Текст книги "Крабат, или Преображение мира"

Автор книги: Юрий Брезан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

"Ихтиозавр", – сказал Якуб Кушк.

Они вошли в спальню, и ихтиозавр нисколько не удивился, обнаружив здесь чужих. Он повернулся к ним и спросил властно и нетерпеливо: "Так будете вы нам поставлять или нет?"

Якуб Кушк, более опытный, чем Крабат, по части торговли, к тому же он никогда не лез за словом в карман, ответил: "Но вам ведь нечем платить".

"В кредит, – сказал генерал, – мы даем гарантии".

"В кредит даже черт душу не отпустит", – возразил Якуб Кушк.

"Но мне нужны самого дальнего действия и не меньше двадцати штук, – прорычал генерал. – В качестве гарантии я предлагаю Тех-за-границей".

Теперь в игру вступил Крабат. В ответ на слова генерала он язвительно рассмеялся. "Ну хорошо", – сказал генерал. Внезапно он преобразился, вместо нелепого старика в чересчур длинной ночной рубашке перед ними возник генерал: он выпрямился, лицо его сделалось сухим, нос узким, похожим на ястребиный клюв, взгляд, несмотря на мешки под глазами, стал холодным и пронзительным. "Мы заключаем контракт, – произнес он скрипучим голосом, – вы поставляете оружие, которое мне необходимо, и за это получаете оливковое масло: у Тех-за-границей много масла – пять миллионов оливковых деревьев".

На улице стало светло, как днем. "Мы договорим позднее", – сказал генерал, снял с вешалки мундир из голубого сукна, сильно заношенный, с пятнами от табака, на груди с правой стороны красовался золотой орден в форме звезды, нахлобучил на свой почти совершенно голый череп пудреный парик вместе с треуголкой, достал палку с серебряным набалдашником, подошел к окну и открыл его. Раздалось троекратное тысячеголосое "ура". Величественная фигура в окне поднесла правую руку к треуголке в знак приветствия, в то время как внутри, в комнате, старик в ночной рубашке почесал левой ногой в войлочном шлепанце зудевшую правую икру. Перед домом на большой квадратной площади выстроился полк, сводный оркестр сыграл марш Смерти-и-Дьявола, началась торжественная церемония Большого ночного парада. Застывшая фигура в окне смотрела вниз, неподвижно стояли на трибуне почетные гости: Крабат узнал Ганнибала, Монтгомери, Юлия Цезаря, Гинденбурга, Фрундсберга (Фрундсберг (1473-1528) – полководец, предводитель ландскнехтов), Тилли, Александра Македонского, принца Евгения Савойского и Наполеона. Они были в первом ряду, а за ними в тени Крабат насчитал добрую дюжину других, среди которых он смог узнать только персидского царя Ксеркса.

Это только казалось, что почетные гости безучастно наблюдают за церемонией парада. Когда солдаты блестяще выполнили последний поворот и военный оркестр покинул площадь, они выразили свое одобрение стуком мечей – грохот был такой, будто телега с железным ломом проехала по булыжной мостовой. При этом они дружески кивали друг другу, гордые и довольные.

Генерал захлопнул окно. "Некоторые из них добираются издалека, – сказал он. – Верные сердца. Это зрелище придает им силы".

Якуб Кушк не мог все подробно разглядеть со своего места, он распахнул окно, чтобы крикнуть что-то Гинденбургу, с которым у него были старые счеты, но шутка замерла у него на губах, когда он увидел, что происходило внизу: солдат, только что участвовавших в параде, у выхода с площади разоружали, связывали по десять человек и грузили в большую, крытую решеткой машину.

Генерал, стоявший опять в одной рубашке у стола, держал в руках контракт на поставку оружия в обмен на масло. С угрюмым видом он гнул свою линию: если мне и дальше придется оплачивать ваши проклятые счета моими прекрасными солдатами, то очень скоро я не смогу развлекать своих почетных гостей подобными зрелищами. Он пришел в ярость. Вы проглатываете моих людей – сегодня один полк, завтра другой... Но потом генерал поклялся, что, если будет нужно, он вслед за солдатами продаст все дома, один за другим, чтобы купить оружие. "Оружия! Оружия! – Кричал он. – Я буду защищать город. Даже если вы меня вынудите прибегнуть к крайним мерам..."

Крабат и Якуб Кушк слышали его крики, когда ужо вышли на улицу и забрались в крытую решеткой машину, битком набитую связанными солдатами, которая тут же тронулась.

Один солдат удивленно спросил: "И до вас, трубачей, добрались?"

"Добрались до того, у кого на шее петля", – ответил Якуб Кушк и перерезал всем веревки.

Прежде чем солдаты смогли понять, что произошло, их сковало, как параличом, они заснули мертвым сном. Крабат и Якуб Кушк напрасно пытались бороться со странным, постепенно овладевшим ими оцепенением, сознание их угасало.

Они очнулись от громкого смеха. Смеялись они сами. Одни хлопали себя по ляжкам, другие держались за животы, а у бравого фельдфебеля от смеха текли по щекам слезы.

Они уже не сидели и не лежали вповалку, тесно прижатые друг к другу в закрытой машине, а удобно разместились в автобусе со сверкающими стеклами, который катил по гладкой дороге как по маслу. Все вокруг казалось веселым и приветливым, в бледно-голубое небо были вкраплены облачка, нежные и воздушные, как зефир. По обочинам дороги там и сям стояли большие яркие плакаты, которые давали всем проезжающим добрые советы: пить только этот ароматный кофе, облачаться на ночь именно в эти прозрачные рубашечки, ездить только на этом супербензине, спать на божественно-мягких кроватях именно этой фирмы. Порой далеко слева возникал кусочек моря, один раз дорога повернула прямо к морю, оно было зеленоватым, и на берегу лежали огромные каменные глыбы. С правой стороны возвышалось большое здание, не то замок, не то крепость, стены этой крепости, казалось, были сложены из тех огромных глыб, которые лежали у морского берега. Высокий, звонкий женский голос, доносившийся из вмонтированных в автобусе динамиков, рассказывал в связи с этим замком о Гамлете, но солдаты не слушали, они смотрели на громадный, величиной с летний домик плоский камень у берега, на котором расположилось несколько загорелых обнаженных девушек, весело махавших вслед автобусу.

Ярких плакатов по обочинам дороги становилось все больше, ряд белоснежных домиков с зелеными ставнями и красными черепичными крышами становился все теснее и теснее, море осталось далеко позади. Наконец автобус медленно въехал в парк: грабы со светлыми стволами, черно-белые березы, словно покрытые коростой дубы, красноствольные сосны, укатанные дорожки цвета охры, темно-зеленые газоны, а в центре луга, усыпанного маргаритками и голубыми колокольчиками, могучий, но как будто согнутый подагрой бук, листва которого казалась почти лиловой.

Автобус остановился перед низким, крытым камышом рестораном. На площадке, посыпанной белым гравием, для гостей были уже накрыты разноцветные пластиковые столики, две светлокосые девушки в стилизованных костюмах рыбачек разносили еду: рыбу, поджаренную на грилле, с картофелем фри. На сервировочном столике хозяин развозил напитки: узкие бутылки с колой и пивом, графины с вином.

Мужчины ели и пили молча, все еще находясь в каком-то оцепенении, и даже Якуб Кушк, который никогда не ел рыбы – за исключением тех случаев, когда сам ее ловил, а рыба в ресторане показалась ему превосходной, – никак не смог выразить свое восхищение, язык у него словно присох к нёбу. Крабат вспомнил про посох, но с таким трудом, словно вспоминал уравнение Эйнштейна. Он пошел к автобусу, там лежал его посох и труба мельника. Якуб Кушк уставился на трубу, будто видел ее впервые, он все еще не мог выразить словами, какой вкус был у жареного палтуса.

После еды они во главе с водителем автобуса углубились в парк, куда уже стекались люди, привлеченные звуками музыки. Водитель автобуса показывал в толпе то на одного, то на другого и называл: слесарь, портовый рабочий, бухгалтер, школьники со своей учительницей, король и королева – оба довольно молодые, без скипетра и короны, у нее на голове легкая летняя шляпка, а он курил маленькую коричневую сигару. Они увидели банкира, продавщицу, устроительницу благотворительных базаров – эта дама была так худа и суха, что, казалось, сама нуждалась в благотворительности, – рыбака, министра, служащую таможни – у этой на носу были очки со стеклами толстыми, как в лупе, и она недоверчиво заглядывала за каждый кустик, – увидели полицейского, бизнесмена, который в этот момент как раз подошел к игральному автомату, где нужно было торпедами попасть в быстро проплывающие корабли.

Вместе с водителем автобуса они быстро прошли вдоль длинного ряда самых разнообразных игральных автоматов, одни были просто для развлечения, другие для игры на деньги. Седовласая дама, курившая такую же сигару, как король, выиграла столько металлических жетонов, что ей пришлось насыпать их в юбку, и, подобрав ее, как фартук, она направилась к кассе, чтобы обменять свой выигрыш на настоящие деньги. Устроительница благотворительных базаров, пробивая себе дорогу острыми локтями, устремилась к этому "счастливому" автомату; мальчика, подошедшего раньше ее, она отодвинула со сладкой улыбкой, строго указав при этом на его слишком юный возраст.

За игральными автоматами они увидели длинный ряд баров, где продавали не только жареную рыбу, но и сосиски, цыплят, жареное мясо и, конечно, золотистый хрустящий жареный картофель. Водитель автобуса опять стал называть профессии попадавшихся им навстречу людей, получалось нечто вроде социального каталога, перечисление было так же длинно, как и скучно, так же пестро, как и монотонно: от ловца угрей до владельца цементного завода.

Постепенно, шаг за шагом, бывшие солдаты вновь становились самими собой или, может быть, постепенно осваивались со своей новой сутью, во всяком случае, они начали произносить короткие фразы, и то, что они говорили, напоминало звуки речи, слышавшейся вокруг. Тот – бывший – солдат, которого Якуб Кушк освободил первым, попробовал даже пошутить, но его шутка получилась такой же неуклюжей, как дама, занимающаяся благотворительностью, – в этот момент она как раз положила в шапку слепого скрипача билет вещевой лотереи.

Якуб Кушк наконец сумел рассказать, что жареный палтус напомнил ему по вкусу только что вынутую из кастрюли домашнюю колбасу, начиненную кашей. Он хотел сказать, что рыба была такая же вкусная, но Крабат его не понял, он напряженно вслушивался в мелодию, которая все явственнее пробивалась сквозь общий шум. Казалось, она доносилась из гигантского Колеса обозрения, нижняя часть которого была чем-то завешена и виден был лишь очень узкий, ниже человеческого роста вход. Колесо крутилось, и пустые, висящие в воздухе гондолы слегка раскачивались на ветру.

Неожиданно Крабат узнал мелодию, он слышал ее в деревенском трактире "Волшебная лампа Аладдина" – это была песенка о девице из Монтиньяка. Он не понимал причины охватившего его беспокойства, но постепенно оно все больше и больше овладевало им, сначала он ощутил зуд и весь покрылся гусиной кожей, потом у него возникло чувство, будто он по колено стоит в муравейнике, у него начался озноб, пробиравший его до костей, и когда наконец все это прекратилось, он услышал только свое сердце, оно стучало сильно и: громко, как молот по наковальне, и Крабату казалось, что этот стук должны слышать все.

Но даже его друг, стоявший подле, ничего не слышал, вместе с остальными он во все горло распевал песню.

Водитель автобуса, разыгрывая из себя Доброго Волшебника, смеясь, вталкивал одного за другим в узкий вход Колеса обозрения, Колесо двигалось толчками, по мере того как пассажиры заполняли гондолы, и такими же толчками поднималась вверх завеса. Предпоследним в гондолу влез Якуб Кушк, за ним Крабат, и водитель автобуса запер вход.

Кричаще яркая завеса изнутри казалась черной. Крабат не мог разглядеть даже края своей гондолы, но он сразу почувствовал, что он не один, и услышал чье-то учащенное дыхание, словно после очень быстрого бега. Колесо обозрения начало крутиться, гондола поднялась, и кто-то уселся рядом с ним, он никого не видел, но почувствовал всей кожей.

"Смяла", – сказал он уверенно, как будто нашел то, что искал.

"Если хочешь, то и Смяла тоже", – ответила она, и он догадался, что она улыбнулась.

Беззвучно, а может, шум заглушила музыка, спала черная пелена, и яркие веселые гондолы засверкали на фоне зеленых деревьев и бледно-голубого безоблачного неба. И рядом с ним – Айку. Он робко поцеловал Айку, это был ее рот, но что-то чужое было в ней, не потому, что она была в белом, с мелкой плиссировкой платье и красных сандалетах на высоких каблуках. И не потому, что она улыбалась, а за этой улыбкой стояли слезы.

"Они соединились со своими женами и детьми", – сказала она, и он увидел, что люди во всех гондолах сияют от радости.

В гондоле мельника сидела ее подруга в шафрановой блузке и рассматривала Кушка спокойно и холодно, но очень подробно: с головы до ног. Якуб Кушк позволил себе проделать по отношению к ней то же самое. Закончив свой осмотр, он сказал: ах да – и показал ей волос из усов полковника во всю его длину. Девица в шафрановой блузке уставилась на него, как будто он держал в руках Святой Грааль, а Айку сказала, что Якуб Кушк нравится ее подруге. Когда они опустились, она выпрыгнула из гондолы, и Крабат последовал за ней.

Крестьянский двор, низкая крыша из коричнево-красной черепицы, пол из белых клинкерных кирпичей, крутая дубовая лестница, в каморке внушительный, ярко раскрашенный платяной шкаф, такой же расписной ларь, служащий ночным столиком, высокая и широкая кровать с богатой резьбой, на окнах, голубые занавески из набивного ситца, и солнце еще высоко в небе.

Айку была бледна, казалась усталой и подавленной. Она присела на ларь; задерни занавески, попросила она, не поднимая головы.

Теперь в комнате был полумрак, он сел к ней и поцеловал, ее губы были сухими и потрескавшимися, словно у нее был жар. Она обвила его руками и заплакала или засмеялась: ее всю трясло. "Я не хотела тебя видеть и искала тебя".

Позже, когда наступил вечер и окно было широко распахнуто, он заметил, что оба глаза у нее зрячие. Вдруг она сказала: "На следующий день я увидела в газете твою фотографию".

Он спросил ее о нищем.

"Разве там был нищий? – удивилась она. – У нас каждый может стать нищим, если захочет. Каждый может стать всем, чем пожелает. Водитель автобуса назовет вам профессии, на которые спрос. Только солдатом здесь никто не может стать. Я ненавижу войну".

"Я тоже, – сказал он. – Но вы поставляете генералу оружие".

"Но за это мы выкупаем у него солдат. – Она покачала головой, удивляясь его непонятливости. – Как же он сможет воевать! А у нас запрещено учить людей убивать".

Крабат сказал: "Если я не узнаю, как убить его, он убьет меня".

"Кто?" – спросила она.

"Райсенберг", – ответил он.

"А зачем ему это?" – спросила она и, приподнявшись, посмотрела на него сверху вниз, грудь ее сама собой легла в его ладони.

"Из нее будет пить твой сын", – произнесла она, и каждое слово прозвучало раздельно.

"Я сделаю для этого все от меня зависящее", – проговорил он.

Она слабо улыбнулась: "Я это знаю",

Время текло темным потоком, и течение это было прервано лишь один раз: во дворе или в доме раздался крик – может, это было ржанье кобылы, призывающей жеребца. Но, может, само время остановилось. Оно стоит на месте, а мы изменяемся в силу определенных химических процессов. Синтез и распад; как справедливо сказано в библии: Ибо прах ты... Она прошептала: "Я люблю тебя, ты любишь меня, по все законы запрещают это. А если мой сын когда-нибудь спросит, кто его отец, что я ему скажу?"

Я свой отец, и я свой сын. Если бы я не был своим отцом, я не был бы я, и если бы я не был своим сыном, для чего мне быть самим собой?

Крабат потянулся за посохом, который лежал на расписном ларе. "Взяв его, – сказал он, – я отправился искать Страну Счастья. Но я хотел отыскать ее как можно скорее, быстрее, чем это было возможно, поэтому я потерял Смялу. Но настанет день, и я воткну свой посох в землю, и из него вырастет дерево, и каждая ветвь станет такой крепкой, что на ней можно будет повесить его, и синий прикушенный язык будет вываливаться у него изо рта. Мне придется затянуть петлю и вздернуть его. И никакой волшебник не совершит этого за меня, и никакая вера не избавит меня от этого".

Девушка пристально вглядывалась в него, но оба ее глаза были незрячи, а в сердце жила наивная надежда, что она, слепая, создаст себе новый мир, потому что не будет видеть старого.

На дворе все еще стояла зима, серая и бесснежная. Якуб Кушк сказал: "Она ржала, как кобыла, призывающая жеребца".

Крабат молчал, и до слез наивной показалась ему вера в то, что Райсенберг повесится сам, если вытянуть из его одежды шерстяную нитку и сделать из нее петлю.

Его глаза вглядывались в темноту, прежде чем он ступил в нее. Это была та самая темнота, воспользовавшись которой генерал – ДОВЕДЕННЫЙ ДО КРАЙНОСТИ – напал на эту страну и захватил ее. Часть проданных солдат перебежала к нему добровольно, другие встали в строй, подчинившись его приказу. Солдаты были одеты в серо-зеленую форму, и на параде Победы военный оркестр – тысяча музыкантов – играл марш Смерти-и-Дьявола.

А в остальном в стране не произошло существенных изменений, и каждый все равно мог стать всем, чем пожелает, от ловца угрей до мастера кнута и пряника.

И Колесо обозрения продолжало крутиться, под ним стояла Айку, не вооруженная ничем, кроме добрых намерений.

Но она не плакала, и ее подруги в шафрановой блузке рядом с ней не было. Одну руку она крепко сжала в кулак – там было то, что она не хотела утратить.

Глава 11

У мельника Кушка в его Книге о Человеке тоже можно отыскать кое-какие истории про Крабата. Вероятно, мельник записал их сразу же после того, как услышал; в этот момент у него не было наготове свежих мыслей, касающихся новой «редакции» человека, и он, возможно, запечатлел в Книге эти истории в качестве иллюстрации важных тезисов, как комментарий, но скорее всего потому, что содержащаяся в них мысль засела так глубоко, что он вырезал застрявший крючок вместе с мясом.

В одной из этих историй говорится о том, как Крабат украл у Райсенберга первую брачную ночь.

Однажды Крабат решил распахать клочок невозделанной земли, чтобы посеять просо. Едва он успел выкорчевать три куста терновника, появился Вольф Райсенберг и сказал: "Ты опоздал, Крабат. Это земля для моих фазанов, они будут здесь вить гнезда".

Крабат взял мотыгу и пошел в другое место, но и туда явился Райсенберг. "Ты опоздал, Крабат. Я посеял здесь семена сосны. Тут будет прекрасный лес", – сказал он. И в третий и в четвертый раз приходил Райсенберг и говорил: "Ты опоздал, Крабат".

В лесу Крабат приметил заболоченный луг и стал рыть канавы, чтобы осушить его. Но и там отыскал его Райсенберг. "Ты опоздал, Крабат, – сказал он. – Этот луг специально оставлен для чибисов. Моя невеста обожает яйца чибисов, да и мужчине перед свадьбой они очень полезны".

"Я хочу посеять просо", – сказал Крабат.

"Я ничего не имею против. – Вольф Райсенберг засмеялся. – Только ты долго копаешься и все время опаздываешь".

Крабат пришел в ярость: "Жри чибисовы яйца, но гляди, как бы и тебе не опоздать!"

Он швырнул обломанный черенок мотыги в Райсенберга, но промахнулся, и Райсенберг захохотал так, что закачались осины.

Крабат побежал на Саткулу к мельнице.

Он сказал мельнику: "Вольф Райсенберг собирается жениться. Так пусть же он опоздает на свою брачную ночь!"

Мельник понял Крабата без долгих объяснений. "Если красота невесты равна твоему гневу, пусть Райсенберга опередят дважды", – сказал он.

Крабат прикинулся хромым стариком, играющим на кларнете, а Якуб Кушк – его женой, которая гадала на картах и предсказывала будущее по руке. Вдвоем они направились прямо в замок, где жила невеста.

Неподалеку от замка росла развесистая ива; устроившись в тени дерева, Крабат стал играть на кларнете самые грустные на свете песни, а Якуб Кушк держал корзинку для подаяний. Из замка украдкой выбежали две служанки: одна вынесла под фартуком кусок хлеба, а другая две морковки. Они глотали слезы, потому что кларнет играл очень жалобно, но сразу же позабыли про свою печаль, когда старуха предсказала им по руке прекрасное будущее: одной хорошего дружка, другой красивого жениха и, конечно, и той и другой, что всю жизнь у них в доме будет вдоволь хлеба и каши.

Вслед за этими служанками прибежали другие и наконец появилась хорошенькая, с бархатной кожей камеристка и повела их к невесте.

Красота невесты была вдвое больше, чем гнев Крабата, а высокомерие вдвое больше красоты. В своих шелковых туфельках на высоких каблучках она едва доставала Якубу Кушку до подбородка, но он смог все же разглядеть, что крылья ее носика были нежными и прозрачными, как уши новорожденного поросенка. Но не все в ней было нежным и воздушным, то, что полагалось, было упругим и крепким, и Крабат, играя не слишком грустную песенку, подумал, что женская красота тем прекраснее, чем больше эпитетов требуется, чтобы выразить все, из чего она складывается.

Якуб Кушк был ближе, чем Крабат, к тому, что соответствовало эпитетам нежный и упругий, а не острый и угловатый; глядя на ладонь ее левой руки, он бормотал всякую абракадабру, уверяя, что для верности гаданья эта рука должна находиться как можно ближе к сердцу.

Он слышал, как бьется ее сердце, оно билось скорее от любопытства, чем от высокомерия, и благоухало, по словам Кушка, как алые розы и белые гвоздики. По тонким линиям тонкой ручки он предсказал невесте большую радость и радость от чего-то большого и твердого, направленного на нее, но не против нее, и обещал ей супруга, который по великим праздникам в полночь будет обладать способностью видеть самого себя в будущем.

Невеста, выслушав все это, наморщила носик, прозрачный, как крылья бабочки, и сказала: "От тебя воняет, старая, поди прочь, пусть с кухни тебе вынесут репу".

Ее рот был красив, даже когда она произносила эти слова, а голос напоминал самые нежные звуки, какие Крабат извлекал из своего кларнета.

Крабат и Якуб Кушк возвратились домой и стали совещаться, потому что знали, что нужно сделать, но еще не придумали, как это сделать.

Крабат не хотел прибегать к помощи своего посоха – кларнет снова превратился в посох, – хотя, по мнению Якуба Кушка, немножко волшебства им не помешало бы. Но Крабат решил воспользоваться сверхъестественной силой посоха только в самом крайнем случае, если не будет другого выхода.

Они сидели у мельничной плотины, свесив ноги в прохладную воду речушки. Крабат заметил, что его пальцы в воде казались больше и были погружены в воду глубже, чем на самом деле. Он хотел обратить внимание своего друга на это странное явление – тот, как всегда, когда нужно было что-нибудь серьезно обдумать, беззвучно дул в свою трубу, – но внезапно обнаружил, что на блестящей поверхности трубы – их ноги в воде, сами они на берегу, ивы у речки, мельница отражались удивительным образом: близкое казалось маленьким, а далекое большим, и не было пространства между далеким и близким.

"Что сумела вода и блестящая труба, смогут зеркало и отшлифованное стекло", – сказал он.

Они принялись за работу и очень скоро, стоя у мельницы, увидели самих себя со спины и все, что было за ними. Якуб Кушк быстро сообразил, как ему держать трубу, чтобы изогнутая сверкающая медь превратилась в настоящее волшебное зеркало.

Затесавшись в дворню Райсенберга, они помогали белить стены, чистить печи, расставлять мебель и таким образом удачно завершили свои приготовления: стоя в нише парадного зала, в блестящей воронке трубы можно было увидеть покои, где стояло брачное ложе.

В день свадьбы они проникли в замок под видом музыкантов – мельник с трубой, а Крабат с кларнетом.

На мельника Вольф Райсенберг не обратил внимания, а Крабату сказал: "Давно бы так, Крабат. Этим путем ты скорее доберешься до своего проса. – И он протянул ему наполовину опорожненный кубок: – Знай мою доброту".

Крабат сдержал свой гнев и проговорил спокойно: "Люди рассказывают, что ты можешь видеть себя в будущем".

"Ты опять опоздал, Крабат, – ответил тот насмешливо. – Я уже знаю это от своей невесты".

Крабат сказал: "Я не верю, что тебе это удастся. Ведь я же этого не могу".

Вольф Райсенберг покатился со смеху. "Ты дурак, Крабат, – произнес он дружелюбно. – Что позволено одному, того нельзя другому. Я могу тебе это и по-латыни сказать: Quod licet Jovi... (начало латинской поговорки: "Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку") да только ты, остолоп, все равно не поймешь".

Придя в отличное настроение, он похлопал Крабата по спине рукой, затянутой в перчатку, и сам себе удивился: как милостиво он обращался сегодня с Крабатом. Правда, его немного смутило, что Крабат был нынче так кроток. Должно быть, дело в празднике, подумал он.

Пир становился все веселее и шумнее. Якуб Кушк, играя на трубе, заставлял красивую и веселую невесту кружиться по залу все быстрее и быстрее, она охотно бы передохнула, но, пока играла труба, не могла остановиться. Разгорячившись, она утоляла жажду крепким вином. Когда невеста сообразила, что еще одна рюмка может переполнить чашу, она приказала отвести себя в брачные покои. Вольф Райсенберг обещал вскоре последовать за нею, но прежде хотел убедиться, правду ли ему нагадали, ведь часы скоро пробьют полночь.

Камеристка невесты была племянницей мельника – у того повсюду были племянницы и кузины; она провела Крабата к невесте. Без платья, в бледном свете луны, он мало отличался от Райсенберга. Невесте было велено не открывать глаза и не мешать жениху болтовней. Поэтому она не удивилась молчанию Крабата, тем более что его действия отвечали всем ее ожиданиям.

Когда дело дошло до того, чтобы в третий раз ответить ее ожиданиям, пробило полночь, и Якуб Кушк отвел Вольфа Райсенберга, которому очень хотелось увидеть себя в будущем, в нишу. Райсенберг отчетливо увидел брачное ложе, которое почему-то приняло странную овальную форму.

"Видишь ли ты себя?" – вкрадчиво спросил мельник.

"Черт побери, – ответил Райсенберг, – как в зеркале!"

Предвкушая грядущие события и понимая, что такой великий праздник случается не каждый день, он в течение целого часа наслаждался будущим, позабыв о настоящем. В это время Крабат и Кушк поменялись местами, и, пока Крабат держал перед глазами Райсенберга трубу, в которую тот смотрел, как в зеркало, мельник крутил свою мельницу, и невеста пила вино там, чтобы освежиться, а Вольф Райсенберг здесь, чтобы распалить себя.

Когда пробил второй час нового дня, он отправился на место своих грядущих дел. Однако невеста заснула от праведной усталости крепким сном, и Вольфу Райсенбергу с большим трудом удалось разбудить ее.

"Уже поздно, – пробормотала она, на мгновение приоткрыв глаза, – меня как будто размололи".

Вольфу Райсенбергу, захотевшему наутро узнать во всех подробностях про свои ночные подвиги, ничего не оставалось, как, отбросив собственные сомнения, разделить веру невесты в его чудесное раздвоение. Потому что все, что выделяло Райсенберга из обычных людей, усиливало его могущество.

Создатель Книги о Человеке тут же записал, что хитрость – это острый осколок стекла в кармане, а шутка – целебные капли для глаз в мире слепых, где господствует Райсенберг, и все, что можно использовать против Вольфа Райсенберга, годится в качестве строительного материала при новом создании человека.

8. 227

Пусть шутка хороша, как средство, исцеляющее от слепоты и покорности, а хитрость годится, как осколок стекла, который может перерезать веревку палача, но дружка Петер Сербин, сидя в крепости, написал на дощатом столе – поскольку бумаги у него не было – следующие слова:

Горькая земля тысяч смертей!

Просо, пустившее ростки, и жалкая смерть от голода.

Просо, поднявшееся из земли, и смерть в реках крови.

Рот забит землей, и трудно выпрямить спину.

Соленый пот сделал сладкой землю и горькой траву под виселицей.

Цветущее просо, и смерть в битве, о которой поют в песнях.

Горькая земля тысяч смертей, и трудно выпрямить спину.

Созревшее просо, и изжеванная горькая, сладкая земля.

Стражник принес свекольную баланду, прочитал написанное на столе и спросил, что это значит. Заключенный пристально посмотрел на него, ответил, а солдат, чья левая нога гнила где-то на Дуомоне (форт под Верденом, где в 1916 г. шли кровопролитные бои), увидел на стене камеры – а может быть, стены и не было – человека по имени Крабат, который распахивал участок невозделанной земли. Он вырубал заросли терновника, вырывал с корнями чертополох и пырей, собирал камни и складывал из них невысокую – по колено – ограду.

На закате пришел Вольф Райсенберг. "Посади назад терновник, – приказал он, – и пусть чертополох и пырей растут на своих местах! Чтобы все было как прежде!"

Крабат сказал: "Я хочу посеять просо".

Вольф Райсенберг приказал: "И камни отнеси туда, где они были". Он взял камень и швырнул его на середину поля.

Крабат бросил камень обратно.

"На будущий год я запашу землю, на которой ты сейчас стоишь", – сказал он.

Вольф Райсенберг перескочил через каменную ограду.

"Ты не будешь стоять там, где стою я", – сказал он и изо всех сил толкнул Крабата в грудь.

Всю ночь они боролись друг с другом. Трижды пригибал Вольф Райсенберг голову Крабата к земле – жри свое поле! – и трижды поднимал на спине Крабат Райсенберга вверх и бросал вниз. Наконец, когда уже начало светать и запел первый жаворонок, Крабат высоко поднял своего врага и перебросил его через каменную ограду. "Пускай бы мне пришлось жрать землю, – сказал он, – тебе не топтать больше моего поля!"

Но стена вновь стала стеной камеры, и стражник протер глаза, кто знает, может, он вдруг прозрел. Петер Сербин понимал, что один ответ – это не волшебное заклинание, которое сделает слепых в слепом мире Райсенберга зрячими. Их нужно учить видеть, учить терпеливо, потому что снова кто-нибудь из них станет слепым, и долго еще люди будут верить в детскую сказочку про коварную змею с древа познания. И снова кто-нибудь из нас продаст оба своих глаза, чтобы проникнуть в замок нищего, и напишет книгу о вечном проклятии зрения и о блаженстве слепоты. И каждому из нас придется отдать один свой глаз слепому, чтобы тот прозрел. Горькой землей часто будет забит рот, и трудно будет выпрямить спину.

Тогда, конечно, станет известно, какую информацию получил ТРЕТИЙ от симпатичного спутника Яна Сербина, какие выводы сделал на основании этих данных его компьютер и какие указания дал в связи с этим ТРЕТИЙ: завладеть открытием и изолировать ученого.

Об этом стало известно еще до того, как самолет, в котором летел ТРЕТИЙ, набрал высоту; было принято решение любой ценой помешать тому, чтобы ТРЕТИЙ захватил Яна Сербина и завладел его открытием.