Текст книги "Крабат, или Преображение мира"

Автор книги: Юрий Брезан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

На третье утро он повстречал человека; чужак оказался слабее, Крабат поборол его и хотел уже убить, как поступал обычно с врагами, но вдруг вспомнил о плачущей жене и погнал побежденного через степь к себе домой.

Он перерезал ему жилы на ногах и отдал в распоряжение жены, чтобы это домашнее животное впредь выполняло его работу, а сам вернулся на берег моря следить за привязанным к палке лыком и перемещением тени по серому камню до той поры, когда удастся точно предсказать час великой охоты.

Теперь у них в доме было вдоволь мяса и на еду, и на припас, и, бросая кусок несчастному калеке, он думал: потому и вдоволь, что я перерезал ему жилы.

Значит, может и Лоренцо Чебалло, переспросил он и вновь посмотрел на меня тем же странным взглядом. Словно все еще не знал наверняка, кто кому перерезал жилы. Не я, подумал я про себя, а он спросил: тогда кто же?

Он подошел ко мне, взял среднее из лежавших на столе кристаллических слов и втер – или вжал – его в слоновую кость рукояти своей палки из черного дерева.

Это была моя палка, она висела над моей кроватью, не знаю, почему я не расстался с ней, как расстался с другими вещами, навевавшими ненужные воспоминания. Но Крабат сказал, такое же не значит то же самое, и эта палка знает не больше, чем я, а я ничего не знаю из того, что мне хотелось бы знать.

На какой-то миг меня вновь захлестнула волна блаженства, в которую я однажды уже погружался с головой; это было, когда я нашел решение того, что с чьей-то легкой руки получило название "загадки жизни"; название это всем поправилось, поскольку "загадка" звучит вполне невинно и легко укладывается в ложе человеческого разума. Волна блаженства поглотила меня, а очутившись на дне и обнаружив над головой беспросветную толщу воды и ни проблеска жизни вокруг кроме меня самого, я поверил, что мое решение означает спасение.

Поэтому я и сказал: я спасу людей от незнания.

Крабат рассмеялся; он смеялся долго, его смех отскакивал от книжных полок, заполнявших стены, и под раскаты этого смеха я очнулся от наваждения и впервые спросил себя вполне осознанно, не следует ли нам вообще смириться перед непознаваемостью Начала, остающегося и поныне не более чем нашей гипотезой, и Конца, лежащего за пределами нашего понимания. Тогда уж просто пустим Альфу и Омегу плыть по кольцу реки, не имеющей ни истоков, ни устья, и назовем эту реку Богом. Или же отменим Начало всех Начал и заново сотворим мир – и духовный, и материальный.

Хорошо, сказал Крабат. Вероятно, это зависит от пути.

Что зависит и от пути куда, только хотел я спросить, но он исчез, я вновь был один на рифе в океане безумия и гибельной мечты о спасении человека от его жребия – быть человеком, и все наши попытки взорвать рамки человеческого бытия – смешное ребячество и пустая игра словами, самообман и борьба с призраками. Призываются на помощь и рай, и ад, и Нерей, и Протей, и гомункулус в колбе, городятся горы слов и на поиски Венеры спускаются в глубочайшие из глубин; как принято полагать, это возвышенная и возвышающая деятельность: души утопают в блаженстве, но остаются прежними.

И в конце концов, "кто жил, трудясь, стремясь весь век, достоин искупленья" (И.В. Гёте. Фауст, ч. 2, перевод Н. Холодковского). Искупленья – от чего и для чего? Чем дольше я об этом думаю, тем меньше я понимаю как раз это место, я всегда подозревал, что Фауст выступает здесь в роли Геракла и в награду за сверхчеловеческие усилия милостиво возводится в ранг полубога или вроде того, миф и выдумка – в ранг решения, а человек остается человеком – ибо прах ты и в прах возвратишься.

Библия тоже не знает иного выхода: сын человеческий в Гефсиманском саду средь олив, его "Бодрствуйте со мной!" и кровавый пот страха перед распятием – разве даже здесь живое существо не покоряется своей животной сути? А Адриан Леверкюн? От союза с потусторонним миром ему остается в конце концов лишь "Песнь к печали" – печали, к которой не подберешь даже приблизительно подходящего эпитета в человеческом языке. Несмотря на все позерство и весь напыщенный пафос превращения "Бодрствуйте со мной!" в "Оставьте меня одного!", эта неописуемая печаль по напрасно растраченной человеческой жизни простирается в надчеловеческие сферы.

Но там не найти спасения, я давно это предчувствовал, а теперь знаю наверное. Я всегда верил в человеческий мозг, в точность и тонкость его работы, в науку, остающуюся в границах живой природы. Я был свидетелем открытий, взрывавших общепринятые рамки, я приветствовал их, восторженно, как и все, а потом вынужден был признать, что и они не могли сделать человека свободным, потому что объектом поклонения по-прежнему были лики богов и статуи героев, а вовсе не чистое знание.

На столе передо мной лежали кристаллы, они были чистым знанием, лишь пока принадлежали только мне, мне одному; они были реальностью, и их значение было реальностью, и что никто не мог его постичь – тоже. Я не хотел погибнуть в безумном мире ирреальности, не хотел отдаться во власть галлюцинаций, не хотел влезать в четвертое измерение, как в клетку, ячейки которой состоят из моего непотерянного времени – заблуждений, надежд, разочарований, блаженства и отчаяния, и моего потерянного времени – тупого ритмического тиканья маятника. Какое из них реальное и какое действительно прожитое время?

В моих кристаллах содержался ответ. Я не собирался упрятать их в амулет или в колбу. Я хотел знать этот ответ. Я не хотел, чтобы Конец и Начало текли по реке без истоков и устья и впадали друг в друга, я выбрал второе: я сотворю мир заново. И начну с себя, его творца, сотворив себя по избранному мной образцу. А мой образец – Крабат, который сотрет волчье клеймо с наших плеч.

Я думал не о клейме, я думал о Чебалло и о том, что никакие укоры совести не помешают мне обезвредить его знание, я думал не о том, что в моих руках теперь голова Медузы, а о том, что она не в его руках.

"Ты скрежещешь зубами, как злой волк из сказки, сказала Айку. – Кого ты собираешься проглотить?"

"Красную шапочку", – ответил он.

Он погладил ее грудь, и она тихонько, почти беззвучно застонала и заметалась головой по подушке.

Голубой язычок пламени вдруг с шипеньем взметнулся в камине и косо лизнул черно-зеленый полированный гранит.

"Расскажи мне о себе", – попросил он, начисто забыв, что она лежала рядом с ним только потому, что он ей заплатил.

Она промолчала и, казалось, прислушивалась к шипению пламени в камине. Она не двигалась; по белой, слегка розоватой коже время от времени пробегала дрожь, как будто ее знобило. Перед ее глазами стоял другой человек, он любил Баха и любил охотиться один в северных лесах, а по воскресным дням любил бога. Деньги он не любил, если верить его словам, но они давали ему возможность любить то, что он любил. В том числе, вероятно, и дочь. Когда он почувствовал, что она не знает, что в этой жизни достойно ее любви, он взял ее с собой на охоту в северные безлюдные леса.

"У одной сосны был необыкновенный сук, – начала она. – Он рос на такой высоте, что я не могла до него дотянуться, в середине свисал почти до земли, а конец опять поднимался вверх на высоту моего роста. Сук был очень длинный. Как ему удавалось нести свой вес с таким изяществом!" Чувствовалось, что она заново переживала свой восторг и удивление. "И я ничуть его не боялась". И в этом тоже чувствовалось давнее и все еще не забытое удивление.

Он рассматривал ее, поглощенный мыслями о ней.

"Я знаю одну церковь, там висит очень земная мадонна. Триста лет назад ее написал один деревенский богомаз. Ты на нее похожа", – сказал он.

Она повернула голову и посмотрела ему в глаза. "Ты тоже боишься? Ты боишься Чебалло?"

Он растерянно уставился на нее.

"Ты так произносил это имя, словно..."

"...словно я его боюсь?" Он рассмеялся; теперь он уже ничего и никого не боялся.

Огонь в камине угасал. Айку встала и подложила дров.

"Сколько времени у нас еще есть?" – спросил он.

Она разворошила угли, потом подошла к столу, порылась в своей сумке и в его вещах, вернулась и присела на краешек тахты. Он потянулся к ней, но она перехватила его руку – не защищаясь, а легко и почти весело, словно ей было важно в эту минуту удержать его на расстоянии; но ее ответ – лодка придет за ними, когда они захотят, – так ничего и не прояснил. Не выпуская его руки, она соскользнула с тахты, и ему тоже пришлось подняться. Она сказала: "Деньги я положила обратно в твой карман".

Не верю больше, что это поможет, думала она. И все начнется сначала, так или иначе. Сосновый сук имел форму идеальной дуги. И теперь я тоже ничего не боюсь.

Она повела его в сауну – массивная дверь из толстых брусьев и несколько ступенек вниз.

Глава 5

Несколько ступенек, вытесанных прямо в скале, спускалось к неглубокой речушке. Речка вывела Крабата и мельника Кушка к городу Безглазых, обнесенному двумя рядами высоких крепостных стен с валом и рвом. Между речушкой и стеной ютилась кучка жалких лачуг. Возле них сидели согбенные старики и играли худосочные дети, грязные и оборванные, но весьма дружелюбные. Все они с живейшим интересом уставились на двух чужаков, которые по узким деревянным мосткам через ров подошли к городским воротам и попросили их впустить.

Слепой стражник спустил на веревке корзину: "Положите в нее свои глаза".

Мельник Кушк подобрал с земли четыре камешка и положил их в корзину. Стражник поднял корзину, ощупал камешки и тотчас затрубил в рожок. В городе забили в набат, и на крепостные стены, насколько хватал глаз, высыпали солдаты – они стали сплошной шеренгой, плечом к плечу, и все до единого со стеклянными глазами. Позади каждой сотни стоял офицер; офицеры были зрячие, но смотрели только вперед, на противника, поскольку не могли вращать ни головой, ни глазами. На самой высокой башне замка, являвшего собой как бы город в городе, взвился флаг и замер, распростершись на ветру, как приклеенный: четкие черные зубцы крепостных стен на желтом фоне. Старики и дети тотчас бросились сломя голову к реке, и красный петух вскочил на крыши их лачуг. Очевидно, им было приказано поджечь дома, как только противник появится у стен города.

Мельник Кушк достал из кожаного мешка трубу и заиграл. Об этой трубе люди рассказывали чудеса, и зрячие офицеры, увидев, кто трубит, испугались, что он сдует крепостные стены, как случилось некогда в городе Иерихоне. Но мельник Кушк трубил не воинственный сигнал к атаке, а веселую мелодию народного танца "Как у нас за печкой пляшут комары". Комары, как известно, пляшут быстро, трубач играл все быстрее и быстрее, воздух завихрился, образовался гигантский смерч, он втянул в себя воду из речки, выплеснул ее на горящие лачуги и свернул шею красному петуху.

Теперь мельник играл уже шестой куплет "Как у нас в болоте квакают лягушки", лягушачий концерт в темпе prestissimo (Очень быстро (итал.)): смерч двинулся на город, офицеры ухватились за зубцы крепостных стен, но смерч нацелился только на городские ворота. Он приподнял их вместе с массивной надвратной башней – лишь на один миг и лишь настолько, чтобы под ними мог прошмыгнуть человек. После этого труба умолкла, смерч улегся, башня вновь стала на свои опоры, а противник исчез так бесследно, что даже натренированные глаза офицеров нигде не могли его обнаружить.

Крабат и мельник направились к центру города по мощенной булыжником улице. Никто не обращал на них внимания, никому не было до них дела. Улицы, широкие и гладкие, как смазанный маслом пирог, и узкие переулки в ухабах и рытвинах были забиты деловито снующими людьми, лишь немногие неторопливо прогуливались либо благодушно беседовали, собираясь небольшими группками. Не было видно ни одной повозки, жители этого города, казалось, и слыхом не слыхивали о существовании колеса.

Во всю ширину главной улицы были натянуты на равных расстояниях друг от друга яркие транспаранты, метровыми буквами возвещавшие жителям: ТЕЛЕВИЗОРЫ "КОРНЕЛИЯ" ЛУЧШИЕ В МИРЕ! ПОЛЕЗНЫЕ СВЕДЕНИЯ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ – С ДОСТАВКОЙ НА ДОМ! КИНОЛЮБИТЕЛЬ ЖИВЕТ И ЧУВСТВУЕТ ЗА ДВОИХ!

Кричащие плакаты на афишных тумбах и дощатых заборах, ограждавших строительные площадки, повторяли на разные лады призывы транспарантов, навязчиво выпячивая цены на эти и многие другие товары, скидку при распродаже и условия покупки в рассрочку.

Другие транспаранты – белыми буквами по синему фону – предназначались для воздействия на сознание граждан. Эти плакаты воспроизводили тезисы, вполне уместные в катехизисе, но на самом деле почерпнутые из преамбулы к городскому уставу.

Эти тезисы гласили:

"Наше высшее право – равные возможности для всех".

"Наш высший принцип – единство".

"Наш высший закон – свобода!"

Только теперь Крабат и Якуб Кушк поняли, что означали три буквы ПЕС в розетке из ярких цветов, которые бросались в глаза повсюду, куда ни кинешь взгляд, – на стеклах витрин, на пестрых бумажных флажках, на галстучных булавках, на брошках пожилых женщин.

Эти буквы воплощали символ веры города.

Крабат с мельником остановились на самом оживленном перекрестке и принялись внимательно разглядывать сновавших вокруг людей, стараясь уяснить, замечают ли они эти безмолвно кричащие отовсюду призывы. Крабат попробовал было замахиваться палкой на проходивших мимо, но ни один человек не отшатнулся, а Якуб Кушк достал зеркальце и стал наводить солнечные зайчики на глаза прохожих. Глаза вспыхивали и светились всеми цветами радуги, но никто не жмурился. И они поняли, что у всех поголовно жителей этого города глаза были искусственные – стеклянные или в лучшем случае из каких-то драгоценных камней, настоящих или синтетических. Друзья пошли дальше и наткнулись на группу мужчин, оживленно обсуждавших вчерашнюю финальную встречу двух ведущих команд первой лиги по игре в бабки. Все единодушно признавали, что встреча была интересной, но яростно спорили об отдельных фазах игры, и прежде всего об ее исходе. Когда мужчина, видимо не состоявший в болельщиках ни той ни другой команды, желая урезонить споривших, примирительно заметил, что голубым просто больше везло, все как один, в том числе и приверженцы побежденных желтых, набросились на него: как он смеет болтать о каком-то везенье, когда всякому известно, что всегда побеждает достойнейший. Тот не знал, куда деваться со стыда, и униженно просил прощения за эту нечаянную оговорку, так сказать ляпсус, ведь он, как и все, убежден, что всегда побеждает достойнейший.

К нему-то и обратился Крабат с вопросом, приобрел ли он уже телевизор "Корнелия". Тот ответил, что, к сожалению, в последнее время его преследовали неуда... но тут другой мужчина перебил его наставительным восклицанием "Но-но!", после чего первый, смущенно улыбнувшись, закончил начатую фразу – ...преследовали неудачи с его старым телевизором "Юлия", и добавил, что при некоторых дополнительных усилиях у него, вероятно, в этом же месяце появится возможность приобрести "Корнелию".

Оказалось, что телевизоры имелись у всех присутствующих, но вот последней моделью многие еще не успели обзавестись.

Позади них раздался скрипучий голос: "А у меня и вовсе никакого нет. Пожалейте меня!"

Почти все тут же сунули руку в карман и бросили по монетке через плечо – там у цоколя Каменного Роланда примостился человек, собиравший деньги в старую шляпу.

Одет он был ничуть не хуже тех, что, праздно болтая, стояли перед ним. И он был зрячий!

Мельник Кушк заметил: "Тут самые бесспорные пословицы переворачиваются шиворот-навыворот".

Нищий заговорщицки приложил палец к губам, поднял с земли последнюю монетку и заскулил: "Уважаемые горожане, подайте на стаканчик вина!"

Все громко расхохотались, а один сказал: "Ишь чего захотел! Вода из колодца – вот твое вино. Смотри – пей, да не пьяней!"

И опять все покатились со смеху, а нищий пальцем поманил чужаков и прошептал: "А уж вам-то наверняка придется раскошелиться".

Это прозвучало как угроза, но его единственный глаз – друзья только теперь разглядели, что правый глаз у нищего был все-таки стеклянный, – подмигнул им вполне дружелюбно; кивком головы нищий пригласил их следовать за ним.

Они пересекли просторную квадратную площадь, на гладком темном покрытии которой через равные промежутки четко выделялись шесть кругов, выложенных белым мрамором. На восточной стороне площади стояло здание ратуши, обрамленное высокими флагштоками, на которых не висело никаких флагов; над порталом сверкали золотом три буквы – ПЕС – в искусно выполненной розетке из голубого мрамора. Вслед за нищим Крабат и Якуб Кушк спустились в погребок при ратуше. В нос ударило смесью винных и пивных паров с отвратительным чадом, который всегда поднимается там, где готовится сразу множество блюд. Зал был полон, но не до отказа, так что они легко могли бы найти свободный столик; тем не менее нищий с ходу направился в глубь помещения, откуда каменная витая лестница вела во второй погребок – "для отцов города". "Тут и вино получше, и народу поменьше, и можно потолковать без помех", – пояснил он.

Этот погребок был вдвое меньше первого, однако устроен так, что можно было и отгородить клиента от остальных гостей, если он хотел побыть в одиночестве, но ничего не стоило и сдвинуть к стенам легкие перегородки, и тогда все отцы города и их супруги могли просторно расположиться за большим общим столом и пировать в свое удовольствие.

В этот час дня зал был пуст, лишь в одной нише сидел человек, потягивая вино прямо из кувшина.

"Это советник городской управы, ведающий жильем; а пьет он от скуки, – сказал нищий. – Всех и дел у него, что раз в месяц подсчитать число бездомных и число пустых квартир".

Якуб Кушк возразил, что для этого приходится, наверно, немало побегать по городу, ведь как-никак...

Но нищий только рассмеялся: "Как-никак числа эти никого не интересуют, поэтому господин советник не утруждает себя подсчетами, а просто в нужный день приглашает нищего к себе в кабинет и считает, сколько монеток набралось в его шляпе, а потом выдает это за число свободных квартир. А число бездомных устанавливается таким же манером на следующий день".

В зал вплыла кельнерша с могучими формами и подала им меню; на семи страничках не значилось ни одного блюда. Нищий полистал меню с таким видом, словно внимательно его изучал, и наконец заказал для всех "парадный обед бургомистра": мозельское к рыбному блюду, красное бургундское к жаркому и на десерт бутылку старого арманьяка. "Обед этот, правда, дороговат, но обошелся бы им куда дороже, если сообщить кому следует – ну хотя бы вот этому советнику, пирующему в одиночестве, – что глаза у них зрячие", – заметил нищий, когда кельнерша удалилась. Якуб Кушк не имел ничего против вкусного обеда, а тем паче против хорошего вина, но его разозлило, что этот тип пытается их шантажировать. Не рой другому яму, заявил он, ведь и ему, мельнику, не заказано встать, подойти к советнику и просветить его насчет нищего,

Нищий опять весело расхохотался, предложил мельнику встать, подвел к столу советника и знаком показал – говори, мол.

Мельник Кушк сказал: "У вашего нищего один глаз зрячий".

"Милый ты мой, – заплетающимся языком пробормотал в ответ советник, – неужто ты так нализался, что забыл: все нищие слепы, иначе и быть не может. – Потом он вдруг ухмыльнулся во весь рот, словно его осенило. – Ага, догадался: ты советник по делам Золотого Пса и хочешь взять меня на пушку. Знаешь что, милый ты мой, я могу пить сколько влезет и валяться под столом, но вера моя непоколебима. Нищий есть нищий, и все нищие слепы, иначе и быть не может. – Он сделал большой глоток из своего кувшина, громко рыгнул и засмеялся злым смехом. – Меня не подловишь, милый ты мой, не на такого напал! Ибо, даже лежа под столом, я твердо знаю, что Золотой Пес – венец творенья, а все нищие слепы".

Когда они вернулись к столику, Крабат сжал в кулаке рукоять своей палки и спросил: "Сделать его зрячим?"

"Даже если бы это было в твоей власти, – ответил нищий, – для него ничего бы не изменилось. Он бы и собственным глазам поверил не больше, чем словам твоего друга. Так что оставьте его в покое, ешьте и пейте, а потом я сведу вас в одно веселенькое местечко".

Они ели и пили, но Крабат, не утерпев, спросил, что такое Золотой Пес. Оказалось, никакого Золотого Пса на самом деле нет, но люди твердо верят, что он существует и перегрызет глотку всякому, кто осмелится усомниться в трех основных принципах ПЕС из преамбулы к городскому уставу.

"Понятно, – заметил Крабат, – пес сожрет отступника, отступник сожрет пса, а что останется?"

Нищий рассмеялся: "Останется порядок!"

Они ели и пили, и нищий спросил о цели и причине их появления в городе; вообще-то он не любопытен и без того слишком много видит и знает, но, весьма вероятно, сможет сослужить им службу.

Крабат ответил, что службу им служат труба и кларнет, – он поднес к губам свою палку и надул щеки, кларнет заиграл, – куда им идти, они чуют нюхом, а откуда идут, не знают, ибо глаза у них спереди, а не сзади,

"Но сейчас, – подхватил Якуб Кушк, – мы пожаловали прямиком из Италии, а именно из города Пизы. Там на всех углах и перекрестках как раз возвестили, что герцог обещает мешок золота художнику, который сумеет верно написать его портрет. Мы отправились к герцогу, и Крабат сказал: "Мой друг берется написать твой портрет". Герцог ответил: "Если он напишет меня таким, каким я отражаюсь в зеркале, я велю отрубить вам обоим голову. Если приукрасит, велю вздернуть обоих на виселице; но если напишет меня таким, каким я сам себя вижу, получите мешок золота и должность придворного живописца. – Потом подвел нас к окну и показал семь рядов могил. – Там лежат живописцы, которые, к сожалению, не справились с заданием", – сказал он и засмеялся.

Герцог был безобразен до ужаса: левого глаза нет, на спине горб, как у верблюда, тело великана, а ноги карлика, да еще и косолапые. Мы посовещались, после чего я сказал: "Вели наполнить мешок золотом, господин герцог". И принялся за работу. Через неделю картина была готова: опустившись на колено, герцог натягивал лук и целился в турка – левый глаз прищурен, плечо выдвинуто вперед, так что горба не видно. Ничего не добавил, ничего не убавил, он был такой, как есть, но его уродства видно не было.

Герцог долго разглядывал картину, потом удовлетворенно пробурчал: "Ты изобразил меня таким, каков я есть на самом деле. И за это получишь обещанное золото. Но прежде вы оба должны построить рядом с собором колокольню, высокую, тонкую и устремленную ввысь, как благородный дух, живущий в моей плоти".

Так он сказал, а потом велел принести два паланкина, в первый поставил картину, которую я написал, во второй он уселся сам и приказал слугам нести оба паланкина через все герцогство. Всем жителям надлежало высказать свое мнение о картине; кто ее хвалил, платил серебряную монету за то, что удостоился чести лицезреть столь великое произведение искусства; кто не хвалил, лишался всего имущества за то, что осмеливался видеть своего повелителя не таким, каким он сам себя видел.

Целый год разъезжал герцог по своим владениям, обирая подданных. Когда он вернулся в город Пизу, башня, высокая и тонкая, как его душа, была готова: она стояла рядом с собором, сильно накренившись набок, и из всех ее сводчатых окон торчали ослиные головы. Герцог взвыл от бешенства, как ваш Золотой Пес, и грохнулся оземь замертво".

"А вы?" – спросил нищий.

"А мы перелезли через Альпы, что оказалось весьма затруднительно. При случае мы просверлим в них дыру, тогда будет легко ездить в Пизу, чтобы поглядеть на косую башню. Вот только ослов не всегда застанешь на месте".

Нищий нашел этот рассказ очень забавным и заметил как бы между прочим, что тоже хотел бы иметь свой портрет.

"У тебя паланкина нет", – отрезал Крабат и спросил, где тут нужное место, здешнее вино, мол, действует на почки, как июльское солнце на глетчеры.

Нищий указал ему дорогу, а Якубу Кушку сказал: "Твой приятель строит из себя весельчака, да только вид у него такой, будто его последние волосы сдуло ветром и теперь они растут на чужих головах, а он их ищет. От этого и впрямь кровь может скиснуть в жилах. Уж коли ты лысый, то и тверди себе, что самое милое дело, когда башка как коленка, – глядишь, ты и счастлив".

Якуб Кушк подумал: может, мы и вправду ищем то, что ветром унесло. Страна Счастья! Он вздохнул. К примеру, не далее как вчера вечером я ведь был вполне счастлив, когда сидел на старом мельничном жернове у речки, поджидая Крабата и наигрывая от нечего делать на трубе. И вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Обернувшись, я увидел автомобиль, подъехавший, видимо, уже давно, и молодую женщину рядом; она ободряюще улыбнулась мне и взглядом попросила сыграть что-нибудь еще. Я заиграл, а она подошла ближе и уселась против меня на старой тачке для мешков с мукой. Тачка была слишком низкая, и женщина это понимала.

Ее интерес ко мне был чисто профессиональным: она хотела привлечь меня к участию в ансамбле народной музыки, как сама призналась потом, когда уже давно привлекла меня к себе и мы с ней на два голоса пели песнь царя Соломона; у нее была копна густых черных волос и черные дуги бровей над карими глазами, которые никак не хотели закрываться. Я люблю саму любовь, сказала она мне тогда.

"Знаешь что, – сказал Кушк, – на сегодняшнюю ночь хорошо бы нам найти юбку с блузкой, конечно вполне заполненные, но не дополна".

Нищий заверил, что этого товара здесь полным-полно, и он ставит свою старую шляпу против их зрячих глаз, что при таком большом ассортименте они еще помаются, выбирая между вполне и дополна. И он стал подробно описывать и сам ассортимент, и надежные способы не ошибиться в выборе.

Крабат вернулся к столику и некоторое время сидел, слушая его речи, а потом сказал: "В этих делах ты ориентируешься, как блоха в собачьей шкуре. А в прочих всех тоже?"

"А ты спроси – вот и увидишь", – ответил нищий.

"Я ищу Чебалло, – сказал Крабат. – Лоренцо Чебалло".

Нищий отрицательно покачал головой, человека с таким именем в городе нету, есть только Себальдус, Оскар Себальдус. И еще Клеменс Леверенц. Только у этих двоих имена звучат хоть немного похоже.

Они подозвали кельнершу и потребовали счет. Вместо того чтобы ужаснуться при виде кругленькой суммы, проставленной там, Якуб Кушк взял счет и отнес его советнику по жилищным вопросам.

"Ты позволил себе насмехаться над Золотым Псом, приятель, – сказал он строго. – За это тебе придется оплатить мой счет".

Советник вскочил как ужаленный и принялся благодарить, то униженно кланяясь, то вытягиваясь по стойке "смирно". "Я тебе чрезвычайно признателен за твою доброту", – пробормотал он.

Он все еще кланялся, когда они были уже на винтовой лестнице. Обернувшись, нищий рассмеялся, а Якуб Кушк спросил, может, Золотой Пес все-таки существует, если его так боятся.

"Я вам его покажу, – ответил нищий. – Единожды в час Пес изрыгает лай".

Он бесцеремонно проталкивался сквозь густую толпу, незадолго до закрытия магазинов заполнившую торговые улицы и растекшуюся плотными группами по главной площади. Крабат и мельник с трудом за ним поспевали. На последнем отрезке пути – просторной, мощенной грубо отесанным камнем и почти безлюдной площади – нищий припустил рысью, и они побежали за ним вдоль стен огромного собора в стиле ранней готики к громоздкой башне, покоившейся на квадратном основании и примерно на середине принимавшей круглую форму, чтобы затем, постепенно сужаясь, легко взмыть в небо острым, как игла, шпилем.

На лестнице внутри башни, по которой они теперь взбирались, ступеньки кое-где были пропущены: видимо, кто-то счел это самым простым способом преградить посторонним доступ на колокольню. "Десятка два молодых людей, которым втемяшилось послушать вблизи лай Золотого Пса, свернули себе шею на этой лестнице", – на ходу бросил нищий.

Еле переводя дух, они добрались до колокольни и увидели один-единственный, хотя и огромный колокол. В нем оказалась большая трещина, проходившая от края почти до середины. Массивный, тяжелый язык колокола свисал вертикально, но крепление, к которому он был подвешен – то ли расшатанное временем, то ли неверно прикрепленное с самого начала, – примерно на сорок пять градусов отклонялось от горизонтального положения.

Едва Крабат и мельник Кушк осмотрели громадный колокол, как откуда-то сзади раздалось жужжание не замеченного ими часового механизма, тяжелый язык подтянулся к стенке колокола и слегка коснулся ее – послышался звук, очень похожий на глухой и протяжный зевок, – потом язык откачнулся к противоположной стенке, пришелся точно по трещине и – оттого, что висел криво, – лишь шаркнул по ней. Раздался короткий грозный лай, сменившийся постепенно затухающим злобным рычаньем.

Золотой Пес смолк; нищий бросил на своих спутников странный торжествующий взгляд – будто гордился и тем, что открыл им тайну Золотого Пса, и тем, что такая тайна существует в их городе. В то же время было видно, что, показывая механизм действия Золотого Пса, он тем не менее сам склонен был верить в существование Пса, как в некое духовное и нравственное начало, к которому, очевидно, считал и себя причастным.

И как бы отвечая на вопрос, которого ему никто не задал, или опровергая упрек, которого ему никто не бросил, он объяснил: "Во-первых, ни одна живая душа не пошла бы со мной на башню. Во-вторых, я не могу показать слепым то, что можно лишь увидеть. И в-третьих, – он рассмеялся, – щедрее подают те, у кого есть тайные причины бояться Золотого Пса. Так что пускай себе лает, тем более что я все равно не в силах заткнуть ему пасть. К тому же мне достаются лишь жалкие гроши от тех барышей, которые благодаря Золотому Псу загребают другие".

Спустившись по лестнице до того места, где сваливались вниз и ломали себе шею молодые люди, которые хотели посмотреть вблизи на Золотого Пса, они увидели в проем башни крыши и стены замка.

"Кто в нем живет?" – спросил Якуб Кушк.

"Замок пуст и мертв, – ответил нищий. – Но нужно, чтобы он был и чтобы над ним взвивался флаг".

"А где Себальдус?" – спросил Крабат.

Они нашли его в маленьком кафе, где он играл в шахматы с аптекарем; Себальдус оказался местным трубочистом в черном люстриновом пиджаке; он бережливо прихлебывал пиво и щедро сыпал скандальными историями, добытыми им из черных каналов его профессии.

Крабат отрицательно покачал головой, и они отправились искать Клеменса Леверенца. Тот стоял в высоком поварском колпаке под статуей Роланда у фасада ратуши и продавал горячие сосиски. Занимался он своим делом хоть и добросовестно, но без всякого интереса. Страстью его были органные трубы, и он весьма словоохотливо поделился своими заботами: ему посчастливилось придумать совершенно новую конструкцию; три трубы по этому принципу он уже изготовил и приступит к четвертой, как только подкопит необходимую сумму. На горячих сосисках, к сожалению, далеко не уедешь, еле хватает, чтобы сводить концы с концами, а до искусства так руки и не доходят.