Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

21 января – 8 апреля 1919 года
Петроград – Инза – Самара – Бузулук – село Палимовка под Бузулуком

Не торопясь постукивают колеса по стыкам рельсов. Медленно, очень медленно ползет по бесконечным зимним путям эшелон с петроградскими добровольцами, сутками простаивая на разъездах, неторопливо одолевая подъемы, не увеличивая скорость и на спусках: наверх – дров мало, вниз – тормоза изношены, в случае чего сразу не остановишь. Десять часов простояли на станции Инза, неясно было, куда направят дальше, и вот наконец послали в Самару – в Четвертую армию.

В теплушке натоплено, равномерно качается мерцающий фонарь под потолком. По одну сторону от печки молодые бойцы лежат на нарах, тихо и складно поют, глядя в огонь, – можно было спеться за долгую дорогу. В другой половине молодежь сбилась в кучу вокруг Еремеича, старого рабочего, бывалого солдата, ныне – старшего по вагону. Покручивая длинные усы, Еремеич поучает:

– Вот, например, ночь. Едешь в дозоре впереди разводки – шашку никогда в ножнах не держи. Разведчиков перво-наперво из засады за ноги хватают и с коня тянут: живьем норовят языка взять. Так вот шашечка, коли она у тебя в руке, да к плечу заранее прижата, тут и спасает вмиг. Рубани его по тем рукам, что за ноги тебя схватили, а потом того, кто впереди коня за узду поймал. Освободил коня, враг опешил, а ты развернулся и с места в карьер скачи назад своих упредить. Было так у меня в пятом году в Маньчжурии, чуть в лапы к японцам не попал, да зарубил их, человек пять, и ускакал. Так и в четырнадцатом году под Гумбиненом в Восточной Пруссии немцы меня из засады было схватили. А тут шашечка-то наготове была. Зарубил я тогда их троих, да еще и «Георгия» заработал. Дело понятное?

– Понятное, – дружно откликнулись красноармейцы.

– Ну, а если это понятное, тогда я задам вопрос похитрее: почему в царской армии солдата грамоте не учили, культуры никакой не воспитывали и даже имели стремление, чтобы солдат был неграмотный? Кто скажет?

– Я! – выскочил Володя Фролов.

– Ты сиди, тебя батька просвещал. Ну, кто?

– Я попробую? – предложил здоровый рябой парень.

– Пробовать не разрешаю. А то одна попробовала, знаешь, что получилось?

– Ха-ха-ха! Га-га-га!

– Тихо! Значит, пробовать не разрешаю. Отвечать – Федор Тихов, пожалуйста.

Рябой покраснел, упрямо переждал смех и сказал:

– Стало быть, от грамоты ум идеть. Солдат могет понимать, что банкиров да помещиков защищаеть.

– Во! Правильно человек говорит! В самую точку попал. Грамотный сообразит, что кругом несправедливость: рабочие едва на жизнь зарабатывают, а буржуи всегда сыты, пьяны и в богатстве живут. Вот потому солдатам мозги и темнили. Молодец, Федя! Так. А теперь я задам вопрос самый хитрый. Слушайте: какая разница между защитой родины раньше и сейчас, после революции?

– Я скажу! – снова первым выпалил Фролов.

– Ну, ладно, давай ты, коли не терпится! Послушаем Обуховский завод.

– Потому что сейчас Россия – пролетарская страна, где власть принадлежит рабочим, солдатам и крестьянам. Значит, красноармеец теперь защищает не царя и буржуев с их богатствами, а народную свободу! – Володя весело и победоносно тряхнул рыжеватыми кудрями.

– Вот сукины дети: как на подбор – один ну прямо умней и сознательней другого слетелись! – восхитился Еремеич. – Языком рубят, что казаки шашкой! С вами не пропадешь! Ну, а раз вы такие умные да сметливые, задам я вам под конец вопрос с секретом и с подковыркой: а почему это нас с вами, питерских, на самый трудный участок посылают? Не уважают нас, что ли? Или вроде как на низкие расценки, на невыгодную работенку отправляют, а?

– А ты, Еремеич, не темни. Сам уже все и ответил, – закричали бойцы. – Потому и отправляют, что питерские поумней да посознательней, чем другие, будут. Революция все-таки у нас первых была произведена!

– Вот молодцы, а? – восхитился старый пропагандист. – Ну ничем не затемнишь!

– А то гляди, оторвем твои усы да Володьке приставим для солидности, понял?

– Как не понять, родные вы мои, валите скорей ужинать, пока меня глодать не начали!

Поднялся крик, застоявшаяся энергия бурно вырвалась наружу – от возни затрещали нары, кто-то звонко стукнулся головой о стену, охнул, заругался; Еремеич, сев на край нар, невозмутимо принялся опустошать свой котелок.

Ребята пошумели, повоевали, поужинали и завалились спать. Остался бодрствовать у печки лишь дневальный Далматов. Он пристроился под фонарем и принялся писать письмо – пятое уже с дороги. Еремеич подошел, присел рядом, начал пришивать пуговицу.

– Кому это ты всё письма пишешь да вздыхаешь?

– Да так, Федору Ивановичу, еще кое-кому…

– Эх, Федор, Федор… – вздохнул Еремеич. – И что в нем за сила? Ведь простой рабочий, и кончил-то лишь двухклассную школу, а тянет к нему людей неодолимо. Отмобилизовался я после японской, вернулся – герой героем, начальство обрадовалось и ну меня в мастера, заслуженного кавалера, – одни усы чего стоили! – отрастил, защищая веру, царя и отечество. А мне Федька-то и говорит: «Заходи на огонек, глубокоуважаемый Иван Еремеевич». – «А бутылка-то будет?» – спрашиваю. «Насчет угощения не изволь сумлеваться, кавалер», – хитро так улыбнулся. Ну и угостил, скажу я тебе! Как взял в оборот, аж вспотел я. И драил меня, и драил – в общем, снял как бы повязку с моих глаз. Да… – Еремеич задумался. – Талант у него на убеждение, да и то сказать: ведь у него первым учителем кто был?

– А кто?

– Неужто не знаешь? – искренне удивился Еремеич.

– Нет, – неуверенно ответил Гриша, напряженно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.

– И Володька не говорил, не похвалялся?!

– Нет…

– Вот гордая порода! А с виду ведь балаболка, шутник-пустосмешка! Да ведь Ульянов-Ленин, Владимир Ильич! Николай Петрович его тогда называли – для секрета.

– Ленин?! – У Григория даже приоткрылся рот. Еремеич шутливо прихватил его губы двумя пальцами.

– А ты, может, слыхал, что еще в прошлом веке у нас близ Обуховского Ленин организовал кружок, который входил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»?

– Слыхал.

– Так Федька-то, Федор Иванович, у него тогда в кружке и участвовал. Понял?

– У Ленина?..

– То-то и оно. Понял? Да. Прошло, значит, сколько-то времени, и записался я в партию. На заводах агитацию вел, в армию в четырнадцатом отправился – тоже задание имел, после германской вот получил поручение за вами, сопляками, присматривать. Так моя жизнь и повернулась с того вечера, как я к Федору Ивановичу в окошко постучался, да еще в стекло всматривался: выставлена ли бутыль на столе… Одного жаль – бобылем остался, неудачно как-то у меня это дело сложилось. А еще кому ты пишешь: знакомой или невесте?

«Федор Иванович учился у Ленина! И хоть бы словом когда обмолвился… А я бы мог так? – Мысли хороводом закружились в Гришиной голове. – Нет, я бы десять, сто раз об этом рассказывал бы – кстати и некстати. А он-то каков!..» Григорий так был потрясен гордой скромностью старшего Фролова (да и в Володьке что-то новое открылось ему), он почувствовал себя еще таким неопытным, зеленым, что вместо сухого, сдержанного ответа откровенно сказал:

– Не знаю, Еремеич. Была бы возможность, поженились бы.

– Да уж молод ты больно. Лет девятнадцать? А ей сколько?

– Она на полгода младше.

– Вот видишь! «Поженились бы». Карточка есть?

Григорий достал из внутреннего кармана фотографию Наташи. Еремеич встал – поближе к фонарю – и долго в нее всматривался.

– Видать, не из рабочей семьи?

– Да, отец ее военный инженер. Сейчас он в Англии.

– Буржуйская дочь, значит? – Еремеич хитро, с прищуром глянул на Григория. – Как же ты влюбился?

– Очень уж хороша, так и влюбился. А потом, – Гриша прямо посмотрел на старого солдата, – навеки она должна оставаться в буржуях? И еще: Плеханов и Ленин – они родом из рабочих, что ли? А Маркс?

– Ну, сразил, сразил! – засмеялся Еремеич. – Это я ведь наживку подкинул: клюнешь или нет, начнешь размазывать да оправдываться или как думаешь, так и ответишь? Нет, ничего, у Федьки-то глаз верный, коли взял тебя в свою семью. Покажи-ка еще карточку. – Он еще раз оценивающе посмотрел на Наташу. – Глаза большие, лоб ясный, коса русая короной – королева и только, – возвратил он фотографию. – Ну, а по хозяйству что она умеет? Ну, щи варить, постирать, пол помыть сможет?

– Надо будет, так сможет. Талантливая она очень. Три языка освоила, на рояле играет, стенографию знает.

– Хм, а ведь рояля-то для жены мало, друг ты мой. Работать ей приходилось или мамина дочь?

– Восемь месяцев в госпитале медсестрой уже отработала.

– Ну, это дело другое! Кто эту службу прошел, того никакие щи уже не испугают. В Питере осталась?

– Нет, ее мать силой увезла, хочет к белым перейти, а Наташа мне написала, что непременно в Уфе от нее удерет.

– Смотри-ка, ведь и мы в сторону Уфы едем. Раз – и встретились. Только все равно ведь не поженитесь, пока белых не побьем. Ты стреляешь-то и впрямь ничего или тогда на стрельбах просто пофартило?

– А мне, Еремеич, отец уже в десять лет подарил настоящее охотничье ружье, шестнадцатого калибра, одностволку, и взял с собой на охоту. А через два года уже почти что и не было случая, чтобы я не попал в поднятую утку или тетерева.

– Вот как? Это хорошо. В царской армии охотников всегда в разведчики да в особо меткие стрелки отбирали.

Эшелон остановился.

– Ну-ка, пусти свежего воздуха, жарко у нас очень!

Гриша слегка откатил тяжелую дверь, в щель клубами повалил морозный воздух. На маленькой станции горело два тусклых фонаря, мерцал огонек в окне дежурного, ни души не было на перроне. Кто-то с «летучей мышью» побежал к паровозу. Печально ударил два раза привокзальный колокол, резко вскрикнул паровоз, поезд не торопясь тронулся. Далматов закрыл дверь, подбросил несколько поленец в печку.

– А я ведь на войне-то уже был. В девятьсот пятнадцатом…

– Ты? Когда ж ты успел?

– А в ноябре сбежал из дому с маршевым солдатским эшелоном. О подвигах мечтал.

– Мечтал… А разве сейчас не мечтаешь? Не без этого ведь добровольцем вызвался. Правильно я полагаю своим умишком?

– Сейчас? – Гриша задумчиво усмехнулся. – Как не мечтать! Только сейчас по-другому, не по-детски. С полным сознанием…

– С полным? Доброе дело! Ну-ну, перебил я тебя. Как же ты на войне отличился?

– Пробыл на передовой четыре дня. Пришлось дважды и атаку отбивать. Неожиданно вызвали к ротному, от него в штаб полка повели, оттуда в дивизионный штаб. Похвалил меня полковник за меткий огонь и отругал за бегство из дому. Под конвоем водворили назад, к родителям. Правда, сообщили в гимназию о «храбрости и стойкости, проявленных в бою юным добровольцем».

– Ну и ну! Что же, выдрал тебя батька крепенько или просто отругал?

– Нет, он не такой был. Просто сказал мне, что я его с мамой сильно обидел своим неожиданным бегством. Сказал еще, что мал я для войны, а в России перед молодежью есть много других задач.

– Умен был мужик! А какие же задачи он хотел, чтобы ты решал?

– Подозвал он меня как-то к секретеру, такой шкаф это, одновременно и письменный стол, откинул доску, вынул два ящичка и говорит: видишь, позади них еще ящичек? В нем спрятаны документы и два браунинга. Меня могут арестовать за дружбу с большевиками (он адвокатом был). Тогда ты один будешь знать об этом ящичке. Ключ от него я спрячу в дробь, под перьями для ручек. Если на улице к тебе подойдет человек и скажет: «Папа велел передать игрушки», вручишь ему незаметно все из ящика… Ну, а в шестнадцатом году он неожиданно умер. А там вскоре и мать умерла – видно, очень она отца любила, не вынесла его смерти…

– Да, не сладко тебе пришлось, – вздохнул Еремеич.

– Вот тогда и познакомился я с Володькой: подрабатывал я по объявлениям репетиторством и стал готовить его экстерном за пять классов реального, Федор Иванович на этом настаивал. Очень участливо они ко мне отнеслись. Начал бывать у них чуть не ежедневно, с Володей подружился – не разлей вода. А там пригласили они меня и на вечерние заседания, тайные. Между прочим, с разрешения Федора Ивановича привел я туда как-то и Наташу. «Хороша Наташа, так пусть будет наша», – вот он как сказал.

– Это ты мне в пику? – улыбнулся Еремеич. – А я ведь не знал, что она у Федора на вечерях бывала! Тогда уж точно в Уфе от мамки убежит!

– Эх, хорошо бы! – вздохнул Григорий.

– Ну, ладно, пиши, пиши, авось дойдут твои письма. Спасибо, Гриша, за прямоту, за откровенность. Можно тебе доверить, ну и спросить с тебя многое можно. Передавай привет Наташе и от старого хрыча Еремеича! – Он полез на нары, а Григорий, подправив фитиль в фонаре, еще долго писал письмо.

В Самаре небольшую часть добровольцев высадили и отправили в 74-ю бригаду 25-й дивизии, а остальных, в том числе и вагон под началом Еремеича, отправили в Бузулук, в распоряжение непосредственно штаба 25-й дивизии.

– Ну, хлопцы, – вернулся Еремеич с совещания, – поехали мы не куда-нибудь, а к самому Чапаеву. Вот уж где придется и людей посмотреть, и себя показать!

После этого весь оставшийся путь молодежь вагона ликовала, – о подвигах Чапаева бойцы уже наслышались былей и небылиц от местных жителей и красноармейцев на стоянках.

И вот добровольцы стоят перед штабом дивизии: им объявили, что Чапаев хочет с ними говорить. Время тянется ужасно медленно, а Чапаева все нет и нет. Но наконец хлопнула дверь, по рядам раскатисто покатилась команда «Смирно!», с крыльца стала спускаться группа командиров. Чапаева Гриша узнал сразу, потому что он выглядел именно так, как его описывали им: в щегольской шинели, в папахе, лихо заломленной на затылок, с богатой саблей и маузером. Остро вглядываясь в лица, он стал приближаться к шеренгам. Рядом с ним шел спокойный, крепкого сложения молодой командир в кожаной куртке – комиссар Фурманов, как узнали они потом.

– Равнение на середину!

И вдруг в тишине все услыхали, как Чапаев, полуобернувшись, к Фурманову, бросил насмешливым тенором:

– Нагнали молокососов!

– Что ты, Василий Иванович, – ответил Фурманов. – Это же красные орлята из самого Питера. Они, как их отцы, ничего не боятся. Подучить, правда, нужно будет.

Чапаев неуловимо быстро улыбнулся в усы, шагнул вперед и вместо приветствия звонко прокричал:

– Красные орлята с самого Питера! Кто из вас коня не боится и в конной разведке готов служить – три шага вперед шагом… арш!

Замерли шеренги, словно окаменели, – любой команды ждали, только не такой.

– А ну-ка, сынки, раздайсь! – Вперед, звонко печатая шаг, вышел Еремеич – с проседью в длинных усах, морщинистый, сутуловатый.

– Орленок! – фыркнул Чапаев. Командиры рядом с ним широко заулыбались. Григорий с Володей переглянулись и, не раздумывая долго, стали рядом с Еремеичем. Синие глаза Чапая с усмешкой ощупали комичную пару: долговязого и коротыша. Вслед за ними вразнобой вышло еще около тридцати человек, подравнялись. Чапаев не торопясь обошел их, пристально рассматривая каждого, дошел до правофлангового – Еремеича, снова насмешливо фыркнул как бы про себя:

– Орленок!.. В армии раньше служил?

– Так точно.

– Пехота или артиллерия?

– Драгун. Конная разведка.

– Харрашо! А что скажешь про остальных?

– Ребята вострые, ловкие, грамотные: питерские.

– Красные орлята, одним словом?

– В самый раз.

– А что же вы, старый солдат, среди молодежи оказались? – вмешался Фурманов.

– Направлен Петроградской партийной организацией.

– Член партии?

– С девятьсот восьмого года.

– Как звать-величать?

– Иван Еремеевич Иванов.

– Иван Иванов, значит? Самая Расея, – подколол Чапаев.

– Так точно. Еремеич по-заводскому, – спокойно ответил тот.

– Я комиссар дивизии, – сказал Фурманов, – зайдите завтра ко мне. – И он отошел вместе с Чапаевым. Тот озабоченно покручивал усы:

– Ну, как, комиссар, подойдут? Ох, побыстрее бы их подучить, мне лихие разведчики вот как нужны! – Чапаев полоснул себя по горлу.

– Знаешь что, Василий Иванович, а ты прикажи к каждому из них на неделю или на полторы опытного кавалериста приставить. Индивидуальная подготовка всегда дает большой толк. Вот и получишь добрых разведчиков.

Чапаев задумался ненадолго, потом распорядился, обернувшись:

– Приказываю: зачислить этих в двадцать пятый кавдивизион и к каждому такому молодцу прикрепить по старому кавалеристу. Разве что к этому красному орленку, – он кивнул на Еремеича, – не требуется няньки. На неделю. Больше Колчак нам не даст. Выделить всем по доброму коню. Через неделю сам приеду у них экзамен принимать. Остальных зачислить в пехтуру к Кутякову. Исполнение приказа вечером доложить мне. Всё! – Повернувшись, Чапаев пошел в штаб, провожаемый сотнями горящих молодых глаз, за ним последовали остальные.

В тот же день вновь испеченным кавалеристам вручали перед строем коней. Григорию достался молодой и горячий, но хорошо объезженный вороной жеребец Ратмир. В старшие ему дали бородатого казака дядю Сеню – участника еще русско-японской воины. Владимиру выделили гнедую кобылу Липку, смирную, но легкую и быструю на ходу, а обучать его взялся Еремеич, – и потекли-побежали день за днем. С утра до ночи новоприбывшие овладевали кавалерийскими премудростями: снова и снова взлетали они в седло, сдерживая стон от боли в набитых, раскоряченных ногах; снова и снова учились владеть конем, преодолевать препятствия, рубить лозу и глиняные шары на столбах, учились стрелять на скаку вперед и назад, снова и снова соскакивали и снова взбирались на коня.

Особенно трудно давалась Григорию рубка с коня. Как-то во время трех заездов подряд, когда он не смог срубить ни одной из девяти установленных лоз, он спрыгнул и в отчаянии повалился грудью на холодную землю. К нему подъехал дядя Сеня, соскочил, привязал коня и присел около Григория:

– Что, паря, не легко рубить шашкой? Да только ты не кручинься, мне твоя ошибка как есть понятна, растолкую я ее тебе, не бойсь. А пока отдохни, и я перекурю. День-то длиннющий, еще нарубишься. Вот и Володька твой с Еремеичем к нам едут. Стало быть, отдохнем разом.

Еремеич и Володька спешились, присели на корточках рядом. В воздухе поплыли вонючие облака сизого, голубого, синего махорочного дыма. Глубоко затянувшись и ругнувшись от удовольствия, старый казак сказал:

– То-то и есть, что шашка – первое наше оружие. Любить ее надо и владеть, как своею собственной рукой. Даже в партейной песне поется, что добьемся мы освобождения своей собственной рукой, а не пулей или там штыком. А почему? А потому, что нет удара сильнее, как шашкой. В германскую я многих солдат видывал, раненных в голову: попала, к примеру, пуля в бровь, вышла за ухом, а человек жив остался и снова воюет. А уж если шашкой по голове достанешь, он более воевать не пойдет, тут и ляжет на веки вечные. Вот Василия Ивановича Чапаева взять, командира нашего: велика ли сила в нем? И всего ничего. А уж если шашкой даст – голова надвое, значит, владеет он шашкой досконально, как своею собственной рукой. А потому и воюет храбро и нам с ним хорошо. Ясно я высказался? В том и секрет, что надо чуять ее, как свою руку. Ну, тогда хватит курить, товарищи красные птицы, и поехали-ка мы на работку. Правильно я говорю, Еремеич?

– Святая правда каждое твое слово!

– Ну, вот и хорошо: рыбак рыбака чует издалека…

К вечеру этого дня Володя и Гриша могли срубить уже по три-четыре лозы, воткнутые на тренировочной дистанции, а к концу недельного срока лихо срубали уже по шесть-семь лозин.

На восьмой день Чапаев и Фурманов прибыли к молодым кавалеристам принимать экзамен. Чапаев, приехав в село Палимовку под Бузулуком, с утра занялся штабными делами 25-го кавдивизиона, расположенного здесь, а Фурманов направился к большому сараю, бывшей конюшне, где в это время проходили политзанятия.

– Садитесь, товарищи, рапортовать не надо, все вижу сам. Я хочу продолжить ваше занятие на особый лад. Ваш руководитель, – он указал на Еремеича, – совершенно правильно говорил вам сейчас, что сила нашей армии – в ее сознательности, в понимании ею революционного долга. Довожу до вашего сведении, что нашей дивизия предназначается стать ударной силой фронта. Чтобы вы лучше понимали, что такое чапаевская дивизия и какими должны быть чапаевцы, я хотел бы вам сегодня немного рассказать о нашем начдиве…

Молодые бойцы радостно зашумели, задвигались, устраиваясь поудобнее, и стихли, обратившись в слух.

– Отец у него был мордвин, а мать – русская. Жили они в большой нужде. На одиннадцать едоков приходилось всего две десятины земли, да и та была очень плохая, суглинистая. Отец Василия Ивановича, Иван Степанович, зимой плотничал, чтобы подработать денег, а потом и вовсе бросил землю. Убегая от голода, семья перебралась в небольшой волжский городок Балаково, где Иван Степанович целиком занялся плотницким ремеслом. А Вася, то есть Василий Иванович, которому было тогда всего двенадцать лет, пошел «в люди». Работал у купца на побегушках, помогал кухаркам, дрова колол, баню топил; потом получил «повышение»: хозяин поставил его за прилавок. Но купец старался и Василия Ивановича поучить «купеческой грамоте». А по этой грамоте обсчитывать покупателей надо было так: сорок да сорок – рубль сорок, да коробка спичек – пять, а всего два сорок пять. И Василий Иванович взбунтовался против этого, потому что был честным человеком. Ну, что дальше произошло – понятно. Как вы думаете, что было? – с улыбкой обратился он к здоровенному Федору Тихову, который слушал его открыв рот.

– Стало быть, Василь Иванович купца-то и прикончил? – раз-другой моргнув, догадался тот.

Грохнул хохот.

– Ну, кто скажет? – смеясь, повторил вопрос Фурманов.

– Купец его выгнал! Да еще, небось, с треском! – вскочил Володька.

– Ну, правильно. А вы, товарищ, думаете, – спросил он Федора Тихона, – что будущий революционер должен начинать с разбоя?

– Никак нет, товарищ комиссар. Нам товарищ Еремеич уже разъяснял, что революционер – в нем главное сознательность должна присутствовать. И даже предупреждал, что особо сознательных будут записывать, значит, в партейных.

– Предупреждал уже, значит? – улыбаясь глазами, сочувственно переспросил Фурманов. – Хорошо. А какими еще качествами должен обладать боец партии? Кто знает?

– Смелостью!.. Умом!.. Военной ухваткой!.. Стрелять должен хорошо!.. – послышались предположения со всех сторон.

– Все правильно! – поднял руку Фурманов. – А вот расскажу я вам один поучительный случай из боевой биографии Василия Ивановича, а вы соображайте сами, что самое главное.

…Командовал тогда Чапаев первой бригадой Самарской дивизии и прикрывал город Николаевск с северо-востока. И вот получает он приказ от начальника дивизии, который, надо сказать, несколько растерялся и приказал отойти дивизии к югу. Николаевск был сдай без боя.

Чапаев расценил этот приказ как неправильный, и, несмотря на то, что Николаевск, находившийся в тылу его бригады, был уже занят противником, Чапаев решил разбить прежде всего трехтысячный отряд Чечика, что был перед его бригадой, а потом внезапным ударом двух полков освободить от противника Николаевск.

Чапаев приказал полку имени Степана Разина, которым командовал Иван Кутяков, выдвинуться за ночь на северо-запад, чтобы с рассветом выйти в тыл неприятеля севернее Таволжанки. Полку имени Емельяна Пугачева под командованием Плясункова предстояло провести под утро демонстрацию атак и сковывать силы врага до тех пор, пока не будет получен сигнал о начале внезапного удара кутяковского полка. Опасаясь горячности Плясункова, Василий Иванович остался с ним.

Ну, теперь и решите задачу: какие качества проявил Чапаев в очень сложной обстановке?

– Настойчивость!.. Упрямство!.. Разум!..

– Правильно: он проявил инициативу, то есть увидал такое решение, которого другие не видели, и стал действовать.

И вот в предрассветных сумерках полк Плясункова начал демонстрацию атаки Таволжанки с юга. И расчет Чапаева оказался правильным. Командование отряда Чечика не ожидало атаки красных и не знало, что наш полк уже находится у самого села. Противник открыл беспорядочный огонь из шестидюймовых орудий и начал стягивать к южной околице села свои пулеметы и все силы пехоты.

В это время полк Кутякова обошел Таволжанку с севера и не обнаружил там ни дозоров, ни каких-либо других сил противника. Кутяков, не медля ни минуты, бросил в атаку свой кавэскадрон и три батальона. С громовым «ура» разинцы бросились на врага с тыла. Батарея, захваченная разинцами, умолкла. Неприятель, решив, видимо, что главные силы красных оказались в его тылу, начал снимать с фронта большую часть пулеметов. Этот переломный момент быстро уловил Чапаев. Тогда он сам поднял в атаку Пугачевский полк. Короткий бросок – и закипел рукопашный бой. Он длился не больше часа. Ни один человек из трехтысячного отряда не спасся. Чапаев же потерял восемьдесят человек убитыми и ранеными. Он захватил богатые трофеи: четыре шестидюймовых орудия, шестьдесят пулеметов, две с половиной тысячи винтовок и большой обоз с боеприпасами.

– Ух, ты!.. Шестьдесят пулеметов!.. Три тысячи положил!.. Вот это да!..

– Ну, как вы полагаете, мог быть довольным Чапаев итогами этого боя?

– Еще бы нет!.. Не каждому это удается!..

– Наверно, усы знатно покручивал, – выскочил Фролов.

– Я скажу, – встал Тихов. – Василь Иванович еще доволен не был, потому что оконечного результата не достиг.

– Правильно, что усы Василий Иванович подкрутил, – ответил Фурманов, – но главное – это надо было идти дальше, забирать Николаевск.

Тихов сел и с усмешкой расправил несуществующие усы, поглядев на Фролова. Тот в ответ постучал пальцем по голове и показал на Федора.

– Ночью полки втянулись в большое село Пузаниха. До Николаевска оставалось не больше пятнадцати верст, но бойцы буквально падали от усталости, засыпали на ходу. Видя это, Чапаев отдал приказ остановиться, чтобы дать возможность людям поспать два-три часа. Командир полка Кутяков получил распоряжение выставить круговое охранение с усиленными секретами. Он выделил второй батальон, которым командовал товарищ Бубенец.

– Вот учтите, красные цыплята, – заметил Еремеич, – как люди взрослые делают: до смерти устали, а про ночную охрану не забыли.

– Совершенно точно, Иван Еремеич, к этому я и веду. В третьем часу Бубенец сам отправился проверять посты. И вот, подходя к большаку, неожиданно обнаружил… что бы вы думали?

– Казаков!.. Засаду!.. Белый разъезд!..

– Обнаружил, что по дороге движется прямо в село обоз с противником! Угроза – смертельная! Представляете? Бригада спит мертвым сном. Ну, что бы вы сделали?

– Надо было стрелять!..

– Стрелять? Тогда враги рассыпятся в цепи и немедленно атакуют село. Нет, не годилось! Что же сделал Бубенец? – Фурманов не торопясь обвел взглядом взволнованные лица слушателей. – А надо сказать, что Иван Константинович Бубенец – хоть и молодой, но бывалый военный из унтеров. На германской войне ему приходилось командовать ротой, даже батальоном, а после революции добровольцем пришел в Красную Армию… Да, особо размышлять было некогда. Бубенец встал перед головной повозкой и громовым голосом сказал: «Стой! Кто едет? Куда?»

Враги, естественно, не испугались одинокого человека, неожиданно вынырнувшего из темноты. Один из них спокойно ответил, что на подводах едет полк в Николаевск.

«Где командир полка?» – так же строго, даже чуть повысив голос, спрашивает Бубенец.

«Господин полковник в следующей повозке».

Комбат чеканным шагом подходит к этой повозке щелкает каблуками, вытягивается в струнку и представляется полковнику как капитан «народной» армии самарской «учредилки».

Полковник хмыкает. Солдаты из охраны направляют на Бубенца дула винтовок. Тогда он пускается еще на одну военную хитрость и начинает объяснять полковнику, что его полк еще два дня назад занял-де это село. Он покорнейше просит извинения у господина полковника за то, что по долгу службы вынужден задержать движение его отряда на десять-пятнадцать минут. Однако он сейчас же пошлет солдата из «секрета» к своему командиру за разрешением на пропуск колонны через село.

Полковник поверил и согласился приостановить движение, отдав соответствующую команду. Бубенец нырнул в темноту и помчался к ближайшему «секрету». Там он застал командира взвода, приказал ему во весь дух лететь к Чапаеву и доложить, что вражеский отряд численностью около шестисот человек, на подводах, по шесть человек в каждой, остановлен на дороге, против первого «секрета».

Когда запыхавшийся командир взвода ввалился в дом, где Чапаев и Кутяков разрабатывали план предстоящей атаки Николаевска, и доложил о случившемся, Чапаев приказал Кутякову немедленно поднять два батальона и без шума вывести их из села. За селом батальонам рассыпаться в цепи и охватить с двух сторон дорогу на которой остановлен обоз. Незаметно подойти к дороге, но не ближе, чем на двадцать – двадцать пять шагов, и, затаившись, послать связных к Чапаеву на окраину села. Там будут установлены десять пулеметов и Пугачевский полк займет позицию. Сигнал для атаки – два выстрела из нагана.

Теперь вы понимаете, как много в этот момент зависело буквально от каждого: чтобы нигде ничего по стукнуло, не звякнуло, чтобы нигде не зажегся свет, чтобы в кромешной темноте никто не потерял друг друга и проследовал в необходимом направлении. То есть: жизнь и смерть всей бригады и успех дела зависели буквально от каждого человека. Так или не так?

– От то ж и у Бубенца должно быть какое терпение и еще язык длинный, как веревка, – посочувствовал Тихов. – Полковника-то надо заговаривать?

– Разрешите? – встал Фролов. – Ситуация точно подходит, как нам объяснял Еремеич, а кроме него Карл Маркс, Фридрих Энгельс и другие революционные вожди: во время революции общая победа зависит от поведении каждого рабочего и крестьянина. Так и в случае, о котором вы рассказываете, насчет села Животики.

– А вы, товарищ, и впрямь по-настоящему умеете мыслить. Мне, правду сказать, и в голову не приходило ваше сравнение, а ведь действительно случай в селе Пузаниха, как в капле воды, отражает общую ответственность каждого из нас в борьбе за революцию. Хорошие у вас ребята, Иван Еремеич!

– А это отцы у них хорошие, а что из этих сосунков еще получится – бог его знает, – польщенно пробурчал Еремеич.

– Ну, продолжаю. Сидя в своих повозках, враги дремали, а многие и спали. А Бубенец завел разговор с полковником о Петербурге, о его бульварах и театрах, музеях и памятниках. Полковник с удовольствием предался сладким воспоминаниям о минувших днях. Бубенец внешне оставался спокоен, но сердце у него тревожно билось: прошло уже полчаса, а кругом – прежняя тишина и покой. Что случилось?

Но вот эту зловещую тишину разорвали два выстрела из нагана. «Сигнал атаки», – понял Бубенец. И, выхватив наган, выстрелом в упор разделался с любезнейшим полковником.