Текст книги "Дикий хмель"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Помню, – наконец соизволила отозваться я. – Но должна честно признаться, ты не произвел на меня столь неотразимого впечатления. Наоборот, подумала: лысый, очкастый...
Он поспешно надел очки. Пожелал осмотреть меня внимательно. Лицо было настороженно, будто в предчувствии опасности. Но я не собиралась ему угрожать. Мне вообще не хотелось разговаривать. Я хотела бы сейчас плыть на лодке по ночной Волге. Или лежать у моря, слушать, как переговариваются волны и с легким вздохом хлюпают о берег. Или, на худой конец, целоваться на улице Герцена.
– Что дальше? – спросил он с заинтересованностью, пытаясь спрятать ее подальше, словно ключи в кармане.
– Я полюбила тебя за ум... Тебе нужно периодически жениться на восемнадцатилетних девушках. И ты будешь для них кумиром.
– Почему на восемнадцатилетних?
– В двадцать четыре мы начинаем отличать болтовню от дела.
– Ты хочешь сказать, что я болтун?
– Это не очень точно, Мама называла таких, людей иначе.
– Как?
– Пустобрех!
– Да, – почему-то в нос произнес Буров. – Высшее вечернее образование интеллигентности не прибавляет.
– Виной тому не образование, а порода. Вот ты считаешь себя интеллигентом в пятом поколении, ты сын профессора. Казалось бы, понятие интеллигентности входило, в тебя вместе с маминым молоком. Разумеется, в том случае, если мама твоя не пользовалась услугами кормилицы. Но, увы, интеллигенция от поколения к поколению также способна вырождаться, как и княжеские династии.
– Вот ты к чему ведешь, – обиделся он, совсем как маленький ребенок.
– Ты же сам говорил: во всем нужна ясность.
– Я говорил не только это.
– В том и беда, что вся твоя энергия уходит исключительно на разговоры.
– Если это намек, то, прости, ты нечестна. Женщина должна оставаться женщиной даже в минуты гнева.
– Гнев? Нет, только горечь. Горечь оттого, что человек, которого я когда-то считала, скажем, умным, путает такие элементарные понятия, как «интеллигент» и «служащий». Ты, милый мой, всего-навсего служащий. И твой диплом прибавил тебе столько интеллигентности, сколько мой мне. Интеллигентом можно быть и без диплома, работая дворником.
Он встал и подошел к балкону. Дверь была открыта. И Буров остановился в проеме, дыша уличным воздухом, который едва ли был очень свежим, потому что машины проносились по Полярной одна за одной, одна за одной...
– Я слушаю тебя, – сказал он и почему-то вновь снял очки. – Ты давно жаждала подобного разговора.
– Наоборот, всячески избегала... Но уж если на то пошло, позволь мне поразмышлять вслух. В течение многих лет ты на субботу и воскресенье уезжаешь к мамочке «писать вещь». Где этот тихий Дон? Сколько там? Тысяча страниц или ни одной? В течение многих лет ты ни разу не принес в дом зарплату. От иголки до мебельного гарнитура – все в этой квартире куплено на деньги, заработанные мной. В течение многих лет ты не разрешаешь мне иметь ребенка. Ребенок – это пеленки, шум, гам. Цитирую: «Ребенок будет мешать раскрытию моего творческого потенциала». В первые годы замужества, когда я не очень понимала значение слова «потенциал» – эта абракадабра производила на меня желаемое впечатление. Но ведь сейчас я вижу тебя насквозь. Знаешь, ты кто?
– Порадуй, – не оборачиваясь, сказал Буров.
– Лентяй.
Он присвистнул. Повернулся лицом в комнату, и, потрясая правой рукой, протяжно, почти нараспев, произнес:
– Ду-ра-а-а... Думаешь, если тебя избрали в члены парткома и ты подружилась с Луговой, так в твоем мозгу увеличилось количество извилин? Ничего подобного! Ты была красивой девой. Стала еще красивее. Но мозги у тебя по-прежнему в зачаточном состоянии. То, что ты считаешь своим умом, – не более чем апломб и заносчивость. Хочешь, признаюсь, кто я? Я – неудачник!
– Таких людей вообще нет! – затряслась я, ощущай неодолимое желание испробовать на лысой голове Бурова крепость настольной лампы. – Это слово придумали лентяи.
– Неудачники есть... Есть только потому, что рядом с ними ходят по земле необыкновенно удачливые люди.
– А может, просто более умные, способные...
Совершенно неожиданно Буров не взорвался. Наоборот, спокойно опустился в кресло. Поправил очки. Наверное, без них он уже бы ничего не видел в темноте, густеющей от минуты к минуте.
– Это другой разговор... – произнес тихо. – Я имею в виду совершенно одинаковые исходные данные. Так сказать, стартовую черту.
– В спорте побеждает более достойный.
– Жизнь не похожа на спорт. В жизни бывает и наоборот. – Он откинулся на спинку кресла, устало сказал: – Представляешь, каким был бы сейчас наш земной шарик, если бы верх одерживали всюду только достойные люди.
6
Спор произошел у нас в понедельник, а с пятницы на субботу Буров, как обычно, уехал к маме «писать вещь». Мама его, Юлия Борисовна, с которой у меня никаких отношений не существовало, насколько я поняла из слов мужа, отдыхала в Болшеве. В квартире же ее остались цветочки, и Буров пообещал хотя бы раз в неделю поливать их. Обещание почему-то озаботило его. Каждый раз, вспоминая о цветах, он вздыхал так, словно ему по меньшей мере предстояла натирка паркета.
– У нас отдельная квартира, – говорила я. – И в субботу и в воскресенье ты можешь спокойно работать В течение шести-семи часов... На это время у меня хватит забот на кухне и в ванной. Никто не будет тебя беспокоить и тревожить... Наоборот, нормальное питание избавит тебя от изжоги.
– Мне может помочь только боржом.
– Хорошо, пусть боржом. Я буду ездить за боржомом на Рижский вокзал. Пусть это неблизко, но у меня не будет ощущения, что я покинутая мужем, одинокая женщина. Согласен?
– В твоих словах есть логика, – он ходил по комнате суетливо. Вообще после тех моих откровенных высказываний важности у него поубавилось, как пыли в комнате после уборки. – Есть логика. Вот только цветочки... Цветочки – они для одинокой женщины нечто близкое, почти родное. Пусть ты не любишь мою мать...
– Она меня тоже.
– Да, и она тебя. Но все равно, ты же не захочешь, чтобы, вернувшись домой, она застала там кладбище любимых цветов.
– Я хочу именно этого.
– Жестокая ты женщина.
– Просто прямая. А ты вертишься, как уж. И мама, и жена, и «вещь», и многотиражка.
Я, конечно, говорила не лучшим образом. Далеко не лучшим. Но ведь люди бывают плохими не потому, что хотят этого.
– Человек имеет много точек соприкосновения с действительностью, – оправдывался Буров.
– Однако он обязан отличать главное от неглавного. Ты же когда-то сам учил меня этому.
Буров ответил в свое оправдание, что, дескать, противоречия свойственны человеку, как жара лету. И в пятницу прямо с фабрики укатил на Кропоткинскую.
Субботу решила посвятить отдыху. Почитать, порисовать. Однако после завтрака обнаружила, что те немногие тарелки, которыми мы располагаем, словно клей, липнут к пальцам от жира и грязи. Отмыть их в мойке только горячей водой нет никакой возможности. Взяла банку с содой, мочалку. Провозилась не меньше часа. Прежде чем лечь на тахту, учуяла запах пыли. Надо опробовать новый пылесос.
Опробовала.
Вспомнила, что надо купить капрон. Внизу в магазине подходящего не оказалось. Поехала в Лосинку.
Вернулась к обеду. Пока сготовила, поела. Туда-сюда... Пять часов. Выяснилось, что нужно постирать кое-что из мелочей. Постирала, сама помылась.
Времени – половина восьмого вечера. По телевизору – «Ставка больше, чем жизнь». Две серии.
Бах! Бах! Бах! В роли обер-лейтенанта Клосса – Станислав Микульский.
Вот так и день прошел.
Книгу не раскрыла. Карандаш не взяла...
Утром – солнце в окна. Телеграмма в дверь. Из Болшева. Для Бурова.
«Юлия Борисовна попала автомобильную катастрофу. Находится больнице Склифосовского».
На Кропоткинской нет телефона. В старых районах с телефонами по-прежнему туговато. Хоть и не любила я свекровь, но телеграмма меня, естественно, расстроила. С царапиной в больницу Склифосовского не повезут. Решила ехать на Кропоткинскую к Бурову.
Выйдя из дому, хотела поймать такси. Не тут-то было. До понедельника ловить можно. Поплелась трамваем. Сошла у ВДНХ – и в метро.
Мужа застала спящим, несмотря на то что время было двенадцать часов дня. Открыл он дверь в своих синих сатиновых трусах. И тупо посмотрел на меня заспанными глазами.
– Ты? Чего? – спросил с порога голосом, просушенным и прокуренным.
– Посмотреть, как пишется «вещь».
– А... – неопределенно произнес он, видимо находясь еще в полусонном состоянии.
Сквозь открытую дверь увидела на кухне стол, пустую бутылку из-под коньяка, две рюмки. Спросила:
– Ты не один?
– У-у-у? – он еще не проснулся.
– Ты один в квартире?
– Один. А почему спрашиваешь?
Я быстро прошла на кухню. Рядом с бутылкой увидела пепельницу, полную окурков от «Беломора». На окурках следы губной помады.
– У тебя были гости?
Он отрицательно покачал головой.
– Будешь уверять, что пил коньяк из двух рюмок? И, шутки ради, красил губы помадой?
Буров сморщился, махнул рукой:
– Мать оставила.
– Она уже две недели в Болшеве, – возразила я.
– Что же я? Буду за ней убирать? – неподдельно возмутился он.
– Ну и сынок... – на рюмках, на пластике стола тонким, но плотным слоем лежала пыль. Похоже, что Буров говорил правду.
– Ты бы предупредила, я бы прибрался, – он зевнул сладко и протяжно.
– Почему спал так долго?
– Писал ночью.
– Что-нибудь получается?
– Скоро дам почитать.
Я не очень верила в горячие сыновние чувства Бурова к матери, но по-своему он, конечно, любил ее. И такая телеграмма! Лаконизмом она могла потрясти кого угодно.
– Ты только не пугайся, но с твоей мамашей произошла неприятная история, – сказала я.
– Она приезжала к тебе? – спросил он озабоченно.
Сквозь щели в неплотно сдвинутых шторах в комнату проникали три узкие вертикальные полоски света. Одна из них упиралась в спину Бурова, разламывалась над его лысой головой, образуя сияние, похожее на нимб.
Я улыбнулась не к месту. Но именно эта непроизвольно вырвавшаяся улыбка хорошо подействовала на Бурова, как бы подчеркнула: случилось не самое страшное, поскольку еще можно улыбаться.
– Нет. Она не приезжала. Принесли телеграмму.
Он взял бланк. Подошел к окну, отдернул штору. Свет накатился волной, голубой, солнечный. Потом схлынул. И я увидела за стеклом чистую улицу. Безлюдную и тихую.
Буров спросил:
– Поедешь со мной?
– Куда же я денусь? – недовольно спросила я..
– Действительно, – подумав, согласился он. – Мне, видимо, надо бы побриться.
– Совершенно верно, – сдерживая раздражение, сказала я.
Буров долго и медленно ходил по квартире в поисках бритвы, потом долго и медленно брился. Никак не мог найти галстук. Показаться же в больнице без галстука ему казалось верхом вульгарности.
– Может, мне съездить одной? – спросила я.
– Как одной?
– Просто как невестке. Скажу: сын ищет галстук, приедет, когда найдет.
– Шутка не ко времени, – проворчал Буров.
И тогда я догадалась: Буров волнуется. И волнение выражается вот так странно: замедленными движениями, вялостью. Выругала себя за черствость. Сказала ласково:
– Ты прости меня. Вспомни, где бы ты мог его снять. Может, на кухне?
Буров послушно поплелся на кухню. Оттуда вернулся с галстуком в руках...
...Дежурный врач, приземистый, с добродушным широким лицом, привычно сказал успокаивающим тоном:
– Не волнуйтесь. Травмы для жизни не опасные. Сейчас небольшая температура. Недели через четыре будет трудоспособна.
– Что ей можно приносить? – спрашиваю я.
– Фрукты, – отвечает дежурный врач. – Можно все, но нецелесообразно... Фрукты, фрукты. Это всегда полезно.
7
Желтые улицы убегают от палящего зноя под тополя, под ивы. Убегают гулом автомобилей, шарканьем подошв, запахами гудрона, бензина.
А где-то под желтым небом есть запахи полыни и чабреца, ромашек и шиповника, ворчание шмеля, шелест березы. И, наконец, есть сено, свежее, зелено-желтое. Зелено-желтое, теплое сено...
Я никогда не спала на сене.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Рассказ назывался «Хобби». В правом верхнем углу стандартного машинописного листа было крупно напечатано: «Андрей Буров». Потом, ближе к центру, шло название, отбитое двумя жирными линиями. Под ним мелко слово: «рассказ».
Это была долгожданная «вещь», которую Буров писал столько лет, или часть «вещи». Возможно, он работал над целым циклом таких рассказов. Мне неизвестно.
Кажется, мои откровенные высказывания о его литературных делах возымели действие. Буров решил приподнять завесу тайны. Доложиться, что ли. Во всяком случае, он протянул мне рассказ. И с заметной робостью в голосе попросил:
– Прочитай. Выскажись.
– Так высоко ценишь мое мнение?
– Первое мнение всегда важно.
– Отнес бы прочитать своей маме.
Юлия Борисовна уже выздоровела. Надо сказать, ей повезло. В отличие от водителя, который скончался, не приходя в сознание, она получила лишь перелом ключицы и легкое сотрясение мозга.
– Мать – пожилой человек, – сказал Буров. – Этот рассказ ее расстроит.
– Он что? Фривольный?
– Нет; – покраснел Буров.
...У меня, к сожалению, не сохранилось экземпляра рукописи этого рассказа. Но я читала его много раз. И сейчас постараюсь пересказать его так, как он мне запомнился.
Х о б б и.
Это странное и, как показалось на слух, неприличное слово Иван Сидорович Доронин услышал впервые от своего соседа Наумова. Морщинистый и жухлый, как старая перчатка, Наумов был неистощим на болтовню, выдумки, матерщину. Потому верить ему особенно не приходилось, хотя Наумов, тряся своей желтой, как осень, бородой, клялся, что это очень даже приличное слово заграничного происхождения. Поздно вечером, лежа в кровати, Иван Сидорович спросил у супруги:
– А ну-ка, скажи, мать, что такое «хобби»?
– Охальник, – укоризненно ответила Марфа Денисовна. Потом долго не могла уснуть.
Лысенький, пузатенький, с маленькими хитроватыми глазками, Доронин уже много-много лет работал старшим мастером на уважаемой в Москве обувной фабрике. Был бессменным председателем цехкома. Фабрику считал родным домом.
Он не был очень образованным и культурным человеком. Сказать больше – он был малограмотным. Писал слово «культура» без мягкого знака. Вместо «поздравляю» говорил «проздравляю». В девяти случаях из десяти путал ветеранов с ветеринарами. А творительный падеж слова «муж» признавал лишь как «мужами». Перед Новым годом, Восьмым марта, майскими, ноябрьскими праздниками он неизменно говорил:
– Дорогие женщины, от имени цехкома проздравляю вас, молодежь и ветеринаров фабрики.
Голос с места:
– Ветеранов!
Доронин:
– Я ж и говорю, ветеринаров фабрики с наступающим праздником. Приглашаю в клуб на торжественный вечер с мужами!
Однако женщины на фабрике были добрые. Юмор понимали. С годами Иван Сидорович стал на фабрике такой же редкой примечательностью, как падающая Пизанская башня.
И вот, услышав слово «хобби», Иван Сидорович, вопреки всякой логике, оказался им страшно заинтересованным. На другой день пришел в библиотеку фабкома и попросил «словарь заграничных выражений». Девушка, которая хорошо знала Доронина, принесла ему словарь иностранных слов. И, помня о несильной грамотности профсоюзного босса, спросила, каким именно словом он интересуется. В ответ Доронин засопел так, словно у него насморк, покрылся испариной и не нашел ничего лучшего, как сказать:
– Интересуюсь словом на букву «х».
Девушка порозовела и больше не задавала лишних вопросов.
На странице 762 Иван Сидорович нашел наконец место, где, по его мнению, должно было разместиться это проклятое слово. Прочитал: «Хоаны – анат. Задние отверстия полости носа, ведущие в носоглотку».
Следующим стояло слово «хоккей». Читать его значение Доронин не стал, так как знал про это больше, чем составители словаря. Он просмотрел всю страницу. «Хобби», или чего-либо похожего на это слово нигде не было. Иван Сидорович понял, что Наумов по обыкновению своему разыграл его. Вздыхая, почесал затылок. Затем он полюбопытствовал, что означает слово «холизм». Возвращая словарь девушке, сказал, чтобы она недодумала чего плохого:
– Я, значит; о слове на букву «х»... Холизм – одна из форм современного идеалистического мракобесия... Используется для восхваления империалистических притязаний и для подавления классовой борьбы трудящихся.
Девушка не возражала.
Между тем весь остаток рабочего дня это тяжкое, заумное слово вертелось в голове Ивана Сидоровича, точно назойливый мотивчик какой-нибудь простенькой песни:
«Хобби, хобби, хобби!
Хобби, хо-о-о-бби!»
Перед глазами время от времени появлялось бородатое лицо Наумова, слышался его саркастический голос:
– Печень у тебя болит, потому что пупок надорван. А почему пупок надорван? Потому что, кроме работы, нет никаких интересов. Детишек не имеешь – значит, не можешь с внучатами в скверике погулять, в зоопарк сходить, на ВДНХ съездить... Поверь, я на шесть годов тебя старше. И трудовой стаж у меня тоже астрономический. А посмотри на мое лицо, посмотри на мой торс. Мне жениться на двадцатилетней можно. И все потому, что есть у меня хобби...
– Ну, этого-то добра, – не понял было Иван Сидорович.
– Не перебивай. Вот, к примеру, я. Чем всегда после работы занимался? Козла забивал? Нет. Водку пил? Нет... Вырезал по дереву. В художники не вышел. Черт с ним! Я ведь и не стремился к этому. Я для души. Для волнения и спокойствия. К чему я все долго говорю? Тебе тоже нужно заиметь хобби...
– Правда? – упавшим голосом спросил Иван Сидорович.
– Собирай марки. Спичечные коробки.
Доронин замотал головой:
– Не ребенок я.
И тогда Наумова осенило:
– Займись фотографией.
– Осилю?
Наумов удивленно развел руками:
– Иван Сидорович! Старой ли гвардии сомневаться в своих силах? Книжки соответствующие прочитаешь, инструкции, фотокружок на фабрике организуешь. Все это, знаешь ли, в ногу со временем...
Кое-кто из членов фабкома поглядывал на часы, потому что сумерки уже давно прижимались к окнам, а в прокуренной тесной комнате было душно, как в бане.
Начальник ОТиЗ [3] 3
ОТиЗ – отдел труда и заработной платы.
[Закрыть]долго, нудно и не очень понятно, жонглируя цифрами, словно барабанными палочками, говорил о продолжительности рабочего дня при пятидневной рабочей неделе.
Иван Сидорович чувствовал легкое недомогание, непременно ушел бы с заседания фабкома, не будь ему поручено выступить по последнему вопросу.
– Если учесть, что в предпраздничные рабочие дни – 30 апреля и 31 декабря продолжительность рабочего дня установлена по 7 часов, то есть всего 14 часов за год, что количество восьмичасовых рабочих дней, исходя из баланса, будет составлять: 2110 минус 14, равняется 2096 часов, 2096 делим на 8, получается 262 рабочих дня. Следовательно, для полного сохранения баланса рабочего времени необходимо отработать еще 6 восьмичасовых рабочих дней.
Никогда не был силен на разные там цифры Иван Сидорович, и они проскакивали мимо него, как телеграфные столбы мимо поезда. Слушать начальника ОТиЗ было утомительно. Доронин вытер вспотевший лоб и зажмурил глаза.
– Именно из этого расчета в рабочем календаре фабрики и установлено шесть рабочих суббот с восьмичасовым рабочим днем. Эти субботы распределены на осенне-зимние месяцы.
Начальник ОТиЗ наконец закруглился. Председатель фабкома, как водится, поблагодарил оратора и сказал:
– Переходим к последнему пункту повестки дня. Слово имеет товарищ Доронин.
Иван Сидорович встал, поправил очки. Взял в руки листок бумаги со слепым машинописным текстом и принялся читать медленно, невыразительно:
– С 15 октября объявлен общефабричный конкурс на изобретение и рацпредложение, проводимый в рамках конкурса изобретателей и рационализаторов обувных предприятий Российской Федерации... Конкурс направлен на решение задач по техническому перевооружению предприятия, совершенствованию технологических процессов, механизации и автоматизации производства, улучшению качества выпускаемой продукции и снижению ее себестоимости... Условиями конкурса предусматривается при подведении его итогов премирование авторов за лучшие внедренные изобретения и рационализаторские предложения, а также коллективов, цехов и отделов, добившихся лучших результатов в рационализаторской и изобретательской работе и выполнивших условия конкурса. Учреждены: одна первая премия – 90 рублей, две вторых – по 50 рублей, три третьих – по 30 рублей каждая.
Иван Сидорович откашлялся и сел. Председатель фабкома спросил:
– Какие будут мнения?
Все устали. Мнений не было.
Председатель сказал:
– Есть предложение принять информацию к сведению. Кто против? Единогласно. Заседание фабкома объявляю закрытым.
Из фабкома Доронин вышел одним из первых. Но потом в длинном гудящем коридоре со множеством одинаковых дверей справа и слева его обогнали все остальные члены фабкома. Где-то под дыхом Иван Сидорович чувствовал легкую тошноту. Потому ступал медленно и осторожно, словно по чистому льду шагал.
Какой-то лохматый парень в красно-черной клетчатой рубахе чуть не сшиб его, развернулся волчком на лестничной площадке и запрыгал вниз, минуя по две, а то и по три ступеньки.
«Хорошее у парня сердце, – без зависти подумал Доронин. – Крепкое сердце. Такое и у меня было в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году».
Он спустился по лестнице и вышел на задний двор, чтобы покинуть фабрику не через центральную, а через вторую проходную, потому что отсюда была короче дорога к дому.
Сумерки уже сменились устойчивой темнотой. Отсветы от ярких окон ложились на мокрый двор желтыми мерцающими пятнами. Возле высоких контейнеров, поставленных один на другой, целовались парень и девушка. Парень был, конечно, другой, не тот в красно-черной рубашке, но тоже здоровый и молодой. Он поднял девушку, легко понес ее через лужу. Лужа была большая, но неглубокая. Она всегда образовывалась на заднем дворе после ливневых дождей, но всегда высыхала быстро.
Иван Сидорович остановился, снял кепку.
«В каком же году я вот точно так же через лужу свою Марфушу нес? – попытался вспомнить он. – Мне тогда было двадцать два, а ей восемнадцать. Значит, двадцать девятый год! И с тех пор с этой лужей нет сладу. – Иван Сидорович внутренне возмутился: – Нужно поставить вопрос на фабкоме и перед дирекцией. Неужто гудрона на фабрике нет или плит бетонных?»
Доронин неторопливо, вглядываясь под ноги, обошел лужу. Потом обернулся назад. Лужа смотрела на него дружелюбно и ласково, как старая знакомая.
«Может, пусть себе живет? – смягчился он. – Может, пусть по-прежнему ребята через нее на руках девчат носят, а?»
Квартира Доронина была в добротном каменном доме через квартал от фабрики, и пользоваться общественным транспортом ему не приходилось.
– Отец, где здесь поймать тачку?
Трое молодых ребят с цветами и шампанским выросли перед ним сразу, как только он вышел из проходной. Доронин вначале не догадался, что они понимают под словом «тачка». Но мелькнул зеленый огонек такси, и ребят словно ветром сдуло.
«Давненько я не приносил цветов своей Марфуше. Да и шампанским мы не баловались... Сколько лет? Не припомню. Может, дойти до магазина?» Доронин постоял, видимо взвешивая силы. Потом вздохнул. И пошел домой.
Они жили на первом этаже. И Доронин был просто счастлив, что ему не нужно подниматься по лестнице.
Марфа Денисовна открыла дверь, едва он коснулся ключом замочной скважины. Поджидала мужа.
– На тебе лица нет, Ваня. Опять заседание.
Доронин снял пальто, присел на маленькую скамеечку расшнуровывать ботинки.
– Ты, Марфа, лучше достань из холодильника водочку. И нарежь селедочки с луком.
Он с минуту сидел в носках, разминая затекшие пальцы. Потом надел мягкие, теплые тапочки.
– Шел бы ты, старик, на пенсию, – сказала из кухни жена.
Иван Сидорович досадливо пожевал губу, взялся было за ручку ванной, однако не стерпел, прошел на кухню.
– Ты меня, мать, в старики не записывай. Я вот этот самый... Хобби заведу. Мне на двадцатилетней жениться можно будет. Поняла?
– Никак выпил! – спохватилась Марфа Ильинична. – Выпил! А ведь завсегда с работы тверезый приходил.
Следующий день не порадовал Ивана Сидоровича. Правда, смена укладывалась в план. Могла бы его перевыполнить, однако как снег на голову свалились нотовцы [4] 4
НОТ – группа научной организации труда.
[Закрыть]. Начали бездельники раздавать рабочим анкеты. Этакие аккуратненькие розовые листочки.
Бывают ли при выполнении операций хождения за деталями?
Приходится ли искать отдельные детали или подбирать их по размерам, цвету, толщине?
Совершаются ли наклоны, повороты, приседания?
Вопросов было более двадцати – по анализу трудовых затрат, по совершенствованию технологии, по условиям труда и эстетики, по планированию рабочих мест, по техническому нормированию и повышению квалификации.
Прочитав анкету, Доронин сплюнул на бетонный пол и растер подошвой.
Кто-то из работниц сказал:
– Лучше бы по трешнику раздали. У меня капрон пополз.
Схватив за рукав паренька из группы НОТ (тот и секунды не стоял на месте, все вертелся перед девчонками), Иван Сидорович сказал:
– Дружок, это, конечно, хорошо, что вы мнениями рабочего класса интересуетесь. Но вопросы надо бы поумнее ставить.
– Не понимаю вас, папаша, – признался «дружок». Голос у него был какой-то пустой, словно семечная шелуха.
– Вопросы нужно, говорю, деловые ставить. А у вас они... и очевидные...
– Как, как?
– Ответы, говорю, на них очевидные.
– Извините, папаша, какое у вас образование?
– Да не так уж чтоб много, – смутился Доронин.
– Вот видите... А вы нас учите. Научная организация труда – это будущее нашей промышленности. Будущее, если хотите, нашего общества. Вы не согласны?
– Почему же?
– Вот так и держите. Не сворачивайте с пути... – и нотовец в своем малиновом свитере упорхнул, как яркий мотылек, оставив Ивана Сидоровича несколько обескураженным.
Вздохнув, Доронин уж очень по-стариковски покачал головой и пошел в фабком. Он даже позабыл, зачем идет туда. Помнил лишь, что есть в фабкоме у него какое-то важное дело. Но какое? Хорошо, что председатель был занят. Доронину пришлось посидеть в углу в прокуренном кабинете. А на стенах висели фотографии на профсоюзные темы. Тогда Доронин все вспомнил.
– Почему бы нам, – сказал он председателю фабкома, – не организовать при фабрике, ну, этот... как его?.. Кружок по фото.
– Фотокружок?
– Вот-вот, – обрадовался Доронин.
– Милый Иван Сидорович, – обнял его председатель фабкома. – Такой кружок существует уже пятнадцать лет.
Иван Сидорович растерянно закашлялся. С досады заморгал глазами. Тут зазвонил телефон, председатель выпустил Доронина из объятий, спросил:
– Других вопросов нет?
Неожиданно для себя, робко, точно ребенок, Иван Сидорович спросил:
– А записаться в него можно?
– Конечно, – председатель поднимал трубку. – У Сажина в третьем цехе.
Сажин был мужчина моложавый, щуплый. Улыбка никогда не сходила с его лица. Он чуть ли не закричал:
– Давно пора, Иван Сидорович! Какая у тебя камера?!
– Что за камера? – не понял Доронин.
– Ну аппарат. «Зенит», «Зоркий»?
– Только покупать собираюсь.
– Бери зеркалку, – сказал Сажин. – В магазинах едва ли достанешь. Нужно ходить по комиссионным. Вместе можем. Ты меня предупреди... Страсть как люблю по фотомагазинам шататься...
Сажин достал из тумбочки замусоленную тетрадь в светлом клеенчатом переплете, распахнул ее. И записал толстой шариковой авторучкой, сверкающей всеми цветами радуги, фамилию Доронина.
– Молодец, Иван Сидорович! Фотография – это искусство двадцатого века. Это синтез техники, вкуса, мысли... Вот пойдешь на пенсию, чем же тебе еще лучшим заняться?
Услышав слово «пенсия», Доронин почувствовал себя беспомощно, как рыба в неводе. Все показалось ему вдруг тусклым, будто в лампочке вдруг поубавилось напряжения. Будто поубавилось и воздуха в цехе, и доброты в словах Сажина.
А Сажин, еще не поднявший взгляд от тетради, не замечал перемены в настроении Ивана Сидоровича. И продолжал говорить.
– Это будет твое хобби. Хорошее хобби. Оно не хуже рыбалки, а тем более игры в козла...
– Значит, есть такое слово «хобби»?
– Конечно...
– И оно не матерное?
– Ты шутник, Иван Сидорович, – засмеялся Сажин.
– Хорошо, – сказал Доронин угрюмо, но решительно. – Ты меня того... Из списка вычеркни.
2
Утрами молодой холод поскрипывал сухой землей, тонкими пластинками льда. И ветер ходил между домами, как дворник с метлой, поднимая мелкую пыль и непримерзшие осенние листья. Они летели тяжело, отрываясь от земли невысоко, на просвет ладони. Лишь изредка какой-нибудь единственный желтый листок вдруг взмывал вверх, словно надеясь превратиться в птицу, и потом где-то замирал на плоской крыше в ожидании скорого снега.
Было похоже, что снег выпадет вот-вот... Но день шел за днем, а небо только хмурилось. И земля по-прежнему была серой, в редких проплешинах инея по утрам.
Вставать, подгоняемой звоном. будильника, и торопливо собираться на работу в это время года особенно тягостно. Вот если бы Буров поднимался вместе со мной. Но он лежит, посапывает, как медведь в берлоге. Редактор многотиражки начинает свой трудовой день с девяти часов, не то, что я – с половины восьмого.
С постели вскакиваю сразу, рывком. Это привычка. Однако, ступив на пол, превращаюсь в этакую сомнамбулу. Двигаюсь медленно, машинально совершаю ритуал, сложившийся за годы. Сознание включается лишь вместе с транзистором: нужно узнать прогноз погоды.
Сумка, пальто, платок... Стакан чуть теплого чая выпиваю стоя.
Торопливо открываю замки.
Вниз по лестнице, бегом к трамвайной остановке...
Хорошо Бурову. Он спит. В журнале пообещали «тиснуть» его рассказ. И Буров теперь может спать спокойно.
Я не знаю, является ли рассказ «Хобби» новым словом в литературе. Я редко читаю рассказы. И не люблю их. Но характер Ивана Сидоровича Доронина схвачен Буровым точно.
Я сказала:
– Рассказ слишком зол. Если это юмор, то злой юмор. И потом, можно ли выводить человека в рассказе под своей фамилией?
Буров ответил:
– Рассказ не злой, а, скорее, грустный. Фамилию же я заменю. На Догонина или Афонина... Мне просто так удобнее было писать.
– Нужно не как удобнее, а как лучше.
– Лучше? Каждый хочет, чтобы получилось лучше...
Улицу надвое рассекали газоны, засеянные травой, которую, прежде чем она могла окрепнуть, склевали птицы, вытаптывали люди. Вытаптывали потому, что по обе стороны в нижних этажах зданий вытянулись магазины, а переход был сделан один на квартал – ровный заасфальтированный прямоугольник. Им пользовались редко. Чаще, оглянувшись по сторонам, топали прямо через газоны. Тропинки пересекали их, словно морщины лицо старого человека.
Однажды в начале лета на газоне появилось несколько черных куч земли, похожих издали на пирамиды. Женщины в косынках и оранжевых куртках без рукавов разбили клумбы. Засадили цветами. Цветы выросли жалкие, как сироты.
Сейчас жухлые стебли шуршали под ветром уныло и тихо...
Многие окна в домах уже светились, но многие еще оставались темными. И серое небо отражалось в них не очень ясно и даже расплывчато, как оно чаще всего отражается в стеклах.
