Текст книги "Одинокий колдун (СИ)"

Автор книги: Юрий Ищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Она признавала, что Фелиция крута и сильна. Но себя считала похитрее и половчее. Ведь с Петуховым Фея тоже первой переспала, когда тот только объявился в Корабелке, – да не с Феей живет Петухов, и не Фее доверил лучшую роль Офелии. С Егором может случиться то же самое. Еще и Петухов ночью сказал ей, что если Егор с пути не свернет, то лет через пять станет звездой всесоюзного масштаба! И он, Петухов, собирается вместе с Егором, в одной связке, рвануть наверх.

– Смоктуновский раньше мог такое же на сцене вытворять, а теперь никто не может. Это уже не перевоплощение по Станиславскому, не реалистические добротные портреты, а какие-то мистические штучки, метафизика лица и тела, – задумчиво поделился с подружкой мэтр.

Она слушала, смотрела на своего старого и больного любовника, с лицом обрюзгшего мальчика, и думала, что опять промахнулась. Лет пять назад нашла себе «гения-живописца», чего только с ним не вытерпела, а он один уехал за бугор. Даже письма, не то что вызова или посылки, не дождалась, утешаться можно было одним – там его действительно признали за дарование, выставки и вернисажи шли чередой. А Света нашла для себя Петухова, разузнав, что и он ходит в непризнанных гениях. Кто-то сказал ей, что во время стажировки в БДТ Петухов помог своими ценными наблюдениями Товстоногову при постановке «Истории лошади». Да вот слаб здоровьем Петюньчик Петухов, загнется от героина раньше, чем куда-либо пробьется.

Те ужасы, которые вытворяли нынче на сцене Фелиция и особенно Егор, ее впечатляли, но не пугали. Она себя актрисой не считала, ходила в труппу ради развлечения (ну и Петухов под присмотром пребывал). Но в Егора Света поверила накрепко. Успела в туалете, получив трепку от Фелиции, обмыться ледяной водой из-под крана, вылила на пухленькие грудки и бедра полфлакона французских духов, стянула и спрятала несвежие трусики.

Холодно и боязно ей стало, когда брела, таясь за оградами и в подъездах, вслед Егору с Фелицией. Страшно было, когда в трамвае засветилась. Но у моста Поцелуев было так страшно, как никогда в жизни. Она видела, догадывалась, что этой ночью затевается нечто совсем необычное. Парочка брела себе в пустынном, огороженном чьей-то волей пространстве, а вокруг кружили, выныривали, сходились и шушукались какие-то старушки, девки, скособоченные и испитые мужики со звериными и рыбьими харями, и всех их интересовали двое влюбленных.

А потом вспыхнула эта драка на мосту. Она сперва была далеко, подползла, когда Егор уже перемахнул через мост и исчез, топча шпалы коваными башмаками; Фелиция лежала на снегу, плача и визжа. Прямо перед Светой вынырнули из темного дворика две девицы. Одна, молоденькая и щупленькая, на вид не больше пятнадцати лет (Фея лежала под светившим фонарем, и Свете удалось все разглядеть в деталях), подошла к Фее и помогла ей встать, почти насильно на ноги поставила. А затем размахнулась снизу и как залепила ей пощечину, еще сильнее, чем Егор перед этим стукнул. Фелиция отлетела, но удержалась на ногах. Малявка опять подошла, схватила ее за руку и потащила куда-то обратно, в сторону Мариинки. Самой Свете пришлось сложиться вдвое за низенькой оградкой на входе во дворик. И Фелиция шла покорно, немая и испуганная! Будто малявка имела над ней непонятную магическую власть. И это еще не все: на мосту осталась вторая, долговязая девка, с кожаным рюкзачком за плечами и гитарой в чехле на боку. Она помогла встать старухе, как-то нежно, отечески погладила, поправила у той платок и волосы и пошла сама за Егором по трамвайным путям. У Светы не хватило духу тоже отправиться туда, где исчезли в черном мраке над каналом Егор и длинная девка. Оказалось, напрасно она затратила половину ночи, французские духи и новые трусики, потому что пошла прочь несолоно хлебавши, отчаянно боясь и дрожа от холода. Ей нужно было идти пешком через полгорода на квартиру Петухова.

Вероятно, он давным-давно, или всегда, знал, много лет помнил, куда должен попасть на Васильевском острове. Во всяком случае, ни разу не задумался, не остановился, чтобы оглядеться. Шел по набережной, мимо полуразрушенного особняка с дорическими колоннами, в котором ютилась островная милиция; мимо пристаней с баржами и лесогрузами. Затихал ветер, посверкивали остатками сметенного инея деревья, марширующие двумя шеренгами по аллее. Он издалека увидел и узнал церковь. Эта церковь стояла, как и раньше, в двух кварталах от его родного двора. В его детстве она была без куполов, а теперь уже виднелись серые палочки крестов над рыжими сотами строительных лесов.

Он пришел к церкви на набережной Шмидта. Обошел ее с двух сторон: на всех дверях висели тяжелые навесные замки. Вошел, перепрыгнув через низкий забор, в церковный дворик, побродил среди ящиков и строительных механизмов, куч песка и глины, пробрался к дверце, ведущей в подвал. В крохотном оконце блистали блики света.

Он постучал в дверцу, сшитую из толстых дубовых досок, скрепленных широкими железными рейками.

Грохнул засов, дверь со скрежетом проехала по каменному крыльцу, на пороге появился поп. В суконном выцветшем пиджаке, под который для утепления надел засаленную плотную жилетку, в пузырящихся, с прорехами, штанах. Мельком оглядел взъерошенного, усталого Егора.

– Ну что, приполз? Давно ждал тебя, Егор, – приветствовал его поп, посторонился, приглашая войти.

Судя по всему, здесь поп и жил: среди ящиков, тюков, деревянной рухляди, с маленькой буржуйкой в крохотном закутке, от которой едва тянуло теплом, хоть бока печки накалились до малинового отсвета. В углу потолка теплилась лампадка с крохотной иконкой, ниже висело старинное грубое распятие. Егор чувствовал себя очень неловко, озирался, будто так и не понял, где и зачем он оказался.

– А я уже заждался. Боялся, что подохну, не свидевшись и ничего не сказавши. Если ты сам имеешь, что спросить, ты спрашивай. Возможно, у нас мало времени, ночь на исходе, а до рассвета тебе надо будет уйти.

– Зачем я вам? Зачем вы меня ждали, зачем искали раньше? Там, в Новгороде, куда меня увезли. И здесь. Зачем вы пришли на кладбище, когда мою мать хоронили? – Егор не старался смягчить свой голос, говорил резко и отрывисто.

Поп грузно плюхнулся на лавку у стола. Налил из большого зеленого чайника себе в чашку дымящегося кипятку, пахнувшего мятой и чабрецом. Налил чаю и Егору, молча пододвинул вторую чашку парню. Егор стал прихлебывать, обжигая кипятком губы и язык – замерз, как оказалось, очень.

– Я бы тебе налил сто грамм, да нельзя. Тебе сейчас соображать хорошо надо, – поп с сочувствием следил, как ежится и подрагивает от озноба Егор. – Давай для почина расставим акценты. Мне твои претензии похрен. Ты и сам мне не особо нужен, одни неприятности и хлопоты, или что-нибудь похлеще из-за тебя получу. Но мне на это наплевать. Я тебе нужен. Я должен направить тебя, и в отпущенное мне время, которого крохи остались, это мой наиважнейший долг. Долг перед самим собой. Я хочу исполнить долг, умереть в покое, искупив частицу своих ошибок и прегрешений, ты мне зачтешься. Аминь.

Поп перекрестился. Егор попытался успокоиться и собраться с мыслями.

– Кто я? Я понимаю, что отличаюсь от других, от всех. Но не понимаю, кто я и зачем меня сделали таким. Нелюдью какой-то...

– Ты просто колдун, Егор, – очень тихо и мягко заговорил старик, на слове «колдун» опять осенив себя знамением (это покоробило Егора). – Я до сих пор не понимаю, нарочно или случайно истопник сделал тебя своим преемником. Он отдал тебе знание и силу. Мне кажется, это не его грех, это так судьба распорядилась.

– Он гнал меня от себя, в ту ночь... Я не смог уйти. И вы всегда прогоняли меня из котельной, – забормотал Егор, склонив низко голову; он вынужден был снова вспоминать того мальчика, те дни и ночи, свой двор, свои кошмары и боли.

– Ты его пожалел. Дал возможность умереть, иначе бы он страдал очень долго. Колдун не имеет права умереть, не передав свое дело, свою душу, прости господи за такие слова. То есть, он мог бы оставить силу мне или даже кошке с помойки, но не посчитал это правильным. Ладно, если виноват, ему воздалось сполна. Главное усвой: и моя, и твоя судьбы предопределены. Ты должен пройти по дороге. Не пытайся уйти от предначертания, от своей дороги.

– Что мне предначертано?

– Ты стал преемником истопника. Ты должен продолжить его дело, а он боролся с нечистью. По несчастью, ты гораздо слабее его, а времена наступают лихие. Нечисть сильна и вольна, как никогда, и ничто ее не страшит. Поэтому тебе будет очень трудно.

– Почему я слабее?

– Он был потомственным колдуном, его отец и дед и все предки были такими же. Он был черным колдуном, знающим и ведающим, но при том несущим черную, злую силу. Отчасти сам, отчасти с моей помощью он смирил в себе злое начало, желание разрушать. И мы вместе пытались завершить дело его рода, его династии. Все его предки жили здесь и боролись за это место, за людей, которые здесь живут. Ты, Егор, белый колдун. В тебе нет крови предков – нехристей, знахарей, колдунов. С одной стороны, это замечательно для спасения собственной души. С другой – белый колдун слабее черного. Такой колдун, как ты, – глупый, ничего не знающий, ничего не понимающий про себя и про мир вокруг, – у такого колдуна шансы сделать дело и выжить одинаково ничтожны. А ты обязан выжить и выполнить свой долг.

– Разве я кому-нибудь что-нибудь должен? – горько спросил Егор. – Я потерял все: родителей, друзей, свой дом. Я маленьким мальчиком провел несколько лет в психушке. Я чураюсь людей, я одинок и несчастен. Неужели это не все, неужели этого мало? Кому я еще что-то должен, кто еще ждет от меня жертв и участия?

– А я тебе говорю в третий раз. Ты не можешь отказаться от долга, от судьбы. Ты не мог не вернуться в Ленинград. Если бы ты сел на поезд в Рязань или в Киев, то ночью рухнули бы все мосты. Заклинило бы все стрелки на рельсах. И поезд все равно пришел бы сюда. Но скорее всего, при этом погибли бы люди, произошли катастрофы, остались разрушения. Нельзя уклониться от этого. Есть люди с невнятной и смутной судьбой, есть куклы, болтающиеся на нитях. Твой рок жесток, определен, направлен. Поверь и прими это, иначе судьба тебе докажет это, и доказательства предъявит ужасные.

– Ладно, не скажу, что согласился с вами. Пока чисто для проформы расскажите мне: чего вы от меня ждете, что я должен сделать?

– Беда в том, что пока ты не со мной, всего я не могу сказать. Я не уверен в тебе. Давай разберемся с тем, чего ты не имеешь права делать. Иначе загнешься сам, погубишь близких людей и не выполнишь предначертанное. Ты слаб, ты глуп...

– О моих достоинствах вы уже распространялись, – перебил его Егор с раздражением.

– Мальчишка! Щенок! – вспылил старик. – Заруби себе на носу, что здесь ты молчишь и запоминаешь. Я схоронил десятки людей, схоронил друга, на которого ты, слышишь, ты навел ведьму! Меня самого через день-другой прищучат, а придут они сюда по твоим следам. Ну так потрудись не выпендриваться. Помни, помни главное – ты белый колдун, и ты не имеешь права использовать свою силу во зло. Иначе ты будешь перерождаться, перекрасишь душу в черный цвет. И даже нечисть не примет тебя черным, будет презирать и гнать. Может показаться, что к тебе придут могущество, владычество, что все вокруг окажется в послушании. Но запомни: это иллюзии, игры лукавого с твоими злыми помыслами. Они не примут и не оставят тебя ни белым, ни черным. Единственная гарантия для них – твоя смерть. Не используй силу во зло, это должно стать твоей первой заповедью.

– Но у меня нет никакой силы! – крикнул с отчаянием Егор.

– Есть, тебе лишь нужно ее познать. Вторая твоя заповедь – ты не имеешь права ни с кем сближаться, не можешь любить, дружить, просто покровительствовать или помогать. Всем, кого ты приблизил и полюбил, грозит гибель. Никогда иначе, всегда так. У истопника на протяжении всей его жизни гибли друзья и родственники. Беги от людей, прячься, спасай их, потому что твое присутствие метит их черной меткой. Думаю, в словах ты этого не поймешь. Но вспомни услышанное сразу после первых смертей, и начнешь исполнять советы: прячься и таись. Когда твои друзья будут погибать, ты сам ослабнешь, а тогда тебя легко поймают и уничтожат. А ты не имеешь права умирать. Таись, живи в норе, ищи знание и понимай, в чем твои возможности. Научись распознавать, когда ты делаешь зло, когда тебя манят в силки. Овладей инстинктом дичи, помни, что за тобой идет непрерывная охота.

– Я живу в Питере больше года. И никакой охоты не было, – сварливо огрызнулся Егор, хотя внутренне он уже смирился, но больно неприятен и самоуверен был старик.

– Не ври себе же, – отрезал старик. – Почему ты пришел ко мне сегодня, а не осенью, не летом, не в прошлом году? Ты ведь хотел прийти сюда, но не смог. Пока что город, сама местность и силы, ее образующие, они пока что вспоминали тебя, узнавали и опробовали. А охота началась исподтишка, убыстряясь, она идет. Даже я ощущаю это, когда хожу по городу. И дата, дата близится...

– Какая еще дата?

– Дата Исхода, – после паузы сказал поп. – Пока не бери в голову. Если ты не скурвишься и не умрешь, ты сам все узнаешь.

– Можно конкретно узнать, кто эта нечисть? Кто именно желает меня поймать и убить? – спросил Егор, решив больше не нервничать; понимал, что разговор важен, в первую очередь, ему самому.

– Нечисть – это обозначение всего скопленного в городе зла. Ты уже должен ощущать, что злодейств и пакостей здесь накоплено достаточно, столько, что нарушено равновесие. Я не готов достоверно говорить о нечисти, она и материальна, и метафизична, частично она сотворена языческими культами, а для меня все происки Сатаны едины. Для тебя не так, ты можешь ориентироваться и избирательно подходить к каждому порождению нечисти. А персонально против тебя и во имя Исхода живет род ведьм, с Вандой ты был знаком.

– Черт возьми, именно этого я и не хотел услышать, – расстроился Егор.

– Не чертыхайся, гаденыш! – опять вспылил поп, ухватил из-под стола палку и замахнулся на гостя. – В святом месте находишься!

– Я прошу прощения у вас и у вашего господа, – отчеканил Егор, отстранившись от палки.

– Я забываю, что и сам ты из сатанинского мира. Не мне тебя судить, – устало отмахнулся поп, успокоившись. – Тебе предстоит встреча с дочерьми Ванды. Может быть, и с ней самой, если она еще не подохла.

– Со всеми тремя дочерьми?

– Да. Сразу после того, как тебя забрала милиция, они съехали со двора. Исчезла необходимость там жить. Для Ванды и ее потомства Питер – тоже не лучшее место для проживания. Они являются ветвью древнего рода купальских ведьм и ведут отсчет своим родичам и детям из самой глубины славянского язычества. Давно, лет пятьсот назад или еще раньше, до шведов, здесь, на острове, стояла священная для ведьм дубовая роща, были вкопаны идолы, для которых убивали младенцев и устраивались оргии. Каждый год по сотне безвинных божьих созданий убивалось, а те сволочи пили их кровь и не насыщались.

– Кто пил?

– Идолы пили, твари ненасытные. Купальские ведьмы были жрицами. Страх перед ними не сравним ни с чем, их боялись и ненавидели все племена на севере Руси, а значит было за что. Ведьмы из поколения в поколение пытаются возродить свой культ, вернуть на свет божий своих идолов.

– Но если мои предшественники – колдуны, они тоже язычники. Зачем они мешали ведьмам возродить свой культ?

– Они, как и ты – стражники. Культ, проповедуемый ведьмами, был безобразен и неприемлем даже в языческом мире. И со стародавних пор появились люди, охраняющие мир от купальских ведьм. Скажу больше, с семнадцатого века твои предшественники были допущены к некоторым таинствам христианской церкви. Церковь терпела их, потому что враг был общий, и потому что они давали клятву использовать лишь белую магию. Но, борясь со злом на протяжении пяти-шести столетий, они и общались с этим злом, постепенно теряя чистоту средств и помыслов. Истопник к тому дню, когда я его разыскал, был почти конченным черным колдуном. Он помутнел разумом, не брезговал связями с нечистью. Он сожительствовал с Вандой, не заметив, что она ведьма, купальская ведьма!

– С этой жуткой старухой? – поразился Егор.

– В молодости она была еще той девкой. Секс-бомба, прости господи, сейчас так выражаются. Мужиков люто любила. Из истопника все силы вытянула, обсосала да сплюнула, он еще много лет в себя приходил. Поэтому мы с ним ничего не успели.

– А как вы в это дело попали? – тихо спросил Егор, наливая себе и старику по кружке вновь согретого на буржуйке чая.

– Я сразу после войны был назначен настоятелем этой церкви, – поп сильно погрустнел, рассказывая про себя. – Ретивым был, молодым. В войну-то Сталин вроде как к православию подобрел. О Боге вспомнил, когда немцы под Москвой встали. А когда война кончилась, гайки тоже не сразу подтянули, мы так вообще думали, что другая эпоха начнется. И ошиблись. Но церковь тогда открыли, разрешили старушкам молиться о погибших и пропавших детях. А молодежь шугали. Прямо возле входа на посту милиционера поставили, он молодых отгонял. Теперь вспоминать смешно, а тогда я переживал, милиционера чуть ли не матерно хулил, с кулаками на него бросался. Вскоре поперли меня из церкви, в сане понизили, а через десяток лет совсем от церкви отлучили, и оказался я попом-расстригой. В церкви стали кэгэбэшники заправлять, я не особо обижался, что поперли – нельзя было в такой церкви жить и молиться. Но до того, как выперли, я жил здесь, в этом подвале, все летописи и приходские книги изучал. Наткнулся на летопись петровских времен, и там говорилось о захоронении и языческом культе, о ведьмах, ждущих и стерегущих...

– О каком захоронении? – переспросил Егор.

– Опять проболтался, – вздохнул поп. – Егор, ты другим интересуйся, как тебе в ближайший год живым быть. Ты скажи, как ты себя ощущаешь здесь? В городе?

– Ну, так сразу не скажешь, – задумался Егор, с трудом подбирая слова, продолжил: – Вот как приехал, хорошо было. Будто к титьке мамкиной припал. Воздух глотал, сырой, свежий, жадно так пил его. И все время ходил, гулял по паркам, скверам. Помните, я осенью приехал, там кладбище, похороны, могилы, мне и могилы нравились. И листопад, кучи листьев на земле, запах такой горький, сырой. Крепко бодрит и пьянит.

– Тебе именно осень нравится? Или сама зелень, сами растения нравятся? – вдруг спросил поп.

Егор уже надолго замолчал.

– Не знаю. Знаю, что в лес меня всегда тянет. Все, что прет из земли, что уходит в землю, все это нравится, весь круговорот веществ, как нас в школе учили. Я в Новгороде по ягоды и грибы любил уходить. Дышал там, и здоровей становился. Точно чуял, если плохо или простуда, надо бежать и ждать, в лесу выздоровеешь.

– А воду любишь? Рыбалку, реки, озера, купаться и плавать? – спросил, пригнувшись к Егору, поп.

– Нет, не люблю, это точно, – Егора перекосило от отвращения. – Я на днях чуть в Неве не утонул. И в Волхове несколько раз такое случалось. Судороги, холод какой-то пробирает. Чудится всегда, что кто-то там таится, там в воде, и за мной наблюдает. Опасно, такое чувствую. Я даже в ванной не могу лежать, только под душем моюсь. В воде мой отец погиб. Я считаю, она убийца.

– Огонь? – перебивая, спросил поп.

– Огонь? Не знаю, что про огонь говорить. Тепло, конечно, здорово. Костры могу разводить хорошо, быстрее всех, в любую погоду. Я мерзлявый, несколько раз лицо и руки обмораживал, поэтому греться люблю.

– Хоть раз в жизни обжигался? До волдырей?

– Нет. Никогда.

– Ну вот, мальчик, – заключил старик, – мы с тобой самое главное и выяснили. Из четырех стихий, четырех сил на твоей стороне две. Зелень, лес, это часть стихии земли. А также огонь, пользоваться им ты еще не умеешь, но он хотя бы дружественен. Вода и воздух против тебя. Вблизи деревьев ты силен, в огне силен. В воде беззащитен и легко уязвим, аналогично в воздухе. Этого следовало ожидать, истопник тоже с огнем дружил. Но вот зелень против него была, а вода и воздух были нейтральны. Его и убило дерево, если помнишь. У тебя есть две дружественные стихии, это больше, чем у истопника.

– И что делать? Как найти общий язык со своими стихиями? – Егор уже не иронизировал, а деловито выпытывал важные вещи.

– Вряд ли его надо искать, ты есть сам часть этих стихий. Я повторю то, что слышал от истопника: если тебе помогает огонь, ты на четверть состоишь из огня. Если зелень – ты на четверть состоишь из зелени. Все занятия, требующие огня или зелени, тебе легко дадутся. Вскоре ты сможешь проделывать с огнем и с растениями фокусы, я видел, как их проделывал истопник.

– А какие?

– Например, он не пользовался спичками. Мог вызывать огонь когда надо. Ладно, умолкнем. Тебе пора сматываться отсюда. Больше в церковь не приходи, второй раз ты живым не пройдешь, это наверняка. Вообще два раза в одно место одним путем не попадай. Дам тебе кое-что, что мне истопник оставил. Вот цепочка с амулетом.

Он дал серебряную, с крупными потемневшими звеньями, цепочку, на которой болтался крохотный кожаный мешочек, аккуратно перевязанный ниткой.

– Чего там в нем, носа не суй, вредно. Носи на здоровье. И еще книжонку дам, написана на каком-то непонятном языке. Я ходил с ней по институтам, ничего не выяснил, авось тебе повезет прочитать. Истопник ее читал. Теперь топай. Да поможет тебе бог и твои стихии.

Книжка была совсем крохотной, уместилась в нагрудном кармане рубашки.

– Спасибо, и вам того же, – кивнул мрачно Егор. – Хоть что-то я понял, и то хорошо. Прощайте.

Они не подали друг другу рук. Егор выбрался из подвала, вышел, не оглядываясь, с церковного двора, за ним грохнул засов на дверце. Светало. В сером небе кричали чайки. На деревьях вдоль набережной сидели крупные серые вороны с черными клювами и злыми, настороженными глазками. К остановке подошел пятый трамвай, Егор побежал и влез в него, чтобы уехать прочь с Васильевского острова.

Священник, оставшись один в подвале, с облегчением откашлялся и сплюнул в угол. От непривычки долго вещать очень болело в горле. Вздохнул, на что-то решаясь, снова сел за стол, нагнулся и нашарил под столом бутылку водки. Плеснул в пыльный стакан, огорчился, заметив, что в водке плавает засохшая муха. Выловил двумя пальцами. Выпил, почмокав губами. Ощущал он себя очень скверно: щемило сердце, голова была тяжелая, во рту ощущался кислый привкус крови и желчи. Почему-то не было никакой радости, что наконец-то свиделся с Егором. Ждал встречи десять лет, а нисколько не радовался, никакого облегчения, – наоборот, тревоги еще больше. Может быть, уже закралась трусливая мыслишка, что нет никакого молодого колдуна, значит, и он останется в стороне от Исхода... Старым и трусливым стал, хотя беречь совсем нечего, вместо человека – жирная развалина с испорченными внутренними органами, плохо передвигающаяся. Так себя оценил поп. Главное, он не понял, чего стоит этот Егор. Понаблюдать бы, пощупать, так сил и возможности нет.

Звякнуло, вывалившись, стекло в подвальном маленьком оконце. Огромный кот протиснулся снаружи в щель, спрыгнул с подоконника на стол, драчливо выгнулся и зашипел перед лицом старика с оскаленной пастью и светящимися в полутьме желтыми зрачками.

– Изыди, напасть! – поп проворно схватил левой рукой крест на груди, поднял, прикрывая себе глаза.

Дернувшись, кот передними лапами полоснул попа по лицу, успев одним когтем задеть за щеку – осталась глубокая, сразу наполнившаяся кровью царапина. Поп, вытянувшись в сторону, достал рукой до бочки подле стола, до краев наполненной водой. Зачерпнул в горсть и плеснул на кота, уже приготовившегося ко второму прыжку. Кота будто ошпарили – взвыл, прижался на миг к доскам, затем двумя прыжками со стола на подоконник и сквозь щель продрался наружу, оставив на гвоздях клочья шерсти.

Вода была особой, освященной в монастыре на Валааме, и от мелких тварей, подпускаемых нечистью, защищала попа без осечек.

9. Премьера «Гамлета»

Последние два дня перед премьерой прошли тихо. Была генеральная репетиция, на которой все снова встретились – Егор, Фелиция, Света. Егор ни разу не перекинулся с Фелицией словом, даже не поздоровался, и она его тоже игнорировала. Света испуганно таращилась на обоих, стараясь не приближаться. И Петухов, которому Света той ночью чего-то невероятного наболтала, тоже приглядывался к парочке, но констатировал обычную размолвку между голубками.

Отыграли в последний раз перед первым и главным показом нормально – впервые в настоящих декорациях, все в наконец-то пошитых костюмах, с исправными механизмами на сцене, с суфлером (Петухов суфлеров любил, они всегда у него присутствовали – но не в будке на краю авансцены, таковой не было, а где-нибудь в складках мебели или местности, прямо на сцене, шептали свои подсказки). Игралось Егору нормально, он нащупал равновесие между «показом» и «переживанием», не совсем превращаясь в своего Призрака, а лишь в отдельные моменты слегка подпуская страху. Гамлета это сочетание реального с показушным устроило. Фелиция в роли Гертруды оставалась непредсказуемой, костыляла и щелкала почти всех, при том придерживаясь текста. Петухов вроде и многим был недоволен, бегал и кричал, а после репетиции сказал всем очень усталым голосом, что все идет нормально, постепенно уже, от спектакля к спектаклю, устроится и отшлифуется одна, оптимальная версия происходящего. И тогда играть и смотреть станет в кайф.

Петухов с Гришей позаботились о рекламе: афиши висели в Корабельном институте, в университете и Техноложке, в нескольких питерских общагах, кое-кто позаботился одну приклеить даже к Сайгону – на афишах от руки (администраторша умела слегка рисовать тушью) были изображены в своих живописных костюмах Гамлет-Гриша, Призрак-Егор и Гертруда-Фелиция. Света плакала, но и слезы не помогли ей попасть в их компанию на афише, хотя в перечне исполнителей стояла первой.

И случилось давно взлелеянное: зал в день премьеры «Гамлета» оказался переполненным. Студенты набились по двое в жесткие фанерные кресла, лежали на полу в проходах и перед сценой, свешивали ноги с высоких и широких подоконников, ставших вроде лож. На балкон пускали только «блатных» – преподавателей и начальников из Корабелки, уважаемых и приглашенных лиц, актеры там сажали родственников и приятелей. Петухов привел кучу таких же режиссеров-авангардистов, по большей части безработных, пару важных критиков, пару худых и злых радикальных критиков. Он чуть не подрался в горячке с Фелицией, которая хотела посадить на «его» места трех девиц, разнаряженных в разодранные платьица и густо закрашенных в стиле провинциальных пэтэушниц. Девицы зыркали и презрительно сплевывали, когда Петухов орал, что это его спектакль, его театр и места тоже его. Кое-как уладили конфликт.

А потом исполнительный Егор три раза с минутными интервалами стучал кулаком по внушительному колоколу за кулисами. В зале погас свет, вспыхнули софиты, направленные на сцену; десяток их кое-как развесили под потолком, еще четыре держали в руках добровольные помощники, направляя куда надо и не надо, так как распоряжения мэтра зачастую были противоречивы и бестолковы.

Пополз рывками в стороны занавес. Петухов покрылся холодным потом: мало того, что любая премьера стоила ему год жизни, мало того, что не успел ширануться перед приездом сюда (а здесь не рисковал), зачем-то созвал кучу знакомых и критиков; так ведь еще и сам спектакль, состряпанный меньше чем за месяц, вызывал у него очень противоречивые чувства и массу опасений.

Сцена была поделена на три уровня. Из досок сколотили высокую эстакаду, на нее поставили железную кровать с сильно провисшей сеткой, в кровати лежали король и королева. На шесте возле ложа висели их жестяные короны. Ниже на метр располагался средний, основной уровень для действия (для стычек и разговоров): здесь были расставлены уродливые вешалки из гардероба, покрашенные в черно-белое, обклеенные большими листами клена, березы и дуба из разноцветной бумаги, эти вешалки означали лес. Другие, с наброшенными рыболовными сетями, означали стены замка. Кафедра с присобаченными из кирпичей бойницами была башней. Развешенные и брошенные ковры означали роскошь королевских покоев. Нижний уровень (авансцена) предназначался для челяди, стражников, трупов и прочих малоподвижных незначащих предметов.

Егор уже заранее залез на качели, вознесенные под потолок сцены; пока был прикрыт от зрителей верхней драпировкой. Фокус Петухова заключался в том, что все действующие лица непрерывно присутствовали на сцене, занимаясь подобающими им делами. Офелия в глубине эстакады, за кроватью короля, примеряла у большого зеркала юбки и платья, обеспечивая действию непрерывный стриптиз. Полыхали и чадили факелы (их было шесть, а пьяный в жопу пожарник, ублаженный в виду сопротивления огню, лежал у кулис, его ботинки слегка торчали с краю сцены). Гамлет, толстый, волосатый, в одних лишь семейных трусах, загорал на авансцене, под софитами и вблизи народа. Народом были двое стражников, занятых выпивкой (Петухов выдал им графин с холодным чаем, но точно знал, что мужики чаем не ограничатся; красный ленивый плеск жидкости в графине и граненых стаканах походил на портвейн, а мэтра это не волновало – пусть напьются, публику выходками потешат, а сам Петухов тут ни при чем). Еще с двух краев сцены торчали высокие жезлы, к которым на длинных поводках были привязаны две стаи домашних животных: наловленные в округе дворняги (бедолаги спали, искали блох, чесались и лишь иногда грызлись между собой, всех их заранее сытно накормили), а также коты с ближних мусорок и подъездов, тоже накормленные, но все равно злые и гадливые. Над сценой и залом медленно расцветал аромат кошачьих экскрементов.

Из огромных колонок зазвучала музыка питерских композиторов-авангардистов: Первая и Вторая симфонии Михаила Алексеева, Средняя симфония Юрия Ханина.

На всех трех уровнях сцены Петухов воткнул по паре микрофонов. Акустика в зале была отвратительной, а так каждый зритель может насладиться даже шепотом. Были в этом решении, конечно, минусы: с первых секунд действия пьющие стражники невозмутимо (они про микрофоны не знали, себя из-за грохота музыки не слышали) повторяли, опоражнивая стаканы – «Бля, поехали».

Большим неуклюжим тараканом прополз через всю сцену Полоний. С трудом с карачек взобрался на эстакаду, залез под королевскую кровать. На кровати началась возня. Действие пошло.

Пьяные стражники встали на подгибающиеся ноги, отвесили поклоны и провозгласили: – Мы пили, пьем и будем пить!