Текст книги "Одинокий колдун (СИ)"

Автор книги: Юрий Ищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Гамлет не мог не испугаться (даже Петухов, изображая Горация, вступивший было в беседу, сам того не осознав, счел за лучшее убраться к краю сцены и следить оттуда). Принц начал пятиться, вертеться, не успевая увидеть лицо Призрака, спотыкался и даже упал, нелепо дернувшись прочь от протянутой руки Призрака. Его реплики стали напыщенными и фальшивыми, вместо гордости и страсти засверкало прорехами неприкрытое пижонство и чванство. Сам актер, не замечая того, истекал потом, то и дело хватался за эфес шпаги, скрученной из алюминиевой проволоки.

А потом все на миг стихло, и тут же затрещали негромкие аплодисменты присутствующих. Шумно вопил и топал сам постановщик.

– Погодите, ребята, дымом пахнет. Горим, что ли? – вопрошал бледный принц, растерянно озираясь.

Ощупал себя. Пробежался, обшаривая закутки сцены. Недоуменно посвистел носом, покачал головой, и медленно пришел в себя. Очнувшись от пережитого, подошел и внимательно, растерянно поглядел в лицо Егора. Егору стало неприятно это навязчивое внимание, не удержался – сверкнул глазами на Гамлета. Гамлет отшатнулся, заговорил скороговоркой:

– Слушай, ты даешь. Нет, точно мы в тебе не ошиблись. Призрак из тебя великолепный. Мы с Петухом гении, но ты выдал тоже гениальную игру, – развернулся к Петухову и развел руками. – Ты представь, я от него дым почувствовал. Такой едкий, горький запах. Что-то химическое, у меня глаза заслезились, во рту пересохло, взопрел весь.

– А что, подумаем, может быть, с Призраком и дымку подпустить, – мэтр ловил идеи на лету.

Он и сам несколько ошарашенно посматривал на Егора, на призванного им самим к жизни Призрака. Но репетиция продолжалась. У Егора больше не было работы, он ушел подальше в зал и сел, чтобы понаблюдать за показами других. Что-то, выбившее Гамлета из колеи, продолжало его угнетать и тревожить. Принц оставался нервным, дерганым, голос срывался на визг, движения приобрели бабскую суетливость. Как ни странно, Петухов радовался новым краскам в герое, а вслед за шефом радовались все остальные участники спектакля. Сам Егор, глядя на них, чувствовал, что на сцене складывается настоящий мирок, и все люди и вещи в этом мирке взаимосвязаны.

И снова после репетиции пили портвейн. Егор впервые настолько выложился, до чертиков устал, так что пришлось сходить в туалет и ополоснуться ледяной водой. Когда вернулся, получил наполненный стакан. К нему подсела Фелиция, сморщив носик, стала следить, как он понемногу цедит запашистый сладкий напиток.

– Слушай, сил нет смотреть. Разве так пьют? – не выдержав, укорила его девушка.

– Да-да. Я просто не умею пить, не привык еще, – повинился Егор.

– Так давай научу, – предложила актриса. – Пора делать из тебя нормального парня. Хотя сегодня, думаю, нам всем стало ясно, насколько ты не прост. Даже таинственен. Откуда ты взялся, такой смешной и странный?

– Я уже говорил, из Новгорода.

– Дивный город, я там бывала. В центре здорово: церкви, кремль. Зато на окраинах полно жутких хибар и грязи. И река засрана.

– Ой, не говори так, – смущенно попросил Егор. – Страшно неприятно, когда девушки ругаются.

Фелиция скорчила маловразумительную рожу.

– А я там, где самая грязь, и жил, – поспешно продолжил рассказ парень. – В двухэтажных хрущевках. Дворником работал, хорошо было.

– Ладно, давай пей вместе со мной. Я тебя лично прошу! – почти с гневом она большим глотком допила свой портвейн и стала ждать.

Егор перестал вертеть в ладонях граненый стакан. Преданно глядя на нее, тоже сделал гигантский глоток. Не успел проглотить, как в стакан опрокинули бутылку, наливая новую дозу. Егор замахал рукой, затряс головой, пытаясь отказаться, поперхнулся и закашлялся. Сопли вперемешку с красным пойлом брызнули из носа и изо рта. Свалились под кресло очки, нагнулся и стал ползать, нащупывая их. Когда поднялся, мокрый и с заляпанными вином очками, девушки рядом уже не было. Пила и веселилась с более веселыми собеседниками, отряхивая кофту от его портвейна. А к нему пробирался пьяный Гамлет, показывая новую непочатую бутылку:

– Давай на брудершафт, Призрак. Такую махину сегодня сдвинули, так здорово. Причем, с твоей подачи. И кличь меня запросто Гришей, пора бы...

Егор вздохнул, подставил стакан. И выпил налитое в три судорожных глотка. Что-то рассказывал Гриша, а совсем рядом Света-Офелия скинула сценический наряд, оставшись в лифчике и колготах (в туалетах или в фойе было гораздо холоднее, а ключей от кабинетов администрация актерам не доверила). Сквозь колготы на выпуклой попе просвечивались крохотные кружевные трусики. Егор густо покраснел и отвернулся – все еще не мог привыкнуть к естеству театральной жизни... Сам он переодевался за пыльным черным занавесом.

5. Ночные встречи

У Егора имелись свои личные ключи от квартиры Гаврилы Степановича, и оказанным доверием он очень гордился. Никого не беспокоил, возвращаясь заполночь с репетиций, шел на цыпочках в свою комнату, хлебал холодный чай из чайника, зажевывал краюхой пшеничного хлеба с куском колбасы или с конфетой (вообще-то он был сластеной). Вернувшись в этот раз, посидел, поглядел в конспекты лекций и в учебники. Учеба потихоньку уходила на задний план, оттираемая театром – все остальные члены труппы, например, учились очень плохо, и это же светило и ему на следующей сессии. Понял, что снова не сможет спать. Игра, выпивка, разговоры, картинка полуобнажившейся Светы – все это будоражило его. Встал у окна, вдыхая морозный воздух сквозь открытую форточку.

На проспекте не гудели машины, исчезли люди с тротуаров, словом, убрали все, что раздражало и пугало его, и он мог смотреть в окно, любоваться темнотой, домами, тишиной, темно-серым небом, чьи тучи колыхал и разгонял резкий ветер. Совсем не было чувства опасности, и по первому же позыву он ушел из квартиры, гулять.

Было очень холодно, от пара изо рта запотевали стекла очков. Сухой черный асфальт подернулся тонким бесцветным льдом. У Егора то и дело разъезжались ноги, и иногда приходилось бухаться на бок. Понадежней запахнулся в старый кожаный плащ, подаренный отчимом (раскопали в кладовке среди залежей старья). Плащ сильно вонял нафталином, кожа на плечах растрескалась, обнажив серый матерчатый подклад. Кстати, и тяжелые ботинки с прибитыми железяками на носках и каблуках были добыты из той же кладовки. Егор слегка жалел, что некому увидеть его роскошный наряд, и в одиночестве вышагивал по проспекту, громко цокая подошвами по тротуару.

Ночью ему становилось радостно. Он даже снял очки на минуту, напряг зрачки и сделал маленький фокус (со стороны это выглядело так, будто бы зрачки сузились в щелки, как у кошек на солнце, а потом снова распахнулись, отливая особенным блеском) – теперь он видел в темноте как днем: улица обнажила всю себя, любую черточку и любую жизнь, движения и намерения. Черное небо, в котором отмокали серые замоченные простыни, вспыхивали и гасли мелкие бисеринки звезд, – это небо было привычным и подбадривало. Он мог подолгу с наслаждением смотреть в небо. А потом стоять и смотреть на улицы, арки, подворотни; изучать трещины, пятна и лепку на суровых отсыревших особняках Литейного проспекта. Редкие парочки все же оглашали пустое мерзлое пространство воркующим шепотком и всхлипами смеха. Заиндевелые милиционеры косились на одинокого, куда-то неспешно бредущего Егора. Он испугался и опять нацепил очки – в темноте его глаза иногда светились отраженным блеском, как у тех же кошек. Он шел к Неве.

Там, у противоположного берега, стояла «Аврора». Ее освещали сразу три мощных прожектора. Серое, невзрачное издалека суденышко было приковано ко дну и к чугунным сваям на берегу черными, провисшими цепями, будто замер в кандалах каторжанин. Егор очень жалел корабли, насильственно удерживаемые на приколе. Дальше виднелся Финляндский вокзал. Егор пошел по набережной в сторону острова с Петропавловской крепостью.

Пожилая женщина в изношенном драповом пальто и серой пуховой шали курила, присев на покачивающиеся цепи между столбиков. Дым и пар плотно окутывали ее голову, так что Егор не мог разглядеть лица, хотя ночью он становился очень любопытным до людских лиц.

– Эй, парень, – окликнула женщина, когда он уже прошел мимо нее. – Пошли со мной, не пожалеешь. А не пойдешь, лучшую ночь в жизни упустишь.

– Спасибо, но не хочется, – ответил Егор, вежливо приостановившись на секунду.

– Думаешь, старая для тебя? Мне всего тридцать. Хочешь, даже денег с тебя не возьму. Ну подойди, не укушу.

Егор нехотя развернулся и сделал несколько шагов по направлению к ней, снял на ходу очки, чтобы разглядеть-таки ее лицо. Из-под шали на него пристально смотрели голодные злые глаза.

– Ну, чего вы хотели? – осведомился Егор.

– Ты, сволочь, иди себе дальше! – женщина почему-то сникла и утратила к нему интерес.

Она щелчком пальцев отбросила окурок. Желтый огонек «беломорины» перелетел через парапет, ударился о лед в реке и погас. Егор засмотрелся на полет сигареты. А тетка вдруг вскочила с цепи, неправдоподобно резко и яростно (видимо, она действительно выглядела старше своих лет) замахнулась и попыталась ударить его кулаком в черной перчатке по лицу. Он резво отскочил.

– Сдурела, тетка! – крикнул, переживая испуг.

– Уходи. Пошел вон! Ненавижу! – протяжно закричала она, приближаясь и готовясь к новой атаке.

Егор торопливо, оглядываясь, пошел прочь. Спустился по ступенькам к реке, перешел на лед, чтобы по нему наискосок через Неву дойти до крепостного острова.

Лед слегка светился, отражая тусклый серый свет неба. Он был очень неровный, шершавый, с буграми вмерзших осенью торосов и изломами, оставленными оттепелями. Егор несколько раз оглядывался, чтобы проверить тетку над парапетом – та стояла неподвижно, развернувшись лицом в его направлении, словно карауля с тыла. Он подумал, что эта баба еще та штучка, надо убираться подальше и побыстрее от нее.

Близилось утро: в просветах облаков выцветала черная мгла, гасли звезды помельче, на реке вдруг стал сгущаться туман. Очертания острова с черными кирпичными бастионами и белыми полосками снега и льда на пляжах постепенно растворялись в молочной жиже, стелющейся над рекой. Лишь надежная, приметная игла собора оставалась отчетливой в предутреннем небе. Но сколько он ни убыстрял шаги, остров не появлялся перед ним, даже не приближался, как бы отплывая куда-то в сторону одновременно с шагами Егора. В воздухе запахло тухлой рыбой (задохлась подо льдом?), водорослями и болотной тиной.

Он неожиданно вышел к краю ледяного покрова на Неве, куда-то к Дворцовому мосту, где широкой излучиной выступила черная, лениво перекатывающаяся вода с поднимающимся паром. Егор решил обрадоваться новому ориентиру, резко свернул вправо, решив, что сразу на Васильевский остров теперь попадет. Но какой-то теплый изворотливый ветер дохнул ему в лицо новыми густыми клубами водяного дыма; исчезла махина моста, на два шага со всех сторон подступила однообразная каша серого тумана. Исчезло светлеющее небо, исчезли огни фонарей на берегах, только гулко, усиленно доносил все звуки туман: гудели и стучали моторами редкие машины, гулко трещал и скрипел лед, сдерживая тугую воду, где-то совсем близко визгливо горланили и били крыльями чайки.

Он пару раз чуть было не провалился в проруби, оставленные на льду рыбаками, а может быть, это уже истончился и рушился лед.

Егор совсем потерял голову. Протирал часто очки, а все равно стекла сразу же запотевали. Запершило в горле от сырого ватного воздуха, он прокашлялся, но и это не помогло. Он вдруг на миг рассмотрел, как что-то массивное, что-то живое и шумное вынырнуло у края льда, совсем рядом, завозилось там и вроде даже махнуло ему рукой (или чем-то другим, не разобрать было). Он побежал в эту сторону – и остановился, когда буквально в двух метрах от него из воды снова вынырнул, шумно сопя и плюясь, человек. Но это был не ночной «морж», не алкаш и даже не самоубийца. Его собственный отец-утопленник махал ему приветственно рукой, с наслаждением и самодовольством резвясь в ледяной дымящейся воде.

– Егорушка, сынуля, где же тебя столько лет носило? Я везде тебя искал! Наконец-то свиделись! – радостно закричал отец, приподнимая над водой бесформенную голову и иногда пуская пузыри.

Крик его был настолько громок и резок, что Егор в смущении огляделся, надеясь, что их никто не видит и не слышит на мосту или на берегах Невы.

Волны бились о лед и притапливали, подминали под лед отца, накрывая его с бульканьем черно-зелеными массами своих тел. Но Егор все равно разглядел, насколько безобразен отец: вздутое багровое лицо с гнилыми дырками вместо глазниц, на вспухших кистях не хватало пальцев, остатки волос на черепе сплелись с водорослями и сором. К утопленнику со всех сторон радостно слетались чайки, кружили, плюхались на воду и подбирались, взбивая лапками пену, вплотную. Птицы нагло клевали уворачивающееся тело, стремясь урвать куски сладкой тухлой плоти. Егор не сдержался, подступил на край льда, нагнулся, нелепо размахивая руками, чтобы отогнать равнодушных к его усилиям птиц. «Кыш! Кыш!» – закричал Егор.

– Ага, давай, помоги-ка мне. Помоги выбраться. К кому мне обратиться, сам посуди, как не к сыну родному, кровинушке, – жалобно залопотал отец, цеплялся руками за лед, чтобы выбраться на твердь. Но волны били его об лед, трясли вверх-вниз, бросая по прихоти, как кусок пенопласта.

Егор согнулся над ним, протягивая руку. И тут же заметил подмену – на руке утопленника вместо простенького семейного кольца крепко сидело другое, с огромной печаткой в виде черепа с провалами глазниц. Утопленник ухнул, увидев судорогу в движении парня, с некоторым сожалением поднял руки, погружаясь обратно в реку, и сразу же пропал из виду. Будто кто-то дернул его со страшной силой, возвращая на дно, так что вспучили воду большие водовороты. Все еще метались чайки, бились волны, скрежетал лед и большой его кусок, на котором стоял Егор, отломился, накренился и сбросил с себя человека. Егор рухнул в воду. От холода и внезапности катастрофы обмер, камнем ушел вниз на пару метров, затем испугался и с усилием вскинул, расправил в свинцовой тяжелой воде руки, забил ногами, вынырнул – и пронзительный холод зажал в тиски его грудь, его бедра, все его тело.

Сразу, как лопнувшие струны, забились звонко, обожгли ноги судороги, немилосердно скрутило и дергало. Ни о чем, кроме боли, нельзя было думать, а он снова погружался в нутро реки, в черную густую муть, сворачиваясь там клубком, чтобы оттянуть носки на ступнях, спастись от судороги, – и каждый раз после такого погружения все немыслимей было заставить себя не захлопать ртом в поисках вдоха, ворочаться, бороться, продираться наверх, чтобы пару раз хватануть воздуха, хлипко по-детски взвыть от боли и ужаса...

И уже казалось, ему не надо наверх, а внизу, в темноте и среди хрустального звона (заложило уши) даже теплее и уютнее, даже можно попробовать не дышать или дышать водой. И, может быть, надо подождать, побыть внутри реки подольше...

Что-то кольнуло, обожгло его грудь. Та искра, тот жар, что помог ему на репетиции «Гамлета», дал о себе знать. Вспыхнула где-то в диафрагме, больно сплющенной недостатком кислорода, горящая точка, зафурчала, посылая по телу болезненные искры, как стружки магния в фейерверке. Хлынула горячая кровь, ударила злобой и жаждой жизни в голову, воспаляя и оживляя рассудок. Он успокоился, вынырнул, удержался на поверхности. Решил скинуть плащ и обувь – они сковывали любое движение и панцирным железом тянули на дно. Это удалось не сразу, очень устал, но как только освободился – сразу полегчало раза в два, и без неимоверных усилий смог плыть по поверхности реки.

Надо было вылезать на лед. Опасно приблизилась стремнина, крутящая водяные вихри под «быками» мостовых опор. Он подплыл ко льду, закинул руки и попытался втянуть себя на его поверхность. Тонкие подточенные края льда обламывались. Он ломал и выворачивал себе ногти, стараясь вонзить их в твердь, подтянуться на них. Легко лопалась кожа на ладонях, порезы не болели, лишь слегка кровоточили. Попытался, вцепившись двумя руками в толстый лед, закинуть ногу – опять ничего не вышло: отколовшаяся льдина проворно перевернулась вместе с ним, ударив по голове. Вынырнул и снова вцепился в лед. Ему послышался чей-то хохот.

Улучил секунду и поднял глаза: та тетка в шали, что покуривала на цепях, дошла по льду до него, и теперь смеялась над ним, потряхивая в экстазе лошадиной челюстью с длинными желтыми зубами. И он снова обозлился, гася остатки паники. Плохо, что пальцы окончательно отказали, скрючились от боли и холода, потеряв всякую подвижность; он сложил их в кулаки, и именно так, медленно и грузно, по-собачьи бестолково, поплыл вдоль кромки льда к берегу, к Дворцовой набережной.

Он плыл очень долго. Начинало казаться, что все кончено, нет ни капли силы, пропадала воля. Тогда он делал передышки, выбрасывая руки и часть торса на лед, а ноги повисали в густом мертвом мраке. Лицо его было запрокинуто, двигая кадыком, глотал и глотал воздух сырого тумана. Он успевал даже насладиться мелеющей глубиной серого неба, очистившегося от туч. И гораздо позже, потеряв представление о времени, все-таки выплыл, добрался до берега (заметил это, когда ударился коленями о гранит, притопленный у спуска к реке). Выполз по ступеням и долго лежал на них прогнившей ветошью. Тетки больше не видел, ни сзади, на льду, ни на набережной. Не было и людей, машин, иногда над ним парили чайки и вороны, сварливо покрикивая на спасшегося.

Егор стянул мокрый пиджак, мешающий идти, отбросил – нести сил не было. И попытался мелкими шажками, трусцой, бежать в сторону Литейного, который был где-то очень далеко. Гулко колотилось сердце, грозя растянуть гармошку ребер и вылезти наружу (он сдерживал его прижатой ладонью); что-то намертво зажало легкие, не пуская в них воздух, дышать мог медленными тоненькими глотками.

Из носа текла прохладная кровь. Самым трудным стало удерживать равновесие, его качало непрерывно, кренилась из стороны в сторону земля и здания вокруг. Он падал, в несколько приемов вставал, делал еще несколько шагов, держась за стены Эрмитажей, Мраморных дворцов, решеток, чего-то еще, снова падал и вставал.

А позже, где-то на полпути к Литейному, отключился. Его подобрал милицейский «газик», отвез сперва в вытрезвитель, но там врач сообразил, что Егор не пьян, повезли в больницу. В палате, без сознания, пролежал сутки. Очнулся, разглядел соседей-бомжей с обмороженными харями, кричащих хрипло на продавленных койках в беспамятстве о своих бедах, – очень в тот момент Егор испугался. Показалось, что он снова в психушке или в детдоме, таком специальном для взрослых сирот. Он сразу встал, осторожно и бережно донес себя до туалета в противоположном конце рекреации, там раскрыл окно и выпрыгнул наружу. Прилетел со второго этажа в сугроб, миновал сторожа на воротах больницы, и в казенной пижаме, таким невозмутимым сумасшедшим, доехал в метро до Невского, а там пришел на квартиру Гаврилы Степановича.

И снова ему стало плохо, пришлось отлеживаться в кровати. Очень переживал, что причинил хлопоты и беспокойство отчиму и младшему брату. Защищался от их лечения: доходило до матерных криков, когда отказывался от меда, малинового варенья и прочих роскошеств, не пил для прогрева водку, срывал с себя горчичники и компрессы. Подлый термометр пугал их сорокоградусными данными, а для него это была нормальная температура, он всегда горел, если организму надо было работать над восстановлением. Разок дал себя уговорить, выпил горсть таблеток – минут через пять его вытошнило пенистой, чистого желтушного оттенка горечью. Не брал его организм их лекарства, пришлось и им поверить. Его оставили в покое, что и требовалось, потому что не было сил вообще. Отчим уехал в командировку. Брат Димка пропадал где-то с компанией дворовых дружков днями и ночами (они собирались грабануть киоск с жвачкой и сигаретами). Егор лежал, наслаждаясь покоем, тишиной и довольством.

С Димкой отношения портились. Сперва того раздражало, что у него такой старший брат – неуклюжий, нелепый, с придурью. Почему-то долго удивлялся, что Егор никогда не принимает ванну, не может погружаться в воду, пусть даже это небольшой сосуд с водой. Это не значит, что Егор не мылся, душ он принимал, а лежать в воде не мог. Потом как-то соседская собака, огромный черный дог-кобелина напал на Егора, изо всех сил пытался загрызть, а до того никогда даже не лаял на людей, все псу было пофиг. Кроме Егора, которого сразу возненавидел. Раз выносил ведро на мусорку, все руки ему оцарапали вдруг ошалевшие подвальные кошки. И теперь рассказ о том, что Егор размечтался, сидя на парапете Мойки, опрокинулся в речку и утопил весь подаренный гардероб (плащ, пиджак, ботинки, плюс свои очки), довел Димку до каких-то запредельных границ презренья.

– Теперь опять будешь шастать в своих драных обносках, – констатировал братик. – Сколько можно нашу семью позорить? Заработай денег, купи куртку, джинсы, а то смотреть на тебя противно.

Они на первых порах спали в одной комнате, потом Димка перебрался в третью комнату, в гостиную, где и места почти не было из-за громадных сервантов и кресел. Но Димка сказал отцу, что Егор храпит, стонет, а иногда и разговаривает во сне, мочи терпеть такое нет. (Егор тоже ведь мог бы поведать, как Димка с воплями теребит себя за одно место каждую ночь.) Гаврила Степанович, впрочем, и так к жалобам младшего отнесся равнодушно: Спи, где пожелаешь, хоть в ванной. Сказал так равнодушно. Егор тоже всерьез обиды и претензии младшего не воспринимал, не замечая, что Димку-то это больше всего обижает.

Иногда его другое тревожило. Стал Гаврила Степанович сдавать. После смерти жены он вдруг ко всему охладел, вплоть до работы. Бывало так, что звонили по нескольку раз в день из института, разыскивали своего директора. Егор догадывался, где проводит дни отчим: ходит на кладбище, сидит у могилы жены и пьет водку в одиночестве или с тамошними забулдыгами. Сам Егор как-то забрел на кладбище и увидел именно эту картину.

А уехал он в командировку надолго, на месяц или два, так что Егор надеялся: может быть, это отчима немного встряхнет. Димка с головой ушел в свои приключения, братья почти не виделись, лишь иногда глубокими ночами Егор слышал, что к Димке завалила компашка, слушают музыку, покуривают и обсуждают каких-то девчонок, каких-то врагов и свои далеко идущие планы.

6. Фелиция

На третий день поздним вечером пришла к Егору Фелиция. Димка отсутствовал, как обычно. Пришлось Егору самому встать с кровати, укутавшись в одеяло, и идти к дверям. Он бы и не пошел, да звонили долго и звонко. Как отпер замки, впустив девушку, обернулся, так и обомлел: она пришла очень красивой, в длинном свитере грубой вязки, в твидовой серой юбке, обтянувшей узкие бедра и длинные стройные ноги. Фелиция тоже чуть свысока полюбовалась представшим ей зрелищем Егора в жалкой тоге, под которой беспокойно топтались на ледяном паркете его волосатые худые щиколотки.

– Приветик, вот за новостями из театра послали. Ты взаправду болеешь? Впустишь, или мне нельзя?

– Ага, проходи, там грязно, неубрано... – Егор провел ее по коридору в свою комнату. Сам проворно упрятал голое тело в постель, под одеяло, забыв принять с плеч девушки красное пальто. Пальто само рухнуло на пол, поскольку девушка не глядя скинула его с плеч в предполагаемые руки хозяина. Пришлось ей самой пальто повесить на гвоздь в стене. Егор этого конфуза не заметил, искал очки на тумбочке (новые, подарок отчима). Наедине с собой он очков не носил, читал без них, а телевизора в комнате не было.

Фелиция первым делом присела перед зеркальцем на бывшем столе Димки, обновила косметику на лице. Сильным толчком ноги переместила кресло вплотную к кровати Егора, привольно развалилась в нем, а ноги в черных чулках закинула на постель.

– Ничего, что я ноги сюда? – осведомилась у Егора. – Ножки устали.

Егор не нашелся, что сказать, лишь изобразил лицом радость и одобрение.

– Ну, так что с тобой? Гриппуешь?

– Нет. По глупости в Неву свалился, едва выплыл. Ну и воспаление легких, прочее. Устал очень, пока на берег выбрался и домой бежал. Но теперь я почти выздоровел, отдохну еще день и в институт побегу.

Она покачала головой. Сквозь петли свитера Егор видел (а он вообще рядом с девушками становился наблюдательным) почти явственно ее небольшие грудки. Разрез юбки на бедре обнажал манящее тело вплоть до верхней бедренной косточки. Он недоумевал: неужели в такие холода она разгуливает без белья? Но вскоре разглядел и успокоился – под свитером был лифчик телесного цвета, а под юбкой колготы, тоже замаскированные. Фелиция, кажется, понимала, что и как он исследует, поскольку хихикала.

– Знаешь, я сама вызвалась сходить к тебе. Меня вдруг впечатлило, что ты сотворил на последнем прогоне. Если честно, не поняла, что и как произошло, чем ты эффектов добивался, но я тряслась от напряжения. Других, кстати, тоже впечатлило, непрестанно вспоминают. Петухов с Гамлетиком спорят, кто первый тебя заприметил. Мне захотелось с тобой общануться!

– Конечно, я очень рад, – закивал Егор.

– А ты в этой каморке давно обитаешь? – девушка несколько скептически оглядела убранство помещения: обои в потемневший от времени цветочек, старый диванчик, коврик с олененком над кроватью, стол с чернильными пятнами, фанерная тумбочка.

– Больше года живу.

– Комнату снимаешь? Или всю квартиру? Так тихо, будто мы одни.

– У знакомых задарма поселился. Сейчас никого нет, разъехались, – Егор с трудом успевал отвечать по порядку на ее вопросы.

– Это славно. Но ты ведь больной, чего ж знакомые бросили, нехорошо.

– Ничего не бросили, – уверил Егор. – Тут в тумбочке все есть, и бутылки с лимонадом и с соком, и колбаса, сыр, хлеба две буханки. А под кроватью горшок, если до туалета добраться не смогу.

Фелиция заподозрила, что ее разыгрывают, заглянула под кровать: большой эмалированный горшок стоял там, накрытый крышкой. Проверять содержимое не решилась, за что Егор был благодарен (ночью попользовался, а сполоснуть забыл). Открыла тумбочку, где лежали в полиэтиленовых пакетах обкусанные куски сыра и копченой колбасы.

– Я ничего не понимаю. Ты так тяжело болен, поэтому еду сюда засунули? – спросила Фелиция.

Егору претили разговоры о его здоровье или физиологии, он попробовал ее отвлечь:

– Скажи, вы там в театре еще не решили меня выгнать? Я тут лежу и волнуюсь.

– Петухов об этом ничего не говорил. Но ты постарайся выздороветь хотя бы дня через два-три. Если хочешь, я в деканат зайду, сообщу, что болен. А пока надо тебя нормально покормить.

Она набрала в охапку свертков из тумбочки, ушла искать кухню. Возилась там, стуча посудой, что-то кричала. Егор испытывал совершенно новое, полное довольства ощущение – о нем заботилась девушка!

Фелиция принесла прямо на горячей сковороде яичницу с обжаренной колбасой, там же тосты с сыром, они на пару аппетитно поужинали.

А потом пили чай и болтали. Девушка очень интересовалась прошлым Егора. Он даже хотел, но не смог начистоту чем-то сокровенным поделиться, ведь все его истории были грустные, и не хотелось плакаться и жаловаться перед роскошной девушкой. Сказал ей, что пэтэушник, что работал там и там, а потом надоело в провинции прозябать, ну и ринулся в поисках знаний и открытий под бок к питерским родичам.

Она гораздо откровенней говорила о себе, и Егора поразил один факт: в свои двадцать она успела побывать замужем, развестись, сменить два института, уйти от родителей.

– Мужа я себе у «Сайгона» нашла. Ну, знаешь ведь, где неформалы тусуются. Я и сама раньше была отчаянной тусовщицей, вот такого же парня нашла. Крутого гитариста и наркомана. В брачную ночь мы торжественно ширялись на пару одним «баяном». Назло понаехавшим родственникам, что за стенами пили и пели.

– И ты кололась? – с ужасом спросил Егор.

– Из любви к нему, конечно. Сама я не любительница. Ширнулись тогда и заснули, так сутки продрыхли. Мне кошмары снились, потому что передозняк небольшой вышел. Знаешь, мне кажется, нам с тобой не помешало бы немного на грудь принять, – добавила она и достала из сумки бутылку водки.

Выпили по сто граммов примерно. Строгие порядки на репетициях, с обязательным распитием портвейна, сделали свое – Егор уже не блевал однообразно, а лишь быстро пьянел, сбиваясь на бессмысленное хихиканье.

– Ты представь, я в третий или в четвертый раз шел на Васильевский остров! В этот раз решил сперва к крепости выбраться, а оттуда обходным маневром через Петроградку на Тучков мост. Но опять помешали! Какая-то тетка поджидала, я ее раньше в глаза не видел. Сволочью обозвала, избить хотела. Тогда я сглупил, точно, по Неве чесанул. Это неправильно, я ж там для врагов как на ладони был. Ну и нарвался. От страха свихнулся, полез куда-то, а потом поплыл. Больно вот тут было, – показал ей на свои легкие, на сердце. – В общем, это история про дурака, и так оно и есть.

– Чудак ты, – сказала неодобрительно Фелиция. – Ну, замучали тебя глюки на Неве, так спустись в метро и езжай до Василеостровской.

– В метро меня сразу за жабры да под солнышко сушиться, там и шанса нет, – объяснил ей Егор.

– А кто тебя за жабры?

– Ты думаешь, некому? – удивился Егор.

Фелиция озадаченно потрясла головой.

– Нет, я вовсе не чудик. С людьми мало общался, одичал, и иногда трудно объяснить, что и как со мной происходит, – сказал грустно Егор. – Но оно действительно происходит.

– Оно со всеми так, – кивнула Фелиция. – Только скажи одну вещь: зачем тебе остров?

– Еще не знаю. Я вообще предпочитаю не знать, и не размышляю ни о чем. Если что-то нужно делать, делаю, предварительно осмотревшись из осторожности.

– Кого ты боишься? – напрямик спросила Фелиция.

– Волшебства. Ведьм, – ответил Егор, вздрогнул от произнесенных слов, тут же неприлично икнул.

– Придуриваешься? – опять заподозрила его в чем-то девушка. – Нет? Ладно, сейчас у меня срочные дела есть. Завтра в обед я к тебе вернусь, тогда мы с тобой все выясним и все решим. Согласен?

– С удовольствием, – Егор попытался ответить храбро и пламенно.

Фелиция кивнула, быстро собралась и пошла прочь из квартиры.

Она едва не опоздала на «стрелку» в «Сайгоне». На входе в грязное запашистое кафе в сером доме на Невском стояла с метлой уборщица, потому что кафе закрывалось. Но молодежь умудрялась выносить на свежий воздух чашки с дымящейся бурдой, чтобы попить, сидя под окнами на корточках. Отдельно в сторонке покуривали две девушки, рослая и маленькая, в почти цивильных богатых кожаных куртках и юбках, с бляхами и «фенечками» на одежде. Хиппи и панки принимали девиц за рокерш, неодобрительно косились. Фелиция сразу их заприметила, по описаниям подружки, попросившей приютить своих знакомых. Подошла к приезжим.