Текст книги "Дикий хмель"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
– На дачу? – переспросила я без всякой надобности, потому что поняла слова Мити: мне не грозит одиночество в новогоднюю ночь. – Сюрпризом?
– Сюрприз будет и для тебя.
– Какой? Шепни на ушко.
– Шепну... В офицерских погонах. Летчик.
Ночью ехать в машине совсем не то, что днем, совсем не то. Впереди огоньки стоп-сигналов вытянулись, как птичий клюв. Встречные машины метут дорогу ближним светом, точно старыми, желтыми листьями. Осиновая темнота щурится, разглядывает нас через ветровое стекло, а Митя Котиков разглядывает дорогу, внимательно разглядывает, напряженно. Сворачиваем направо, налево... Так повторяется несколько раз. Митя щелкает переключателем. И фары вгрызаются в ночь белыми длинными зубами.
Сосны сторонятся нас. Виляет зажатая сугробами дорога. И вдруг, словно корабль, выплывает навстречу дача. Выплывает плавно, почти торжественно. И света в ней ничуть не меньше, чем на корабле.
Машина подкатывает к самому крыльцу. Выходим из машины. Митя прижимает к груди свертки, коробки. У крыльца останавливается. Кладет покупки на ступеньку. И, как мальчишка, подбегает к молодой елке, что растет напротив окна. Яростно трясет елку. Снег летит с нее, сверкая, будто салют. Салют в честь нашего прибытия...
Вику застаю на кухне. Вика, конечно, раздобрела. У ног ее вертится маленькая девочка. Даже не так – маленькая Вика.
– Это мой Светик, – говорит Вика.
Я приседаю, целую девочку в головку. Спрашиваю:
– Сколько же тебе годочков?
– Четыли, – бойко отвечает Светик.
– Скажи тете Наташе «шапка», – просит Вика.
Дочка напрягается, потом решительно выдыхает:
– Ш-шапка!
– А теперь «шар», – говорит Вика.
– Сал, – жалобно произносит Светик.
– Вот так, – сокрушенно разводит руками Вика. – Букву «ша» осилили только на слове «шапка». С буквой «эр» совсем плохи дела.
– Ничего, научимся. Правда, Светик?
Светик кивает! Выражение лица у нее взрослое-взрослое. Она вдруг подается ко мне и быстро говорит:
– Я слышала, как ветел поет свою песню. Он челный-челный летит.
– Не ветел, а ветер... – поправляет Вика.
– Ветел, ветел, – соглашается дочь.
– А почему ты не спишь? – спрашиваю я.
– А сегодня елка, – отвечает Светик и просит: – Расскажи мне сказку.
– Нет, – решительно отвечает Вика. – Тете Наташе нужно вначале раздеться.
– Тете Натасе?
– Да, – говорю я.
И мы втроем идем в прихожую.
Там меня ждет сюрприз... В офицерских погонах. Все верно.
– Здравствуй, Наташка, – протягивает руку Юра Глушков.
Какой он стал! Капитан, летчик...
– Здравствуй, Юра. Надолго в наши края?
– В очередной отпуск...
– Отпуск не то слово, – вмешивается в разговор Митя. – Правильнее сказать, само небо на целых тридцать суток отпустило Юрку к нам на землю. Высота, скорость – вот, милые мои девочки, где романтика. Это вам не зал заседаний суда, не конвейер фабрики...
– Папа, – громко говорит Светик, – ну, что ты гудис, как салик.
– Шарик! – смеется Вика. – Настоящий шарик, пузо-то какое...
Потом стол, шампанское и все, что полагается при встрече Нового года.
Где-то в середине ночи я и Юра, который ухаживал за мной весь этот вечер, вышли на крыльцо.
Было тихо. Красиво светилась елка у окна. Это ее Митя тряхнул в честь нашего прибытия.
Луч света касался разлапистых веток, и елка зеленела молодо, как чистая весенняя трава. Но до весны было еще далеко, очень далеко. Стояла первая ночь нового года. И снег лежал белыми сугробами. И воздух искрился морозно, озорно.
– Хорошо как, – произнес Юра, остановившись на крыльце возле самых ступенек.
– Ты похорошел, – почему-то сказала я. Сказала без зависти, без тоски, могла так сказать: «Ты высокий». – Изменился, На улице бы тебя не узнала.
Он засмеялся. Это был не смех пьяного человека, но Юра все-таки немного выпил, и его покинули застенчивость, сдержанность.
– Наташка, признайся, ты чего-нибудь замечала?
– Где? – с шутливым испугом оглянулась я.
– Лучше спросить: когда?
– Спрашиваю: когда?
– В школе.
– За кем?
– За мной.
– Ну что я могла заметить за тобой в школе? – ответила я весело, начиная догадываться, к чему идет разговор.
– Я любил тебя в школе, – со вздохом признался Юра.
– А после школы? – с напряжением улыбнулась я. Все-таки признание в любви всегда волнует, даже если оно запоздалое.
– И после школы... – приглушенно проговорил Юра, словно теряя голос.
– А когда же разлюбил?
– Ты вышла замуж...
– И чувства перегорели...
– Нет, не то, – сказал он и пошел вниз по ступенькам. Снег скрипел. Если бы скрип можно было записывать, как музыку, то следы сошли бы за нотные знаки, а сами ступеньки стали бы строчками. Но кому нужно записывать скрип? Такая мысль может прийти один раз в жизни, когда твой одноклассник ни с того ни с сего вдруг признается в любви, которая, как прошлогодний костер, угасла давным-давно и о которой ты раньше никогда не подозревала.
Спустившись с крыльца, Юра наклонился, слепил снежок и с каким-то отчаянным озорством запустил его в елку, в ту самую, что зеленела под ярким светом, как ранняя трава. Ветки дрогнули, брызнули полевой желтизной крошки снега, исчезли в темноте, словно их не было.
Юра повернулся ко мне спиной. Стоял, широко раздвинув ноги, будто собирался поднять тяжесть.
– Ты вышла замуж, и я понял, надо ставить крест на все мои надежды.
Мне казалось, оттуда, снизу, ему легче говорить со мной. Получалось что-то вроде разговора по телефону.
– Если надежды были, почему ты даже не заикнулся о них?
– Зачем? – с непосредственностью малыша спросил он и повернулся.
Я не сдержала улыбку. Вполне возможно, он не увидел ее. Крыльцо не освещалось; Свет через террасу падал прямо на снег, туда, где стоял Юра, где голубела промерзшим корпусом автомашина «Волга».
– А вдруг бы я ответила взаимностью?
– Никогда... Я знал, ты никогда не полюбишь меня. Это было как убеждение.
В голосе немного горечи. Впрочем, совсем немного, самую малость. Значит, забывается и первая любовь. И безответная.
– Ты страдал?
– Да. Но я понимал, нельзя навязываться. Ты должна сделать собственный выбор.
– Мой муж другого мнения. Он говорит: женщины, как и грибы, принадлежат тому, кто их находит.
– Сам придумал или кого цитирует?
– Возможно, и цитирует. Он очень начитан.
– А мне некогда читать.
– Полеты, полеты... – предположила я.
– И шахматы, – сказал он. – Увлекся шахматами. Представляешь, на последнем курсе в училище.
– Тебе надо жениться...
– Насмешница... Ты же не пойдешь за меня?
– Не пойду, Юра.
– Однолюбка?
– Ой нет. Просто, вот если бы я разошлась с мужем, то во второй брак не вступила ни с кем и никогда.
– Наташа, – он быстро взбежал по ступенькам, взял меня за плечи. Спросил тихо: – Несладко тебе живется?
Я пожала плечами. Я не могла ответить ему однозначно. Сказала, размышляя вслух:
– Душой и сердцем, всем, всем... я рада за Вику. Но я не знаю, смогла бы я жить вот такой жизнью, в достатке, без житейских забот...
– Думаешь, у Вики нет забот?
– Не так выразилась, – нетерпеливо и, может, раздраженно пояснила я. – Ясно, какие-то заботы есть. Но все основное решают родители – Митин папа, Викин папа, Митина мама, Викина мама... Я, знаешь, недавно половник купила. И очень радовалась. Потому что у нас с мужем был старый, эмаль побита, я помню его чуть ли не с первого класса.
– И все-таки ты не ответила на мой вопрос.
– Толстокожий ты, Юра. Все вы, мужчины, толстокожие.
Свет обогнал музыку, вывалившуюся на крыльцо вместе с нашими веселыми друзьями.
– Они, кажется, целуются! – неприлично громко произнес Митя. И добавил: – Браво!
Ладони не щадил никто. Хлопки трещали, как новогодние хлопушки. И эхо летело по участку от дерева к дереву. Юра покраснел. Я догадываюсь, что он покраснел, стоял и не знал, убирать руки с моих плеч или нет. Я приподнялась на носки и поцеловала его...
3
«В СОРЕВНОВАНИИ КУЮТСЯ ПОБЕДЫ ПЯТИЛЕТКИ.
Почин бригадира Людмилы Закурдаевой.
Бригадир третьего потока цеха № 5 Людмила Закурдаева выступила инициатором движения за дополнительный выпуск продукции сверх плана. Руководимая ею бригада за счет внедрения новой техники обязалась давать сверх нормы ежемесячно 3 тысячи пар обуви.
От души поздравляем Людмилу с инициативой и желаем успехов ее бригаде!»
Это заметка из фабричной многотиражки. Писал, конечно, Буров.
Несколько дней спустя московская городская газета опубликовала его статью о нашей бригаде. Буров клялся, что написал большую статью – о всех. Но в редакции ее «подрезали», «вогнали в полосу». Короче, осталось только то, что о Люське. Люська объявлялась душой, сердцем и мозгом бригады. Выходило, что Люська кроме работы за конвейером трудится круглосуточно не покладая рук, читает в день по толстому роману и еще все газеты и журналы, издаваемые на территории страны. Люська – спортсменка, театралка, меломанка. Еще в пятом классе старая учительница по физике обратила внимание, что у Закурдаевой необыкновенно умные глаза...
Через несколько дней приехали ребята с телевидения. В цехе вспыхнули яркие переносные лампы. Люську снимали сразу с нескольких камер.
Без тени волнения, с полной серьезностью, Закурдаева говорила:
– Определить важные рубежи выполнения пятилетнего плана было моей главной мечтой... Выступая с инициативой, я прежде всего думала не о своей бригаде, я думала о коллективе нашей фабрики в целом. Я твердо верила, что коллектив фабрики «Альбатрос», традиционно поддерживающий все передовые начинания, поддержит и этот мой почин.
Даже Георгий Зосимович Широкий, который страшно был рад призрачному шуму, поднявшемуся вокруг цеха, и тот, слушая Люськины откровения, прошептал мне на ухо:
– Нет, скромность ее не погубит.
К сожалению, это было ясно не только ему...
Девчонки из бригады скептически переглядывались, хмурились, демонстративно отворачивались от Закурдаевой, игнорировали ее распоряжения. Хорошего в этом, разумеется, мало. Чтобы понять причины такого отношения, нужно вспомнить, как на самом деле родилась Люськина «инициатива».
Видимо, неумышленно, но мы все-таки злоупотребляем этим словом, чего конечно бы не следовало делать. Слово «почин» означает первый шаг в каком-то деле. А если кто-то поручил тебе что-то выполнить, и поручил не зря, то ты только исполнитель, возможно, добросовестный, старательный, талантливый, но исполнитель и отнюдь не инициатор. Звонить об этом во все колокола нет надобности. Рабочая слава – это то, что рождается годами. И никакая она не родня скороспелой славе футболиста, забившего удачный гол. А у Люськи все получалось как-то по-футбольному.
Впрочем, судите сами...
Однажды утром я вышла из автобуса и пошла по теневой стороне вдоль административного корпуса фабрики к проходной. Мне доставляло удовольствие неторопливо идти по этому старому переулку, который слева огибал церквушку, уходящую в небо пузатыми золочеными куполами, смотреть на стрельчатую ограду, затейливую и такую древнюю, что ее мог видеть еще Пушкин. Мне нравились липы, что росли вдоль тротуара: я была уверена – они росли здесь вечно.
Брусчатка на мостовой была присыпана песком, желтым, еще пахнущим карьером и лесом, который рос над карьером и холодной грунтовой водой. Ее перебирали, эту брусчатку, настилали вновь, опуская в чистый, свежий песок. Рабочие в оранжевых куртках, с лицами, загорелыми до черноты, бросали песок лопатами. И он касался земли с коротким глухим вздохом.
Красно-белый заборчик, невысокий; словно игрушечный, перегораживал левую часть переулка, запрещая проезд. Автобусы жались вправо, наезжали на край тротуара, переваливаясь с боку на бок неуклюже и тяжело.
– Наталья Алексеевна, – услышала я голос Широкого. Он торопливо шел за мной, размахивая черным портфелем, точно школьник.
– Здравствуйте, Георгий Зосимович.
– Доброе утро. Зайдите ко мне до начала работы, буквально на минутный разговор.
Он обогнал меня... Показывал пропуск вахтерам человек на десять впереди. Вахтеры были важные, но равнодушные. Все четыре – женщины. Все четыре – немолодые. Они бегло заглядывали в пропуска. А иногда не заглядывали совсем. Видимо, помнили рабочих в лицо.
Проходная была новая, просторная. Бюро пропусков предварял холл, где стояли кресла и журнальные столики. На стенах пестрели плакаты и броские объявления о приеме на работу. Чистота всегда была козырем фабрики. За ней следили ревностно.
Я посмотрела на часы – двадцать минут восьмого. Кажется, Широкий – единственный начальник цеха, который приходит на фабрику в это время. Официально работа Широкого должна была начаться в девять часов.
Я пришла в раздевалку. Девчат там было уже много. Без платьев. В трусиках и в лифчиках. Халаты надевать не торопились. День обещал быть жарким. Кто-то даже принимал душ. Вода шипела, потрескивала.
– Загар... Смотри, разве это не загар?
– Морской лучше. Он шоколадный. За километр видно.
– Ха, ха... За километр. Ну, отмочила!
– А наш местный, как желтуха.
– Девочки, что такое желтуха?
– Доживешь – узнаешь.
Быстро переоделась. До пуска конвейера оставалось шесть минут. Если, пойду к Широкому, опять опоздаю. Опять девчонки будут коситься, а Люська плеваться от злости. Она вообще оказалась злым бригадиром и горластым. Никто и не предполагал такое. Грешным делом, думали, она своей болтовней развалит бригаду. Однако нет. За словом в карман Люська и сейчас не полезет, но за дело, за работу переживает. По-своему, конечно.
– Эй, эй! Давай чешись! Вывеску разъела, а заготовки уезжают!
В переводе на нормальный язык это означает, что какой-то работнице нужно поторопиться, что в столовой она ведет себя активнее, чем за конвейером, не успевает обрабатывать свою операцию.
– Можно? – спросила я, приоткрыв дверь кабинета.
– Да, Наталья Алексеевна, – ответил Широкий приветливо и громко. – Я жду.
Он сидел за столом, перед ним лежала раскрытая телефонная книжка. Когда я вошла, он перестал набирать номер, положил трубку на рычаг.
– Разговор будет короткий, но очень важный. В обеденный перерыв, Наталья Алексеевна, соберите бригаду. И, как председатель цехкома, поговорите с людьми. Было бы очень хорошо, если бы бригада ваша взяла обязательства повысить производительность труда за счет внедрения новой техники. И цифру назовите конкретную.
– Большая цифра?
– На три тысячи пар в месяц, – сказал Широкий, не моргнув глазом.
– Это очень много, – в отличие от начальника цеха, я сидела за конвейером и знала, что это значит.
– Волков бояться – в лес не ходить. Цифра, Наталья Алексеевна, должна быть весомой. Иначе и огород городить нечего...
Я покачала головой. Помнится, вздохнула, С Широким не соскучишься: ему главное – везде и всюду быть первым. Поинтересовалась:
– А техника-то новая будет? Люди же спросят.
– Будет. Точно будет. Потому и нельзя терять ни минуты. Иначе какой другой цех опередит. На фабрику уже машины завезли, чехословацкие, загибочные, фирмы «Свит». Договорились?
– Надо бы с партбюро посоветоваться, – сказала я.
– Корда в курсе дела. Целиком – за. Но провести это должна ты, профсоюзный руководитель цеха. Решено?
– Попробую, Георгий Зосимович, – без особого энтузиазма ответила я. – Только лучше не в обеденный перерыв, а в конце работы.
– Не разбегутся?
– Нет. Мы минут на пять раньше конвейер остановим.
– Хорошо. Разрешаю.
Однако не прошло и четверти часа, как Широкий явился ко мне за конвейер; Наклонился:
– Собрание проведите в конце обеденного перерыва. А конвейер на десять минут задержим. Договорились?
– Торопитесь, Георгий Зосимович, – не без подковырки сказала я.
Он завертел головой, и лицо его посерело:
– Не тороплюсь, а сердцем чую: могут опередить другие. Инициатор – он только один. Все прочие имеют право лишь подхватить его почин.
– Это тоже почетно.
Широкий посмотрел на меня с удивлением, прикусил губу. Потом повел плечами, словно сбрасывая оцепенение. Сказал многозначительно:
– Дипломат вы, Наталья Алексеевна. Дипломат.
Но, конечно, он меня переоценивал. И не только он – Буров говорил:
– Это верно. Ты живешь на авансы. Твоя форма, достойная самых высоких эпитетов, еще не соответствует содержанию. Но ведь содержание – дело наживное.
– Ты меня обрадовал.
– Я только сказал правду. Будь уверена, я начиню тебя содержанием.
– Как пирог капустой.
– Сравнение примитивное, однако точное. Не случайно же я покатил за тобой в далекий дождливый Туапсе. Отдавая должное твоим женским данным, признаюсь: прежде всего меня прельстила сложность задачи.
– Нашу семейную жизнь я должна рассматривать как эксперимент?
– В какой-то степени.
– Прекрасно, прекрасно. В какой-то степени я, Наталья Алексеевна Миронова, рабочая обувной фабрики «Альбатрос» с незаконченным высшим образованием – подопытный кролик?
– Ты боишься, что у тебя вырастут большие уши? – пульнул остроту Буров.
– Я боюсь, что прежде у тебя вырастут рога.
Буров покраснел. Он был нормальный ревнивый мужчина. И, я полагаю, страдал при мысли, что жена может изменить ему. Прямолинейная дерзость приводила его в замешательство, мозг не срабатывал, как могла не сработать кибернетическая машина, если бы в нее грубо сунули обыкновенную сучковатую палку.
После той новогодней ночи он дважды извинялся передо мной. Первый раз, буквально на следующий день, безуспешно. Я не пожелала его слушать. Две недели жили, точно незнакомые. Ни «здравствуйте», ни «до свидания». Потом он взмолился. И я простила его.
Некоторое время спустя он все-таки спросил, не вытерпел:
– Может, скажешь, где ты провела новогоднюю ночь?
– С чужим мужчиной.
Буров запыхтел.
– Не нравится? – сказала я.
– Мне вспомнился одесский анекдот. Идет по базару мужичишка в заскорузлой стеганке и кричит во все горло: «Котам что-то вырезам! Котам что-то вырезам!» Дают ему кота. Большого, пушистого. Сует он его, бедолагу, головой в кирзовый сапог. Достает острый нож. Поднимает коту хвост. И делает свое черное дело. Потом кот, который уже перестал быть котом, выскакивает из сапога и, оглашая базар душераздирающим криком, исчезает в толпе. А мужчина посмеивается и бодро спрашивает: «Что? Не нравится?»
– Хороший анекдот. Расскажи еще что-нибудь, – говорю я.
– Разве этого мало?
– Не будем взвешивать.
А зря. Конечно, зря. Жизнь подсказывает, что нужно взвешивать. И слова и шаги. Нет, нет... Дело не в рационализме. Просто очень много легко ранимых людей. И кажется, нет ничего проще, чем обидеть человека. Просто – проще... Вот такой замкнутый круг.
Как же быть?
Как? Как?
Похоже на кваканье. Люблю слушать, когда квакают лягушки. У нас в Ростокине, за железной дорогой, есть пруд. На опушке леса. Собственно, не пруд, а большая яма. Давным-давно там копали песок. Потом забили холодные ключи, яма наполнилась водой, по обрывистым краям заросла тиной, зеленовато-белой, как шкура лягушек. И лягушки там хорошо устроились.
Маленькой, я часто говорила маме:
– Пойдем на пруд слушать лягушек.
Приходили. А на пруду – тишина, точно в пустой комнате.
Я хныкала:
– Ой! Не квакают...
Мама успокаивала:
– Погоди. Сейчас знойно. Лягушки прячутся от жары и молчат. Пойдем в лес, посмотрим на лося. А на обратном пути лягушки поговорят с нами.
– Правда, поговорят?
– Правда.
Мы уходили в лес широкой дорогой, белевшей среди густой зелени дубов, берез, орешника. Там было хорошо. И небо казалось таким высоким, гораздо выше, чем в городе. Лось, громадный, словно три коровы, дремал в душноватой тени. И подойти к нему можно было совсем близко, как в зоопарке.
– Он бодается? – тихо спрашивала я, не сводя глаз с большущих ветвистых рогов.
– Не тронь его, и он тебя не тронет.
Лось лениво открывал глаза, смотрел равнодушно, может, не видел нас среди зелени.
Зелень была усталая, несвежая, как ранним утром. И ветер не взбадривал ее, возможно, он где-то тоже прятался от зноя.
На закате жара немного спадала. Но духота по-прежнему висела над лесом, точно туман над болотом. Мы возвращались домой всегда очень медленно. У пруда делали привал – садились на теплую короткую траву и слушали голоса лягушек:
«Ква! Ква!»
...Как? Как?
Как поступить? Как провести собрание с пользой для дела?
Нина Корда сказала:
– Обопрись на комсомольцев. Это же естественно. Их вон сколько в цехе.
– Может, они вообще возьмут инициативу на себя?
– Поговори, поговори, – уклонилась от ответа Корда.
Комсомольцы цеха недавно избрали нового секретаря. Валюшку Осокину – приятную девчонку.
Действительно, надо поговорить с ней.
Выключаю машину. Вижу, Люська Закурдаева косится на меня: опять уедет работа. Делаю Люське знак рукой. Иду к машине Осокиной. Приходит и Люська. Конвейер грохочет, будто трамвай на рельсах. Склоняемся лицом к лицу.
– Девчонки, – говорю я, стеснительно, будто прошу взаймы. – Румяный сказал, чтоб наша бригада взяла обязательства...
– Пошел он куда подальше! – рыкнула Люська.
– Не перебивай. Выслушай! Нужно повысить производительность труда за счет внедрения новой техники.
Люська прямо зашлась от злости, сложила фигу. И кричит:
– Вот! Я ему не табуретка под задницу! Он совсем от духоты очумел. Ходит трясет штанами.
– Высказалась? – спросила я резко.
Люська промолчала в ответ. Только повела плечами, недовольная моим тоном.
– А ты что думаешь, Валюшка?
– Насколько повысить? – осторожно поинтересовалась Осокина.
– На три тысячи пар в месяц.
– Если без трепа, то можно.
«Без трепа» – ее любимое выражение.
– Зачем нам эти три тысячи пар? – сказала Люська. – Вы соображаете, что это такое?
– Мы работаем сдельно, – ответила Осокина спокойно и рассудительно. – Три тысячи пар – это дополнительный заработок.
– Дополнительный заработок... Ослицы вы! – презрительно усмехнулась Люська. – Месяц, от силы два... Потом расценки снизят.
Осокина – девчонка думающая. Она не спорит с Люськой, не сорит усмешками. Она рассуждает:
– Раз в цехе ставят новые машины, тратят на это средства, значит, ожидают какой-то материальной отдачи. Видимо, подсчитали, что машины эти окупятся. А это возможно лишь при повышении производительности и снижении себестоимости.
– Ты мне мозги не вкручивай. Я знаю, что такое обязательство, – возразила Люська.
– Я тебе мозги не вкручиваю. Я объясняю: возьмем мы на себя обязательства или нет, все равно через какое-то время расценки будут снижены. Заработок наш не уменьшится, а может, даже немного увеличится, но, конечно, не до трехсот рублей. А вот если мы сейчас выступим с инициативой, нам новые машины первым поставят. Снижение же расценок произойдет, когда будет переоборудована вся фабрика. Для переоборудования потребуются два-три месяца, не меньше. Вот это время мы будем зарабатывать очень даже хорошо.
– Как директор? – съехидничала Люська.
– Я не знаю, сколько получает директор, но по двести двадцать, по двести сорок рублей зарабатывать будем. Я думаю, что комсомольцы поддержат меня.
– Делайте, что хотите. Ну вас куда подальше! – Люська повернулась, намереваясь уйти. Но Осокина – терпение у девчонки кончилось – вскочила из-за машины. Побледневшая, схватила Закурдаеву за рукав халата, сказала:
– Ты это брось! Сама ты иди куда подальше! И еще дальше!
Люська опешила. Открыла было рот, чтобы огрызнуться, но я опередила:
– Учти. Если хочешь остаться в бригадирах, кончай со своими фокусами. Иначе переизберем сегодня же на собрании.
– Ну и переизбирайте. Мне плевать!
Она ушла, низко опустив голову. Больше я не видела ее до самого собрания.
– Товарищи, на рассмотрение бригады выносится вот такое предложение...
Непросторный у нас красный уголок. Девчата теснятся, как в электричке. Но даже не в тесноте дело. Душно. Окно распахнуто настежь. Только на улице тоже пекло. Солнце там. И ветра нет. Конечно, можно бы спастись от жары в актовом зале клуба. Но клуб за территорией фабрики, через дорогу.
Чувствую, по лицу ползет пот. И говорить трудно: слова вылетают вялые, как листья осенью. Девчонки тоже томятся. Ясное дело, после обеда в сон клонит.
Нина Корда – хороша. Сидит рядом, блокнот с деловым видом листает. Она считает, что оказала мне помощь уже тем, что открыла собрание:
– Товарищи, разрешите наше короткое собрание, посвященное вопросу повышения производительности труда, считать открытым. Слово имеет председатель цехкома товарищ Миронова.
И вот объясняю девчатам суть инициативы. Однако не говорю, что исходит она от Широкого. Прикрываюсь за словами: «Есть мнение», «Мы тут посоветовались».
Реакции никакой. Тишина. Только слышно, во дворе фабрики бульдозер рычит.
– Кто хочет выступить?
Конечно, никто. Может, я непонятно объясняла? Может, народ стесняется? Но по глазам незаметно, что стесняются. Позевывают, и все.
Вдруг Люська руку подняла. И сама в рост встала. Честно признаться, у меня даже сердце екнуло: наломает сейчас дева дров. Хоть не давай ей слова. Но такое делать нельзя. Переглянулась с Валюшкой Осокиной, с Кордой. Сказала:
– Слово имеет бригадир Людмила Закурдаева.
По идее, как бригадир, Люська должна была сидеть рядом с нами, за столом президиума. Но она демонстративно игнорировала нас и теперь не спеша выбиралась из дальнего ряда. С улыбкой, неторопливо прошла к трибуне. Налила в стакан из графина воды. Выпила. Сказала:
– Шашлык был острый!
Словно ветром подуло, сонливость исчезла. Кто-то из работниц даже засмеялся.
– Дорогие девочки, – начала Люська. – На ваше мнение, рассмотрение выносится предложение, которое, в отличие от многих других, придумал не начальник цеха, не партийный и комсомольский секретарь, не цехком. Это предложение придумала сама жизнь. Так сказать, наша действительность. На фабрику поступили новые машины. В нашей жизни теперь много нового. Новые города, новые дома, новые платья...
– Новые туфли! – выкрикнул кто-то.
– И туфли тоже, – согласилась Люська. – Мы повсюду ощущаем заботу о себе. Новые машины – это большая забота о нашем труде. Так давайте не будем отвечать на заботу только благодарностью. Благодарность – это просто слово. Ответим на заботу заботой – заботой о перевыполнении плана. Три тысячи пар – большая цифра, но она и почетная цифра. Она нам по силам! Утрем нос другим бригадам. Опередим! Вот им! – и, оставаясь верной себе, Люська показала фигу.
Аплодисментам, выпавшим на долю Закурдаевой, позавидовал бы народный артист. Потом говорили многие...
Бригада единодушно решила выступить с инициативой.
4
– Что ты от меня хочешь? – выговаривая каждое слово отдельно, будто страдая заиканием, спросил Буров.
– Лично я – ничего. Мне просто стыдно за тебя перед бригадой.
– Я прославил вашу бригаду на всю Москву. – В глазах нет раздражения, а может, есть, но его трудно уловить за толстыми стеклами очков. Во всяком случае, губы не вытянуты в ниточку, как бывает, когда он злится.
– Ты прославил Закурдаеву.
– Не мог же я прославить тебя, свою жену.
Буров стоит, чуть покачиваясь, высоко запрокинув голову. Видно: подбородок выбрит плохо. Нужно подарить ему электрическую бритву, хорошую, с плавающими ножами.
– Инициатором выступила бригада, – напоминаю я, – а не бригадир. Бригадир плевалась и посылала нас куда подальше, когда мы заговорили с ней об инициативе.
Некоторое время Буров двигает щеками, словно что-то жует, потом досадливо говорит:
– Amicus Plato, sed magis amica (est) Veritas. Как сказал Аристотель: «Платон – друг, но истина еще больший друг». Если следовать обычаям древних, инициатором нужно считать Широкого.
Я предвидела такой довод. Среагировала, быстро и точно, как опытный теннисист на удар соперника:
– Широкий подал идею. Подать идею – одно, осуществить на деле – другое. Азбучная истина. Понимаешь меня?
– Понимаю, – с откровенной скукой ответил муж. Зевнул, сладко-сладко. Потянулся так, что хрустнуло в лопатках. Оглядел комнату изучающе, точно был в ней впервые. Снял пиджак и повесил на спинку стула. Озорно, как бы подчеркивая мое право быть хозяйкой дома, схватил с тарелки помидор, сунул его в рот.
– Сначала нужно вымыть руки, – заметила я занудливо. И мне самой стало скучно. И захотелось зевать, словно мы не только пришли с работы, словно и не светило солнце, а был поздний, поздний вечер.
Послушно кивнув, Буров ушел на кухню.
Я спрятала пиджак в шкаф. Попыталась нарезать хлеб. Он был мягкий, и нож не резал его, а приминал, как голова подушку.
Буров вернулся, вытирая полотенцем лицо. Я сказала:
– Называется, в доме есть мужчина. Хоть бы один нож наточил.
Равнодушно, словно разговор о ком-то другом, Буров кивнул вновь. Сказал:
– А ты ломай.
Вопросы быта его не волновали. Позвякивая вилкой, он некоторое время ел молча. Розовое солнце, уходящее на закат, освещало комнату, и голову Бурова, и его лицо.
Я думала, что все-таки он намного старше меня. И лысина у него большая, не по возрасту.
– Понимаешь, – заговорил Буров. – Есть целый ряд допустимых условностей, которые помогают нам жить. К примеру, люди условились, что на пляже можно ходить в плавках и в купальниках. Однако в городе в такую же самую жару ходить в плавках и в купальниках недопустимо.
– Скажи, Андрей, почему ты всегда принимаешь меня за дуру?
Я, конечно, знала, что он не принимает меня за дуру. И по-своему очень любит. Но мне хотелось выразить недовольство: пусть не думает, будто осчастливил меня, будто я пропала бы без его персоны. Я никогда не была злая, но меня раздражало собственное бессилие, неспособность воздействовать на его холостяцкие привычки, приучить к семейной жизни. Потому что семейную жизнь я понимала несколько шире, чем забавы в постели.
Не знаю, должна ли выходить замуж девушка в восемнадцать лет или немного позже, но убеждена, что мужчине надо жениться в возрасте не старше двадцати пяти лет. Тогда его еще не заболотил холостяцкий быт, тогда он еще не оброс мхом, как Буров.
Вот и сейчас он бурчит в ответ:
– Не говори загадками.
– Неужели на моем лице так явно выражен кретинизм, что крайне необходимо объяснять мне за ужином, где можно ходить в купальнике, а где нельзя?
– Прости, – Буров досадливо поморщился. – У меня такая манера излагать свои мысли. Я люблю обращаться к самим простым примерам.
– Тебе нужно преподавать в школе, в младших классах.
– В простых примерах нуждаются не только школьники.
– Ну, хорошо. Что дальше?
– В журналистике тоже есть, скажем, свои обычаи. Трудовой почин принято называть каким-то конкретным именем. До войны был широко известен почин шахтера Стаханова. В наши дни – почин Гагановой.
– Извини, я перебью тебя. Я чувствую, к чему ты клонишь. И не согласна с тобой. Дело в том, что Стаханов лично сам нарубил много угля, побил все нормы выработки. Гаганова лично сама перешла из передовой бригады в отстающую. Лично сама! У нас же совсем другой случай. У нас бригада взяла на себя инициативу. Бригада, а не лично бригадир Закурдаева!
– Это не принципиально.
– Нет, принципиально. И знаешь, в чем беда?
– В чем?
– Ты не понял принципиально нового духа в материале, который сам пришел к тебе в руки. Духа коллективной инициативы. Ты поступил, как очень посредственный журналист, действуя по шаблонам, по штампам.
