Текст книги "Дикий хмель"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Внизу в первом ряду увидела Широкого. Он, конечно, не скрывал недовольства, что в президиум от пятого цеха избрали Доронина, а не его. Сидел насупившись, скрестив руки на животе.
– Это очень хорошо, что из пятнадцати тысяч пар обуви, которая ежедневно продается в магазине Мособувьторга, двадцать пять процентов составляет обувь, выпущенная объединением «Альбатрос». Это очень хорошо, что на каждого москвича приходится теперь по шесть-семь пар обуви в год. Но не надо забывать, что в Москве продается обувь тридцати двух стран мира...
Все.
Волнения больше не было. И скованности тоже. Словно не выдержали они духоты этого зала. Испарились каплями влаги. Зависли где-то под крашенным белой краской потолком... Уверенность, спокойствие взяли меня за плечи. И я рядом слышала их хорошее дыхание. И мне было хорошо. Сердце стучало сладко, как на экзамене. И все очень походило на экзамен. Там я тоже волновалась. Жутко-жутко... Волновалась до того самого момента, когда выходила к столу преподавателя. Но стоило прочитать первый вопрос, как что-то переключалось во мне. Я забывала про всякое волнение. Процесс ответа доставлял мне удовольствие. И это чувствовал преподаватель. И все оборачивалось самым лучшим образом...
С трибуны уходила гордо. Шла по дорожке довольная, как спортсменка, выигравшая кубок. Дорожка все-таки была очень мягкая, видимо на поролоне, оттого и возникало ощущение мягкости, приятное и веселое.
– Сдаюсь, – сказал Буров, когда я села.
– Смеешься.
– Честно, нет. Ты превзошла мои ожидания... Вершина – комбинат. У меня было такое впечатление, что народ сейчас подымется и побежит громить его.
– Далеко бежать.
– В этом и счастье кожкомбината.
Объявив перерыв, директор Луцкий сказал в микрофон:
– Наталья Алексеевна Миронова, вас просят подойти к столу Президиума.
Буров помрачнел.
– Началось? – спросила я.
– Не думаю, – сказал он после небольшой паузы. – За критику так откровенно прижимать не станут. Иди.
В этот момент я, конечно, любила его.
Луговая неторопливо, с каким-то очень довольным выражением лица протянула руку:
– Вы прекрасно выступили, Наталья Алексеевна.
Директор Луцкий тоже пожал мне руку. Лицо у него было тоскливое и напряженное, словно он боролся с изжогой.
– Когда защита диплома? – спросила Луговая.
– Осенью.
– Еще нескоро.
– Как считать.
– Придем на защиту, Борис Борисович? – она весело, но совсем не просто посмотрела на Луцкого.
– Если представится возможность, – уклонился от ответа директор. Он был элегантен и, как всегда, суховат.
– Озабоченный вы человек, Борис Борисович. – Луговую не покидало хорошее настроение.
– Совершенно верно, – поспешно согласился Луцкий.
– Заберу я у вас Миронову. Нам в райкоме такая молодежь нужна.
– Кто же вам ее отдаст? – возразил директор, скорее всего, из вежливости. Ведь разговор шел в моем присутствии.
– Неужели мы кого-нибудь будем спрашивать? – засмеялась Луговая. – Правда, Наташа?
Я кивнула, принимая слова Анны Васильевны за шутку.
Между тем к Луцкому подошел главный инженер, а Луговая взяла меня под руку, и мы пошли за сцену, где было прохладнее и можно было спокойно поговорить.
Дуб из картона стоял возле дивана, опиравшегося на тонкие изогнутые ножки. Рядом темнели две огромные гири с полукруглыми ручками, такими толстыми, что они наверняка не вместились бы в моей ладони.
Луговая предложила присесть на диван. Когда я села, ногой коснулась одной из гирь. Гиря покатилась. Она была бутафорской. Пыль поднялась, небольшая, но хорошо видимая, потому что занавес впереди был немного приподнят и свет проникал из-под него желтой широкой полосой.
– Обязанности председателя цехкома не тяготят? – спросила Луговая, глядя мне в глаза так пристально, словно интересовалась какой-то моей личной тайной.
Я улыбнулась:
– Наоборот. В отпуске ходила как ненормальная. Все думала, почему?
– Почему же?
– Чего-то не хватало. Забот, наверное.
Луговая кивнула понимающе, очень молодо кивнула, как девчонка. Сказала тихо:
– Знакомое состояние.
И мы вздохнули вместе. И засмеялись от такого совпадения. Конечно, не на всю сцену, но и не про себя. Поддавшись настроению (я понимаю только так), Луговая пнула ногой вторую гирю, и она покатилась дальше, чем моя, до самого занавеса. Хороши же мы были, если б кто мог видеть нас в тот момент.
Стало легко. И просто. Будто я сидела рядом не с женщиной, занимающей важный пост в райкоме партии, а с подругой-ровесницей. Так легко и просто я чувствовала себя еще лишь с матерью. Но это было давно. Это уже забывалось, как забывалось детство – навсегда, навеки. Видениями, похожими на сон, память вдруг порой выхватывает что-то из детства: я стою возле школы, жду маму, а мама запаздывает, а я жду, потому что только первую неделю хожу в первый класс и мама строго-настрого запретила мне переходить улицы; моросит дождь, тучи сизые, словно голуби; мне печально, мне одиноко... Что было потом? Что было до этого? Не помню. Как совсем не помню степь. Впрочем, иной раз увижу по телевизору табун лошадей, и радостно защемит в груди. Может, дремлет что-то в памяти. Может, детство все-таки не покидает нас...
– Завтра, в шестнадцать часов приедешь в райком. Мы принимаем рабочую делегацию из Польши. Будь готова к тому, что, возможно, придется выступить.
– Это очень нужно?
– Да. У нас будет круг неширокий. Мы гостей еще потом по предприятиям повезем, А им представим рабочих разных поколений. Молодежь, средний возраст, старший...
– О чем говорить-то?
– О своей жизни, о работе. Кстати, как она, жизнь?
– Мама всегда отвечала: в заботе и хлопотах. Если же говорить словами мужа – выколачиваю квартиру.
– То есть?
– Барак ломают. А меня, значит, в подселенки.
– Молодую женщину в подселенки – это дурь. В подселенки надо таких, как я.
– В райжилотделе и слушать не желают. Говорят, не нравится – пишите жалобу.
– До эвакуации твои родители имели площадь в Москве? – спросила Анна Васильевна строго.
– Мама об этом говорила много раз. Комнату. Что-то около двадцати метров.
– Адрес знаешь?
– Да. На Делегатской улице...
– И когда вы переехали из эвакуации, райисполком не вернул жилплощадь семье погибшего героя, кавалера трех орденов Славы!
– Мама, кажется, обращалась в жилуправление.
– Все ясно.
Достав из сумочки блокнот, Луговая написала свой телефон, вырвала листочек, передала мне. Сказала:
– Сегодня среда. В райжилотдел пойдешь с утра в пятницу. Сразу же позвонишь мне. Расскажешь, как они тебя встретили.
4
– Ты хорошая.
– Правда?
– Правда, – тихо отвечает Буров и поворачивается на подушке. – Я люблю тебя.
– Правда?
– Правда.
– Как приятно все это слышать.
5
Польша – название от славянского племени полян, населявшего в раннем средневековье территорию Познанского воеводства.
Государственный герб страны – белый орел с повернутой вправо головой, с золотыми когтями и клювом на фоне красного щита.
Национальный гимн – Мазурка Домбровского, боевая песня польских легионов, сражавшихся в 1797 году в Италии.
Занимая по площади шестьдесят первое, а по численности населения девятнадцатое место в мире, Польша стоит, однако, десятой-одиннадцатой в ряду мировых промышленных производителей.
Эти и другие интересные сведения услышала из уст седого и очень красивого мужчины, а точнее, из уст переводчицы, когда мы встретились в райкоме с польской делегацией. Представлял товарищей седой мужчина, называя предприятия, на которых они работали.
– Легницкий медеплавильный завод...
– Стекольный завод в Сандомеже...
– Целлюлозно-бумажный комбинат в Свеце на Висле...
– Познаньский металлообрабатывающий завод имени Цегельского...
В конференц-зале стояли столики, за которыми могло сидеть четверо. Фрукты, сигареты, минеральная вода... и микрофон. Аккуратный голубой микрофон за каждым столиком. Выступающий брал его в руки, говорил сидя. Некоторые даже курили, выступая.
Луговая в роли хозяйки смотрелась превосходно. Седой красивый поляк и наша Анна Васильевна – вот это была бы пара. Может, и они понимали это. И были такими непринужденными, такими хорошими.
Я впервые участвовала в подобных встречах, но ощущения скованности у меня не было. За моим столом сидела полячка (двое мужчин были наши москвичи), видимо, моих лет или чуть старше. Она курила. И волосы у нее были, как кольца дыма. И взгляд королевы. Она приехала из Кракова, звали ее Бася. Мы подарили друг другу значки. Обменялись адресами.
Слова Анны Васильевны были для меня все-таки неожиданностью. Я знала, что должна выступать. Но встреча проходила непринужденно, сама по себе. И решила, что обо мне забыли.
– За вторым столиком справа сидит Наташа Миронова. Ей двадцать четыре года. Она работает швеей-мотористкой на обувной фабрике «Альбатрос», возглавляет профсоюзную организацию цеха. Попросим ее рассказать о своей работе, о своей жизни.
Я, конечно, встала. Потом вспомнила, что вставать не надо. Села.
Подумала. Кажется, долго думала... Потом, ну буквально, как утопающий за соломинку, схватилась за фразу, много раз слышанную, много раз читанную:
– Биография моя простая. Вся она связана с нашей родной фабрикой...
Переводчица перевела. Пока она переводила, я немного успокоилась. Во второй заход сказала:
– На фабрику я пришла прямо со школьной скамьи. Похоронила маму и пошла работать...
Дальше все было нормально. Чувствовала, что выступила не хуже других...
Когда расходились, Луговая кивнула мне. И шепнула:
– Молодец.
Польша насчитывает 9300 озер, общая площадь которых составляет 3200 квадратных километров. В лесах хорошо сохранились зубры, рыси, лесные коты, бобры, лоси, волки, бурые медведи.
Самое глубокое польское озеро – Ханьча – 108 метров.
Бася живет в Кракове. Фамилия Баси – Смотринская.
6
Ничто не действует так угнетающе, как поездка в переполненном троллейбусе. Я могу переносить битком набитую электричку, трамвай, автобус, но троллейбус раздражает меня своей медлительностью, неповоротливостью. Я смотрю в окно и вижу, пешеходы идут быстрее. Появляется желание выбраться на тротуар и пройти пешком по проспекту Мира. Но идти надо далеко. А я отпросилась у Широкого только до одиннадцати. План в цехе напряженный...
Георгий Зосимович остался доволен моим выступлением.
– Говорила по делу. Луцкий морщилша... Хорошо морщилша. Правда, она вшегда с гвоздями. На нее, как на штул, не шядешь. А ешли шядешь, Так щекотно штанет... Ты вот, Наталья Алексеевна, про кожкомбинат правильно говорила. Только, думаешь, Луцкий об этом раньше не знал? Знал он вше... Но не в его интерешах шшориться ш директором комбината. Одного круга они люди... швои ребята... Потому и бракуем мы кожу только в допуштимых нормах. По-шемейному... А твоему выштуплению была бы цена копейка, ешли бы на шобрании шекретарь райкома не пришутштвовала. Тетка она каменная... Вот Луцкий и чешется. Он шегодня меня вызвал. И шпросил. Между прочим, без улыбки, а как раз наоборот. «Ты почему, Георгий Зошимович, там не выштупил? Почему неопытного человека заштавил?» А я знаешь, что ему ответил? Нет, не знаешь. Я ему не ответил. Я пропел: «Молодым везде у наш дорога». ...Шпрашиваешь, Наталья Алексеевна, что он? Он ничего, проглотил. Потому как видел, Луговая обняла тебя и увела за кулишы.
Троллейбус доплелся наконец до Ботанического сада. Было утро, но духота, которая не спадала даже ночью, ярилась в полную силу. Листья на деревьях висели привялые, посеревшие от пыли и зноя. Голуби, наклонив головы, заглядывали в решетки возле деревьев. Там на малое время задерживалась вода, после того, как, сверкая белым широким крылом, проползала поливальная машина.
В райжилотделе, конечно, очередь. Стала в хвост. Опять духота. Шелест газет. Впрочем, большинство людей не читает. Обмахиваются, как веером.
Краснолицый, в старой соломенной шляпе мужчина утверждает:
– Веера вредны. Обмахивая, они разряжают воздух. Что чревато инфарктом или инсультом. Потому их запретили.
– Никто не запрещал, – возражает морщинистая женщина в ярком не по возрасту платье. – Веера вышли из моды. Устарели. Как патефоны.
– При чем тут патефоны? Патефон уступил место радиоле.
– А веер – кондишену.
– Вы видели где-нибудь кондишен, кроме как в кинотеатрах? – возмущается мужчина. – Но даже в Америке их не носят в сумках.
Вышла девушка-секретарь. Спросила тоненьким голосом:
– Товарищ Миронова Наталья Алексеевна здесь есть?
– Да! – удивленно отозвалась я.
Спор утих, все посмотрели на меня с любопытством.
– Проходите, – сказала секретарша вяло и протяжно.
В кабинете меня обласкал взглядом тот самый чиновник, который еще неделю назад предлагал жаловаться на него непременно в письменном виде.
– Наталья Алексеевна, спешу порадовать, вас. Мы подыскали вам отличную квартиру. Пятый этаж, правда, без лифта, но дом кирпичный, пол паркетный. Комната 22 метра. Кухня семь. Санузел совмещенный, но просторный. Поезжайте. Смотрового ордера у меня под руками нет. Напишу записочку, вас пропустят...
Луговой я позвонила из автомата. Сказала радостно:
– Дали отдельную квартиру.
– Район не смущает? – спросила она.
– Наш дом весь переселили в Медведково.
– Хорошо. Ты посмотри вначале квартиру. Если не понравится, они подыщут другую. Поезжай посмотри. Не торопись!
– Мне надо на работу.
– Езжай в Медведково. Я позвоню Луцкому. Поняла?
– Поняла, Анна Васильевна.
– Встретимся на новоселье, – весело сказала Луговая и положила трубку.
В Медведково приехала на шестьдесят первом автобусе. Он ходил от метро «ВДНХ» до платформы Северянин, поворачивая влево к улице Амундсена и, поскрипывая бортами, как пижон подметками, плелся плохой дорогой к самому Медведкову, оставляя слева маленькую, закутанную в зелень церквушку с золоченым куполом, в которой, как сказала соседка по автобусу – загорелая старушка с густыми седыми прядями, – венчался князь Дмитрий Пожарский, поскольку Медведково со всеми своими людьми, избами, угодьями и речкой Чермянкой принадлежало именно этому княжескому роду.
Из автобуса вышла у кинотеатра «Полярный». Солнце набрало силу. И асфальт казался длинной, нескончаемой печью. Тепло шло густое, различимое, как если бы кто прямо дышал в лицо. Рабочие на фронтоне, лениво перекрикиваясь, ладили огромные неоновые буквы. Включали свет. Но вспыхивали лишь первые пять букв: «ПОЛЯР» и северное сияние над ними... Мужичишка в черном пиджаке, в темной не по жаре, застегнутой наглухо рубашке семенил перед кинотеатром, поглядывал вверх, и лицо его исходило злобой.
Прошла вперед. Дом опознала сразу. Во дворе перед подъездами разговаривали несколько солдат в грязной спецодежде с метлами и лопатами. Они убирали строительный мусор.
– Вам куда, девушка? – спросил один из них. На погоне светлела лычка.
– Посмотреть квартиру, – я протянула записку.
– Хорошо, – сказал ефрейтор. – Я вам открою.
Он пошел впереди, я за ним едва успевала. Лестницы пахли побелкой, и свежей краской, и еще пластиком. Жгуче-зеленый, он лежал на поручнях лестницы – от первого этажа до пятого.
Ефрейтор недолго возился с замком. Я осторожно и даже робко ступила в прихожую. Ступила и поняла, что возьму эту квартиру, что она будет моей. Комната поразила меня хорошими обоями. Простором. Лишь позднее я обнаружила, что комнаты без мебели кажутся просторнее, чем на самом деле. Но это, конечно, мелочь. Понравилась мне и кухня – белая и голубая, как ранняя весна. Подумалось, жаль, мама не дожила до этой минуты.
– Вы одна? – спросил ефрейтор.
– Нас двое.
– Для двоих тесновато.
– У мужа есть площадь.
– Тогда другое дело. Тогда можно поменять.
Я не ответила. Знала, что не стану менять эту квартиру. Нет, не стану...
С балкона далеко-далеко до самого леса просматривалась Полярная улица. Она была еще голая, без деревьев и без газонов. Серая земля пылила под колесами автомобилей, проносившихся быстро, как на состязаниях. У соседнего дома рабочие сгружали паркет. В магазине продавщица в белом протирала окна. Солнце ложилось на них полосами шириной с ладонь.
На другом балконе, что выступал справа, появилась женщина. На ней был только купальник. Но тело отливало загаром. И купальник смотрелся красиво. И ничего в том предосудительного, что женщина в купальнике стояла над оживленной, залитой солнцем улицей, я не видела.
– Здравствуйте, – сказала я. – Вы уже переехали?
– Да. Я переехала самой первой, – ответила женщина в купальнике. – Ночевала в доме совсем одна.
– Не страшно?
– Нет. Плохо, что газ еще не подключили.
– Да, плохо, – согласилась я. Добавила, глядя вниз: – И пыли много.
– Пыль будет, пока не окончится стройка, – сказала женщина в купальнике. – Но лет через пять все зазеленеет. И дачи не нужно... Воздух свежий. До леса рукой подать...
– Пять лет – это не скоро.
– Так всегда думают в молодости, – грустно улыбнулась женщина в купальнике.
7
Не отступая от кухонного столика, я каждые пять минут, если не чаще, поворачивала голову и смотрела в сторону холодильника, где стоял зеленый, с треснутым стеклом будильник – мой давний друг, которого я в числе немногих вещей привезла со старой квартиры. Мне надоела рухлядь: стол, за негодностью списанный из домоуправления, кровать с облезлым никелем на железных спинках, рассохшиеся стулья. К черту! Взяла только холодильник и новый румынский платяной шкаф с зеркалом во всю дверку. Остальное надо наживать. Трудиться, работать и приобретать вещи по сердцу, по вкусу.
Юлия Борисовна подарила сыну ковер. Персидский ковер ручной работы. Буров сказал, что такому ковру теперь нет и цены. На лиловом поле в сложнейшем орнаменте был выткан свирепый тигр в натуральную величину.
Когда разговор зашел хоть о каком-то новоселье, пусть самом скромном, Буров предложил постелить ковер на пол – благо комната была пуста – и устроить новоселье на восточный манер. Прямо на ковре – без всяких столов и стульев.
– Я убежден, что азиатские традиции не хуже европейских. В трапезе на ковре, безусловно, есть своя прелесть.
Кого приглашать?
С Юлией Борисовной вышло как нельзя лучше. Само собой разумеется, приличие требовало, чтобы она была приглашена первой. Пришлось бы идти на эту жертву, но, к счастью, Юлия Борисовна уехала на съемки в Молдавию.
Пригласила Люську, Нину Корду с мужем, Прасковью Яковлевну Крепильникову. Обещала приехать Луговая, но не твердо, а если удастся.
Она была уже здесь однажды. В тот день, когда я получила ордер. Рассматривала квартиру придирчиво и тщательно, словно в этой квартире предстояло жить ей, а не мне.
Потом мы сидели на широком подоконнике. Разговаривали про жизнь. Анна Васильевна рассказала:
– Родилась в тысяча девятьсот двадцатом году. Давно. Все-таки очень давно... Вот старимся мы все, а того не замечаем...
Властное выражение, обычно свойственное ее лицу, растворилось в улыбке. Я видела перед собой обыкновенную добрую женщину, быть может, лишь с очень усталыми глазами.
– Война застала нас с Николаем в Ростове...
Николай – так звали ее мужа. И еще он был сердечник, потому в армию не призван.
– В городе при немцах остались по заданию райкома партии. Занимались диверсиями. Поздней осенью сорок второго в нашей группе случился провал. Оказались без явок. Или с перепугу, или по неопытности, только решили с мужем укрыться временно у тетки в Кагальнике, Добрались туда с горем пополам. Я беременная была на шестом месяце. Два дня пожили. Сосед, сволочь, полиции выдал. Повезли нас в Ростов. На старенькой отечественной полуторке. Подмораживать уже стало. Дороги восстановились. Шофер в кабине. А двое полицейских с нами в кузове. Ехали-ехали, а под вечер полуторка, родная, взяла и стала. Шофер заковырялся в моторе. Полицаи забеспокоились: ночь на носу. Время партизанское подступает. Справа – поле, слева – поле. Небо сумрачное. И вороны каркают. Подло-подло...
Мы-то с Николаем думали, что ночи дождемся, а там, повезет, партизаны выручат. Вдруг слышим, шофер говорит:
«Вот она! Таперича, зараза, двинется».
А полицейский один к тому времени слез с кузова. Возле шофера стоял. Другой же полицай возрадовался, услышав слова шофера, и налег на кабинку: посмотреть захотел, наверное, где шофер неисправность обнаружил. Тут Николай его и ударил ногой: руки были связаны. Мне не связали. Зачем? Баба, да еще с пузом.
Ударил ногой в мужское место. Тот, наверное, вмиг и память потерял.
«Беги в балку, – шепчет Николай. – Я их отвлекать стану».
Балка – так овраги по-степному называются.
Отвлекать! Много ли наотвлекаешь со связанными: руками? И здесь мне как высветило, как словно кто-то мысль подал. Схватила я карабин, который полицай из рук выпустил. А напарник его как раз шум услышал, к борту поспешил...
«Шо там?»
Я ему в рот выстрелила. Как соску, ствол сунула, даже видела: зубы брызнули белыми осколками.
Мне бы догадаться и шофера прикончить. Автомат-то у него в кабине был. Но тогда я не сообразила. Выстрелила в того, что на полу кузова корчился, чтобы не поднялся гад. И побежали мы к балке. Шибко побежали. Шофер из автомата стрелять начал, мы уже за двести метров были. На этом расстоянии автомат не страшен. Карабин, он дальше бьет.
Балкой, балкой... Стали мы уходить по-быстрому. А Николай задыхается. С сердцем плохо. Пробовала на себе нести. Противится.
«Ребенка, – твердит, – сбереги... Сбереги ребенка».
Умер Николай за полночь. У меня выкидыш случился... Замерзла бы, наверное... Закоченела. Повезло. Хуторские бабы с трудовой повинности возвращались. Подобрали, выходили.
Вот, Наташа, той осенней ночью и закончилась моя личная жизнь...
Первой пришла Нина Корда. Она поцеловала меня в прихожей, дала завернутый в бумагу эстамп. Ее мужа по имени Антоша несколько раз видела у проходной – он часто встречал Нину. Антоша протянул цветы, сказал:
– Здравствуйте.
Нина Корда пояснила:
– Я специально привела Антошу пораньше, чтобы он поработал на кухне. В подобных случаях он совершенно незаменимый человек.
– Что ты, что ты, – застеснялась я. – Я и сама с двумя руками.
– Это ты совершенно зря, – тоном, не терпящим возражения, сказала Нина Корда. – Антоша работает поваром в ресторане «Берлин».
– Да-да, – потирая ладонь о ладонь, согласился Антоша и деловито спросил: – Где фартук?
Фартук у меня был только один. Я сняла его и передала Антону.
– Вот это ковер! – восхитилась Нина. – А почему я не вижу Бурова?
– Буров на рынке.
– Мужчины при деле, – удовлетворенно заметила Нина и предложила: – Постоим на балконе.
На балконе было хорошо. Тянуло ветром со стороны леса. Воздух не пахнул городом, потому что машин в воскресенье почти не было.
Однако поболтать нам не удалось. Услышали звонок в прихожей. Это пришла Люська. Опять объятья, восклицания и т. д. Люська подарила прелестный немецкий ночник.
Потом приехал Буров с рынка.
Вслед за ним – Прасковья Яковлевна Крепильникова. Она привезла в подарок подушку.
– Обещала, стало быть, тебе к свадьбе подарить. Так ведь свадьбу ты зажилила.
– Ничего, Прасковья Яковлевна, не расстраивайся, – сказала Люська. – Вот сегодня и будет сразу свадьба, сразу новоселье.
– Это хорошо, – согласилась Крепильникова.
Подивилась ковру, спросила:
– А сидеть мы на чем будем? Неужели стульев нет? Ужасть!
– На свою подушку и сядешь, – ответила Люська.
– Нет, – запротестовала Прасковья Яковлевна. – Мне хоть какую завалящую табуретку, а надо. Иначе не могу.
Что же делать?
Пришлось ставить для нее табуретку. Мы все Люська, – Корда и я – были в брюках. И на мягком роскошном ковре нам было очень удобно. Прасковья Яковлевна сидела среди нас, как султан на троне. И, поскольку ей трудно было нагибаться за закусками, Антоша любезно подавал ей то одно, то другое блюдо.
Луговая все-таки приехала.
Мы были уже навеселе. И Анне Васильевне пришлось выпить штрафной бокал. Но прежде она сказала тост. Короткий, запоминающийся:
– Я дарю новоселам два подарка. Первый – фужеры. Они нужны всегда, когда в доме радость, когда в доме праздник. А я желаю, чтобы в этом доме всегда было радостно, и празднично. Второй, он совсем скромный, совсем маленький, но с очень большим-большим значением. – Анна Васильевна открыла небольшую коробочку и вынула оттуда пустышку с продетой в кольцо розовой лентой.
Все захлопали, а Буров покрылся багровыми пятнами...
Потом все было обыкновенно. Выпивали, смеялись, разговаривали. Только Прасковья Яковлевна сидела напряженная, потому что Луговая не потребовала себе табуретки. И, обозревая нас всех с высоты своего сиденья, Крепильникова чувствовала себя неловко.
К сожалению, в самом, конце Буров затеял с Луговой дикий спор, о гениальности и одаренности. Собственно, даже в более узком плане – о проблеме гениальности и помешательстве.
Вынул из какой-то папки несколько пожелтевших листочков машинописного текста и заявил, что это статья доктора Вильгельма Ланге (Гамбург) из Клинического архива, изданного в 1929 году под редакцией доктора Сегалина. Из пространных выкриков Бурова я поняла, что большинство великих людей имели ярко выраженные психические отклонения.
Помню, Буров читал:
– Юлий Цезарь – алкогольная эпилепсия.
Бисмарк – мания с бредом величия, тяжелая психопатия с истерическими симптомами. Периодические сильные колебания настроения.
Наполеон – страдал тиком лица. Галлюцинациями. Судороги в плечах, в губах, в икроножных мышцах.
Рихард Вагнер – мания величия. С потребностью проявлять всюду свою личность.
Доводы Луговой значили для него меньше, чем спасибо для сантехника.
Уняла Бурова Корда. Она сказала:
– Андрей, ты кричишь столь дико, что мы можем подумать, ты тоже гений.
Он посмотрел на нас. Потом вдруг засмеялся таким нормальным, здоровым смехом, что сразу стало ясно: опасения насчет гениальности безосновательны...
