Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Наталья Николаевна, я хочу, чтоб вы правильно меня поняли. Просто я полагал, что ваша любовь к родителям может перебороть ваше стремление пожить самостоятельно. Только в этом смысле я и говорил об отъезде к матери, только в этом! Что касается меня, не скрою, я эгоистически счастлив вашим нежеланием уезжать. Но, честно говоря, мне хотелось бы знать, как вы отнесетесь к моему своеобразному предложению. Вы, видимо, все еще в плену предрассудков, согласно коим разведка – дело презренное. «Пфуй! Шпион!» – кого-то передразнил он. – А разве это так? А разве наша с вами многострадальная родина не требует от каждого из нас ту услугу, которую он может ей оказать?

«Многострадальная родина требует от каждого из нас ту услугу, которую он может ей оказать… И если я буду работать в штабе у белых… Но как будут смотреть на меня люди? Оправдает ли Гриша?..»

– Вы хотите подумать? Я подожду. Но, Наташа, – он неожиданно упал перед ней на колени, – могу ли я хоть надеяться, что буду прощен вами, единственным во всем этом кровавом мире человеком, которого я люблю?

– Ответ свой о службе в штабе Ханжина я дам вам завтра, – сухо промолвила она. – А сейчас прошу покинуть мою комнату.

Он стоял на коленях неподвижно, положив руки на край ее одеяла… Вот же она – рядом: схватить бы ее, измять, испить бы ее рот! Он смутно улыбнулся. Да, его жена только такой и должна быть: строгой и выдержанной, недотрогой. Муж должен полагаться на жену, как на каменную гору: такая не предаст, не изменит. Особенно важно это будет тогда, когда у него будет свое дело, скажем, фабрика в Глазго или контора в Сити, два или три ребенка… Да, верная жена – это лучший признак респектабельности. Нелидова!.. Он внутренне усмехнулся. Да ведь она способна обмануть десять раз на день! Конечно, в постели она хороша, но жениться на ней… Неужели можно было всерьез об этом задумываться?..

– Прошу покинуть мою комнату, – еще раз требовательно промолвила Наташа.

Безбородько улыбнулся почти весело. Он встал, почтительно поклонился и поцеловал край ее одеяла.

– Я повинуюсь. Ухожу. Но сердце мое остается здесь. До завтра!

Ох, плохо, очень плохо провела Наташа эту ночь! Металась по всей постели, садилась, опять ложилась, к утру немного задремала, но сквозь сон слышала, как хлопотала в кухне и столовой Мария Ивановна, как собирался и уходил Безбородько. Она вышла к завтраку такая бледная, с синевой под глазами, что хозяйка в испуге прямо-таки раскудахталась и после чая быстро-быстро под руку повела ее в аптеку. Наташа жадно вглядывалась в город. Как изменился его облик за те дни, что она провела в тюрьме! Колчаковская военщина заполнила его до отказа. По всем улицам шли по делу или просто фланировали щегольски одетые молодые офицеры. Не было, кажется, ни одного из них, кто бы не бросил выразительного взгляда на высокую, нарядную красавицу. Потупив глаза, Наташа быстро шла, как сквозь строй, до самой аптеки. Опередив Марию Ивановну, она с отчаянно бьющимся сердцем обратилась к сухонькому пожилому провизору, с безучастной вежливостью стоявшему в белом халате за прилавком:

– У вас есть что-нибудь от головной боли? – Неимоверно обостренным чутьем она почувствовала, что его будто толкнули. Ее глаза жгли, требовали, умоляли его– понять, откликнуться! Он медленно наклонил голову и внимательно посмотрел поверх очков на нее, на Марию Ивановну.

– Пирамидон помогает? – Он настороженно и выжидательно глядел на Наташу.

– Нет. У меня есть рецепт. – Она быстро протянула ему рецепт и под ним записку на такой же полоске бумаги: «Александр Иванович, меня забрал к себе из тюрьмы тот самый офицер, который увез мать к Колчаку. Он тут начальник контрразведки. Предлагает работать стенографисткой-переводчицей в штабе Ханжина. Что делать? Н. Турчина». Провизор мельком глянул на бумажки, круто повернулся и ушел в другую комнату. Через минуту-две (Наташе казалось, что бешеный стук ее сердца слышен даже на улице) он вернулся с выписанной квитанцией и, протягивая ее, сказал:

– Лекарство сложное, но я сделаю. Заходите завтра часов в одиннадцать-двенадцать. А сейчас возьмите вот эти порошки, они пока вам помогут.

У Наташи от бессонной ночи, от дум, треволнений действительно разболелась голова, и она тут же, в аптеке, приняла два порошка.

– Прошу вас, достопочтенная мадам, – обратился к Марин Ивановне провизор, – гуляйте с дочкой побольше. Обязательно утром и перед сном. Если боитесь, что к вашей раскрасавице военные пристанут, хоть во дворике с нею походите. Смотрите, какая она у вас бледная.

– Покорно благодарим за совет. Так вы уж к завтраму-то лекарство изготовьте.

– Обязательно. Но вы с нею приходите, я ей объясню, как его надо принимать.

– Уж придем, ваша честь, обязательно. Она-то поймет, сама медицинская сестра, а я-то что – малограмотная. Одна слава, что муж батюшкой был. До свиданьица!

– Уважительный абрамчик и дело свое знает, – прокомментировала она на улице. – Таким-то можно и пореже потроха трясти.

– Его зовут Абрам? – похолодев от страха, сдавленным голосом спросила Наташа. (Все пропало! Тося говорила о Якове Семеновиче. Что же теперь? Немедленно бежать!»)

– А бог его знает, как его зовут. Это мой покойный батюшка так всех евреев, жидов то есть, величал. А ты что на меня так смотришь? Или что не в порядке? – забеспокоилась она.

– Нет, все в порядке, Мария Ивановна, – сухо ответила Наташа («Что же я так собой не владею? Даже эта черная сотня с ее куриными мозгами что-то заметила»). – Я просто запамятовала, когда он велел нам прийти?

Вечером Безбородько прислал записку, что задерживается по срочным делам. Поужинали вдвоем. Наташа прошла в гостиную, открыла рояль и начала играть «Романс» Чайковского. Мария Ивановна ничего в музыке не понимала, но звуки эти несли с собой такую грусть, сомнения, страдания, что попадья и сама не заметила, как полились у нее слезы, как непроизвольно несколько раз она всхлипнула. Наташа оглянулась, увидала ее набухший нос, мокрые щеки, резко оборвала игру и встала:

– Я немного подышу чистым воздухом, постою во дворике.

– Ах, голубушка, и верно: аптекарь-то велел. Ну, пойдем, пойдем, и я, дура старая, с тобою. Вот и сон хороший будет.

Легкий морозец ласкал щеки. Небо было безоблачное. Ярко горели звезды. Вдруг одна стремительно понеслась вниз. «Увидеть Гришу!» – мгновенно подумала Наташа, раньше чем она погасла. И от того, что успела загадать свое сокровенное, пока звездочка еще горела, девушке стало весело и легко. За забором мерно раздавались шаги часового, с другой стороны злобно лаяла, рвалась на цепи собака и грубый мужской голос смачно обругал ее, но Наташиного настроения это не омрачило. «Все будет, как надо! Александр Иванович поможет, от Безбородько я избавлюсь, с Гришей встречусь!»

К завтраку она вышла, когда Безбородько уже уехал. Мария Ивановна рассказала ей, что вернулся он в середине ночи взбешенный и встревоженный: оказывается, какой-то ревком развесил повсюду листовки с большевистской пропагандой. Но ничего, Василий Петрович этих охламонов быстро повыведет, всех уничтожит, как тараканов!

В полдень они пошли в аптеку. Попадья что-то болтала, Наташа почти не слушала ее. Вот и аптека: роковые три ступеньки вверх – к новой судьбе? Мария Ивановна осталась у подъезда с какой-то своей знакомой, Наташа быстро вошла и протянула провизору квитанцию. «Сейчас все станет другим. Мне дадут поручение. А может быть, откажут? А вдруг провал? Схватят тут же в аптеке. Снова тюрьма, но теперь из нее не выйти. Нет, нет, все будет по-моему. Мне помогут отомстить этим зверям». Она судорожно вздохнула.

– Вы одна? – настороженно спросил провизор, глянув, как и давеча, поверх очков.

– Нет, на улице меня ждут.

– Тогда сразу: в нижнем порошке записка. Прочтете и уничтожите.

– Ну, а…

Его темные глаза смотрели ласково и требовательно разом. Он проговорил четко, как продиктовал:

– А по существу, на работу соглашайтесь. Ради нашего общего дела терпите всё… – Позади Наташи хлопнула дверь, голос его стал безразлично-вежливым. – Вот вам, красавица, рецепт обратно. Когда кончатся порошки, приходите опять. Всегда будем рады услужить. Добрый день, сударыня, – с поклоном, как старую знакомую, приветствовал он входящую Марию Ивановну.

С нетерпением развернула Наташа дома эту записку – решение своей судьбы: «Наташа, дорогая! На службу соглашайся. Нам это крайне важно. Верим тебе. Наберись мужества. Держи с нами связь. Придет время, поможем. Л. И.».

Наташа медленно изорвала записочку и бросила в горящую печь. «Верим тебе… Наберись мужества…» А провизор сказал больше: «Ради общего дела терпите всё». Значит, терпеть притязания Безбородько? Нет, ни за что! А если это позволит больше узнавать для ревкома?.. «Многострадальная родина требует от каждого из нас ту именно услугу, которую он может ей оказать…» – прозвучал голос Безбородько. Верно, что многострадальная… Как кричали эти раненые!.. И что перед этим мои страдания, мои переживания?.. Наташа пристально глядела в огонь, на мерцающие угли. Перед ней всплыло лицо офицера-убийцы, поднялась его рука с дергающимся от выстрелов наганом, нагайка вновь ожгла ее лоб и грудь, и солдатский сапог ударил в ребра, хрустнула завернутая назад рука… Она перевела дыхание. Что ж, господин Безбородько, неотразимый Василий Петрович, вы уговорили-таки меня идти на службу в штаб Ханжина!

За ужином она весело болтала с Марией Ивановной и Безбородько, даже села за рояль и не заметила, как хозяйка убралась из комнаты по красноречивому жесту Безбородько. Наташа кончила играть, и он зааплодировал:

– Бог мой! Я тысячу лет не слышал такой музыки. До чего же щедр бывает создатель! Он отпустил вам в изобилии все: красоту, ум, талант, добрую душу. Наталья Николаевна, Наташа… – Он осыпал ее руки поцелуями.

– Однако хватит, господин полковник! Вы забылись. – Она спокойно убрала руки.

«Не сердится! Не сердится!» – ликовал в душе Безбородько.

– Наташенька, да? Да? Да?

– Вы имеете в виду службу в штабе? Хорошо, я согласна.

– Ах, Наташа…

Она ловко вывернулась из его объятий и скользнула к своей двери.

– А вот об этом прошу вас забыть! – Голос ее прозвучал сурово.

Стукнула дверь, щелкнул замок.

Безбородько усмехнулся: «Лишь бы ты забыла. Но бог мой, неужели я и в самом деле способен еще что-то такое чувствовать? Среди этой-то кровищи?.. Ну, значит, крепок ты, казацкий сын Васька! Твой будет домик за морем!»

30 марта 1919 года
Самара

Фрунзе, заложив руки за спину, опустив голову, вышагивал взад-вперед по диагонали своего кабинета. Стол для совещаний был покрыт бумагами: Михаил Васильевич разложил на нем в хронологической последовательности сводки, директивы и приказы последнего месяца, поступившие от Главкома, из Реввоенсовета, из штаба Восточного фронта. С острым чувством неудовлетворенности и горечи он, еще раз проанализировав эти документы, убедился в том, насколько противоречат они один другому. Южной же группе во всех случаях отводилась пассивная, второстепенная роль, а ее силы предлагалось использовать малыми частями.

Не то, все не то! И Главком, и комфронтом надеются на стратегические резервы из центра. А где они? И когда еще их смогут сосредоточить у Самары или Симбирска? И что даст удар в лоб, планируемый Вацетисом? Еще меньше шансов на успех при ударе от Камы на юг, как замышляет Каменев, ведь в этом направлении нет никаких путей сообщения. А самое главное, пока все это планируется, Колчак будет на берегу Волги. Ни так, ни так его не разгромить. В лучшем случае можно задержать, затянув войну до бесконечности. А между тем…

Михаил Васильевич снова зашагал по кабинету. Уже более двух недель мысль о контрударе по белым армиям целиком занимала его. С необычайной яркостью, где бы он ни был, выплывала перед его внутренним взором желто-зеленая карта фронта со зловещим и подвижным черным жалом армии Ханжина на ней. Дальнейшее продвижение этой армии выводило ее в тылы и на основные коммуникации Первой, Туркестанской и Четвертой армий. А это уже грозило катастрофой. Надо было думать не о затыкании образовавшихся дыр в линии фронта, не об оттеснении противника, а о нанесении ему мощного контрудара в обнажаемый им самим фланг с целью разгрома главных сил врага. Надо было решить стратегический вопрос, определяющий исход этой кампании или даже всей войны с Колчаком.

«Так что же, Михаил? Время ли робеть? Вот он и пришел, может быть, главный день всей жизни – тот день, который оправдывает все муки, все тюрьмы, все ссылки… Ну и что же, что этот, по-моему очевидный и единственный, вариант сокрушения Колчака не виден другим нашим военачальникам? Это говорит не о каком-то крупном, скрытом от меня просчете в плане, а о том, что в силу сочетания разных причин я вижу лучше, чем они… Скромно ли это, Миша-Михаил?.. Но в скромности ли сейчас дело? Я тысячу раз все выверил!.. А если ошибка? Если что-то не так?.. Всё так! План контрудара я должен доложить Каменеву и Главкому, я выверил его тысячу раз!.. А это не честолюбие, Михаил?»

Фрунзе продолжал ходить. «И какая только ерунда не лезет в голову! Где я набрался ее? Мой долг – военного, большевика – сделать все, чтобы республика победила Колчака, а я подстраиваюсь к мнениям и шепотку злобненьких, буржуазного толка критиканов. Тьфу!» Он круто повернулся и сел за стол.

Тихо было в штабе после восьми вечера. Никто и ничто не мешало работе командарма. Мысли его быстро ложились стремительными строками.

«Наша задача, – бежали слова, – состоит не в подпирании отступающих частей и не в восстановлении утраченного положения и тем более не в добровольном отходе за Волгу всех наших армии, а в том, чтобы отнять у противника инициативу и нанести ему решительный контрудар. Только это может коренным образом изменить обстановку. Для этого необходимо…» Строка бежала за строкой, перед внутренним взором командарма вставали, сменяя друг друга, города, села, реки, железные дороги, лица – дерзкие или осторожные, огненными стрелами вспыхивали атаки и контратаки, и все это бесконечно пестрое многообразие превращалось в четкие, суховатые пункты плана. Медно и мерно отбили время большие часы в вестибюле сначала девять, потом десять, одиннадцать… Фрунзе не слышал их неторопливого гулкого боя, он заканчивал работу – главную работу своей жизни…

«Для этого необходимо быстро сосредоточить в районе Бузулука ударную группу наших войск за счет внутренней перегруппировки, по одной дивизия из 1-й, 4-й и Туркестанской армий, не ожидай пока стратегических резервов…

В создавшейся обстановке, когда главная группировка войск противника, его Западная армия генерала Ханжина, развивает свое успешное наступление на наиболее важных направлениях на Самару и Симбирск, только быстрый и мощный удар именно из района Бузулука по левому (южному) флангу противника может привести к выходу наших войск на вражеские сообщения с Уфой и изменить всю оперативную обстановку в нашу пользу.

Предлагая такой образ действий, я полностью осознаю его рискованность, но все возможные варианты ударов противника с целью срыва сосредоточения ударной группы наших войск предусмотрены, и при принятии соответствующих мероприятий с нашей стороны по обеспечению операции и достижению ее внезапности гарантируют полный успех предлагаемого плана, могущего привести к полному разгрому всех армий Колчака и к спасению судеб революции».

Закончив писать, Фрунзе тут же начал вычерчивать графическое изображение своего плана. Работа спорилась, вот уже острое лезвие контрудара вонзилось в самое основание ядовитого жала. Фрунзе размашисто подписал оба документа и снова взволнованно заходил по кабинету. Нужно срочно снять копию и завтра же утром под усиленной охраной направить план и чертеж командующему фронтом Каменеву и члену Реввоенсовета Гусеву. А сейчас, именно сейчас, надо все это обсудить с членами Реввоенсовета и с Куйбышевым, – время не терпит.

Он подошел к дверям кабинета. В приемной за столом бодрствовал Сиротинский.

– Сережа, вызови ко мне срочно Новицкого, Берзина и пригласи приехать к нам Куйбышева, – попросил он адъютанта (подчеркнуто вежливо обращаясь к своему адъютанту на людях, даже в присутствии ближайших друзей, даже в условиях смертельной опасности, которую им не раз приходилось испытывать вместе, Фрунзе тепло и доверительно – как младшего брата называл его Сережей, когда они оставались наедине).

– Слушаюсь, Михаил Васильевич.

Фрунзе стал прибирать бумаги, приводить в порядок стол. Через некоторое время в коридоре послышались шаги нескольких человек.

– Разрешите, Михаил Васильевич?

– Прошу, товарищи, прошу, заходите. Извините, друзья, за вызов в неурочное время, без особых будто бы причин, но события не терпят, да и я до утра не смог бы дотерпеть. То, что я хочу сообщить вам, весьма секретно, и возможно, от верного нашего решения будет зависеть судьба всей борьбы с Колчаком.

Глаза его боевых друзей смотрели серьезно, сосредоточенно. Берзин весело крякнул.

– Все эти дни развивающегося наступления колчаковской армии генерала Ханжина на участке Пятой, а частично уже и Первой армий я мучился, вы это знаете, одним вопросом: как остановить начатое врагом наступление и превратить его в поражение, в разгром главных сил Колчака. Отступление – вынужденное действие. Имей Кутузов больше сил, чем у него было, он никогда не отдал бы Москву. Только контрудар, один или несколько, могут переломить ход войны. Я перебрал в памяти десятки примеров, и все они говорят именно об этом. Вспомнил я и описание войн в прошлом. Так, древний историк Мовзес Хоренаци, описывая войны и военное искусство первого века до нашей эры, в рассказе о войне древней Армении с Римом писал (Фрунзе вытащил свой блокнот): «Осенью 69 года до нашей эры римские легионы вторглись в пределы Армении. Царь Тигран II, видя превосходство сил римлян, решил отступить в глубь страны, завлекая за собою врага, собирая свои силы и одновременно пересекая коммуникации римлян. Летом 68 года в долине Аракса он нанес контрудар во фланг главным силам римского полководца Лукулла. Разбитые римляне вынуждены были бежать, неся огромные потери при отступлении из Армении».

– Вот теперь я наконец понял, для чего командарм может вызвать членов Реввоенсовета своей армии поздней ночью, – сообщил Берзин. – Ты знаешь, что сказала мне жена, когда я вылезал из-под одеяла?..

– Я догадываюсь, – парировал Фрунзе, – но непонятно, как живет она с таким ворчуном?

– Сильна в тебе военная косточка, Михаил Васильевич, – ухмыльнулся Берзин. – Чуть что – сразу в контратаку. Но ты, конечно, догадываешься, что у меня есть возможность флангового ответа на твой выпад?

– Всего лишь одного? Тогда ты слабый полководец.

– Ладно, сдаюсь, – поднял руки Берзин. – Давай, читай нам дальше свои древние сказки. Моя бабушка тоже так делала на сон грядущий. Стареем, брат…

Фрунзе улыбнулся другу-полемисту и продолжал:

– Вся мировая история учит одному: обороной войну не выиграть! Удар по растянутым коммуникациям атакующего врага и решительное затем контрнаступление – вот ключ к победе! – Фрунзе встал. – Только решительный и лучше всего неожиданный контрудар может обеспечить перехват инициативы и поражение врага.

Я всесторонне постарался осмыслить обстановку. Все говорит за то, что наш отход за Волгу только усилит Колчака, да и не его одного, но и Деникина и Юденича. Единственное, что может выручить, спасти республику, это сильный контрудар во фланг наступающей армии Ханжина. Исходя из этого, я выработал предложение для командования фронта. Прошу вас смотреть на эту схему… – И Фрунзе пункт за пунктом зачитал свои план. – Теперь я прошу ваши коррективы, вашу критику для того, чтобы решение, которое мы примем, перепечатать и отослать Каменеву и Гусеву, а также в штаб Главкома.

Развернулось тщательное, придирчивое, всестороннее обсуждение плана контрудара. Огромная эрудиция Новицкого, политический опыт Куйбышева, каменное упорство и железная последовательность Берзина – все эти незаурядные качества друзей-единомышленников были брошены на то, чтобы предусмотреть ожидаемые и неожиданные последствия проекта Фрунзе.

В увлеченной работе опять полетел час за часом. Каждый внес свои конкретные замечания, свои уточнения.

Была учтена приближающаяся распутица, уточнены количество и качество резервов, определены запасы артиллерии, оружия, боезапасов, снаряжения, предусмотрен, по предложению Новицкого, возможный удар Ханжина севернее Оренбурга на реке Салмыш и многое другое.

– Товарищи, – встал Фрунзе. – В итоге мы можем принять решение. Федор Федорович, записывайте…

Когда Новицкий кончил писать, Куйбышев попросил слова еще раз:

– У нового плана много достоинств. Немаловажным, в частности, является то, что на первых порах мы обходимся внутренними силами, за счет некоторой перегруппировки четырех армий. Но поручать проведение этого плана в жизнь кому-то другому, а не Михаилу Васильевичу, – значит рисковать успехом. Я за этот план, но в том случае, если руководство будет поручено именно вам, Михаил Васильевич.

– Мне? – улыбнулся Фрунзе. – Я же только начинающий командарм. Нет, это дело руководства фронта.

– Михаил Васильевич, а ты грамотный? Газеты читаешь? – с ленцой спросил Берзин. – Ах, читаешь? Значит и решения Восьмого съезда читал. А там сказано, что комиссары и прочие политические руководители есть самая соль и сердцевина у нас в армии, что их надо слушаться, уважать. А ты с Куйбышевым споришь, нехорошо.

– Я буду настаивать на своем мнении, – энергично продолжал Куйбышев. – Более того: значение задуманной операции чрезвычайно велико. Нам понадобится поддержка центра. План Михаила Васильевича в корне противоречит предложениям Троцкого и Вацетиса, а в их принципиальности, в способности отказаться от своего ради чужого, лучшего, я не уверен. А ведь решается судьба революции! Поэтому я предлагаю копию плана отправить, помимо всего прочего, и Ленину – нашему политическому, государственному и военному руководителю.

– У меня есть важное сообщение в связи с необходимостью изготовить копии плана, – твердо и решительно произнес Новицкий.

– Да? – Фрунзе устало закрыл глаза.

– Я убежден, что в нашем штабе действуют враги!

– У нас в штабе? – Все живо повернулись к нему.

– Не только действуют, но и наглеют месяц от месяца… – Новицкий откашлялся, поправил пенсне и подробно рассказал историю с крестиком и надписью на нем. Он вынул крестик, положил его пород Фрунзе, и все поочередно с любопытством осмотрели вещицу.

– А вчера в папке для доклада я обнаружил бумагу с предложением мне вступить в союз «Освобождение России», оставаясь на своем посту. За одно лишь согласие мне предлагается чек в сто тысяч долларов с оплатой в любом европейском или американском банке, а по выполнении их задании – еще такая же сумма. В случае отказа, видите ли, мне грозят смертью. – Новицкий положил перед Фрунзе письмо.

– Н-да, основательно за вас взялись, Федор Федорович, – протянул Берзин. – И мытьем и катаньем…

– Смотрите-ка, до чего широко идут: и организация покушения на командарма, и попытка подкупа его помощника, – заметил Куйбышев.

Фрунзе посмотрел на часы: пятый час – снял трубку:

– Начальника особого отдела. Товарищ Валентинов? Да, Фрунзе. Разбудил? Не ложились? А ведь ночью спать следует. Что я сам? Я в порядке исключения. Прошу прибыть в штаб.

Валентинов – молодой и широкоплечий блондин в кожаной куртке – явился через несколько минут; с улыбкой, без удивления поприветствовал собравшихся. Фрунзе протянул ему крестик и письмо:

– Полюбуйтесь, пожалуйста, как кто-то атакует товарища Новицкого. – Голос командарма стал жестким и требовательным. – И будьте любезны сказать, как долго в нашем штабе будут орудовать враги!

Валентинов бегло осмотрел крестик, без особого интереса отодвинул его в сторону:

– Эта история нам давно известна, – и внимательно принялся читать письмо.

– То есть, как это «давно известна»? Федор Федорович только что доложил мне о ней!

– Да, известна, товарищ командарм. Наш человек наблюдал, как Ольхин вешал этот крестик на ручку двери товарища Новицкого.

– Ольхин? Из административно-хозяйственного отдела?! – воскликнул Фрунзе. – Почему же вы не доложили об этом мне и не арестовали негодяя? Это что – головотяпство?

– Зачем же горячиться, товарищ командарм, – спокойно ответил Валентинов. – Простите за откровенность, но по долгу службы я ждал, как будет реагировать сам Федор Федорович. Пока он никому из вас не докладывал, я и не спешил брать Ольхина. Ясно? – он прямо поглядел в глаза Новицкому.

– Да уж куда ясней, – ответил за Новицкого Берзин. – Доверяй, но проверяй, так?

– Так точно. А за Ольхиным мы следили очень прочно. Он, видимо, почувствовал, и сегодня ночью я был вызван к его трупу.

– Что такое?! – вскричал Фрунзе.

– Труп был обнаружен жителями на окраинной улице. Около правой руки лежал «браунинг № 2». Пуля прошла через висок. Смерть наступила мгновенно.

– Вы полагаете, он застрелился? – спросил Куйбышев.

– Я не думаю, что он застрелился. Его, судя по всему, убили.

– Почему вы так думаете?

– Браунинга этого у него никогда не было. Это раз. Перед смертью он всячески старался оторваться от нашего работника, и это ему удалось. Спрашивается, зачем человеку, желающему покончить с собой, так усиленно уходить от наблюдения? Это два. И третье: какая необходимость стрелять в себя на заброшенной, да к тому же грязной улице, уходя для этого из дому?

Товарищ Дзержинский прислал нам фото активной эсерки Нелидовой. По его данным, она действует где-то у нас. Кстати говоря, ее же фото с интимной надписью было обнаружено и в вещах скоропостижно скончавшегося в тюрьме Семенова. Теперь становится ясно, что паралич сердца был каким-то образом вызван у него искусственно: контрреволюционная организация правых эсеров (кстати, ее членом был и Сукин) заметает следы. Они без колебаний убирают своих подмоченных членов. Как Семенов убил после его провала покушавшегося на вас, так и его быстро убрали, когда провалился он. Разумеется, это наш недосмотр.

– Как, по-вашему, последнее письмо – дело рук Ольхина или кого-то другого? – задумчиво спросил Фрунзе.

– Боюсь ошибиться, но вряд ли Ольхин, который уже чувствовал за собой слежку, осмелился бы на такой шаг.

– Значит?..

– Значит, остался кто-то еще.

– Так, так. Значит, каждый из нас, товарищи, в чем-то виноват… Необходимо сделать выводы.

– Да, Михаил Васильевич, – строго сказал Новицкий, – мое промедление с крестиком обернулось крупнейшей моей виной.

– Тем не менее ваш рассказ еще и еще раз заставит нас предпринять все возможное для сохранения секретности принятых решений. Товарищ Валентинов, прошу принять меры для того, чтобы выяснить обстоятельства убийства Семенова и Ольхина. Прошу вас продумать, как поступить товарищу Новицкому с подброшенным ему письмом и организовать его личную охрану. Еще раз, может быть через аппарат Дзержинского, проверить наших спецов. Положение серьезное. Если организация контрреволюционеров действительно пошла на решительное заметание своих следов, то вполне возможно обострение борьбы новыми силами – особенно в связи с наступлением Колчака. Валерьян Владимирович, прошу вас сегодня же провести совещание с чекистами, особистами, политотдельцами, работниками трибунала и прокуратуры.

Товарищ Новицкий, на вас возлагаю изготовление копий сегодняшнего решения. Товарищ Берзин, вы – ответственный за подбор людей для поездки. Вы свободны, товарищи. Спокойной ночи.

– Доброго утра, хотел ты сказать, – ответил Берзин. – Ну и встретит же меня боевая подруга!