Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Противник никак не мог спросонок сообразить, что к чему. Он попал под стремительный удар с двух сторон. Уже через десять минут бой был закончен. В качестве трофеев чапаевцам досталось еще сорок пулеметов и около шестисот винтовок.

Хотите знать, что было дальше? Думаете, вот теперь-то Чапаев без всяких препятствий пойдет наступать на Николаевск?

– А то как же? – изумились бойцы. – А куда ж еще?

– Как бы вы решили, Иван Еремеич? – осторожно спросил Фурманов, готовый в любой момент продолжить рассказ, чтоб не конфузить старого вояку, если тот замнется.

Десятки молодых лиц с любопытством повернулись к Еремеичу. Он усмехнулся, качнул головой, слегка дернул себя за ус:

– Штука нехитрая. Такое-то мы в разведке не раз проделывали. Беляки-то были в мундирах и при всей документации?

Фурманов просиял:

– Совершенно верно, Иван Еремеевич! Вы решили точно, как Чапаев…

Бойцы радостно заулыбались, загомонили.

– Тихо, тихо! – приказал Еремеич. – Всем слушать, что комиссар говорит.

– Чапаев приказал нескольким десяткам бойцов, а также Кутякову и Бубенцу переодеться. В Пузанихе были мобилизованы все подводы, и бригада Чапаева немедленно двинулась на них в Николаевск. Мчались на рысях: надо было успеть туда еще до наступления дня, в предрассветном тумане. На передних повозках сидели переодетые красноармейцы.

И замысел Чапаеву удался на славу.

Полк Кутякова, а с ним и сам Василий Иванович, без каких-либо препятствий въехал в Николаевск, а тем временем Пугачевский полк Плясункова охватил город полукольцом с севера и востока. На рассвете был нанесен удар по врагу одновременно извне и изнутри. Это сразу решило исход боя.

Бросив обозы и часть оружия, уцелевшие белогвардейцы бежали из города в сторону Волги. Николаевск был освобожден. В нем вновь разместился штаб дивизии.

Как раз в это время в сарай вошел вестовой и передал Фурманову записку.

– Так, дорогие товарищи! Василий Иванович просит вас, не мешкая, приступить к экзаменам. Надеюсь, вы поняли теперь, в какой дивизии вам предстоит служить и к чему здесь приучены бойцы и командиры?

– Поняли! – гаркнули десятки молодых глоток.

Фурманов улыбнулся, крепко пожал руку Еремеича, поглядел ему в глаза и скомандовал бойцам, не выпуская из ладони сухой и жесткой, руки того:

– А если поняли, выходи строиться!

– Молодец комиссар. Спасибо! – негромко сказал Еремеич.

Несколько часов Чапаев лично проверял молодое пополнение своей конницы, гоняя бойцов на рубке, на препятствиях, на стрельбе. Горячился, ругался, вмешивался, показывал, что и как надо делать, молниеносно разрубал глиняные шары, начисто смахивал лозу, снова покрикивал.

– Собрать всех, – отдал он приказ. В тревоге и смущении ждали красноармейцы его оценки.

Чапаев подъехал к ним, опустив глаза, помолчал, щипля ус, и вдруг широко улыбнулся:

– Молодцы! Хорошо сдали экзамен, а лучше всех питерцы! Орлы, точно орлы! Будете летать..

– Ура! Что есть духу закричали бойцы. – Ура! Ура!

– Ох, порадовали меня! Думал ехать сегодня дальше, ан заночую у вас. Где тут ваша изба? Веди меня туда!..

…В просторной избе пол устлан соломой. Посредине, прямо на полу, сидит по-турецки Чапаев. Рядом с ним его верный ординарец Петька Исаев, вокруг народу столько, что негде яблоку упасть. Настроение у Чапаева превосходное. Поворачиваясь, он спрашивает и переспрашивает то у одного, то у другого фамилию, имя, внимательно и весело вглядывается в глаза человеку, стараясь понять его получше и запомнить.

Долго и с удовольствием рассказывал в этот незабываемый вечер о своей дивизии, о себе, о своей неудавшейся учебе в Академии Генерального штаба.

Учиться нам всем, ребята, нужно. А вам, молодежи, особенно. Война кончится – на курсы красных командиров идите, а кто пограмотней – в академию поступайте. Красной Армии командиры грамотные нужны будут… Ну, а пока и такие, как я, со смекалкой да опытом боевым, беляков тоже неплохо бьют. Бьем и будем бить! Верно?!.

– А теперь, орлята, – обратился вдруг к ним Чапаев, – споем мою любимую. И, тряхнув головой, запел:

 
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны…
 

В избе стало необыкновенно тихо, будто и не набилось в нее несколько десятков человек. Бойцы, как завороженные, не спускали с Чапаева глаз. А он продолжал выводить чистым высоким тенором:

 
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны!
 

И тут бойцы во всю мощь молодых голосов грянули:

 
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны!
 

Спели еще «Сижу за решеткой в темнице сырой», «Вы не вейтесь черные кудри»…

– Эх, молодые, – вдруг с грустью сказал Чапаев, – а ведь вы увидите такую светлую жизнь, до которой мне-то и не дожить! – Он требовательно произнес: – Ну, смотреть в оба! Перед беляком не дрейфить, особливо в атаке. Понятно, красные орлы с самого Питера? То-то! Ну, а кто скажет, как ночью в степи не сбиться? Ну-ка, ты… Ага, хорошо, а если звезд нету? Ну-ка!.. Молодец!

И помните, ребятки: тот в бою победит, кто победить хочет, у кого воля – во, кулак!

– Василий Иванович, пошли, я тебя спать отведу, – решительно заявил Петька. – А то они тебя вконец заговорят.

– Што я тебе, баба? «Спать отведу»! – притворно возмутился Чапаев. – Ишь ты, герой! Слыхали, на Петьку трое беляков недавно в разведке наскочили? Ну, он двоих порубал, третьего взял в плен. Важная оказалась шкура: палач! Опознали его чекисты, в Ревтрибунал передали, а Петьке браунинг подарили. Покажи орлятам браунинг, Петька! Ведь именной, с надписью. А ты, красный орел, выделывал ли такие штуки? – обратился он к Еремеичу.

– Я-то? И двоих приводил бывало, – спокойно-насмешливо глянул на него Еремеич. – Да что хвастать, Василь Иванович, поживем – сам увидишь.

– Ишь ты, «што хвастать», – весело и ревниво поддразнил его Чапаев. – Ну, увидим, увидим.

Величественно не обратив внимания на комплиментарную часть речи начдива, Петька ворчливо сказал:

– Конечно, ты не баба, Василь Иванович, но уж как дитё – точно: забываете о себе подумать.

– Ну, питерцы, впереди бои большие. – Чапаев встал, сурово поглядел на всех. – Решающие бои! Так бейтесь же так, чтобы отцы ваши, которые революцию произвели, за вас не краснели от стыда, а радовались бы, каких сыновей-героев они вырастили. Правильно я говорю?

– Правильно! – грянул ответ.

Чапаев улыбнулся и вышел.

11 марта 1919 года
Самара

Выслушав утренний доклад оперативного отдела, командарм встал, обдумывая что-то, прошелся:

– А теперь, товарищи, у меня вопрос совершенно иного рода. – Фрунзе поерошил волосы. – Короче говоря, хватает ли вам жалованья?

– Чего? Жалованья? – Яковский смешался. – Простите, не понимаю, товарищ командующий…

Фрунзе улыбнулся:

– Ну чего ж тут не понимать? Обеспечивают ли те деньги, которые вы получаете за службу в Красной Армии, ваше нормальное существование?

– Я… как бы сказать… не за деньги служу, – смущенно пробормотал Яковский. – По мне, товарищ командующий… я полагаю… В общем, не в них суть. – Он твердо взглянул на Фрунзе.

– Разумеется, не в них суть, и все мы служим не за деньги! Но все-таки, не жалуется ли ваша жена, что ей трудно накормить вас? Не приходите ли вы в штаб голодным, на пустой желудок?

– Я холост, товарищ командующий, – покраснел Яковский.

– Конечно, денег не хватает, товарищ командующий, – вмешался Гембицкий. – Если бы не лавка при штабе, хоть караул кричи.

– У вас большая семья? – Фрунзе остро глянул на него.

– Я один. – Гембицкий с едва заметным вызовом выдержал его взгляд.

– Так, так… Ну, а как вы полагаете, легка ли жизнь у тех наших товарищей, которые выполняют подсобные работы в штабе? Ставки у них мизерны, а люди эти, как правило, обременены семьями. – Командарм еще раз прошелся по комнате. Сказал задумчиво: – Совершили революционный переворот, бьемся на фронтах за победу новой жизни, а не замечаем, как старье за нас цепляется…

Принесли мне вчера на подпись старое штатное расписание штаба нашей армии – разница и окладах чуть ли не больше, чем в царской армии! Конечно, утверждать его я не стал. Я привез из Москвы новые указания. Довожу до вашего сведения мой приказ № 97: командующий армией – отныне ого оклад 2500 рублей, уборщик – 600 рублей. Остальные ставки располагаются между этими крайними точками согласно квалификации и должности работника штаба: письмоводитель – 900 рублей, вы, товарищ Яковский, будете получать 1800 рублей, ваши помощники – 1300 рублей, члены РВС армии и начальник штаба будут получать 2000 рублей. Жду ваши соображения. Приказ еще не подписан, можем корректировать.

Ах, быдло, охлос проклятый! – Гембицкий чуть насмешливо и бесстрастно глядел перед собой. – Ну, предположим, подняли мой оклад на сто рублей, но больше-то подняли вшивому уборщику, чухломе безграмотной!.. Лишь в два раза больше Ваньки Лаптя! Позор!.. Но, с другой стороны, – всего в два раза меньше самого командующего. Черт знает что!.. Сковырнуть этих юродивых, да поскорее!»

– По-моему, правильно, – негромко сказал Яковский. – Справедливо. В конце концов, письмоводитель – тоже ответственно работает. Зависит от него поменьше, чем от начштаба, например, но ведь дети у него хотят есть не меньше, чем у других.

– Значит, правильно?

– Да.

– Спасибо, товарищи. Можете быть свободны. – Фрунзе крепко пожал руки работникам оперативного отдела.

В приемной его ждал Карбышев. Невысокий, крепкий, он быстро поднялся, увидав командующего:

– А, легок на помине наш начальник крепостей! Пойдемте, пойдемте, я уже вчера о вас спрашивал… – Они вошли в кабинет. – Докладывайте: как идут дела фортификационные и как это вам довелось подавлять кулацкое восстание?

– Туго вдалбливается новое, непривычное, товарищ командующий. Всем командирам строительных и саперных рот я точно растолковал, что задача наша – строить укрепрайоны, седлающие узлы дорог, господствующие высоты, крупные населенные пункты. Ясно, спрашиваю? Так точно, ясно! Приезжаю вскоре в роту, гляжу – вырыта на большом протяжении линия сплошных траншей. Так, говорит командир, надежнее, мы на германской всегда так делали. Я его спрашиваю: ну, а если казаки с тылу зайдут, поможет тебе твоя линия? Чешет затылок… Но главная беда – нехватка рабочих рук. Прошу вашей помощи прежде всего в этом отношении.

Фрунзе сделал пометку в блокноте.

– А что касается восстания, то это, в общем, был небольшой эпизод. Работы я временно прекратил, в одно село стянул две роты саперов и тотчас позвонил вам. С прибытием отряда рабочих и чекистов мы перешли в наступление. Снегопад и сильная вьюга позволили нам подойти к Черному Яру скрытно. Рабочие и чекисты действовали самоотвержению, с большой отвагой. Комиссар чекистов спас мне жизнь, застрелив их вожака. А целился сей субъект, некто Сукин, в меня из этой пушки. – Карбышев похлопал по деревянной кобуре маузера.

– Товарищ Карбышев, за проведенную операцию объявляю вам благодарность в приказе и представляю к награде. Прошу прислать также список отличившихся в бою. Одновременно выношу вам порицание за то, что позволили себе влезть в самую гущу рукопашного боя. От вашей головы слишком много зависит, чтобы ею рисковать без особой нужды. Ясно?

– Все ясно, товарищ командующий, за исключением одного момента, – серьезно ответил Карбышев.

– Да?

– Никак не могу вспомнить единого уставного ответа за благодарность и выговор сразу.

Они дружно засмеялись.

– Ну, дай бог, как говорится, чтобы это была единственная неясность в наших отношениях, – сказал Фрунзе.

– Других не вижу.

– Что показало расследование?

– Задание у Сукина и его группы было захватить укрепрайон непосредственно перед наступлением колчаковских войск. Не знаю, то ли они поторопились, то ли действительно в ближайшее время следует ждать у нас крупных событий.

– Да, события будут и, видимо, очень скоро. Поэтому у меня есть для вас новое задание. – Фрунзе подошел к карте.

– Слушаю.

– На участке нашей армии наиболее притягательными для врага точками являются Оренбург и Уральск. Чувствуется по всему, что за эти города нам крепко придется драться. Поэтому прошу вас разработать систему обороны, которую мы тотчас начнем создавать вокруг этих городов. Когда сможете представить мне на утверждение план таких работ?

Карбышев задумался:

– Завтра в двенадцать ноль-ноль.

– Отлично! Завтра же, очевидно, поедете в Оренбург, а потом и в Уральск. Колчак много времени вам не даст. Желаю успеха! – Они крепко пожали руки, с улыбкой глядя друг на друга.

– Товарищ командующий, – доложил Сиротинский, – прибыл какой-то важный командир из штаба фронта для получения назначения в нашей армии. Говорит, что у него личные рекомендации от председателя Реввоенсовета Троцкого и Главкома Вацетиса. Удостоверения не предъявляет.

– Вот как? Проси его сюда, посмотрим, что за птица.

В дверях появился Авилов, седоватый, чисто выбритый, пахнущий крепким одеколоном:

– Товарищ командующий армией! По приказу Главкома и направлению командующего фронтом прибыл в ваше распоряжение!

Фрунзе вышел из-за стола, поздоровался с ним.

– Авилов, – представился вошедший. – Вот мои документы.

– Садитесь, пожалуйста! – Фрунзе указал ему на кресло, сам сел напротив и принялся изучать аккуратно подколотые бумаги.

– Мне говорили в штабе фронта, – прервал его чтение Авилов, – что вам нужен грамотный заместитель и начальник штаба армии.

– Нет, это ошибка, – сухо ответил Фрунзе, не отрывая глаз от документов.

– Видите ли, я в прошлом – генерал, и у Главкома и в Реввоенсовете мне говорили, что на фронте мне дадут ответственную должность.

Фрунзе внимательно, в упор посмотрел на Авилова и, не отвечая, снова обратился к документам.

– В Красной Армии вы еще не служили, опыта работы в новых условиях пока не имеете, – наконец сказал он. – Ответственное назначение вы получите, но не такое, на которое рассчитывали. Со временем, показав свои знания и талант, получите повышение. – Фрунзе что-то написал на деле Авилова. – Назначаю вас командиром семьдесят четвертой стрелковой бригады, которая комплектуется сейчас в составе трех полков, кавдивизиона, артиллерийского дивизиона и роты саперов.

Авилов молча встал.

– Вопросы есть?

– Где расположена бригада? – нехотя спросил Авилов.

– Временно около самой Самары. Когда закончите комплектование, присоединим к дивизии. Через несколько дней я познакомлю вас с командиром дивизии Чапаевым и его комиссаром Фурмановым. Эти дни попрошу вас принимать отряды, прибывающие из центра, эшелоны добровольцев и мобилизованных бойцов и разворачивать полки. Работа большая и ответственная.

Авилов протянул руку за документами.

– Документы сейчас передадите моему заместителю Новицкому. По всем вопросам формирования обращайтесь к начальнику штаба, а в особо срочных случаях – прямо ко мне или члену Реввоенсовета армии товарищу Берзину. Когда начнет работать штаб двадцать пятой дивизии, тогда непосредственно по команде.

Фрунзе пожал руку Авилову:

– Еще раз желаю успеха…

И побежал день командарма революционной армии: сообщения, оперативные сводки, совещания, срочные телефонные вызовы, поездка на Самарский трубочный завод для изучения опыта его рабочих, сформировавших при заводе вооруженный полк, инспекционная поездка в запасной Самарский полк и многое другое, отмеченное и не отмеченное им в реестре выполненных 11 марта дел, заполнили до отказа его рабочий день.

Лишь около восьми вечера он приехал на свою квартиру. Сиротинский пошел помогать хозяйке готовить ужин, а Михаил Васильевич углубился в газеты.

– Разрешите войти, товарищ командующий? – неожиданно раздался веселый голос.

В дверях со свертками в руках стояли Куйбышев, Новицкий и Берзин.

– Ого! Вот это здорово! – Фрунзе радостно шагнул к ним, широко разведя руки. – Прошу, друзья, раздевайтесь, проходите!

– Да уж если пришли, то пойдем до конца, – задорно произнес Куйбышев. – Держите, Михаил Васильевич! – Он передал ему завернутую бутылку и начал снимать шинель.

– Ух, какая спинища! – крякнул Берзин. – Тебе, губернатор, надо бы в артиллерийскую упряжку, а ты на стуле сидишь, в лучшем случае – ходишь в штыковую атаку. Ну, скажи, что тебе винтовка? Зубочистка, не более!

– А что, ваше хозяйственное величество, у тебя небось недобор конского поголовья? – весело засмеялся Куйбышев. – Тягловую силу высматриваешь? Ну-ка, посмотри с высоты! – Он забрал в стальной захват невысокого, плотного Берзина и оторвал от пола.

– А мы не знали, как вытащить из Самарки затонувший буксир, – с совершенной серьезностью пожаловался тот, повиснув в воздухе. Куйбышев поставил его и в тот же миг неуловимо быстрым приемом был согнут Берзиным чуть ли не вдвое и, смеющийся, доставлен из коридора к столу.

– Итак, – невозмутимо продолжил Берзин, лишь глаза его весело светились, – заседание Реввоенсовета Четвертой армии совместно с местной аристократической верхушкой считаю открытым. – Он бережно разогнул руку Куйбышева, оправил его френч и сел. – На повестке дня один главный вопрос…

– Очень интересно – какой? – улыбаясь, спросил Фрунзе.

– Празднование двухлетия дочери вот этого господина губернатора самарского. – И Берзин указал на Куйбышева.

– О боже мой! – с шутливым ужасом воскликнул Куйбышев. – Гоните его из Реввоенсовета! Он путает левое и правое, белое и черное, девочку и мальчика! Сыну моему сегодня два года, сыну!

– Белое и черное – это еще ничего, лишь бы не белое и красное, – по-прежнему невозмутимо парировал Берзин. – И потом, почему ты не думаешь, что из стратегических соображений я сознательно скрываю военную тайну, а?

– Поздравляю тебя, Валерьян! – сказал Фрунзе. – Однако в горячие деньки родился твой сынок!

– Да уж куда горячей! Родился он в те дни, когда я возвращался из красноярской ссылки, а жена моя сидела еще в тюрьме. Ровно два года назад в десять утра толпа подошла к тюрьме, чтобы освободить политических, ворвалась в коридоры, сбила запор в камере моей жены и… одним словом, оказывается, час назад без всякой врачебной помощи она родила ребенка, который валялся у ее ног и задыхался. Вызвали докторшу, она, на счастье, быстро приехала, сказала потом, что через десять минут было бы уже поздно, – погибли бы мать и ребенок. Так что революция спасла в самом прямом значении слова моих жену и сына!

Негромко столкнулись в воздухе стаканы.

– Сергей, где ты прячешься? Иди сюда, – позвал Куйбышев Сиротинского.

– Не чинитесь, Сергей Аркадьевич, – мягко ответил Фрунзе на вопросительный взгляд адъютанта.

Куйбышев подал стакан Сиротинскому и встал ему навстречу; рядом с этим невысоким и сухощавым, совсем молодым мужчиной он казался почти гигантом. Весело и уважительно глядя на него сверху, Куйбышев сказал:

– Я, конечно, не знаю, каким будет мой сын. Но, честно говоря, хотел бы, чтобы в нем билось такое же бесстрашное сердце, как у тебя, Сережа: ведь, не дрогнув, ты, безоружный, пошел за Михаилом Васильевичем туда в собрание, где вас хотели убить и вполне могли это сделать: Линдова я забыть не могу!.. И чтобы сердце моего сына было таким же верным, как у тебя.

Сиротинский опустил глаза, рука его с силой сдавила стакан.

– Валерьян Владимирович, вам надо выпить за то, чтобы ваш сын был такой, как Михаил Васильевич! – овладев собой, сурово возразил он.

– Нет, дорогой мой, это нереально, – рассмеялся Куйбышев. – Такие, как твой патрон, люди столь же редкие, как Рахметов у Чернышевского. Читал «Что делать?», надеюсь? А впрочем, почему и не помечтать? Как Фрунзе – так пусть, как Фрунзе! – Он звонко чокнулся с Сиротинским. Они сели.

Новицкий сидел задумчиво, не проронив ни слова, только разглядывая с особым интересом своих сослуживцев, как бы встретившись с ними впервые.

– Извините, Валерьян Владимирович, за некоторую нескромность, но мне, старому человеку, она простительна. Мне любопытно было бы разгадать, понять, что вы за человек, потому что я думаю, что через вас я мог бы найти ключ к тем бесчисленным загадкам, которые вы, большевики, ставите. – Новицкий слегка пригубил вино. – Разрешите?

– Клянусь всевышним говорить правду, только правду и ничего кроме правды. – Куйбышев торжественно поднял правую руку. – Так, что ли, присягают в английском суде? Русский суд изучал много раз, а вот с английским, увы, не пришлось познакомиться.

«Восемь раз быть арестованным, четырежды отбывать каторжную ссылку – и при том так шутить, так жизнерадостно смеяться, возиться в прихожей, подобно приготовишке… А Фрунзе?..»

– Не скрою, – повел речь Новицкий, – я был удивлен несколько дней тому назад, Валерьян Владимирович, когда неожиданно увидал вас на разгрузке баржи. Вы таскали патронные ящики с таким азартом, что меня даже не изволили заметить. Что это было – потребность сильного тела в физическом труде? Ведь не стремление завоевать дешевую популярность?

Куйбышев широко заулыбался, хотел ответить, но сделал жест: дескать, продолжайте.

– Далее: конечно, Сергеи Аркадьевич – превосходный человек, но ведь он все-таки… э-э-э…

– Адъютант? – догадливо подсказал Берзин.

– Да. Лицо подчиненное. И вот вы, глава громадного края, высказываете пожелание, чтобы ваш сын походил именно на этого человека, занимающего скромный пост. Я следил за вами: вы говорили искренне. Больше того, я скажу прямо, что в ряде случаев вы удивительно бываете похожи на Михаила Васильевича именно в этом качестве… э-э-э… некоторой простоватости, хотя я знаю, вы весьма непросты.

Все весело рассмеялись.

– А глубоко уцепил, а? – Берзин подмигнул Куйбышеву. – Все видит через свои квадратные стеклышки!

– Так вот: правильно ли я уловил эту вашу черту? И правильно ли я связываю ее с тем, что вы, большевики, воюете совсем не так, как учили величайшие военные авторитеты всех времен, по другим законам. Я не скажу, что всегда и все у вас выходит удачно, но удивительно, что в подавляющем большинстве случаев вы оказываетесь наверху.

Куйбышев встал, прошелся. Заскрипели половицы под его большим телом.

– Верно, глубоко уцепили, Федор Федорович, – согласился он с Берзиным. – Только верное ли слово нашли… «простоватость»?

– А все-таки зря, ваше сиятельство, вы не пошли в юристы. – Берзин сожалеюще почмокал языком. – К словам придираться у вас врожденный талант, просто как у судейского крючка. Нет, ты погоди, я сейчас Федору Федоровичу все объясню, чтобы знал, с кем имеет дело. Представьте себе: какой-то бедняга-корреспондент потолковал с их сиятельством и тиснул статейку: дескать, спите спокойно, граждане самарцы, Красная Армия надежно заслоняет вас своей могучей силой от кровожадного врага. Радоваться бы только господину губернатору. Так нет, учинил скандал на весь мир: я-де этого не говорил и вообще призывать к спокойствию – преступление! И даже в газете выступил: нельзя, дескать, хвастаться и хвалиться! Наоборот, каждому надо знать всю грозную правду, напрягать все силы для борьбы и постоянно тревожиться за судьбу революции. А? Да ведь и корреспондент добра хотел, чего ж так злиться было? Так что держитесь, Федор Федорович, сейчас он начнет вас лущить!

Темные глаза Куйбышева помрачнели во время рассказа Берзина, он весь подобрался, но, глянув на Новицкого, сдержался, отбросил волосы назад и с улыбкой спросил:

– Но, может быть, не простоватость, а? Вот в девятьсот пятнадцатом году, когда я бежал из иркутской ссылки и устроился здесь на трубочном заводе фрезеровщиком, так ведь ко мне даже приходили товарищи и просили вырабатывать поменьше, чтоб другим не подняли нормы, не уменьшили заработок.

– Губернатор, хоть и будущий, уже тогда был против рабочих, – как о вещи, само собой разумеющейся, сообщил Берзин под общин смех.

– И задумали мы тогда с Бубновым собрать в Самаре поволжскую конференцию большевиков… – Куйбышев рассказывал не торопись, вспоминая, и с глубоким вниманием слушал его Новицкий.

– Правильно ли я понял вашу мысль, милостивый государь, – медленно произнес он, – что вы и другие большевики, как из незыблемой аксиомы, исходите, что вы, правители, и народ – это одна единая среда, а не противопоставленные друг другу ипостаси? А далее с вашей точки зрения получается, что тыл и фронт – единая организация, с одинаковыми целями?

– Я рад, Федор Федорович, – сказал Фрунзе, – что вы с такой четкостью сформулировали правильные мысли, оттолкнувшись от несколько ненаучного термина «простоватость». – Он улыбнулся, все засмеялись. – Действительно, есть одна большая семья – народ, и все мы участвуем в общенародной борьбе за освобождение, в том числе и за освобождение обманутых белыми солдат. Мы воюем и за их правду. И в этом огромная принципиальная разница между этой войной и всеми иными. Отсюда же иные функции и задачи у командующих армиями – они опираются на гражданское население – и у гражданских властей – они принимают активное участие в делах армий. Получается совсем иное соотношение сил, чем раньше.

– Я, старый, знающий военное искусство человек, – сказал Новицкий, – уверенно заявляю вам: это принципиально новая военная доктрина, значение которой неизмеримо!

– Автором этого учения является Владимир Ильич Ленин, – сказал Фрунзе. – Мне неоднократно приходилось беседовать с ним, слушать его выступления, читать его работы. Послушайте-ка: «Война есть испытание всех экономических и организационных сил нации и, следовательно, на войне побеждает тот, у кого больше резервов, больше источников силы, больше поддержки в народной массе». Это – Ленин. «Характер политической цели имеет решающее значение для ведения войны». Ленин. Учение о войнах справедливых и несправедливых создано Лениным, единству политического и военного руководства учит Ленин и сам первый подает пример всестороннего анализа обстановки.

– А что, Михаил Васильевич, получается и вправду, что мы пришли к тебе для заседания? – мягко вторгся в его речь Берзин. – А когда ж ты будешь отдыхать? За здоровье дочерей товарища Куйбышева!

Куйбышев комически махнул рукой в сторону безнадежного своего товарища, осушил стакан:

– Эх, друзья, в славное все же время мы живем! – Он подошел к пианино, открыл крышку, взял несколько аккордов («Вспомним юность, черт побери!») и запел:

 
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.
Слышны всплески здесь и там.
Буря, буря наступает,
С нею радость мчится к нам!
 

– Виден сибирский поселенец, – кивнул в его сторону Фрунзе, – эту песню и мы там певали.

Куйбышев громко ударил по клавишам.

– Певали? – лукаво спросил он.

– А как же! Играй дальше. – Фрунзе подошел к нему, положил руку на плечо и подхватил:

 
Наслажденье мыслью смелой
Понесем с собою в бой.
И удар рукой умелой
Мы направим в строй гнилой.
 

И вот уже два сильных молодых голоса дружно ведут мажорную мелодию под гром пианино:

 
Будем жить, страдать, смеяться.
Будем мыслить, петь, любить.
Буря вторит, ветер злится.
Славно, братья, в бурю жить!
 

Куйбышев захлопнул крышку на полуслове и звонко рассмеялся, перебив Фрунзе, который уже начал следующий куплет.

– Певали? – переспросил он со смехом.

– Ты чего? – рассердился Михаил Васильевич. – Хорошая песня!

– Хорошая? – совсем закатился Куйбышев.

– Черт знает что! – удивился Фрунзе. – Смешинка тебе в нос попала, что ли?

– Да ведь я эти стихи написал! Я! – Куйбышев изнемогал от хохота, глядя на вытянувшиеся лица боевых друзей. – Наконец-то получил оценку своего таланта!

– Ты? Здравствуйте!..

– Ага. Здравствуйте! Я. В Нарыме. Девятьсот десятый год.

– Это к вопросу о простоватости, – добродушно пояснил Берзин Новицкому. Опять грохнул хохот. Новицкий беспомощно поднял руки вверх.

– В Нарыме ты Свердлова выручал? – спросил Фрунзе негромко.

– Все выручали. Но это уже в одиннадцатом.

И Куйбышев встал у пианино во весь рост и, протянув руку к товарищам, громко и выразительно начал декламировать:

 
Тянулась нить дней сумрачных, пустых,
Но мысль о вас, о милых и родных,
Тоску гнала. Улыбка расцветала,
И радость бурная по камерам витала.
Мы светло грезили о счастье дней былых.
Мы в путь пошли под звуки кандалов,
Но мысль бодра, и дух наш вне оков…
 

– Нет, – перебил он себя, – что это я разошелся? Тоже мне артист объявился! Хватит.

– Валерьян Владимирович, и это ваши стихи? – застенчиво спросил Сиротинский.

– Прочтите что-нибудь еще. – Новицкий сидел, протирая пенсне, какой-то смягчившийся, удивленный, совсем непохожий на себя.

– Эти стихи я написал в тюрьме перед отправлением в Туруханский край, а вот эти – уже по дороге туда. Слушайте:

 
Скоро свобода! И сердце невольно
Трепетно бьется и жадно и больно…
 

Он читал, не сдерживая голоса, и по временам тихонько отзывались струны пианино на его громовые раскаты. Неподвижно сидели слушатели. Только Новицкий, забывшись, все протирал платком стеклышки снятого пенсне.

Куйбышев подошел к столу и залпом опорожнил свой стакан.

– Простите, друзья, – виновато улыбаясь, сказал он. – Стихи я начал писать еще в кадетском корпусе, но, как видите, с тех пор продвинулся в этом искусство не так уж далеко: все не тем занимался.

Фрунзе вдруг начал негромко декламировать, глядя на Куйбышева:

 
Свободная юность бурлит все потоком
И мчится куда-то вперед, все вперед.
Чего-то все ищет прозорливым оком,
Чего-то от жизни так жадно все ждет…
 

Сиротинский растерянно переводил взор с Фрунзе на Куйбышева.

– Тоже на каторге написал? – спросил Берзин, как о чем-то само собою разумеющемся.

Фрунзе молча кивнул.

– Эх, почему ж меня не ссылали! – Берзин пошутил по привычке, но голос его был серьезен.

– А ведь, пожалуй, сегодня настоящий день рождения не только у вашего младенца, но и у некоего старого вояки, – задумчиво, без улыбки продолжал Новицкий.

– Я пью за то, чтобы у дочерей Валерьяна были по крайней мере такие же музыкальные и поэтические способности, как у их отца! – провозгласил Берзин.