Текст книги "Дикий хмель"
Автор книги: Юрий Авдеенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Они шли по траве, невидимой, но мягкой. И ветер лизал им лица. И трава щедро пахла весной. Ночь чуточку хмурилась редкими низкими тучами, но звезды в небе мерцали обыкновенные, беззаботные. Нормальные звезды, как до войны.
Тук, тук, тук – дятлилась тишина перестуком, не птичьим, а пулеметным, жжу-жжу – пели пчелы, отлитые из свинца.
Иногда тьма вдруг розовела, словно женщина от комплимента. Ракета с дымным, серым хвостом лениво проплывала вдоль зубчатого, похожего на частокол леса. В такие минуты Миронову хотелось ничком рухнуть на землю, прижаться к ней. А может, и не хотелось. Может, он был смелым парнем. И эти ракеты развлекали его, точно фейерверк. Но шагавший впереди него капитан Самшелов по опыту знал, что необстрелянные новички торопятся обнимать землю, словно она дева. И самочувствие Миронова представлялось ему именно таким.
Самшелов слышал за спиной дыхание солдата, ступавшего за ним след в след, как и учил капитан. Так нужно было идти, чтобы не напороться на случайную мину, не свалиться в какую-нибудь воронку.
– Передовая? – спросил Миронов, когда они спрыгнули в окоп и сухая глина, шурша, как мышь, поползла по стенам.
– Глубокий тыл, – может, и неудачно, но все же пошутил капитан Самшелов. Он считал обязательным пошутить в такой момент. Он верил – шутка не родня страху.
Минут десять они петляли вместе с траншеей. Наконец оказались в землянке разведчиков, тесной и прокуренной, будто трубка. Сиротливый свет каганца освещал лишь дно опрокинутой бочки, которая, очевидно, служила хозяевам столом, потому что на ней, бросая короткие тени, возвышались котелок и распечатанная консервная банка.
Крепкий и рослый старшина Шатохин подал команду: «Встать! Смирно!»
Капитан махнул рукой, что должно было означать «Вольно», и представил:
– Наш новый боец – рядовой Миронов.
И тогда из темных, окутанных дымом углов к свету каганца пододвинулось шесть удивленных лиц. И шесть пар не менее удивленных глаз уставились на пришельца. Ростом он был невысок, уж очень хил и даже для трудного военного времени необыкновенно худ.
– Товарищ бежал из плена? – с мягким акцентом и такой же иронией спросил грузин Чхеидзе.
– Разговорчики! – одернул капитан.
Шатохин сверкнул глазами на юмориста, сказал новичку:
– Располагайся.
Лица разведчиков опять растворились в темноте. Потом могучий, широкоплечий солдат Зинченко протяжно сказал:
– Покормить его треба.
Старшина подвинул Миронову банку с консервами, сказал:
– Ешь. – И, видя, с каким аппетитом новичок набросился на еду, милостиво заметил: – Откормим.
– Нет, – продолжая жевать, возразил Миронов. – Я всегда худой. Комплекция у меня такая.
– Комплекция у тебя терпимая, – сказал Зинченко. – Главное – мускулы...
– Мускулы есть, – усмехнулся Миронов.
– Ты хоть знаешь, куда попал? – спросил Чхеидзе.
– Знаю. Капитан рассказывал...
Отделение старшины Шатохина славилось в разведроте не только богатым послужным списком, но и особым личным составом.
Сам спортсмен, перворазрядник по футболу, Шатохин сумел добиться у начальства редкой льготы: права выбора бойцов-спортсменов, прибывающих в часть. Поэтому в отделении Шатохина на сегодняшний день было два гимнаста, штангист, два боксера и городошник. Вот только общий любимец и весельчак многоборец Иван Волобуев погиб восемь дней назад, подорвавшись на немецкой мине. Ему-то и привел замену командир разведроты.
Если война чем-то и похожа на спорт, то лишь тем, что солдата, как и спортсмена, проверяют делом. У разведчиков такой возможности, пожалуй, больше чем у других.
Ночью, в очередном поиске, немцы обнаружили разведгруппу. Нашпиговав темноту трассирующими пулями, заставили ребят прижаться к молодой траве, заставили ползти назад по-пластунски. Старшина Шатохин сам решил прикрыть отход отделения. В помощники взял новичка Миронова.
Перейдя линию фронта, разведчики еще долго слышали трескотню выстрелов за плотиной. Но с приближением рассвета наступила тишина. Она казалась всем зловещей, как похоронный марш, потому что старшина Шатохин и рядовой Миронов не возвращались. Каждый досадовал, что старшина недооценил ситуацию и оставил при себе новичка. Ничего путного из этой затеи не могло получиться.
Только в девятом часу утра позвонили из соседнего полка: на их участке из тыла противника вышел разведчик Миронов и вынес на себе раненого старшину Шатохина.
Небритый, грязный, усталый, Миронов жадно набросился на котелок, в котором ароматно парила гречка.
– Ты того, расскажи поперву, – взмолился Зинченко. – Як все было?
– Просто, – ответил Миронов, но котелок не оставил. – Когда старшину ранило, я взвалил его на плечи и пошел вправо. Чувствовал, немцы обходят нас. Так и вышло. В темноте они стали палить друг в друга. А я выбрался к реке. И случайно нашел каюк.
– Что такое каюк? – спросил кто-то.
– Лодка.
– Ты откуда родом?
– Нэ мэшайте, пусть рассказывает...
– Родом я из Азова... Так вот, каюк был в камышах спрятан. И случайно я на него наткнулся. Втащил старшину в каюк. Перевязал, как мог... Над рекой туман. Оттолкнулся палкой от берега. И вниз по течению. Слышу, голоса немецкие за спиной остаются. Значит, хорошо. Немного погодя уткнулись мы в берег. И лесом...
– А старшина?
– На горбу.
– Парень ты ничего, правильной закваски, – сказал Зинченко. – А спортсмена мы из тебя сделаем. Выбирай, что по душе – штанга, городки, а лучше бокс...
– Вратарь я, – как-то виновато признался Миронов.
– Ты?!
– Ростом ты будто и не очень вышел, – сказал Чхеидзе.
– У меня прыгучесть, как у обезьяны, – Миронов даже подскочил с нар, словно собираясь продемонстрировать свои вратарские способности прямо здесь, в землянке.
– Не верите? – он опустил ложку в котелок, бережно поставил его на опрокинутую бочку, потом нервно схватил свой вещевой мешок, суетливо, словно куда-то торопясь, принялся развязывать. Наконец, с сияющей улыбкой вытащил из мешка хорошо сохранившуюся футбольную покрышку. И прижал к груди, как талисман.
Разведчики пришли в восторг.
– Постукаем?
– А почему и нет?
Так началась и продолжалась до самого дня гибели служба Миронова в разведроте...
Чуть брезжил рассвет. И синева, не распуганная солнцем, висела в воздухе, осторожная и чистая, как птица. Молодая трава просыпалась под туманом, редким, низким, который стлался на лугах справа и слева от дороги, А дорога, приподнятая насыпью, была черной от утренней влаги. И башни замка были черными, особенно первая, полуразрушенная. Над ней летали вороны: каркали громко, страшно. Порой казалось, что это предостерегающе и зло каркает сам замок, кривобокий, сумрачный, выстроенный лет пятьсот назад каким-то немецким рыцарем.
Земля вокруг тоже была немецкая. Где-то впереди лежал город Мейсен. А время было – апрель 1945 года.
Миронов, Чхеидзе и Зинченко уже много часов наблюдали за дорогой, притаившись в старом пустом сарае, куда на зиму бауэры убирали сено. Эта разведгруппа и еще несколько других были брошены в тылы немцев с целью выявить базовый склад боепитания, который, несомненно, был где-то рядом, и навести на него авиацию.
Похоже, что склад затаился в замке. Девять порожних машин въезжало в замок за вторую половину ночи. Восемь покинуло его тяжело груженными. Сейчас выползала девятая.
Чхеидзе сказал:
– Я разворачиваю рацию.
– Погоди, – возразил Миронов. Он был старшим группы. – А вдруг здесь не боеприпасы? Вдруг немцы награбленное вывозят. Или завод подземный, тайный эвакуируют.
– Уверенности нэма, – согласился Зинченко.
Шар-шар-шар... Это в углу. На остатки сена выскочила мышь, блеснула глазами-булавочками. Насторожилась. И опять: шар-шар-шар... И нет мыши. В нору ушла, видимо...
– Стреляем отсюда, – сказал Миронов. – Потом я выйду к машине, проверю, что в кузове. И будем уходить мимо фермы в лес.
– До машины пойду я, Алексей, – заявил Зинченко.
– Все равно, – сказал Миронов, – можешь идти ты.
– Я разворачиваю рацию, – повторил Чхеидзе.
– Нет, – Приказал Миронов. – Рацию развернешь в лесу.
– Они не сунутся, – сказал Чхеидзе. – В замке только охрана.
– Скорее всего, ты прав, – согласился Миронов. – Но рисковать не будем. До леса триста метров. В лесу укроемся...
Миронов подвинул к себе МГ – он ходил в разведку только с этим немецким пулеметом, – предупредил:
– Стреляю один...
Выстрелы получились солидные, басовитые. Осколки ветрового стекла полетели вверх, как брызги из лужи. Машина развернулась и стала поперек дороги. Крытый кузов ее темнел в светлеющем теплыми тонами небе, словно гора.
Рукавом маскхалата Зинченко вытер пот с лица. Сказал глухо, будто проворчал:
– Я пийшов.
– Ползком. Только ползком... – предупредил Миронов.
– Хай они будут прокляты! – выругался Зинченко. Пошагал к машине не пригибаясь.
И Миронов и Чхеидзе видели, как он обошел машину, громадный и ловкий, заглянул в кабину, а потом, наверное, забрался в кузов. Но этого они уже не видели: машина стояла поперек дороги – кабиной к ним, а кузовом в противоположную сторону. Прошло какое-то время. Друзья начали волноваться.
Над замком опять закаркали вороны. Но никакого движения в замке не было. Он по-прежнему казался пустым, вымершим.
Зинченко вышел из-за машины, закурил возле радиатора. И лишь потом направился к сараю.
– Машина полна снарядами, як воз гарбузами, – сказал он. – Побачив все верхние ящики.
– Значит, Чхеидзе прав, склад в замке, – сказал Миронов. – Уходим.
Они быстро вышли из сарая. И побежали через луг наискосок, потому что это было самое опасное, открытое место. И дорога тянулась за их спиной, а справа стояла ферма – добротный пустой дом с остроконечной крышей из красной черепицы.
Разведчики одолели луг и вышли к первым деревьям, где Чхеидзе быстро развернул рацию и передал сообщение в штаб дивизии.
Потом они покурили. Попили водицы из холодного ручья. И пошли лесом – туда, на восток.
Это не был густой, дремучий лес, какие знавали они в Белоруссии. Он, скорее, походил на лесопарк. И деревья здесь не теснились. Стояли на расстоянии, словно отмеренном кем-то. Трава между деревьями не поросла кустарником, а была чистой и зеленой, хотя еще и очень короткой.
Тихий, мелодичный звук губной гармошки, подобно весеннему свету, вдруг заполнил лес. И белые березы с крохотными ярко-зелеными листьями, казалось, начали раскачиваться в такт нехитрому грустноватому вальсу. Музыка возникла столь неожиданно, что разведчики на какое-то время просто опешили. Она звучала в глубине, за деревьями, прозрачная, как воздух, непрошеная гостья в настороженном прифронтовом лесу.
Немец сидел под березой, блаженно вытянув ноги. Пожилой, розовощекий, он близоруко щурил глаза, прижимая к губам большую красно-белую, словно гриб-мухомор, гармошку. Рядом с ним лежали каска и автомат. Но и с другой стороны лежал еще автомат. Жаль, что его никто не заметил.
Лес был спокоен. И немец, один-одинешенький, показался разведчикам посланным самой судьбой. Судя по знакам различия, он был ефрейтор. На боку у него висела пухлая полевая сумка.
Чхеидзе первым вышел из-за деревьев. Конечно, он был смелым парнем. Но потом все говорили, что старшина Миронов не давал такой команды. И, конечно, Чхеидзе поступил опрометчиво.
– Hände hoch, – негромко пояснил немцу Чхеидзе.
Немец уронил гармошку. В лесу стало тихо. И оттого, что мелодия оборвалась внезапно, как и возникла, тишина, нависшая над лесом, была особенно заметной.
И Чхеидзе, и Миронов, и Зинченко вдруг увидели второй автомат. И сразу поняли, что это означает. Немец в лесу не один. Где-то рядом его спутник.
Для того чтобы принять решение, отдать команду, было достаточно десяти секунд. Однако судьба представила лишь четыре.
Граната с длинной желтоватой ручкой плюхнулась в траву, но не покатилась, как мячик, а замерла, неподвижная, точно штанга.
Ее бросили неумело. Из-за кустов, которые островком росли рядом. И она не долетела до солдат, а. упала на расстоянии трех-четырех метров. И ее нельзя уже было отбить ногой куда-нибудь подальше к чертовой матери. И...
Никто не успел сказать и слова. Прыгучесть, реакция и, может, еще нечто большее, что зовется совестью солдата, сработали безотказно. Легкое, худое тело Миронова мелькнуло в воздухе, накрыло гранату.
Это был, бесспорно, вратарский бросок. Смелый, мастерский. Только последний в жизни...
2
Все это рассказал нам генерал-майор Самшелов.
В апреле сорок пятого он был не генералом, а только майором. И командовал разведротой, в которой служил отец.
Генерал жил в новом доме на Комсомольском проспекте. Адрес его Буров раздобыл через коменданта.
Буров уже несколько лет пытался что-то узнать о боевой судьбе моего отца. Но страсть к пространным рассуждениям поглощала всю его энергию. Он был весь в разговорах, как домохозяйка в уборке. На большее у него просто не хватало сил.
Веселая жена генерала принесла кофе – в маленьких фиолетовых чашечках из немецкого фарфора. У нее были очень большие глаза, очень. Она с волнением слушала рассказ мужа. Наверное, все это было для нее ново, интересно...
Генерал рассказывал с удовольствием. Получалось у него, может, несколько бессистемно, но горячо. Чувствовалось, человек он искренний,толковый.
– Дело не только в трех орденах Славы. Хотя сам по себе это выдающийся факт... Старшина Алексей Миронов был личностью. Лич-нос-тью... Можно иметь высокий чин, обладать выдающимися талантами поэта, музыканта, изобретателя и оставаться заурядным, неинтересным человеком... Миронов был всего-навсего старшиной армейской разведки, но его духовных качеств – смелости, благородства, честности – хватило бы и на государственного деятеля. Мы много и хорошо говорим о политической работе в войсках, о прозорливости наших командиров. И меньше вспоминаем о незаурядных людях, которые, как метко заметил Твардовский, были в каждой роте, в каждом взводе. От них исходили тепло, уверенность, свет. Каждый из них представлял, как бы сказать, материализованную душу народа. Это, конечно, очень обще... – генерал Самшелов смущенно развел руками.
Буров сказал:
– Минул большой срок. Пора безошибочных обобщений наступила.
– Согласен с вами, – кивнул генерал, быть может, несколько устало. Посмотрел в мою сторону без улыбки.
– Мемуары не пишете?
– Нет. Я действующий генерал. Вот когда уйду в отставку, тогда попробую...
– Пробовать надо сейчас. И пусть товарищ журналист тебе поможет, – включилась в разговор молодая жена.
– Жанна, стыдно, – зарделся генерал.
– Почему стыдно? Ведь всем кто-то помогает, – рассудительно возразила Жанна.
Генерал засмеялся:
– Женам нельзя доверять даже малую тайну.
– Очень мне нужны твои тайны... – обиженно заметила Жанна. И насупилась. Ей, конечно, было жаль саму себя.
Генерал пропустил реплику, жены мимо ушей, задумался тяжело. Потер пальцами виски:
– Что я могу еще вам рассказать? Конечно, были разведдонесения, представления к наградам, рапорты разного характера, где по крупицам была рассыпана боевая деятельность старшины Миронова. Но где это все? Сохранилось ли оно? В военном или в других архивах? Не знаю. Что-то, конечно, пропало. А что-то наверняка лежит в груде бумаг, как говорится, в пожелтевших папках... На вашем месте я бы написал Зинченко или даже съездил к нему. Он рыбачит на Волге, за Астраханью. Дом у него в селе Житном...
– А Чхеидзе? – спросил Буров.
– Гурам умер после войны от старых ран. Его ранили шестого мая. Тяжело... Он долго лечился. Умер в пятьдесят пятом. У себя в Самтредиа... Вы напишите Зинченко и поезжайте к нему.
– Обязательно напишем, – сказал Буров.
– Он и Миронов были друзьями. Я знаю, Зинченко пытался найти его семью. Мы все пытались. Знали, что есть маленькая дочь Наташа... Но вы с мамой основательно затерялись на дорогах войны.
– Конечно, это хорошая мысль, поехать к Зинченко, – словно рассуждая вслух, проговорил Буров. – Нам надо поехать, Наташа.
Однако выбраться в Житное удалось не скоро, лишь весной следующего года...
3
Глухой гром – к тихому дождю. Он слышен на юго-западе, где приморившиеся тучи распластались над горизонтом, чуть подсвеченным солнцем, тонущим в мареве, сизом, густеющем от минуты к минуте. Возле красно пятнеющих кустов бузины, возле черемухи, облепленной черными ягодами, над кустами шиповника и над всем лесом воздух неподвижен, будто и нет его вовсе, будто заменили его запахи, заменили бесповоротно, как автомобиль заменил телегу.
– Ма-ма, – хнычет девочка. – Ма-ма, – и трет грязными кулачками заплаканные глаза.
Небо бледнеет. Солнце тонет в белой непроглядной массе. Тени покидают лес. Он становится скучным, старым. Тоскливым...
– Ма-ма! – зовет девочка, всхлипывая.
Я останавливаюсь, наклоняюсь:
– Ты чья?
– Ма-ма... – девочка глядит и сердито и жалостливо, но только не испуганно.
Я оглядываюсь: лес редкий, больше березовый. И людей в нем нет – только я и девочка.
– Как зовут тебя? – поглаживая по растрепанным желтым волосикам, спрашиваю я.
– Ила.
– Ира?
.Девочка кивает и уже больше не всхлипывает.
– Сколько же тебе годков, Ира?
– Четыле, – девочка показывает растопыренные пальчики: большой прижат к ладони.
Она в красном платьице, в красных сандалиях стоит на полянке, как грибочек. Такая хорошая. И мне... Мне до слез захотелось, чтобы это была моя дочка. Моя родная, моя милая. И злость на Бурова шевельнулась в моем сердце тяжело, точно камень.
– Ты с кем пришла? – спросила я тихо.
– Одна.
– Совсем одна? Без бабушки, без мамы?
– Совсем одна, – сокрушенно подтвердила девочка.
А если взять ее с собой, и привести домой, и сказать Бурову, так радеющему о своем покое:
«Это наша дочка. Это наша радость».
Он растеряется. Точно растеряется. И будет смотреть, на меня, как дурачок.
– Где ты живешь, Ира?
– Там, – она показала ручкой на окружную дорогу, на высокие дома, белеющие за лесом.
– Пойдем.
– А куда? – спросила девочка.
– К маме. Ты знаешь, как зовут твою маму?
Девочка кивнула:
– Мама Соня.
– А бабушка у тебя есть?
– Есть. Баба Шуля.
– Почему же ты ушла в лес одна?
– Не знаю.
Дождь падал беззвучно, тихий, редкий. Пыль сворачивалась на тропинке в мелкие темные шарики.
У окружного шоссе, прежде чем перейти несколько метров бетона, я взяла девочку на руки. Она прижалась к моей щеке и спросила:
– Ты меня любишь?
– Люблю, милая.
– И я тебя тоже люблю. Клепко, клепко...
Со свистом, вначале нарастающим, потом сходящим на нет, по бетонке катили машины. Дождь по-прежнему падал беззвучно, однако не так редко, как минуту назад. Шоссе блестело. Я переходила его быстро, смотрела под ноги, боясь поскользнуться. Увидела себя на мокром асфальте, как в зеркале: я впервые несла на руках ребенка. Какое это все-таки счастье!
В лесочке, густом, хвойном, что рос сразу за окружной дорогой, было сухо и воздух сильно пах молодыми елками. Девочка прижималась ко мне. Казалось, что она засыпает.
– Господи! Ой, господи! Дитятко родное, – по тропинке от белых многоэтажных домов, причитая, спешила старуха. Я поняла, что это «баба Шуля».
Девочка ожила, услышав знакомый голос. Я поставила ее на ножки. Она побежала быстро, смеясь и косолапя.
Через несколько шагов я обернулась: девочка смотрела мне вслед и махала ручкой.
Еще на лестничной площадке поняла: Буров в квартире не один. За дверью слышались голоса, мужские, громкие. Похоже, там спорили.
Диво.
К Бурову никогда не приходили друзья. Было что-то неправдоподобное в том, что человек, родившийся в Москве, выросший здесь, окончивший университет, не имеет ни одного друга-приятеля, который бы захотел с ним встретиться, поболтать, покурить, пусть даже выпить. Буров объяснял так: первые годы после окончания факультета встречались, перезванивались, потом ребята стали жениться, девчата выходить замуж. Семья же – маленький личный мир. Допуск в него ограничен. Интересы – локальные. Студенческая дружба зарастала, как нехоженые тропинки... Все понятно. На факультете были только оценки в зачетных книжках. После факультета – служебное положение, публикации, командировки. У всех все складывалось по-разному. И кто-то кому-то завидовал, тайно и явно. И это тоже было понятно. Потому что была жизнь, были живые люди. Кто-то работал в ТАССе, слал корреспонденции из Нью-Йорка, Парижа, Токио... Кто-то ездил от «Правды» во Вьетнам, на Кубу, в Мексику... Кто-то мотался по стране – Сахалин, Душанбе, Печенга. А кто-то работал на обувной фабрике «Альбатрос» в многотиражке, которая выходит один раз в неделю... Впрочем, Буров считал, что некоторым повезло еще меньше, чем ему, послали литработниками в районные газеты – в глухомань, на Север.
Я не стала нажимать кнопку звонка. Открыла дверь своим ключом. Прошла прихожую и заглянула в комнату.
В кресле напротив Бурова сидел высокий мужчина с очень спокойным бледным лицом. И эта бледность была особенно заметной, возможно, благодаря темным, немного вьющимся волосам и такому же темному строгому костюму.
Увидев меня, он молча встал и поклонился. Буров, который сидел спиной ко мне, с напряжением повернул шею, не вставая, сказал:
– Это и есть моя любимая жена Наташа.
Мужчина обошел журнальный столик, остановился в двух шагах от меня.
Буров сказал:
– Знакомьтесь. Это мой сокурсник. Тот самый Бронислав Александров.
Бронислав взял мою руку, поднес к губам. Немного улыбнулся:
– Я представлял вас именно такой.
– Спасибо, – смутилась я. – Честно говоря, я представляла вас совсем другим.
– Андрей наговорил обо мне всяких ужасов? – спросил Бронислав.
– Нет. Я думала, на Севере, ну...
– Живут суровые, просоленные морским ветром мужчины, способные сразиться с белым медведем. Я угадал?
– В общем, да.
Бронислав вздохнул и сказал как-то виновато:
– Дело в том, Наташа, что я уже около года обитаю в Москве. И суровые приметы Севера в условиях цивилизации оказались не более стойкими, чем черноморский загар.
Тот самый Бронислав Александров.
Я вспомнила наш разговор с Буровым, когда мы однажды сидели после ужина, и был вечер, и в открытые на балкон двери доносились звуки улицы.
Буров тогда сказал:
– Со мной на курсе учился парень, который всегда вытаскивал билет номер один.
– Всегда? – не поверила я.
– В пяти случаях из шести.
– И где он сейчас?
Буров усмехнулся. Из-за темноты не поняла: злорадно или иронически.
– Ему везло только на билеты.
– Он тоже в многотиражке?
– Хуже, – Буров чиркнул спичкой, прикуривая. Пустил клуб дыма, который, как шар, поплыл вверх. И свет уличных фонарей, ластящихся к потолку, красиво высветил его. – Послали куда-то литрабом на Север в районную газетенку.
– Ты считаешь, это хуже, чем раз в неделю выпускать многотиражку на «Альбатросе»?
– Хочешь посоветовать и мне поехать на Север? – В голосе и насмешливость, но и мельтешение. Не совмещаются они, как чай и пиво в одном стакане.
– Я хочу сказать, что там, на Севере, в районной газетенке, горы материала.
– Материал есть и на «Альбатросе».
– «Альбатрос» – это Москва. А на московский материал всегда найдутся люди способнее тебя и более удачливые. Парень же, который всегда вытаскивал билет номер один, вытащит его вновь. В лице какого-нибудь необыкновенного рыбака, лесоруба, шахтера... Не знаю... И не забывай, опять-таки экзотика. Мне неприятно смотреть на эти стандартные, однообразные, как галоши, дома... А цветное фото северного сияния привело бы меня в восторг.
– Это особенность твоего личного восприятия.
– Нет, не личного... Странно. Но порой ты не понимаешь самых простых вещей.
– Значит, вы расстались с Севером? – спросила я, глядя Брониславу прямо в глаза. – И вам не жаль?
– Север был для меня только школьной скамьей. А со школьной скамьей рано или поздно всегда приходится расставаться. Давайте, я вам помогу.
И он помог мне снять плащ. И отнес его на вешалку. Буров ни разу не обременил себя такой заботой.
– Бронислав теперь большой начальник, – сказал Буров, глядя в сторону балкона. – Ответственный секретарь всесоюзного журнала. Это уже орбита.
– Поздравляю, – сказала я.
Буров сказал:
– Ты лучше приготовь нам обед.
– Будет сделано, товарищ командир.
– Вам помочь? – спросил Бронислав.
– Спасибо. Приучена обходиться без помощников.
– Андрей, однако ты феодал, – заметил Бронислав.
Буров засмеялся:
– Слишком сильно сказано... Просто я не хозяйственный товарищ...
На кухне провозилась больше часа. Захотелось блеснуть кулинарными способностями – накормить мужчин чем-нибудь вкусным. Нажарила мяса, картошки, сделала соус из сушеных грибов, все это поместила в кастрюлю, накрыла крупно нарезанными помидорами, присыпала зеленью. Минут десять продержала на огне. А потом...
Потом Бронислав не выдержал, заглянул на кухню:
– Чем это так вкусно пахнет?
Я улыбнулась, промолчала.
– Секрет фирмы, – догадался Бронислав. – Жаль, я терял время в бесполезном споре с Андреем.
– Он и студентом был таким спорщиком? – спросила я.
– Да. На курсе никто не мог его переспорить. Впрочем, что там на курсе! Пожалуй, на факультете не было более упрямого студента.
– Почему же ему так не повезло?
– В чем? – Бронислав понял, что я имею в виду. Но он не ожидал такого прямолинейного вопроса. И, может, немного смутился. Произнес вполголоса: – Вы подразумеваете журналистскую деятельность?
– Журналистскую деятельность. Он бездарен?
– Не думаю. Студентом он был просто ленив.
– Я уверена, что многие бывшие ленивые студенты стали сегодня крупными журналистами.
Бронислав согласился:
– Вы правы. У Андрея другое... Во всяком случае, тогда было другое. Помнится, на четвертом курсе я ему однажды сказал: «Старик, у тебя мозг, как серная кислота. Он все разъедает. Твои книги погибают в состоянии эмбриона...»
– А у вас есть книги?
– Три. Я член Союза писателей, – Бронислав порозовел, сказал смущенно: – Только, ради бога, извините. Дал зарок не хвастаться этим, а скромности не хватает.
– Это хорошее хвастовство. И даже приятное... Первый раз вижу живого писателя. В смысле – в жизни, а не по телевизору или в журнале...
– Я лучше пойду к Андрею, иначе потеряю сознание от восхищения самим собой.
– Скажите Бурову, пусть расстилает скатерть.
Обед получился. Мужчины были очень довольны. Произносили тосты только за меня... Где-то в конце, когда пили кофе, Буров рассказал, как он обнаружил в архиве сведения о моем отце, рассказал о встрече с генералом, о том, что под Астраханью живет однополчанин отца, рыбак по фамилии Зинченко. Тогда-то Бронислав и предложил Бурову съездить в Астрахань в командировку, написать очерк для их журнала...
4
Астрахань не порадовала. Поезд пришел поздно вечером. Накрапывал мелкий дождь. Тьма дремала на улицах, и редкие фонари светили вполсилы, словно боялись ее разбудить. Таксисты торговались, лениво, нехотя. Наконец кто-то согласился довезти нас до гостиницы. Она оказалась недалеко от вокзала, но улица была перекопана. Аварийная лампочка висела над мостовой красной точкой, и свет падал вниз, на присыпанные землей доски, оранжевый и слабый.
Брюзжа, чертыхаясь, Буров нес чемодан, перешагивая наполненные темнотой канавы. Я ступала вслед за ним, покорная и молчаливая, как мусульманка.
Легкомыслие в путешествиях забавно только на экране кино. Люська Закурдаева как-то рассказывала о своей несостоявшейся поездке по Днепру от Киева до Херсона. Полагая, что речной транспорт – это медленный транспорт, она сделала опрометчивый вывод: в наш двадцатый век – век скоростей – желающих пользоваться пароходами не должно быть много. Тут у нее как раз развод с первым мужем случился, нервишки расшатались. И захотелось ей чего-то необычного и в тоже время простого. Купила она железнодорожный билет до Киева. А там по водичке решила до самого Херсона добраться... Раннее, утро. Киев. Фуникулер. Речной вокзал. Кассы. А возле касс, как она выразилась, – «мордой об стол». Нет билетов. И на ближайшую неделю не предвидится.
Вернее, билеты есть. Но по заявкам, по путевкам, по брони, по Интуристу. А по трудовым, отпускным деньгам билетов нет.
Люська – к начальнику вокзала. Человек она, известно, на язык несдержанный. А тут такой случай. Естественное волнение. Что уж там она говорила, можно только предполагать. Но, видимо, говорила нехорошо. Потому что ответственные товарищи, удивленные и раскрасневшиеся, намекнули, что она «деклассированный элемент», и пригрозили вызвать милицию...
Сунулась Люська в гостиницы. Летнее время. Администраторы смотрят на нее, как на дуру. «Откуда вы приехали?» – «Из Москвы». – «Не смешите...»
Отходила она ноги за целый день по Киеву. Сил нет. Что делать? Хоть домой возвращайся. С закатом подалась на железнодорожный вокзал. Ан нет, там тоже с билетами непросто. Ну, не так, как на реке. Но... Только на завтра, на послезавтра...
Хоть плачь.
Вспомнила Люська, что с утра маковой росинки во рту не держала. Увидела «Вареничную». Пришла туда. Съела две порции вареников с вишнями, со сметаной. И так ее разморило. Нет мочи из-за стола подняться.
Тетечка-уборщица, что столы вытирает, посуду уносит, возьми да и заговори с Люськой.
Так и так...
– Ты, дитяточко, пидэ до автостанции. Там автобусы до края ходют. До моря. И билетов всегда богато.
Разыскала Люська автовокзал. И действительно, там продавались билеты. Но только до Симферополя. И Люська взяла билет до Симферополя. И стала ждать. Но ждать было долго. Автобус уходил лишь в пять часов утра. И никого из пассажиров этого рейса в зале ожидания не было. Люська же, измаявшаяся за день, боялась, что, уснув, пропустит свой рейс.
Тогда она пошла к окну дежурной по станции. И увидела в окошке молодую красивую, но по всем признакам стервозную женщину. И поняла, что просить ее бесполезно: не разбудит она к рейсу, не позаботится... Но Люське очень хотелось спать, как никогда в жизни. И она пошла на хитрость. Вырвала из блокнота листок. Написала в нем: «Я глухонемая. Очень прошу меня разбудить к пятичасовому симферопольскому автобусу».
Дежурная по станции вышла из-за своего окошка, взяла Люськин чемодан. И повела спать в служебную комнату. В знак благодарности Люська мычала и махала руками, как птица крыльями...
Ее разбудили вовремя... Но по рассеянности Люська сказала:
– Спасибо.
И дежурные сотрудники очень огорчились. Оскорбились. И тоже пригрозили ей милицией...
Даже беглого взгляда, брошенного на вестибюль гостиницы, было достаточно, чтобы понять: мест нет. Люди сидели в креслах, на стульях, цепочкой стояли возле окошка администратора. Фикусы в кадках, большие и кривые, казалось, заскочили сюда по ошибке – так лишне они выглядели в тесноте и духоте вестибюля.
Я прислонилась к окрашенной в салатный цвет стенке, Буров поставил чемодан возле моих ног, поправил свои фантастически толстые очки. И ушел. Я видела, он смотрел на столе газету. Звонил по телефону-автомату. Прохаживался вдоль очереди, заложив руки за спину. Лишь потом протиснулся к окошку администратора и не отходил от него долго-долго.
