Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Наташа с интересом глянула на толстые, тяжелые перстни, которые, тускло краснея, лежали у него на ладони, и вдруг сморщилась от неодолимой, как приступ тошноты, брезгливости.

– Василии Петрович, – она встала, – а кровь-то вы с этих колец чем отмывали?

– Какую кровь? – бледнея, спросил он.

– А ту самую, что на руках ваших еще не обсохла! – Два пылающих взора скрестились, но секунда – и взгляд Безбородько погас, стал насмешливым.

Полковник поднялся:

– В чистоплюйство изволим играть? В мамину дочку? Поиграй, деточка, поиграй. В госпиталях нам встречались такие-то сестры: хирург режет, а они в обморок – шлеп: кровь-де-с!.. И запомни раз и навсегда: меня ты разозлить не сможешь. Я – твоя судьба и никуда тебе от меня не деться! Не хочешь завтра под венец – пойдешь через месяц, через год. Или в могилу, – жестко добавил он. – Никому другому я тебя не уступлю. Гуд найт, май леди! Приятных, чистеньких снов. – Он поклонился и вышел.

5—13 мая 1919 года
Река Сок – река Ик у Бугульмы – Бугульма

Петр Исаев подтащил хрупкий столик с фигурными ножками под самое оконце – поближе к серенькому свету начинающегося дня, взгромоздил на столик клокочущий самовар красной меди и шатнул рукой сооружение – устойчиво ли. В избу, умывшись у колодца, вошел Чапаев – свежий, в расстегнутой гимнастерке. Пока он причесывался и подправлял усы у тусклого зеркальца, Петр резал хлеб, сало, колол на ладони сахар резкими ударами тяжелого ножа.

– Садись, Василь Иванович!

Прикрыв зевок ладошкой, Чапаев уселся за столик. Его внимание привлекли гнутые ножки с резьбой; он ощупал их, наклонился, даже заглянул под донце – каким способом закреплены.

– Столиком любопытствуете? – Дородная хозяйка с открытым моложавым лицом на минуту оторвалась от русской печи, где пеклась на сковороде большая лепешка. – Старинная вещь! Как мы делили всем миром имение, так нам он и достался.

– Столик?

– Ага. Ну там корова еще, сани…

Чапаев ухмыльнулся в усы:

– А барин-то что вам сказал?

– А это он еще нам скажет, если вы, дорогие гости, пятки салом от нас намажете! Вот уж тогда он все доподлинно нам выложит! И про корову объяснит, и про сани, и про столичек с ножками фертом.

– Это верно, объяснит. Значит, не след смазывать нам пятки-то?

– Ой, милые, не надо! Ешьте, подкрепляйтесь, только нас Талчаку не оставляйте.

Чапаев снова ухмыльнулся, по-плотницки постучал ногтем по гнутому дереву и нацедил себе крутого кипятку. Ожегшись из стакана, он налил чай в блюдце и, ловко придерживая его тремя пальцами, принялся пить. Исаев, пыхтя от жары, пил из огромной эмалированной кружки.

Перевернув лепешку, хозяйка убедилась в ее готовности и вытащила ухватом сковороду из печи.

– Ешьте, люди добрые, – певуче произнесла она, – я вам еще и сметанки поставлю.

Разломив лепешку, Чапаев без слов протянул половину Петру, вторую обмакнул в миску со сметаной и с аппетитом принялся за еду.

– А сметанка от той самой коровы? – спросил Петр, зарываясь в пухлую румяную лепешку чуть не по уши.

– От нее, от нее, голубушки.

– Ммм, хороша! Придется, Василь Иванович, охранить хозяйку-то, а?

– Ну спасибо, хозяюшка! Угодила нам! – Чапаев аккуратно вычистил остатками лепешки миску. – Прямо тает во рту твое угощение. Попомни: сам Чапаев твою снедь похвалил!

Хозяйка раскраснелась от удовольствия, но ответить ничего не успела: отворилась дверь, и в горницу, пригибаясь под притолокой, зашла группа командиров. Приглушенным разноголосием они поприветствовали начдива, он, остро глянув на них, пригласил всех к чаю. Последовал вежливый отказ: уже почайпили. Чапаев сделал жест, как бы не соглашаясь, и Исаев принялся собирать для пришедших посуду.

– Так что с приказом Тухачевского делать будем? – сразу ухватил быка за рога немногословный, коренастый Луговенко, начштаба дивизии.

Исаев тем временем поставил перед каждым по стакану с чаем, все принялись пить его, громко откусывая сахар, ожидая решения начдива. Чапаев не торопился отвечать. Он сидел откинувшись к стене, покручивая кончик уса. Слышалось только хрупанье сахара да сопение чаевников.

Чапаев думал. По замыслу Фрунзе, как Чапаев понимал его – а он весь жил идеей этого контрудара, – наступление следовало разворачивать северо-восточнее Бугульмы. Вчерашний же приказ командарма Пятой требовал повернуть дивизию на северо-запад. Тухачевский – горячий и хитрый командир; дерзко решил он окружить корпус генерала Войцеховского, зайти ему чуть ли не в тыл. Доброе дело! Знатное дело. Да вот будет ли Войцеховский тем временем стоять на месте? И он ведь не дурак! А если генерал переместится да и сам ударит во фланг? А штыков, сабель и артиллерии у него раза в два поболее, чем в 25-й дивизии…

– Карту!

Мигом очищен от посуды столик, расстелена буро-зеленая бывалая карта, все головы склонились над ней…

Началась трудная, кропотливая работа: один за другим входили по вызову в избу начальники конных разведывательных отрядов, срочно посланных в район Бугульмы тотчас после получения приказа командарма Пятой. Придирчиво выпытывая у каждого самые малейшие подробности, Чапаев наносил на общую карту все, что ему докладывали.

– Да, осторожен генерал, – часа через два задумчиво протянул Чапаев, разгибая спину. – Умен! Или пронюхал что-то, или сам сообразил: все данные, что он стал перемещаться вот сюда – в сторону Уфы. И значит… Ты понимаешь, комиссар, что это значит? – обратился он к Фурманову.

Тот встал, покуривая трубку, заходил по комнате. Перемещение Войцеховского значило, что выполнение нового приказа – дерзкого и смелого по замыслу – тем не менее ставило дивизию Чапаева под фланговый удар заведомо более сильного противника, потому что генерал Войцеховский оказался осторожней и дальновидней, чем предполагал Тухачевский. А невыполнение Чапаевым важного приказа в условиях острых непрерывных боев, да еще при старой репутации партизана и анархиста, было чревато незамедлительным отстранением Чапаева от командования, и Фурманов знал, что сам начдив это отчетливо осознает.

– Что ж ты решаешь, Василий Иванович? – с интересом спросил он. Чапаев встал и тоже заходил по комнате – быстро и гибко.

– Как думаешь, – неожиданно спокойно спросил он. – Тухачевский – мужик умный?

Умный ли? Для Фурманова этот вопрос никакой сложности не составлял: то, что он знал о молодом командарме, безусловно говорило за это. Но…

– В этом ли соль, Василий Иванович? – попыхивая дымком, спросил он. – И умные бывают амбициозные. А в этом смысле я о нем ничего не знаю.

Ни слова не говоря, Чапаев снова склонился над картой. Десятки мелочей, добытых разведкой, говорили за то, что Войцеховский уходит из-под задуманного удара и развертывает свой корпус для броска во фланг 25-й дивизии.

– С дворянским гонором, значит? – переспросил Чапаев. – А тебе ясно, комиссар, что ждет нас, если мы выполним вчерашний приказ? – И он провел резкую черную стрелу, перечеркивая красный контур своих бригад. – Я думаю, каждому должно быть это ясно-понятно, если он не последняя контра. А если кому и неясно, так я из-за этого своих бойцов понапрасну тратить на погибель не буду!.. И белую шкуру Войцеховского трепать не перестану! Вот так! – Он ходил гибкой, кошачьей походкой из угла в угол по комнате. – И не верю я, что командарм-пять из-за гонора-амбиции будет настаивать на приказе, не хочу верить! – Чапаев ударил кулаком по хрустнувшему столику. – Михаил Васильевич о нем упоминал по-доброму, а уж он людей понимает. Ну, а если…

Фурманов с глубоким удовлетворением глянул на Чапаева, кивнул.

– Ну, а если… Главное, перед революцией мы будем правы. Значит, можно доказать.

Чапаев вскинул на него при слове «мы» глаза.

– Пиши приказ, – решительно обернулся он к Луговенко. – Учитывая новую обстановку, задание всем бригадам меняем…

– Но, Василь Иванович…

– Вот тебе и «но». Чтобы через полчаса новый приказ был составлен: семьдесят третью – сюда, семьдесят четвертую – сюда, семьдесят пятую – нацель сюда. – Он энергично провел три красные линии на северо-восток. – А как отправишь приказ по бригадам, от моего имени напиши командарму Пятой. Объясни, что нами установлен отход корпуса Войцеховского с прежнего места. Выполнение вашего приказа приведет наш удар на пустое место и поставит дивизию под контрудар белых по правому флангу. Вот почему и просим вашего изменения приказа по армии в таком-то смысле. Он поймет, должен понять! А нет – пускай летит одна голова Чапая, чем десять тысяч голов, потребных для мировой революции. Ясно? Выполняй!

– Василь Иванович, ставь и мою подпись, – все так же попыхивая трубкой, мягко сказал Фурманов. – Уж пусть летят две головы вместе, чего ж порознь?

– Так ведь и моя голова что-то весит, – весело добавил Луговенко. – Не серчай, Василь Иванович, но и я подпишу твое письмо.

– Вот и хорошо, – как-то трудно, с глубоким раздумьем и без свойственной для него живости согласился Чапаев, – на миру и смерть красна. Значит, через полчаса вернусь, подпишу приказ, а пока поеду, потолкую еще с Троицким: артиллерийский глаз – зоркий глаз, он такое примечает, что нам и невдомек…

Это было пятого мая. Седьмого мая полевой телеграф отстучал короткую депешу на имя Чапаева, Фурманова, Луговенко: командарм-5 Тухачевский решение Чапаева утверждал и в новом приказе по Пятой армии придавал именно то единственно целесообразное направление 25-й дивизии, и более того – также и 26-й, по которому бригады Чапаева уже решительно двинулись двое суток назад.

Безусловно, это решение высоко характеризует молодого талантливого полководца Тухачевского. Но мы упростили и спрямили бы историческую истину, если бы остановились лишь на событиях пятого и седьмого мая (хотя бы факты и были воспроизведены точно): ведь между пятым и седьмым было и шестое мая. А документы свидетельствуют, что Тухачевский был первоначально крайне раздражен письмом из чапаевской дивизии: оно, с его точки зрения, не только сводило на нет большую, тщательно выполненную оперативную работу, проведенную его штабом по разработке эффективнейшей, как ему представлялось, операции, но – главное – лишало подчиненную ему армию возможности нанести долгожданный весьма серьезный удар по противнику, лишало столь крупного успеха. Вот почему, ничего не отвечая Чапаеву, он по прямому проводу сразу же обратился в штаб Фрунзе, зная личное влияние Фрунзе на Чапаева. К аппарату подошел Новицкий. Выслушав гневное, негодующее сообщение Тухачевского, Новицкий высказал спокойное предположение, что командарм-5, видимо, что-то в письме Чапаева не понял, и посоветовал еще раз внимательно в этом письме разобраться. Не напрасно же, отвечал Тухачевскому старый опытный профессионал войны, Фрунзе высоко ценит талант Чапаева и поручает именно этому начдиву наиболее сложные, требующие самостоятельного мышления операции, которые Чапаев до сих пор всегда выполнял успешно… К чести Тухачевского, он воспринял охлаждающий разговор с Новицким именно так, как требовалось от полководца-революционера, для которого общее дело – превыше всего: он вновь вернулся к анализу обстановки. Результатом изучения новых разведданных явился приказ, согласно которому, как мы уже знаем, в направлении, предложенном Чапаевым, двинулась не одна 25-я дивизия, но вслед за нею и 26-я, а чуть позже и 27-я – штатные дивизии Пятой армии.

Прямым следствием этих оперативных действий было то, что девятого мая 73-я бригада Ивана Кутякова в ожесточенном встречном (а не фланговом!) бою одержала решительную победу над Ижевской бригадой корпуса Войцеховского, а 74-я бригада ударила всей силой по смешавшейся 4-й дивизии белых и также разгромила ее.

Получив эти сведения, осторожный Войцеховский 11 мая отдал приказ о срочном отходе оставшихся частей на восток – только это и помогло ему спастись от окончательного разгрома, и 13 мая 27-я дивизия армии Тухачевского овладела Бугульмой. Конечным следствием всей этой операции явилось твердое решение Фрунзе: пришло время нацеливать главный удар всех своих армии непосредственно на Уфу.

«ТЫ ХОРОШО ИГРАЕШЬ В ШАХМАТЫ, КЫЗЫЛ-ГЕНЕРАЛ…»

– Смелый ты человек, кызыл-генерал! Атакуешь королем. Не всякий отважится.

– Приятно слушать похвалу столь искусного игрока, как ты, курбаши. Позволь заметить, что я угрожаю твоему коню.

– О, кызыл-генерал, красный генерал, это беда небольшая: мои кони – как ветер в пустыне, сейчас они здесь, а вот их уже и нет… Эй, кто там? Кофе нам! – Мадамин-бек повелительно хлопнул в ладоши.

– Ветер может улететь за горы, курбаши, а твоим коням с шахматного поля уйти некуда. Вот мой офицер перекрыл им все проходы. – Фрунзе отхлебнул из крошечной чашечки. – Спасибо за кофе, отменный вкус!

– Уж не этот ли офицер? – Мадамин-бек с тонкой улыбкой посмотрел на невысокого худощавого адъютанта в гимнастерке, выгоревшей под злым солнцем Средней Азии. – Вам не жарко, дорогие гости? – Курбаши что-то коротко и гортанно бросил басмачу, неподвижно стоявшему у окна. Тот поклонился и распахнул створки. В комнату ворвался разноголосый говор, конское ржание, клацание оружия, возбужденные выкрики.

– Благодарю тебя, курбаши. Но я боюсь, что этот нестройный шум помешает тебе правильно оценить позицию, и ты сделаешь какой-нибудь неверный ход.

– Оказывается, кызыл-генерал, командующий всем Туркестанским фронтом, может чего-то бояться? А ты не боишься, Прунзе, что мой кофе окажется тебе не по вкусу? – Курбаши остро глянул в зрачки главного командира большевиков, который приехал к нему без охраны – с одним лишь суровым тощеньким адъютантом. – Мы ведь люди восточные!..

– Нет, этого не боюсь. Кстати, курбаши, мы с тобой почти земляки – я родом из Пишпека. И я знаю, что гостю нечего опасаться в доме такого отважного воина, как ты. – Фрунзе в свою очередь пристально поглядел прямо в угольные глаза Мадамин-бека и снова отхлебнул из чашечки. – Посмотри, однако, сколько твоих фигур сбито.

– Это не страшно. Вот сейчас эта маленькая пешка дойдет до края доски и обернется большой-большой силой.

– А вдруг все случится, как в жизни, курбаши? Вдруг битые фигуры не захотят возвращаться?

Мадамин-бек вежливо поднял брови:

– Смысл слов твоих темен для меня, о кызыл-генерал…

– Я имею в виду казаков, которые ушли в Китай. Когда они узнали об амнистии, да еще о трехнедельном отпуске, да еще о шести тысячах за коня и тысяче рублей за седельный убор, они почти все – даже офицеры – решили вернуться на нашу сторону.

– Вот ты какой игрок, кызыл-генерал!… – Мадамин-бек задумался, глядя куда-то мимо доски. Потом начал делать один ход за другим.

– Как ты относишься, к ничьей, кызыл-генерал? – отрывисто спросил он через некоторое время.

– Посмотри, Мадамин-бек: у меня больше фигур, мои ладьи готовы к решающему штурму, а пешки движутся неудержимо.

– Твой король очень далеко выдвинулся вперед, и подумай, сколько твоих пешек будет мною сбито?

– Ты прав, Мадамин-бек: я тоже считаю, что почетная ничья в этой партии будет лучшим, исходом. – Фрунзе отодвинул доску. – Я думаю, что такой храбрый и самостоятельный джигит, как ты, может быть у нас не меньше, чем командиром полка.

Курбаши, главарь басмачей, резко отшатнулся, он ничего не понимал: он думал, как вернее выторговать отступление за рубеж, на чужбину, через кольцо красных войск, а тут… Он сверлил черными глазами спокойное лицо Фрунзе: где же, где ловушка?.. Фрунзе не торопясь допивал кофе.

Мадамин-бек, не выдержав, вскочил, сбросил шахматы на пол, схватился за рукоять богатой сабли:

– Видит Аллах, если ты хитер, как змея, я буду беспощаден, как коршун! Он камнем падает на змею с неба и убивает в мгновение ока!

Басмач у окна тоже угрожающе схватился за саблю. Порывисто встал адъютант. Фрунзе допил душистый напиток и тоже встал:

– Я не змея, а ты не коршун, Мадамин-бек. Мы с тобой мужчины, которые уважают силу друг друга. Зачем понапрасну гибнуть нашим бойцам? И разве ты не видишь, что ничего доброго басмачей не ждет? Монстров уже сдался. Но он слишком поздно сдался и слишком много злодеяний учинил. А ты, курбаши, можешь сохранить и жизнь, и честь: ты будешь уважаемым командиром своих всадников. И я прямо говорю тебе: сейчас я согласен на почетную ничью, а позже поставлю твоему королю безжалостный мат!

Мадамин-бек мягко, как барс, прошелся по ковру и неожиданно сел по-турецки:

– У тебя есть приказ из Москвы?

– Нет. Но у меня есть доверие Москвы.

– Тебя послушают?

– Да.

– Командир полка… – после длительной паузы произнес курбаши.

– Командир Старо-Маргеланского узбекского конного полка Красной Армии.

– Уже и название придумал, – покачал головой Мадамин-бек. – Ты хорошо играешь в шахматы, кызыл-генерал, лучше меня!

10—14 мая 1919 года
Село Кожай-Андреево – Бузулук – Симбирск

Желтое солнце спокойно и умиротворенно завершало дневной путь. Косые лучи, наткнувшись на бесчисленны межи широкого поля, раскинувшегося на много верст, подчеркнули прихотливый узор этого огромного одеяла, сшитого из сотен лоскутков-полосок: черные пары перемежались с ярко-зеленой озимью и серым прошлогодним жнивьем. Пестрое многорядье это было наискосок прошито желтой полосой дороги, которая, сбегая с гряды пологих холмов, тянулась к большому селу.

То тут, то там лежали вдоль обочины груды обмундирования, аккуратные клади винтовок, стащенные вместе седла, сбруя; трофейная команда и обозники свозили с поля недавней битвы добычу, хоронили убитых, своих и чужих, отволакивали в овраг конские трупы.

А в селе оживление: здесь остановился на отдых 218-й полк. Везде военные повозки, на улицах многолюдье, вовсю дымят на огородах баньки, туда-сюда спешат оживленные девушки.

У большой избы рядом с отборными конями разведчиков – открытый автомобиль. К густой толпе крестьян, сгрудившихся вокруг Фрунзе, подскакал Иван Кутяков.

– Командующий здесь? – спросил он у бойцов и, не дождавшись ответа – сам увидал, – соскочил с коня, сунул повод в руки ближайшего красноармейца и, раздвигая толпу сильным плечом («Ну-ка, папаша!.. Посторонись… А ну, дай пройти!»), пробился в центр. Там взял под козырек:

– Товарищ командующий! Вверенная мне семьдесят третья бригада двадцать пятой дивизии разгромила вдрызг в героическом кровопролитном бою Ижевскую бригаду и нынче добивает четвертую дивизию из корпуса белого генерала Войцеховского. В селе остановлен на отдых двести восемнадцатый имени Степана Разина полк. Докладывает комбриг Кутяков.

– Здравствуйте, товарищ Кутяков. Значит, вдрызг? – весело улыбнулся Фрунзе. Он стоял рядом с Куйбышевым. Оба по теплому времени были в хлопчатобумажных гимнастерках.

– Так точно! – Кутяков нетерпеливо посмотрел на мужиков, потом на командующего. – Разрешите доложить? Там в центре села, у церкви, мы бы митинг организовали: очень бойцы просят, как узнали, что вы приехали.

– Хорошо, товарищ Кутяков, с удовольствием выступлю перед вашими бойцами. Объявляйте митинг примерно через час. Да не забудьте пригласить и местное население. Договорились?

– Все будет сделано! – ослепительно блеснули зубы молодого комбрига. – Я оставлю ординарца, он вам путь к штабу покажет. Там вас комиссар Тургайской области Джангильдин дожидается: хороший казах! – Кутяков энергично повернулся и начал проталкиваться назад…

«Дон! Дон! Дон!» – раздались вскоре удары церковного колокола. – На митинг! На митинг! – зычно закричало сразу много голосов.

– Так что, отец, ясна обстановка? И вам тяжело, слов нет, да разве бойцам легче? – Фрунзе заканчивал беседу с седоголовым сморщенным старичком, мявшим в руках шапку. – Значит, и надо друг за друга держаться, помогать один одному – где уж тогда Колчаку устоять перед нами! Вот тогда война и кончится! – Он протянул на прощание руку, и мужики один за другим – сколько их ни теснилось вокруг – принялись уважительно пожимать руки простым и сердечным красным генералам. – Добро пожаловать на митинг! – пригласил всех на прощание Фрунзе и вместе с Куйбышевым двинулся за нетерпеливо переминавшимся молоденьким ординарцем («Эва, темнота деревенская! Командующего от дел только отвлекают. Скажи им, вишь, вернутся беляки или нет. Правильно он им врезал: помогайте красным бойцам, вот и не вернутся. Чего не понять?»).

В избе за большим столом расположились Фрунзе, Куйбышев, Кутяков, Валентинов, Сиротинский, другие командиры. Они слушают чрезвычайного комиссара Степного края Джангильдина. Джангильдин говорит горячо, долго сидеть он не может, стремительно встает, движется гибко. Сам он невысок, но широкая кожаная куртка тесна ему в плечах – неимоверная сила жаждет выхода, руки то отбрасывают за спину потертые ножны с бесценной бухарской саблей, то давят рукоять маузера. «Ух, видать, рубака, – блестящими глазами глядит на Джангильдина Иван Кутяков, – мне бы эскадрон таких всадничков: Колчака живьем бы привезли…»

Джангильдин кончает доклад:

– Теперь в городе Тургай мы закончили формирование второй партизанской конной бригады. Завершаем формирование пехотного башкирского полка. Но нет у нас обмундирования на шестьсот сорок человек и еще нет пятисот винтовок.

– Как с продовольствием? – по-казахски спросил Фрунзе и тут же перевел вопрос на русский.

– Тут много трудностей, – живо ответил по-казахски Джангильдин. – Плохо, – сказал он по-русски. – Момент сейчас политически острый. Я не хочу брать фураж и продукты бесплатно даже у баев. Нужны деньги. Казахи и башкиры мне верят. Я сказал: буду платить – надо платить! Я телеграфировал в центр. Центр молчит.

– Сколько надо?

– Вот рапорт.

Фрунзе прочел и написал наискось: «Отпустить через народный банк 5 (пять) миллионов авансом, под отчет, на расходы по формированию воинских частей Тург. обл. М. Ф.».

Товарищ Сиротинский, – сказал он, протягивая бумагу Джангильдину, – когда вернемся в штабной поезд, созвонитесь с самарским банком, обеспечьте срочное получение денег согласно этому документу.

– Спасибо, товарищ командующий. – Джангильдин просиял. – Я думал, кричать надо будет, объяснять долго.

– Зачем же кричать? – улыбнулся Фрунзе. – Ведь вы же делаете очень большое дело: поднимаете казахов и башкир против Колчака, на борьбу за советскую власть. Спасибо, что быстро сформировали части, особенно благодарю за конницу.

– Ай-яй, сирота будет моя конница… – Джангильдин горестно закачал головой, узкие глаза его еще больше сощурились.

– Почему сирота? – искренне удивился Фрунзе.

– Начальник штаба нужен в бригаду, политработники нужны, как без них?

Грянул общин хохот, Джангильдин громко смеялся вместе со всеми.

«Ну хитрец, – утирал слезы Кутяков, – такому и под левую руку не попадай, мигнуть не успеешь, сабелькой развалит. Ну хитрец!..»

Фрунзе, тоже смеясь, надписал резолюцию на втором рапорте, подсунутом Джангильдином, и, положив руку на его литое из чугуна плечо, любовно посмотрел ему в лицо – открытое, отважное, умное лицо настоящего батыра.

– А теперь, комиссар, пойдем на митинг, – сказал он, – а после митинга бойцы хороший концерт обещают…

Площадь у старой церкви забита народом. До чего же быстро меняются в жизни обстоятельства: еще утром с этой колокольни свирепо и растерянно огрызался пулемет белых, на площади гулко рвались гранаты, стремительными перебежками продвигались бойцы, а вот сейчас в глубокой тишине красноармейцы и крестьяне слушают докладчика. Командующий четырьмя армиями стоит на двуколке. На нем защитного цвета гимнастерка без знаков различия, глаза у него молодые, светлые, круглая короткая бородка окаймляет простое веселое лицо, фуражка военного образца – в руках.

Более часа говорил Фрунзе. Начал с того, как питерские рабочие добились в Октябре победы. Рассказал, как власть перешла к народу, что получили рабочие и крестьяне в результате создания советской власти. Как Россия вышла из войны. О первых декретах Ленина. О причинах гражданской войны. О высадке иностранных интервентов и о том, как буржуазия всего мира помогает русским помещикам и капиталистам. Просто и доходчиво даже для неграмотных бабок и древних дедов он пояснил, чего хотят белогвардейские заправилы, рассказал о положении на фронтах, о тех трудностях, с которыми встречаются войска на фронте.

– Заканчивая свой доклад, – говорил Фрунзе, – как член ВЦИКа и как член партии большевиков, от имени Советского правительства и Центрального Комитета нашей партии, поздравляю вас с первой крупной победой. За тринадцать дней боев с момента перехода наших войск в контрнаступление на отборные войска белого адмирала Колчака героическими усилиями Южной группы армий, и в первую очередь славных полков двадцать пятой дивизии товарища Чапаева, достигнуты огромные результаты. Разбиты шестой, третий и второй корпуса белой армии генерала Ханжина. Враг отброшен на восток на 120–150 верст. Освобождены сотни сел и несколько городов. Враг еще силен и коварен. Ему усиленно помогают Америка, Англия, Франция и Япония. Но все равно ничто не спасет белую армию Колчака. Каждый удар наших войск, каждое освобожденное село и кусок земли приближают нашу окончательную победу. Недалек тот день, когда красные знамена революционной армии придут на окраины земли нашей. Но надо помнить, что враг еще не добит. Еще немало усилий затратит трудовой народ России, чтобы завершить победу. Враги наши будут разгромлены. Победа будет за трудовым народом!

– Ура! Ура! – гремит на площади.

– Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствует советская власть! – В воздух взлетают сотни шапок.

Фрунзе становится на ступицу колеса, но на землю ему спуститься не дают: десятки могучих рук, как пушинку, подбрасывают его в воздух – раз, и другой, и третий!

– Ошалели, чумовые! Отставить! Отставить! – Сиротинский и Кутяков отбивают у разгорячившихся бойцов командующего и ведут его к скамье – смотреть представление. Двуколку быстро откатывают, и зрителей от центра оттесняют – образуется площадка. Передние зрители ложатся, садятся, чтобы задним было виднее, и наконец общий гомон стихает.

На середину выходит клубный активист с белокурым чубом на лбу – Ваня-телефонист из штаба дивизии.

– Товарищи! – зычно возглашает он. – Начинаем наше представление всем на удивление. Занавеса нет, приглашаем верить на слово!

В круг живо вкатывают тачанку. К борту прибито два плаката: «Земля и фабрики – помещикам и капиталистам» и «Рабочим и крестьянам – плетка и веревка». В тачанку забирается «адмирал Колчак» – боец из агитбригады с приклеенными усами и огромными эполетами, а впрягаются в нее еще трое, наряженные соответственно под попа, буржуя и помещика. Под общин хохот они везут «Колчака» по кругу.

– Давай, давай, Петруня! – раздаются насмешливо-сочувственные выкрики в адрес «Колчака». – Гони-погоняй их в хвост и гриву, чертей гладких, когда еще на них и поездишь!..

Ведущий вскакивает в повозку и с чувством начинает декламировать:

 
Богатей с попом брюхатым
и с помещиком богатым
из-за гор, издалека,
тащат дружно Колчака.
 
 
Радость сытым, радость пьяным,
кнут рабочим и крестьянам.
Пыль вздымая сгоряча,
тащит тройка палача.
 

Гремят бурные аплодисменты, а ведущий командует:

– Запевала, ко мне!

Из толпы выбирается улыбчивый худощавый парнишка, его знают, встречают возгласами, аплодисментами. «Акафист!.. Акафист давай!» – несется отовсюду крик.

– Сейчас будет объявлен и исполнен наш приговор над Колчаком, – торжественно объявляет ведущий.

Запевала влезает на тачанку, серьезнеет, откашливается и возлагает руку на «Колчака». Тот к вящему удовольствию зрителей ужимками изображает панический ужас.

– Во бла-жен-ном у-спе-нии… – низко загудел могучий, едва ли не с пароходное гудение бас.

Две старушки в первом ряду дружно крестятся. «Колчак» в страшных корчах ежится и испускает дух. Взрыв восторга колеблет ряды зрителей.

– Вечный покой подай, го-споди! – плывет низкий печальный голос.

Старушки снова усердно крестятся.

– Сибирскому Верховному правителю, его высокопревосходительству, – повышая тон, поет боец, – белому адмиралу Колчаку со всей его богохранимой паствою, чиновниками, золотопогонниками и всеми его поклонниками, прихлебателями веч-на-я, ве-е-е-чна-я па-амять!

– Вечная память, веч-на-я па-мять, ве-е-е-чная па-а-мять! – дружно грянула сотнями голосов масса бойцов.

Растерявшись, старушки крутит головами во все стороны.

Кутяков наклоняется к Джангильдину и кричит ему на ухо:

– Чапаев сильно уважает этот акафист!

– Ага! – сияет тот и дружески шлепает Кутякова по колену. Кутяков жмет его ладонь, твердую, как железо, оба радостно смеются, глядя друг на друга.

А запевала торжественно провозглашает:

– Всем контрреволюционерам, имперьялистам, капиталистам, разным белым социалистам, эсерам-карьеристам, монархистам и прочим авантюристам, изменникам трудовой России, от утра и до ночи, – он замахивается на «попа», «буржуя» и «помещика», они падают «замертво» наземь, – всей подобной сволочи, – бас набирает нечеловеческую силу, – ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-мять!

– Ве-е-ечная, ве-е-ечная па-а-а-амять! – согласно подхватывают все бойцы. Мгновение – и тишина раскалывается криками и аплодисментами.

– А сейчас будет русская плясовая! – объявляет ведущий. «Поп» и «буржуй» укатывают «Колчака», и на середину круга выходит боец с гармонью и в косоворотке, за ним другой боец – в сарафане, с платочком. Он жеманится, изображая красную девицу, и старается незаметно поправить грандиозных размеров тряпичную начинку на груди – «бюст». Декораторы снаряжали его от всей души. Восторгу зрителей нет предела, комментариям – один другого хлеще – нет конца.

Вдруг «девица» задрала подол, достала из брючного кармана платок и трубно высморкалась. Грохнул совсем уж отчаянный хохот, многие, визжа и вытирая слезы, в полном изнеможении садились на корточки. «Девица» непонимающе огляделась и, хлопнув себя «в прозрении» по бедрам, хриплым, прокуренным голосом произнесла:

– Извиняюсь, добрые граждане и товарищи! Совсем забыл, што бабу играю!

– Михаил Васильевич, – осторожно тронул Сиротинский за плечо смеющегося командующего, – срочная шифровка.

Фрунзе незаметно выбрался из толпы и направился к штабу…

– Дело непростое, Михаил Васильевич, – сказал Куйбышев, – читайте.

– От Новицкого? Ну-ка. «Только что получено агентурное сообщение от подпольного ревкома Уфы о выделении резервного корпуса генерала Каппеля и особого украинского полка им. Шевченко в район Белебея. Согласно полученным данным, за достоверность которых ревком ручается, генерал Ханжин принял решение нанести нам контрудар на Бугуруслан – Бузулук, в тыл и фланг нашей ударной группе»… Так, так, так… Молодцы подпольщики. Это подтверждает данные нашей разведки о подходе к Белебею одного полка Каппеля. – Фрунзе развернул карту. – Интересно может получиться. Ну что ж, спасибо этому дому, пойдем к другому. В путь, Валерьян Владимирович: завтра утром мы должны быть в Бузулуке. Товарищ Сиротинский, вызывайте Кутякова и Джангильдина. Надо попрощаться…