названо.

Государь долго хранил молчание. От кресел донеслось покашливание, затем – голос.

– Перед смертью своей батюшка мой Павел Петрович, – сказал император, – доброго здоровья мне пожелать изволил. Было это в последний день его жизни, марта одиннадцатого числа, тысяча восемьсот первого года…

Корабль царский мерно бежал по великой русской реке вниз. Сановник, сидя невдалеке, слушал слова царские, обращенные как бы в пространство, онемев, затаив дыхание и боясь даже пошевелиться.

И неспроста. Впервые, хоть был он век свой при дворе, довелось ему слышать, чтоб Александр Павлович заговорил о предмете, насчет которого и помыслить даже было делом запретным.

Шутка ли! О последнем дне императора Павла речь! О дне, за которым последовала ночь, когда императору табакеркой голову проломили! И совершилось все это, хоть и не по явственному приказанию, но с ведома того, кто сейчас в креслах воспоминаниям предаваться стал. Но отчего ж ему именно тот день и именно сейчас в память пришел?

Царедворец украдкой перевел дух. Мысли вразнобой, одна другой быстрее проносились у него в голове. Или минута такая в теплой ночной тьме, в укромном уединении наступила, когда прошлое кровавое померкло, распечаталось, развязалось и побледнело? И вспомнить о нем, и заговорить оказалось возможным без судорожной дрожи, но как бы в подразумеваемом раскаянии и отпуская долгим молчанием и мукой грех давний свой?

– Тот день последний на понедельник пришелся, – тянется прерываясь, с задыханием голос. Чудится царедворцу – не может говорящий остановиться, если б даже и хотел. – Великий пост уж на исходе был. Вечером на небосводе звезды крупные высыпали. За ужин во дворе с императором в столовой сели. На девятнадцать кувертов накрыто было. Немного. Император как нарочно в ударе в тот миг казался, наружно благосклонен и говорлив… Над задумчивостью моей подтрунивал и доброго здоровья желал. Смеялся. Подолгу при том глядел не отрываясь.

Плещет о борт волна. Надвигается, мимо течет, уходит назад Волга. Идет вдали темной волнистой полосой в лунном сиянии высокий правый берег. Кажут себя безмолвно, в необъятном спокойствии русские земли, воды. Дышит громадный простор, обращается вокруг плывущих. В просторе этом голос от кресел под навесом – словно нить. Все более истончается, вот-вот прервется. В полной лихорадке, вприпрыжку и спотыкаясь, торопится слушающий мыслью по закоулкам памяти, обгоняя царскую речь.

Непонятно и странно?.. Но куда же страннее. Из девятнадцати за кувертами сидевших половина про заговор знала, остальные – чуяли и ужасались. В камер-фурьерском журнале, где царской четы каждый шаг расписан, занесено кратко: сей ночи в один час скончался скоропостижно император Павел Петрович. Сановник видел сам строки эти, выведенные писарской рукой. А в самом-то деле?

Двенадцатого марта Михайловский замок – царская-то обитель! – как чухонская корчма на большой дороге. И многие дома в Петербурге в тот день так же. Офицерам запрету нет. Ходят всюду. На лестницах наслежено. Из царских погребов вин повытащено в бутылках – не счесть. Дух сырой, кислый. Сапожный топот. Смех. Дым табачный. В комнате, возле покоев императора, на табурете Анна Гагарина, княгиня, последняя любовь Павла, уронив голову, навзрыд плачет. В овальной зале, где конногвардейский караул, – шум. Зубовы, оба, посреди офицеров. Платон и Николай. Платон, последний фаворит матушки Екатерины, ручкой поводит, розовыми губками шуточки отпускает. Офицеры хохочут. Про Елизавету Алексеевну, благоверную супругу императора нового Александра Павловича Платон среди пьяной толпы сквозь зубы, со снисхождением, усмехаясь, бросает, что-де императрица Лизанька – прехорошенькая девочка.

И Николай Зубов – силач, громадного росту, ссадина свежая на щеке – таращит на те братнины слова залитые вином глаза, орет с хохотом:

– Лизанька! – от вскрика тренькают нежно и беспокойно оконные рамы и вздрагивают язычки свеч в шандалах. – Лизанька, а? Ты, черт! Какая она тебе Лизанька! Да не со всякой же царицей тебе спать.

Прерывает в изнеможении дикие эти воспоминания царский сановник, откидывается на простой корабельной лавке, вытаскивает платок, промокает неслышно пылающий лоб, щеки.

Духота. Ветерок, что ль, стих? Луна выглядит нелепо. Широка Волга и тиха. Тиха, да не всегда.

Поворочался у себя на лавке сановник. Кашлянуть хотел – сип один вышел. Второй раз пробовать не осмелился. И с жалостью к себе – до свербения и щипания в носу – ближний царедворец чувствовал, что шкура его, казалось долгим бытием при дворе дубленная до бесчувствия, зудела, чесалась, ныла со страшной силой.

Но следовало – непременно! – молчать. И теперь, и впредь. Он, поворотясь слегка и напуская кротость, дабы и в ночном полумраке скрыть наступавшее угрюмство, глядел вдаль, на воду, на берег, и ему все более они казались зловещи и сомнительны.

Предаться этим настроениям в полную меру все ж была не судьба. Донеслось вдруг от кресел как бы некое бульканье, всхлипы, затем вздохи тяжкие и вместе – не крик даже, но тонкий, на одной ноте и с перерывами краткими – плач.

Сверх меры испуганный, всего же более огорошенный тонкостью плача, – кинулся сановник к креслам, лепеча про то, что позвать, дескать, кого на помощь, хоть лейб-медика Виллие, но был встречен безумным почти взглядом – при дневном сиянии голубых, а в ночи вдруг сгустившихся и темных – глаз царя, переполненных слезами, и лицом, искаженным плачем. И в руку сановника рука царская вцепилась с силой неожиданной и пугающей. И был сдавленный шепот:

– Никого. Никого не звать. И молчание, граф. Молчание. И господа возблагодарить, что прошло. Все прошло – без следа. А здесь чем далее плывем – тем будто уходит все более…

Назад к карточке книги "Огненный стрежень"