Текст книги "Крабат, или Преображение мира"

Автор книги: Юрий Брезан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

У директора и они были наготове: прекрасный вид сверху из окон классов, позволяющий даже в плохую погоду делать наглядными занятия по природоведению, чистый, богатый кислородом воздух повышает усвояемость учебных предметов на пять – десять процентов, строительство спортплощадки не потребует больших капиталовложений, пруд, который расположен на расстоянии пятисот метров от будущей школы, при минимальных затратах летом может служить для купания, а зимой использоваться как каток. Следует добавить отсутствие шума, пыли – короче говоря, получается лучшая в мире школа для детей с Саткулы, очень долго бывших пасынками.

Но тот, кто побывал в роли пасынка, знает почем фунт лиха и опасается, как бы и директор тоже не загнал Саткулу в подземные трубы, чтобы можно было идти дорогой прогресса легко и свободно, не обращая внимания на своеобразное и необычное. Слова, в которые директор школы облек свои хорошо продуманные, но не предназначенные для широкой публики аргументы, были взяты им из философского словаря и сами по себе не вызывают возражений, пока их видишь на бумаге. Но если с книжных страниц они вторгаются в реальную жизнь – скажем, в жизнь старика на холме, – то может случиться, что движение вперед они превратят в движение от человека, помогут содрать с холма верхний слой, вынуть все, что лежит под ним, но холма-то уже не будет.

Что же касается Хандриаса Сербина и его жены Марии, достигших весьма преклонного возраста и оставшихся на старости лет одинокими, то было весьма просто перевезти их, осторожненько, как ласточкино гнездо. Но ведь делалось бы это не для них, а для удобства и для прогресса, который уселся на лошадь, пришпоривает ее и погоняет хлыстом, но весь вопрос в том, кто же тут лошадь?

Хандриас Сербин внимательно со всех сторон оглядел веник, остался доволен своей работой и сказал: "Мы отсюда не уйдем, пока нас не вынесут ногами вперед".

Если два охотника гонятся за одним медведем, то может случиться, что медведю удастся сберечь свою шкуру, и тогда его дружелюбно станут величать даже Топтыгиным или Михайло Ивановичем.

Конечно, холмик Хандриаса Сербина не был медведем, и, хотя прогресс и смахивает на одноглазого охотника, который уж очень высоко занесся на своем скакуне, не все дают скакать на себе так, будто нечистый их попутал.

Председатель прислал машину, которая отвезла стариков в больницу, где их тщательно обследовали. Вернувшись домой, Хандриас Сербин разложил все лекарства на столе и подсчитал, во сколько один день их жизни обходится государству. Сумма получилась внушительная и наполнила его гордостью; у него полегчало на душе, и он решил снабдить и больницу, и председателя вениками собственного изготовления.

Встретившись с бургомистром, директор не упомянул в разговоре про одичавшую яблоню, с которой, по его мнению, были связаны мистические и лишенные смысла легенды, препятствующие прогрессу, а сказал только про липу на холме, потому что такое старое и красивое дерево должно охраняться. Бургомистр – то ли из-за липы, нуждающейся в охране, то ли по другим причинам – однажды в полдень появился на холме и, выпив с Хандриасом Сербином и его женой по чашке кофе, заговорил о моровом столбе, о его культурно-историческом значении и о том, что его надо подновить; он обещал позаботиться об этом, а также о том, чтобы кое-что починить в доме Сербинов.

Этот бургомистр, не любивший выставлять напоказ своих талантов, отличался от других бургомистров содержимым верхнего ящика письменного стола. Этим он и приобрел известность. В ящике лежало семь медалей, которыми он был награжден за отличную работу, а также семь официальных, полученных им в письменном виде выговоров за невыполнение директив и распоряжений вышестоящих органов. А сверху этих порицаний и поощрений лежал листок со списком четырнадцати "святых чудотворцев". Термин этот был заимствован бургомистром из книг духовных, однако сами чудотворцы были вполне земными: это были дочери и сыновья Саткулы, которые занимали ответственные посты в разных сферах или были какими-нибудь знаменитостями, во всяком случае, они выручали бургомистра не из четырнадцати, описанных в священном предании, а из гораздо большего числа бед. Думая про моровой столб, бургомистр вспомнил о директоре музея, который тоже был включен в этот список.

Но Яна Сербина среди этих четырнадцати не было. Если бы бургомистра спросили: почему, он бы ответил, что у него нет сомнений по поводу того, что Сириус светит ярче нашего солнца, но ведь не он согревает своими лучами и картошку, и картофельных жучков, и людей, которые научились бороться с этими жучками.

Что же касается великого открытия, сделанного Яном Сербином, о котором все вокруг говорили, то бургомистр опасался, как бы с помощью этого открытия не вывели породу таких бургомистров, которым ничего не нужно будет хранить в верхнем ящике письменного стола. Никаких медалей, никаких выговоров и никакого списка святых чудотворцев. Что за радость тогда быть бургомистром!

Посидев еще немного у Хандриаса Сербина и его жены за спокойной беседой, он встал и, прежде чем усесться на свой мопед, подошел к липе. Был ясный день, дул сильный ветер, и старое дерево и впрямь выглядело очень красивым. Здесь наверху вообще было очень красиво, даже в это время года. Бургомистр целиком отдался этому не случайно возникшему у него чувству прекрасного.

Неясное ощущение родило мысль: нельзя, чтобы эта красота пропадала зря.

Мысль стала четче: может быть, этот старый двор стоит переделать в дом для престарелых?

Или отдать его молодежи, чтобы она здесь что-нибудь организовала?

Потом, уже подъезжая к деревне, бургомистр сообра-8ил, что лучше всего сделать тут ресторан, в нем можно будет отмечать юбилеи и праздники, а летом устраивать танцы на свежем воздухе.

В своем рабочем кабинете он написал на листе бумаги: "Крабатов колодец" – вот и название для ресторана – и положил листок в самый верхний ящик. Так ощущение родило идею. Бургомистр достал свой список. Пока еще не было нужды в "чудотворцах", но ведь многие беды можно предотвратить, если "чудотворцы" заблаговременно сотворят свое чудо.

Бургомистр не боялся ни председателя, ни директора школы с их планами. Оба они были достаточно влиятельны, чтобы мешать друг другу до тех пор, пока он не достигнет цели. Он еще раз прочел список, представив выбитое красивыми буквами на доске название будущего ресторанчика, и поздравил себя, мысленно пожимая сам себе руку. Он отмахнулся от смутного предчувствия, что этим он вызовет новый поток медалей и выговоров, и решил для начала послать старикам на холм магнитофон. Пусть они расскажут все, что знают о Крабате. На новом объекте можно будет хорошо использовать фольклор.

Он представил себе зал с камином, по не с изысканным мраморным, нет, у них будет имитация деревенского очага, который когда-то можно было встретить здесь, да и в других местах, в каждом доме. По стенам развешана старинная домашняя утварь, стулья и столы такие, какие были, в крестьянских домах на рубеже века.

Все гости приезжие, может быть даже иностранцы, и директор ресторана "Крабатов колодец" приветствует гостей на их языке. Директор – бывшая продавщица из их лавки: это место для нее подойдет, решил бургомистр, она неглупа, изучает уже второй иностранный язык, надо послать ее в соответствующее училище.

Конечно, гости явились к ужину, сегодня традиционный праздничный ужин, когда-то дружка Петер Сербин ввел его для всех свадеб. Обязательный атрибут ужина – густой соус с хреном золотисто-желтого цвета и такой остроты, что, чем больше его съешь, тем мягче он щекочет горло, и по-настоящему умеют готовить его только здесь, секрет изготовления этого соуса переняли у Сербинов, вместе с их холмом.

А потом кто-то включит магнитофон, и зазвучит песня, может быть та, что сочинил мельник Кушк, когда Петер Сербин праздновал свою победу над Райсенбергом, и поет ее слаженный мужской хор – голоса в нем, конечно, поставлены лучше, чем у тех, кто когда-то чуть было не разнес трактир и вызвал роды у канторской дочки, но ведь поющие верили, что воспевают победу.

Пылает огонь в камине, тени пляшут на стенах, и Хандриас Сербин рассказывает – но сначала не о Крабате, нет, мы видим Якуба Кушка и рядом с ним девушку, у нее очень смуглая кожа, а на лбу красное пятнышко – знак касты.

Девушка поет незнакомую песню:

Велик или мал урожай,

Только-только рис уберу я -

Горсть зачерпнет раджа,

Джунгли возьмут другую.

Тигр крадется в лесу,

Чтобы третью горсть добыть,

Четвертую горсть донесу

Голод мой усыпить.

"Не пой мне грустных песен, Сунтари, – говорит Якуб Кушк, – мне и так грустно".

"Тебе грустно потому, что ты хочешь меня покинуть, – говорит девушка, – зачем ты тогда меня покидаешь?".

Якуб Кушк молчит, ведь всю ночь этот вопрос лежал между ними на циновке.

"Гора как тысяча тигров, – говорит Сунтари, – она убьет вас прежде, чем вы увидите ее вершину".

В низкую бамбуковую хижину входит Крабат, скоро наступит утро. Крабат говорит: "Горсть земли с самой высокой вершины, горсть со дна самого глубокого моря, горсть влажной земли из джунглей, горсть песка из пустыни, горсть глины, горсть чернозема, земля из больших городов и из бедных селений – это будет самая плодородная почва, и на ней вырастет посаженное мною дерево".

"Я плачу", – говорит Сунтари.

"Твоя слеза согреет нас в снегах высочайшей вершины и даст нам прохладу в горячих песках пустыни", – говорит Крабат.

"Дурга – дочь самой высокой вершины – смочит вашей кровью жертвенный камень, а Ракшаса захочет вашего мяса", – говорит девушка.

Крабат откидывает циновку, которая закрывает вход в хижину. Солнце уже взошло.

Сунтари встает, она складывает руки на груди и говорит: "Пусть Видья даст вам свою мудрость и укажет дорогу, и пусть сопутствует вам Лакшми и принесет удачу".

Сорок дней ждала Сунтари возвращения Крабата и Якуба Кушка. Богиня мудрости указывала им путь, и богиня счастья не покидала их. Крабат прогнал своим посохом страшную Дургу, а пожирающая людей Ракшаса убежала, заслышав звуки трубы мельника Кушка. Крабат поднялся на самую высокую вершину и отколол от скалы камень величиной с кулак. Сунтари заплакала от радости, и камень впитал ее слезы, как губка. "Пусть не засохнет дерево, которое ты посадишь", – сказала она.

Крабат поблагодарил ее и нашел для камня, политого слезами девушки, место под корнями дерева, и, когда он соберет тысячи пригоршней земли из тысячи мест, на этом дереве вырастет могучая ветвь, достаточно крепкая для того, чтобы привязать к ней веревку с петлей для Вольфа Райсенберга.

Гости, сидящие у камина в ресторане "Крабатов колодец", спрашивают, кто такой Райсенберг.

Бургомистр медлит, он не знает, стоит ли ему рассказывать, что последний Райсенберг лежит под могильной плитой, на которой написано "Misericordia", или ему нужно объяснять, что такое притча и в. чем ее смысл? Он облегчает себе задачу и говорит, что за последнюю сотню лет миллионы людей были убиты людьми же и что это дело рук Райсенберга.

Но вот с магнитофонной пленки опять раздается голос Хандриаса Сербина.

Райсенберг узнал, что ему придет конец, как только Крабат соберет тысячу пригоршней земли из тысячи мест. Тогда Райсенберг позвал Первого слугу и спросил его: "Скажи мне, бессмертен ли я?"

И Первый слуга ответил: "Ты бессмертен до тех пор, пока на дереве не вырастет могучая ветвь".

"На которой я буду висеть?" – спросил Райсенберг.

"Когда ты будешь на ней висеть, тебя уже не будет, следовательно, ты не будешь на ней висеть", – ответил Первый слуга.

Вольф Райсенберг это понял: "Но ведь то, что предначертано мне, предназначено и Крабату. Скажи мне, до каких пор он сохранит свое бессмертие?"

"Пока он не повесит тебя, – ответил Слуга. И медленно, словно в глубоком раздумье, прибавил: – Или пока ты не повесишь его".

Вольф Райсенберг снял с пальца кольцо с большим бриллиантом: "Это кольцо будет твоим, если ты узнаешь, как погубить Крабата".

Первый слуга, который собрал всю мудрость мира, чтобы она служила Райсенбергу, взял кольцо. "Меня прельщает не его цена, – сказал он, – а его красота. Когда Крабат перестанет быть Крабатом, ты сможешь убить его таким способом, каким тебе вздумается. На дне моря лежит зеленый кристалл. Если ты разобьешь его, ты узнаешь, где смерть Крабата".

Вольф Райсенберг приказал хранителю всей мудрости отыскать кристалл истины, пустив в ход любые средства.

Громадные насосы выкачивали со дна моря песок и пропускали его через огромные фильтры, покрывавшие целую страну; водолазы на дне проникали в самые глубокие впадины и пропасти, а искусственные глаза невероятной зоркости обшаривали все укромные уголки. Море уже совсем обмелело, а зеленый кристалл так и не был найден. Тогда Слуга, собравший всю мудрость, чтобы служить своему господину, приказал поймать водяного. "Где зеленый кристалл, водяной?" – спросил он.

Водяной затряс волосами из камыша и ничего не ответил. Первый слуга думал целый день и целую ночь, а потом приказал убить водяного и разрезать ему грудь. И сердце водяного оказалось зеленым кристаллом.

Первый слуга принес сердце-кристалл Вольфу Райсенбергу, и тот разбил его молотком из белого золота. Осколки кристалла сами собой выстроились во фразу: ЕСЛИ КРАБАТ ПЕРЕСТАНЕТ ИСКАТЬ СМЯЛУ, КРАБАТ ПЕРЕСТАНЕТ БЫТЬ КРАБАТОМ.

Собиратель мудрости узнал истину и исполнил свою службу.

Вольф Райсенберг позвал Второго слугу и приказал ему: "Сделай так, чтобы Крабат перестал искать Смялу".

У Второго слуги один глаз был настоящий, а другой из драгоценного сапфира. Он так широко раскрыл оба глаза, что сапфир выпал. Слуга поймал его, сунул в рот и в то же мгновение сапфир оказался на прежнем месте, в глазнице.

"Эта задача не труднее, чем тот фокус, который я только что проделал, – сказал он. – Я с удовольствием постараюсь для тебя. У меня возникает тогда приятное чувство, будто я – это ты или почти что ты".

Райсенберг улыбнулся: "Ты большой мастер, но, чтобы выполнить эту задачу, тебе понадобится все твое умение, весь твой ум".

"Ставлю свой глаз, что сведу его с ума, – сказал Второй слуга. – А ты что поставишь?"

"Какой глаз? – спросил Райсенберг. – Правый или настоящий?"

"Я горжусь тем, что ты снисходишь до моей болтовни, – сказал Второй слуга. – Мне доставляет удовольствие беседа с тобой. Что же касается моих глаз, то мой правый – правильный, видит только правду, врать не станет, но, если взглянет налево, обманет, где тут правда, где тут ложь, этим глазом не поймешь. Так что ты поставишь?"

"Десять процентов дохода от твоего кабачка пойдут тебе", – сказал Райсенберг.

"Двадцать", – торговался Второй.

Райсенберг добродушно засмеялся: "Хорошо, бери двадцать, попрошайка!"

"Пари заключено. А на какой срок?"

"Дерево Крабата становится каждый день вдвое больше, а твой срок уменьшается каждый день наполовину", – сказал Райсенберг, его вдруг разозлило наглое шутовство Второго слуги, и он жестом приказал ему удалиться.

Он тщательно собрал осколки разбитого зеленого кристалла. Может, когда-нибудь ему удастся размолоть эти осколки в муку и запечь их в хлеб, а потом сделать так, чтобы Крабат съел сердце своего брата. Тогда Второй слуга, мастер всяких подлогов, заставит своих писак выдумать историю, которая сделает Крабата чудовищем в глазах людей.

Вдруг Райсенберг почувствовал в груди толчок. Он посмотрел в зеркало и увидел, что его сердце, источник его силы, растет. Вместо сердца у него тоже был кристалл, желтый кристалл: всё-болыше-всегда-мало.

Слушавшего эту историю бургомистра охватило смущение, он почувствовал себя чуть ли не осквернителем праха из-за того, что задумал использовать рассказ Хандриаса Сербина для развлечения посетителей будущего ресторана "Крабатов колодец". Он запер ящик стола и отправился к Донату, каменщику и охотнику, который к тому же еще и плотничал. "Посмотри-ка, что там можно подлатать в домике на холме, и сделай это", – сказал ему бургомистр.

А в это время на холм поднялся другой, седой, холеный человек, оставив свою роскошную машину внизу. Этот человек сказал, что его зовут Брода, он врач и когда-то дружил с Яном Сербином. Хандриас Сербин смутно припомнил его историю: однажды жена Броды сказала мужу, ты пойдешь туда, куда пойду я, и он последовал за нею в поисках свободы, простора и прекрасного будущего, но будущее оказалось перекрашенным в другой цвет прошлым, а свобода и простор – тем узким тупиком, который вел к "Волшебной лампе Аладдина". И вот через много лет он заболел той болезнью, которая зовется ностальгией, и приехал на родину как турист. Он очень огорчился, что та часть Саткулы, где он мальчишкой ловил раков и форелей, была упрятана в подземные трубы. Старый дом на холме ему так понравился, что он высказал желание пожить здесь несколько дней в настоящих деревенских условиях. Он назвал Хандриаса Сербина и его жену Марию Филемоном и Бавкидой.

Филемон и Бавкида, с простотой и радушием принявшие Зевса и Гермеса, посетивших их в образе утомленных путников, получили за это от Зевса в награду одновременную смерть. Может, стареющий врач и считал себя чуть ли не богом, сошедшим с высокого Олимпа слишком дешево проданной жизни к жалким смертным, но какую милость он мог им оказать?

В ответ на его просьбу Хандриас Сербин промолчал и подумал, что по прошлому тоскует только тот, кто ничего не видит для себя впереди.

И вот, когда оторвавшиеся доски обшивки были прибиты, а директор музея сфотографировал моровой столб, чтобы в подходящую погоду подреставрировать четыре каменные фигуры, изображавшие страх и надежду, девушка из лавки зашла к Сербиным позднее обычного и не торопилась, как всегда, уходить.

Она сидела в кухне на табуретке и теребила в руках пестрые вязаные перчатки, пока Хандриас Сербин сторожил молоко, уже собиравшееся закипеть. Девушка говорила о разных пустяках, рассказывала мелкие новости, потому что крупные старикам сообщал телевизор. Молоко поднялось, и старик перелил его в белый с синими горошинами кувшин, сполоснул кастрюлю и собрался было пригласить девушку в комнату, как она сказала: "Я хотела вас кое о чем спросить, дедушка".

Посмотрев на нее, он понял, что она хочет спросить о чем-то серьезном, сел на скамеечку возле печки – сюда они прежде ставили тяжелые чугуны, в которых варили картошку на корм скоту. "Спрашивай", – сказал он.

Она перестала перекладывать перчатки из одной руки в другую и держала их теперь двумя руками, вернее, держалась за них.

"У меня есть друг, – сказала она, – мы познакомились на фестивале и провели вместе только один день. – Она на секунду задумалась. – Может быть, мы поженимся".

Но во всем, что она рассказывала, пока еще не было вопроса. Ей скоро двадцать, пусть себе выходит замуж, подумал Хандриас Сербин.

"Он из Индии", – сказала она. Письма есть письма, одно дело переписываться, а другое – увидеться, и она пригласила его сюда на две недели. Она могла бы взять отпуск и уехать вместе с ним куда-нибудь, но ведь отпуск – это как воскресенье, а разве воскресенье похоже на будни? Если она поселит его у себя – это уже будет означать, что дело почти решенное, а ее иногда все-таки берут сомнения.

"Может он у вас пожить, дедушка?"

Мудрая старость никогда не спорит с доводами правнуков, их образы мышления дальше друг от друга, чем Хандриас Сербин и страна Индия.

"Пусть приезжает", – сказал он.

Она убрала комнату по своему вкусу, привела его и осталась ночевать. Его звали Рамеш, он был очень смугл и высок, ему приходилось нагибаться, чтобы пройти в дверь. Девушка из лавки была маленькой, худенькой и очень белокожей.

– Хандриас Сербин сидел в своей кровати и ждал, когда придет сон. Он слышал ритмы любви над своей головой, сон спустился к нему и окутал его покоем, он подумал, что Сунтари – его сестра и тысячи рук из тысячи мест принесут по горсти земли.

Глава 13

Могучая ель, свободно расположившаяся посреди лужайки, дугой раскинула нижние ветви и даже безветренным вечером покачивала их, сдержанно играя своей силой. На каменистом утесе несколько высоких сосен образовали одинокую группу. Их голые стволы терялись на темном фоне дальнего леса, а верхушки, казавшиеся черными на зеленовато-пастельном небе, выстроились в строгие геометрические фигуры, причудливо, хаотически соединяющиеся. За ними с юго-запада на северо-восток медленно-медленно плыла узкая вереница рваных облаков, напоминающих буксир, тянущий баржи по реке. Редкие звезды на небе мигали, одна звезда, стоящая почти в зените, чуть к северу, смотрела вниз отчужденно и холодно.

Холодным и чужим – прежде всего чужим – было здесь все: деревянная стена хижины, к которой он прислонялся; стоявшая перед ним глиняная миска – из нее он черпал густую простоквашу; гладкая деревянная ложка в руке; ботинки на ногах, одежда на теле, сосны на утесе, ель, прохладный пьянящий воздух, но самым чужим здесь был он.

Он не считал дни и не знал, сколько времени прошло с того утра, когда он, как обычно, проснулся, может, с мыслью о поездке домой, а может, о Кристере Гёрансоне. Он сделал его родителей счастливыми, ведь Кристер этого хотел, но ему пришлось запрограммировать и самого Кристера. Возможно, в то утро он с особым нетерпением ждал, каким образом это проявится в Кристере. Внезапно, когда он брился перед зеркалом, у него вновь возникло чувство, будто он размеренно, как маятник, качается между двумя точками, которые находятся очень далеко друг от друга. Все окружающее воспринималось им по-прежнему ясно и отчетливо – это не были стремительно сменяющие друг друга картины и не раздвоение личности, – казалось, что постепенно смещаются плоскости и углы, и, хотя нельзя было уловить самого движения, а только его результат, перспектива становилась иной.

Одеваясь, он заметил, что воротник рубашки слишком свободен. Он взял другую, но и эта оказалась велика, он взглянул на размер, цифра ничего ему не говорила, пришлось пересмотреть все рубашки, чтобы определить забытый размер.

На мгновение ему показалось удивительным, что человека таким образом подгоняют под какой-то определенный стандарт, но потом он подумал, что это рационально и что различные размеры человеческого тела можно привести в систему логической зависимости друг от друга.

Он записал эту мысль и, одеваясь, отметил с холодным удовлетворением, что ботинки болтаются на ногах, а перчатки сваливаются с рук. Правда, его смутило, что шапка из выдры оказалась мала. Но потом он сообразил: все логично – мозг увеличивается, а человек усыхает. Он захотел стать Крабатом, и вот с помощью своей науки он постепенно сбрасывает с себя Яна Сербина, как старую кожу, проникает сквозь непроницаемую стену, чтобы свободно перемещаться в пространстве, в котором заключено время.

Где-то внутри, в неконтролируемой частице его человеческой сути, родилось сожаление, что он ошибся, предположив, будто возможен синтез или по крайней мере симбиоз Яна Сербина и Крабата. То ли это сожаление вызвало протест в его еще не разрушенном нравственном сознании, то ли в этот момент маятник оказался в нулевом положении, но, когда он вышел из комнаты и горничная-лапландка посмотрела на него с недоверчивым изумлением, его вдруг пронзила мысль, что, сбросив оболочку Яна Сербина, он утратил и его нравственные принципы, и невероятной силы страх и отчаяние овладели им и погасили его сознание.

Когда все это прошло, он понял, что ничего не случилось; он увидел, что находится в охотничьем домике, принадлежащем Томасу Гёрансону, где все было чужим и холодным, но он уже знал: я обладаю властью над людьми, способностью изменять их, а через них и вещи, я выбрал эту хижину, чтобы заточить в ней себя и эту мою власть, пока мы не сгнием здесь, не превратимся в травинку или в маленький проросток сосны.

На пороге хижины позади меня сидит какой-то человек, я оборачиваюсь, в руках у него блестящая труба. Почему она блестит, ведь сейчас не светит ни солнце, ни луна? "Она блестит сама по себе", – говорит человек, и я спрашиваю его: "Ты Якуб Кушк?"

"Если ты Крабат", – отвечает он.

Я – это я, мне не нужно имени, я не хочу быть Крабатом, бессильным Крабатом, который гонится за фантомом – Райсенбергом, пытаясь догнать его, но ничего не меняется и ничего не изменится, потому что Крабат – это всего лишь сказочный герой детских снов.

"Я – это я", – говорю я громко, пожалуй, слишком громко.

"Тогда я тот, кого ты хочешь во мне видеть", – отвечает человек, сидящий на пороге. Он подносит к губам свой инструмент, раздаются воющие звуки, теперь у него в руках не труба, а саксофон, его мелодии разнообразнее, объясняет человек и подмигивает.

"А ты, наверное, веселый парень?" – спрашиваю я, сам не зная зачем. Вместо ответа он бросает свой саксофон на лужайку, и она вдруг наполняется людьми – почтенными бородатыми господами в темных сюртуках и черных в белую полоску брюках и дамами в розовых и голубых платьях с рюшами и высокими затейливыми прическами. У всех в руках бокалы на длинных ножках. Какой-то господин беззвучно – видно только, как у него шевелятся губы, – произносит тост, а затем медленно и торжественно выливает содержимое своего бокала на полуобнаженную грудь дамы в розовом, швыряет пустой бокал в стоящего неподалеку господина, у которого тут же вырастают на лбу козлиные рога. Оскорбленный с ревом бросается на того, кто наставил ему эти рога. И вот уже все благородное общество завертелось в бешеной драке, слышится звон разбитых бокалов, у мужчин растут козлиные рога, дамы хватают камни, которые превращаются в торты с кремом, и кидают их. Торты летят по воздуху и залепляют физиономии с разинутыми ртами, торты уже на козлиных рогах. Дамы подтыкают длинные юбки, их высокие затейливые прически развалились, поток крема поднимается все выше и выше, дерущиеся мужчины – их руки похожи на надутые резиновые перчатки – стоят уже по пояс в креме, время от времени кто-нибудь падает, выныривает, отплевывается, выпуская изо рта радужные пузыри, огромные, как воздушные шары. Кремовый поток доходит мужчинам уже до верхних пуговиц жилетов, дамы обрывают рюши с платьев, бросаются в желтовато-молочную реку и привязывают розовые и голубые ленточки из своих рюшей на козлиные рога каждому господину, а потом тащат и тянут ленточки до тех пор, пока всех не накрывает поток крема. Из этого месива всплывают предметы туалета, они держатся на поверхности, как листья кувшинок, а обвязанные ленточками козлиные рога торчат между ними, как перископы, и всюду возникают пузыри: розовые, голубые, черные в белую полоску, иногда какой-нибудь пузырь подымается в воздух, но большинство лопается.

"Смешно, но не весело, – говорю я. – Кроме того, у меня нет никакой охоты веселиться".

"Тогда другое дело", – говорит человек. Он издает резкий свист, и крем исчезает, как будто его и не было, а на большом камне на лугу сидит сурок и свистит. А у человека опять саксофон в руках.

Я снова спрашиваю, кто он такой.

"Я частица тебя, та самая, которой не хватает тебе для совершенства, – говорит он. – Вместе со мной ты свершишь великое".

"Ну, это уж ты чересчур", – говорю я.

Он качает головой: ты разгадал загадку жизни, теперь по праву власть над жизнью в твоих руках. Кому же она должна принадлежать, как не тому, кто обладает Знанием?

Конечно, кому же еще, его аргумент убедителен. Но я должен сначала привыкнуть к тому, что я всемогущ.

"Почти всемогущ", – говорит он, читая мои мысли.

"Как тебя зовут?" – спрашиваю я.

"Букя", – отвечает он и прогоняет сурка.

"Букя, – говорю я, и мне становится смешно. – Ты мог бы зваться Помпеем. Или Помполиусом, Помполианусом, Помполианинусом..."

"Меня зовут Букя", – говорит он мягко, но настойчиво.

Я разглядываю его. Он среднего роста, не толстый и не худой, кожа у него красноватая и блестит, как глянцевая бумага. На руках только по четыре пальца, глаза – черные пуговицы и безгубый рот, как щель под острым, хрящеватым носом. Он мне противен.

Он встает и идет в домик, а может быть, еще куда-то, я не смотрю ему вслед. На том месте, где он сидел, остается грязно-желтое пятно.

Но небу с юго-запада на северо-восток медленно-медленно плыла узкая вереница облаков. Она показалась Яну Сербину похожей на саму жизнь: бесконечно медленное движение от неразличимого начала к неразличимому концу, подчиняющееся собственным законам.

Он почувствовал, что растворяется в природе, его наполнил почти радостный покой, он разжал руки, чтобы из них вытекло его почти-всемогущество. И это всемогущество впитала чужая земля, которую не чувствовали его ноги, или чужое небо, которого на самом деле не было, или сосна, которая была. И не было для него иного спасения, кроме растворения.

Вновь появился Букя, он мне не противен, я ошибся. У него обычное лицо, нос немного толстоват, он похож на Якуба Кушка, но это не Якуб, ведь я не Крабат.

Пусть он идет спать, если устал, а я не устал.

"Завтра рано утром я начну", – говорю я. Мои маленькие руки сжались в кулаки, так что побелели суставы.

"Что начнешь?" – спрашивает мягко Букя.

Я совершенно точно знаю что, но опасаюсь произнести эти слова: преобразовывать мир. "Начну работу", – говорю я.

Букя играет длинную вопросительную музыкальную фразу.

"Я знал одного человека, – рассказывает Букя, – когда ему предстояла важная работа, он накануне ложился спать раньше обычного. Но вместо того, чтобы спать – так рано ему уснуть не удавалось, – он думал о предстоящей работе, и, чем больше он о ней думал, чем темнее становилось за окном, тем труднее казалась ему задача, и в конце концов он приходил к выводу, что никогда с ней не справится, бессмысленно вообще браться за нее. Но он понимал, что все-таки возьмется за бессмысленное дело и что из одной бессмысленности возникнет целая цепь их. Потом он засыпал, и всю ночь ему снилась глубочайшая тьма, в которой нужно отыскать маленькую черную брючную пуговицу. Он просыпался разбитый и угрюмый и приступал к своей работе с таким чувством, будто он мышь, которая должна родить гору. И ничего у него не получалось".

Букя смотрит на меня искоса; правильная подготовка – это полработы, добавляет он и начинает наигрывать скачущую мелодию, на огромной ели появляются рыжие белочки, которые скачут вниз с ветки на ветку.

На самой нижней ветке они сбрасывают меховые шкурки и превращаются в девушек, рыжеволосых и очень белокожих. Они сидят на длинных раскидистых ветках и качаются. Они мне нравятся, по их белые тела кажутся слишком холодными.

Букя играет на своем инструменте какую-то мелодию, я не сразу догадываюсь, что это Стравинский, я знаю эту вещь, но никак не могу припомнить ее название, вместо этого вспоминаю, при каких обстоятельствах впервые услышал ее: я шел с Артуром Кунингасом по Понто Веккьо, были уже сумерки, но многие ювелирные лавочки еще торговали. Кунингас хотел что-нибудь купить, маленький сувенир для Джамили, она уже работала в нашем институте, может быть, он любил ее. Кунингас никогда об этом не говорил, но все замечали, что в ее присутствии он становился церемонным и даже неловким. Мы долго разглядывали витрины и обнаружили несколько чудесных вещей. Наконец Кунингас выбрал золотой крестик величиной с ноготь, украшенный шестью крошечными рубинами. Про себя я немного удивился такому выбору, но Кунингас рассказал, что у его матери был такой же маленький золотой крестик, она отдала его, чтобы ей разрешили передать мужу в лагерь посылку с продуктами и теплыми вещами. Позже от лагерной охраны стало известно, что ее мужа в это время уже месяц как не было в живых.