Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Из распахнутых настежь ворот сенника доносился разноголосый храп смертельно уставших людей. Кто без памяти, кто тревожно ворочаясь, спали, разметавшись на сене, командиры, связисты, разведчики. У входа разместились на шинелях Гулин и бойцы из охраны командующего. В глубине тускло светился каганец, поставленный на снарядный ящик, рядом с ним лежал, положив забинтованную голову на седло и укрывшись буркой, Чапаев. Около Чапаева сидел Фрунзе, они негромко разговаривали.

Гриша спал и не спал. Перед его внутренним взором беспорядочно и беззвучно мелькали картины боя. Вот Фрунзе, подняв руку с винтовкой, что-то зычно кричит бегущим ивановцам, вот наплывает огромный офицер, и Гриша выдергивает из него свой штык и ударом плеча отталкивает командующего, на которого замахнулся уже другой колчаковец. И сразу начинает расти, расти в размерах и заслоняет небо самолет, поливающий из пулемета все вокруг. «Залпом! Огонь!» – кричит Гриша, но губы его лишь слабо шевелятся. Лицо летчика в чудовищных очках приближается вплотную и разом исчезает: вот уже лежит смертельно бледный Еремеич и с трудом пытается открыть глаза. Он открывает их, улыбается, и вдруг вместо него – перекошенный от злобы Авилов, он выхватывает браунинг и стреляет в Гришу в упор! «А! – кричит Гриша. – Попался, гад!» – И стреляет сам.

– Беспокойно спят ребята, – кивает в сторону бойцов Фрунзе. – Тяжело им сегодня пришлось.

– А кому легко? Вам, что ли, легко?

– Василий Иванович, потолкуем по душам перед отъездом?

– Потолкуем, Михаил Васильевич. Я перед боем никогда не сплю. Да тут еще башка трещит от пули этой дурацкой.

– Хочу сказать вам, Василий Иванович, что ночью в начале переправы и днем в бою полки вашей дивизии действовали отлично. Это форсирование будут со временем изучать историки.

– А чего ж, я не против, – весело ответил Чапаев. – Пускай генералы в академиях рассказывают: так мол и так переправлялись непобедимые бойцы Чапаева, который академий не кончал…

– Да, – Фрунзе улыбнулся, – надо отметить слаженность, дисциплинированность и отвагу войск. Но надо отметить и наши недочеты и оплошности.

– Это какие же? – сухо спросил Чапаев.

– Прежде всего, мои. Во-первых, мы не предусмотрели прикрытия переправы от аэропланов. В результате – неоправданные потери и паника. Так? А если бы мы заранее наладили залповый огонь с обоих берегов, приспособили бы пулеметы и артиллерию? Что с вами, Василий Иванович?

– Трещит, проклятая! Но ничего. Ваш разбор мне наука. Слушаю со всем вниманием, Михаил Васильевич.

– Вторая наша грубая ошибка, что плохо мы обеспечили полки боеприпасами. Ивановцы-то отчего начали отступать? Кончились патроны, вот и растерялись. Так?..

Фрунзе спокойно излагал свои соображения, не жался ни себя, ни начдива. Чапаев громко вздохнул. Фрунзе едва заметно улыбнулся:

– Теперь я хотел бы отметить, что хорошего и поучительного было в действиях дивизии.

– Очень бы желательно послушать, – оживился Чапаев.

И командующий с увлечением принялся анализировать маневр за маневром. Чапаев вторил ему репликами, иногда перебивал, вспомнив какую-то деталь, затем замолкал, и снова комментировал сказанное Фрунзе: шел увлеченный разговор двух специалистов.

– Стой! Кто идет? – раздался неподалеку тревожный оклик часового. Гулин и его бойцы вскочили на ноги, будто и не спали, и выбежали из сарая.

– Заканчиваю. – Фрунзе прислушался к быстрому говору за стеной. – Ночью я буду в семьдесят пятой бригаде, что у моста против города. Прикажу Потапову и Фурманову начать форсирование. Вы с севера, двадцать четвертая и вторая с юга обойдете Уфу, перерезав железную дорогу. Завтра к вечеру Уфа должна быть взята!

Разведчики вместе с Кутяковым ввели мокрого и грязного колчаковского солдата. Сапог на нем не было, гимнастерка висела клочьями.

– Товарищ командующий, перебежчика привели, – доложил Кутяков.

– Давайте его поближе.

Тяжелые руки Гулина обыскали щуплого солдата, поворачивая его, как ребенка.

– Ладно, шагай, – проворчал он. – Далматов, гляди в оба, знаем мы эти штуки.

Чапаев полупривстал, чтобы легче было разглядывать перебежчика, из-под бурки высунулись его босые ноги.

– Почему перебежали к нам? – спросил Фрунзе. Солдатик оглядел всех и широко, счастливо улыбнулся.

– Здравствуйте, – ответил он. – А я не солдат, я рабочий. Из ревкома Уфы. Большевик.

– А не врешь? – спросил Чапаев.

– Нет. Мне задание дали и еще двум другим перейти фронт и лично доложить товарищу Чапаеву об очень важном деле.

– А вот этот человек в бинтах и есть Чапаев, – сказал Фрунзе.

Солдатик еще шире улыбнулся, но сразу же нахмурился:

– А точно ли? Здесь шутить нельзя.

– Да уж точнее не бывает. – Чапаев расправил усы. – А это вот товарищ Фрунзе, слыхал?

– Как не слыхать. – Он опять счастливо улыбнулся. – Тогда слушайте. На рассвете на вас пойдут две дивизии Каппеля, будет какая-то «психическая» атака. Хотят прижать дивизию Чапаева к реке и утопить ее. Это раз. Другое: главную переправу Ханжин ждет к югу от Уфы. Вот и все, что мне велено доложить. – Он радостно засмеялся. – Сто пудов с плеч!

– Ух ты! – Глаза у Чапаева засветились. – Ну молодец!

– А чем вы докажете, товарищ, что вы член ревкома? – спросил Фрунзе, пытливо всматриваясь в лицо стоящего перед ним человека. – Да вы садитесь, устали небось.

Вокруг них уже стояла тесная толпа чапаевцев, проснувшихся во время допроса. Стряхивая с одежды и волос сено, подходили все новые командиры и связисты.

Человек сел на старую колоду, подумал:

– Документа у меня, конечно, нет. А сказать кое-что могу: когда генерал Ханжин хотел ударить вам в тыл от Белебея, наш ревком послал в штаб армии или фронта, точно не знаю, донесение. Вы его получили?

– Это точно. Донесение такое получили, и наша разведка его подтвердила. Спасибо. Это было очень важное сообщение. А вот насколько точны ваши сегодняшние сведения?

– А у нас в штабе Ханжина есть надежные люди. Уж вам я скажу, – ревкомовец улыбнулся, – хороший там работает парень, Колька-Колосник мы его зовем. Всегда точные сведения нам сообщает. Сам-то я его не видел, но чудеса делает, просто чудеса! Но и перепроверяем, само собой. Однако всегда сходится.

Фрунзе еще раз, долго не отрывая взгляда, посмотрел в его глаза. Человечек доверчиво и радостно улыбнулся. Улыбнулся и Фрунзе:

– Василий Иванович, значит, так: товарища одеть, обуть, накормить, отправить в Красный Яр. Если все подтвердится, представить к награде.

Чапаев отбросил бурку и, как был в белье, с головой, белой от бинтов, похожий в полумраке на привидение, подошел к ревкомовцу; тот встал, и Чапаев порывисто обнял его и поцеловал. Тот беззвучно заплакал.

– Петя, действуй! – Исаев и перебежчик вышли из сарая…

И никто не догадался спросить у этого мужественного человека его имя, фамилию, а потом в горячке боев и вовсе забыли о нем. Кто был этот герой, единственный из троих, посланных уфимским подпольным ревкомом, которому удалось дойти? Пока не знаем…

– Теперь слушайте меня со всем вниманием, – властно сказал Фрунзе. – Товарищ Кутяков, Василия Ивановича тревожить сейчас нельзя, он ранен в голову. Все командование принимайте на себя. Василия Ивановича переправить сейчас в Авдонь. Там ему легче будет держать с вами телефонную связь, да и врачебную помощь там наладить легче. Ясно?

Кутяков нервно шевельнул шашкой и, не отвечая, кивнул.

– Ему под раненую голову нужна подушка, а не седло. Ежедневно вы лично будете мне докладывать о его здоровье.

Кутяков опять кивнул.

– А вас, Василий Иванович, прошу выполнять все наказы врачей. Дивизией сейчас командует Кутяков. Под вашим контролем, конечно.

– Ну, давай, Иван, – угрюмо, с обидой сказал Чапаев, опять укладываясь на седло и укрываясь буркой.

– Товарищ Сиротинский, они ждут главного удара с юга. Я и поеду туда. А вы от моего имени позвоните в тридцать первую дивизию, передайте, чтобы начала переправу здесь же, у Красного Яра, а частью сил еще северней, чем двадцать пятая. Выполняйте!

Сиротинский козырнул и вышел.

– Товарищ Кутяков, немедленно будите своих орлов. Подымайте полки. Прикажите окопаться. Чем глубже, тем лучше. Побольше пулеметов выдвигайте в переднюю линию. Немедленно предупредите Троицкого, Хлебникова, пусть готовят заградительный огонь. Запретите открытие огня без вашей команды. Что такое «психическая» атака? Она предусматривает сближение без выстрелов, без артподготовки, в сомкнутых рядах, под барабанный бой, со штыками наперевес. Она была хороша, когда не было нарезного скорострельного оружия. Ротные колонны, дойдя до окопов противника, легко их прорывали. А сейчас это авантюра, рассчитанная на нестойкого противника. Но еще раз прошу вас подготовиться основательно: очень много сил бросят на вас. Хорошо бы на флангах скрытно сосредоточить конницу.

Дальше: если ранят вас, командование дивизией разрешаю снова принять Василию Ивановичу. Ни в коем ином случае! Уфа завтра должна быть наша!

Чапаев не утерпел, откинул бурку:

– Михаил Васильевич, товарищ командующий, разрешите и мне несколько слов сказать?

– Пожалуйста, Василий Иванович, но только лежа.

– Иван, ты первую линию уплотни хотя бы еще двумя батальонами двести девятнадцатого полка, а в версте за первой линией разверни двести двадцать первый и двести двадцать второй полки. Тоже пусть окопаются, грунт здесь мягкий… – Чапаев четко и конкретно рисовал Кутякову возможные варианты предстоящего боя.

Фрунзе послушал его, встал и незаметно отошел. Уже у выхода он сказал:

– Если завтра возьмете Уфу, оставлю вас в городе недели на две для отдыха и пополнения. Вместо вас введу в дело тридцать первую дивизию. Это мое решение можете сообщить во всех полках. А через недельку ждите меня в гости. Василий Иванович, немедля собирайтесь в Авдонь, там и штаб, и телефоны, а главное – санчасть и врачи. До скорой встречи, товарищи!

«А ПОМНИШЬ, ЛИДА…»

– Как думаешь, Лида, какой момент в моей жизни был самым страшным?

– Что ты, Миша! Уж сколько в твоей жизни ужасного было! Разве угадаешь?

– А все же?

– Я-то думаю, страшнее всего было сидеть в смертной камере, каждую ночь ждать казни.

– Да, тяжело было. Но я себя к виселице подготовил, встретил бы смерть без страха. Ужасно было только одно: глядеть в глаза людей, которых уводили. Это не забудется. А вот однажды ночью пришли и за мной. Вызывают мрачным таким, замогильным голосом: «Фрунзе!» Поднимаюсь… А сообщают, что смертная казнь заменена высылкой. Ну, значит, повоюем!

– А может, тогда было самое страшное, когда в девятьсот пятом году осенью казаки тебя в изгородь ногами сунули и лошадьми тянуть стали, разорвать хотели?

– Нет, сестренка моя дорогая, тогда во мне только ярость поднялась беспощадная. Уж и колени в суставе разошлись, уж и решетка стала ломаться, а я казаков все неслыханно бранил, пока память не потерял. Нет, не тогда было самое страшное.

– Когда же, Миша? Выходит, и я не знаю…

– А помнишь, Лида, за что в двадцать первом году меня к Ленину срочно вызывали?

– Ну как же! Дал тебе хорошенький нагоняй Владимир Ильич, чтобы впредь так не рисковал: подумать только, чуть было к махновцам в собственные руки не попал!

(А знаете, что смеху-то было, когда Миша вечером в Москву прибыл! Остановился он у Воронского – это был такой литературный критик, они с Мишей еще до революции были знакомы, вместе подпольной работой занимались. Стал Миша ложиться, а у него галифе-то в руках и распались: их пулей прожгло, когда махновцы в него стреляли. Хорошо, что мать у Воронского раньше модисткой была, аккуратно все заметала, а то конфуз получился бы!)

– Помнишь, значит… Да, выскочили мы, несколько человек, прямо на эскадрон махновцев, открыли они пальбу, я крикнул своим: «Назад!» Все развернулись и поскакали. А когда конь встал на дыбы, маузер мой и выпал наземь! Вот тут-то, Лида, и было самое страшное. Подумал я: спрыгну за ним, а вытянутые суставы и заскочат, заклинят, как не раз бывало! И возьмут меня махновцы голыми руками – вот уже они, полсотни сажен осталось…

– Господи! Действительно… Так скакал бы без маузера!

– Тоже нельзя: именной был маузер. А главное, если не отстреливаться, они тогда прицельный огонь открыли бы. Тогда я тихонько-тихонько, на животе, сполз с коня, чтобы ноги никак не нагружать, поднял оружие, а уж тогда взвился в седло, как кошка, и начал палить чуть что не в упор. Одного сразу свалил, другие рассыпались, я, и погнал коня вовсю! Уж как они стреляли: штаны прострелили, на шерсти коня несколько паленых полос оставили. Один, особо упорный, долго за мной гнался, все мы с ним перестреливались, он из винтовки, я из маузера. Все-таки я его свалил. Видишь, сидим, вспоминаем, и уже двадцать пятый год на дворе.

– Да, братец, не зря тебе Ленин разгон тогда устроил!

– А я разве говорю, что зря? (А сам смеется. Хорошо он так, очень весело смеялся, заразительно, и я с ним тоже засмеялась. А ведь какой момент вспоминали!)

10—11 июня 1919 года
Уфа

С утра бурлит Уфа, из домов на улицы выплеснулся народ: от мала до велика все ждут торжественного вступления красных войск. Никто его не объявлял, не назначал, но радостная, оживленная толпа густеет, становится все многолюднее, все плотнее.

Кутяков-то мечтал о торжественном вступлении всей дивизии в Уфу. Но разве могли с ходу остановиться полки, которые на одном дыхании гнали панически бегущего врага? И потому в городе расположилась на отдых лишь 75-я бригада и утром туда вошла еще часть дивизионной конницы.

Эскадрон Говорова с трудом пробирался через запруженную людьми улицу. Гриша Далматов ехал впереди своего взвода, радостно и тревожно оглядываясь в лица, отвечая на крики и рукопожатия.

И вдруг:

– Гришенька! Гриша!..

…И время остановилось.

Он увидал голубые, заплаканные и смеющиеся глаза под низко опущенным темным платком.

…И наступила абсолютная, нерушимая тишина.

И бесконечно долго, побледнев и сжав челюсти, смотрел он в них.

…И все вокруг исчезло. Не было никого.

Осталась лишь она. И ее взгляд, который тянулся навстречу ему, как руки.

И за эту неимоверно длинную, как целая жизнь, секунду он понял до самого конца, что Наташа – это не просто его судьба, а это то, без чего сам он не больше, чем половинка человека, не больше, чем растрескавшаяся земля без дождя.

– Наташа… – беззвучно, как во сне, прошептал он. И бешено крикнув: – Федя, прими взвод! Володька, за мной! – круто повернул Ратмира, разрезая толпу.

Фролов, недоумевая, повернул за ним. На панели Григорий соскочил, не глядя сунул повод Владимиру в руку.

Рядом с Наташей стояла какая-то девушка, но он ее не замечал, он ничего не слыхал: ни криков толпы, ни вопросов недоумевающего Володи. В полной тишине неуверенно, недоверчиво шагнул он к ней, плачущей и смеющейся, протянувшей к нему руки, и обнял ее. И время остановилось снова: у него на груди плакала Наташа.

Он бережно взял ее голову в ладони и посмотрел в лицо, залитое слезами. Как похудела, как повзрослела она! Какая красивая…

– Нашелся, нашелся! – смеялась она. – Гришенька, ты навсегда нашелся, навсегда, мой любимый! – И она целовала, целовала его в щеки, в губы, в нос.

Раздалось сердитое ржание: Ратмир взревновал хозяина и головой слегка толкнул незнакомую девушку.

– Дурак, – ликуя, поверив наконец, сказал Григорий, ухватив его за гриву, – это же Наташа. Понял? Наташа!

Ратмир снова обиженно заржал.

– Ратмир, а это Володя. Понял? Володя, – подражая интонациям друга, произнес Фролов. – Здравствуй, Наташа. Давно мы с тобой не видались, – сказал он и спрыгнул на землю.

– Здравствуй, Володечка, здравствуй. – Наташа обняла его и поцеловала.

– Ох, подружка, никак я тебя в росте не догоню, – с комическим сожалением произнес он. – Одно утешение, что женишок твой – с коломенскую версту, а тебе только на такую жердь и вешаться…

– Да, дорогие мои, знакомьтесь, – спохватилась Наташа, – а это Тося, моя самая лучшая подруга.

Невысокая кареглазая девушка с милым смущением наблюдала встречу Наташи с Григорием и Володей. Она покраснела и протянула руку:

– Очень приятно. Тося. А мне Наташа все про вас рассказывала.

– Про обоих? – живо спросил Фролов, пожимая ее твердую ладошку.

Все рассмеялись, и Ратмир снова недовольно заржал, обиженный невниманием.

– Ты получил мое письмо? – тихо спросила Наташа, прижимаясь к плечу Григория.

– Уже на фронте. Ты так изменилась. Совсем взрослая стала. А какая красивая…

– А Наташа ведь у нас герой, – сказала Тося. – Она ведь у Ханжина в штабе работала, подпоручиком была. Это мой папка ей поручил.

– У Ханжина? – изумился Григорий.

– Да. Ревком поручил, – смело подняла ресницы Наташа.

– С Колькой-Колосником? – быстро спросил Григорий.

– Можно сказать, что с ним, – сдержанно улыбнулась девушка.

Григорий крепко поцеловал ее. У нее снова показались на глазах слезы.

– Везет же долговязым, – завистливо вздохнул Володька и вдруг без всякого перехода спросил: – Тосечка, а у вас строгий папа?

– А вам зачем? – лукаво спросила девушка.

– Да так, к слову пришлось… Ну что, товарищ командир, какое решение принимаем?

– Какое решение? Сейчас догоним эскадрон, разместим взвод, обеспечим бойцов и лошадей, а тогда отпросимся у Говорова и Гулина. Где мы найдем вас?

– Опять расставаться? – померкла Наташа. И тихо сказала в самое ухо: – Приходи быстрее. Есть срочное дело. Секретное.

Он внимательно посмотрел на нее:

– Пиши адрес.

Спрятав бумажку во внутренний карман, он взлетел в седло. Ратмир заиграл под ним. Наташа, подняв руки к подбородку, смотрела на него – сильного, черного от солнца, похудевшего в боях. Толкнув коня, он помчался вперед. Фролов за ним, оглядываясь и посылая назад воздушные поцелуи…

В домике у тети Дуси кипела подготовка: на плите шкворчало и шипело, из кухоньки в комнату и обратно беспрерывно сновали то девушки, то сама тетя Дуся. Чисто вымытый стол уставили мисками с квашеной капустой, отварной картошкой, селедкой, воблой, ломтиками сала. В центре горделиво возвышалась бутыль с мутной жидкостью.

Мужчина, он что? – поучала хлопотливая, принарядившаяся в яркое шелковое платье тетя Дуся. – Он всегда есть хочет. А если он молодой да еще солдат к тому же, тут ему только подавай, все умнет!

То одна, то другая подбегали к окошку, вглядываясь в улицу и прижимая ладошки к раскаленным щекам.

– А ну вас! – притворно сердилась тетя Дуся. – Совсем обеспамятели! Кыш от плиты, идите переодевайтесь, а то кавалеры вас, замарашек, бросят и найдут которые собой почище!

– Наташа! Идут! – вдруг взвизгнула Тося.

– Где? – Наташа и тетя Дуся кинулись к окошку: и впрямь в дворик входили начищенные, наутюженные, в блестящих сапогах, сверкая пуговицами и пряжками, два молодых бойца, суровые и торжественные.

– Ой!.. – Наташа медленно осела на лавку.

– Тетя Дуся, задержи их, – толкнула Тося хозяйку к выходу. Она живо распахнула Наташе ворот, побежала к ведру, набрала полон рот воды и брызнула на подругу.

– Ах ты моя милая, да как же ты любишь его, да как же ты натерпелась, – целовала она ее и голубила. – Ну что, отошла? Тогда давай быстрее переодеваться, чтобы все увидали, какая у нас красавица живет, какая королева живет…

Григорий и Володя встали, когда на крылечке показались нарядные девушки: оживленная и одновременно застенчивая Тося и Наташа, высокая, поначалу сдержанная. Однако сразу же завязался разговор, быстрый и бестолковый, но в нем ли суть? Едва Григорий взял Наташу за руку, едва глянул в ее глаза – что в мире родней их? – он уже ничего толком не замечал: где они сидели, что пили, как превзошел себя, блистая остроумием, Володька, на которого Тося бросала нескрываемо-восхищенные взгляды… Главное, он видел Наташу, слушал ее голос.

Пришел Александр Иванович, за ним появилась разряженная, надушенная санитарка Аня, пришли еще какие-то мужчины и женщины, было шумно и весело, но все это как-то незаметно промелькнуло, хотя он всем отвечал, даже поднимал тосты, даже пел со всеми, и вот наступило долгожданное: вечер, и они с Наташей вдвоем во дворике на лавочке. Правда, рядом шепчутся и хихикают Володя с Тосей, но Григорий с Наташей вдвоем. Ее голова у него на плече, ее волосы рядом, ее губы рядом, вся она рядом. От счастья ему стало казаться, что все это выдумано, потому что в жизни так хорошо не может быть, жизнь – это бои, рубка, перекошенные в предсмертной злобе лица врагов, ночевки на мерзлой земле. Это вечная бессонница и всегдашняя необходимость вскочить на коня и мчаться куда-то…

– Ты помнил обо мне? – шепотом спросила Наташа.

– Ты всегда, везде, всюду была со мной.

– Но так лучше? – Она лукаво прижалась к нему и вдруг с легким стоном оторвалась от него:

– Погоди! А то я все забуду, что должна сказать. Я от счастья теряю разум.

– Потом, потом будешь говорить…

– Потом может быть поздно!..

И она рассказала, что в городе остался чрезвычайно опасный белогвардеец. Цель его – несомненно какая-то крупная диверсия. Надо незамедлительно принять меры.

– Откуда ты об этом знаешь? И вообще, как ты жила все это бесконечное время?

– Милый, я все тебе расскажу. Но сейчас надо действовать. Ты сможешь кого-нибудь привести из начальства?.. Мне часто разгуливать по городу не следует, Безбородько или его люди могут увидеть меня…

Так впервые услыхал Гриша эту фамилию.

– Безбородько?

– Да, начальник контрразведки. Ведь я жила у него в доме.

– У него в доме?!

– Да, под видом племянницы. Но все это после, милый мой, после… Кому я должна все рассказать?

Гриша задумался:

– Знаешь, начальник особого отдела Южной группы армий Валентинов, по-моему, очень толковый чекист. Он уже в Уфе, я видел. Мы придем с ним к тебе завтра. Хорошо?

– С утра?

– Я постараюсь.

– И мы опять встретимся?

– Обязательно.

– И никогда не расстанемся?

– Нам обещали отдых недели на две или на три.

– Нет, мы вообще не расстанемся. Знаешь, что я решила? Я поступлю к вам медсестрой.

– К нам?!

– Да. Я буду совсем рядом с тобой, и мы сможем видеться. А если тебя в бою ранят, я буду ухаживать за тобой и спасу тебя.

– Родная моя! Лучше уж не надо, – шутливо возразил он. – Ни раны, ни, стало быть, спасения!

– Гриша, а может, ты просто не хочешь, чтобы я была в вашей дивизии? – странным ровным голосом спросила она.

– Не хочу? – недоуменно повторил он. – Не понимаю. Одного я хочу: чтоб ты осталась жива.

– Родной ты мой, прости, – шепнула она. – Я ведь… Я подумала, а вдруг ты кого-нибудь без меня… Там… Ну, не буду об этом. Я ведь изменилась, Гриша. Я уже не робкая девочка. Если я что-нибудь решила, я добиваюсь своего. И теперь я обязательно буду, буду у вас в дивизии, все равно кем: санитаркой, артисткой, библиотекарем, переводчицей, пулеметчицей. И запомни: я не могу больше без тебя…

И часы полетели один за другим: медленно, как бы перед собой, разворачивала она панораму своей жизни, начиная с отъезда из Петрограда и до самого бегства под прикрытием Игоря из штабного поезда. Она не решилась лишь на одно: не могла она рассказать в эти чистые, счастливые часы о вынужденной своей близости с Безбородько. (Всю целиком историю ее трудной и героической жизни Гриша узнал лишь четверть века спустя, когда его, раненого офицера, случайно встретила в оренбургском госпитале Тося и передала ему Наташины стенографические записи. Торопливой скорописью, сидя весь день девятого июня взаперти у тети Дуси, Наташа заносила в тетрадку под близкий грохот орудий бесстрашно и правдиво, как на последней исповеди, все события, последовавшие после ее отъезда из Петрограда. «А может быть я встречу Гришу?» – на этом вопросе обрывался ее дневник…)

Наташа говорила тихо, не раз слезы сдавливали ей горло, Гриша целовал ее глаза, щеки, она немного успокаивалась и, горячо ответив ему, продолжала говорить:

– Меня ведь тут знали. Правда, в форме, в кителе, коса короной, но все равно надо бы мне дома сидеть, – вдруг увидят, узнают! Но не могла, не могла я остаться: а если я встречу моего милого, ненаглядного, любимого?

И я надела что поплоше, повязалась платочком пониже, до бровей, и пошли мы с Тосей сторонкой, Гришенька, и вдруг ты едешь! Я гляжу и думаю: с ума я сошла, снится мне все это. Господи, неужели не приснилось?! И ты хочешь, чтоб мы теперь расстались? Да никогда, и не говори ничего такого!

– Товарищ командир, – услыхал Григорий подчеркнуто вежливый голос Володи, – что передать Ратмиру? Дело, простите, к полуночи…

– Скоро пойдем, успеем. – Наташа припала к его плечу. Он повернулся к ней: – До завтра, свет мой ненаглядный. Утром я буду у тебя. А потом мы поженимся. А потом никогда не расстанемся. Спи спокойно. Оружие у тебя есть?

– Есть. Браунинг.

– До завтра!..

Утром Григорий привел с собой в домик тети Дуси Валентинова. Рослый блондин в темной кожаной куртке, начальник особого отдела, прежде чем войти, спокойно осмотрел, стоя на ступеньках, окрестности, вход, окна, оглядел чердачное окно и только затем толкнул дверь.

Наташа встала ему на встречу.

– Ну, здравствуй! – Он улыбнулся. – Вот ты какая! Я-то думаю, почему Далматов так горячится. Понятно. Григорий, ты посиди там на лавочке под окном, чтоб лишний кто сюда не пришел, а мы с Натальей Николаевной потолкуем часок-другой.

«Толковали» они действительно больше двух часов. За это время во дворе появился Володя, а потом – по счастливой случайности – и Тося.

– Далматов, Фролов! Зайдите-ка, – позвал из окна Валентинов.

– Я скоро, – мигнул Володя Тосе.

Наташа стояла у стены, Валентинов разгуливал по комнате.

– Значит, так, дорогие товарищи: выходить Наташе дальше двора нельзя. Видеть ее никто из посторонних не должен. Охрану ее поручаю вам – будете дежурить попеременно в передней комнате. Возможно, мы перевезем ее в другое место, но пока пусть будет тут. Еще раз повторяю: видеть Наталью Николаевну должно как можно меньше народу. Я очень озабочен тем, Наташа, что ты вчера долго была на улице и что ваша встреча с Григорием, по твоим же словам, привлекла много зевак. Прямо скажу тебе, по-товарищески: это была глупая, недопустимая небрежность, за которую тебя надо бы крепко, самым суровым образом наказать.

– Товарищ Валентинов… – взволнованно начала Наташа.

– Ты думаешь, я не понимаю, как трудно тебе было сидеть взаперти, когда входили наши войска? Все понимаю! Но ты-то сама пойми: если Безбородько донесут, что видели тебя да еще в обнимку с красным бойцом, он вмиг изменит явку, а тогда… А тогда, представляешь, что может быть?

– Представляю, – тихо ответила Наташа. – Но мы бы не встретились с Гришей… – растерянно добавила она.

– А Гришу ты нашла бы позже, мы б тебе помогли: все бы списки подняли, в Москву бы написали. Эх, Наташа, в нашей с тобой работе сердце должно быть горячим, но голова – холодной… Ну, не расстраивайся: и на старуху бывает проруха, а ты пока не так уж стара, – он улыбнулся. – Главное, дело ты сделала громадное. Но теперь нам придется, видимо, поторопиться с операцией. А вам, товарищи бойцы, задача ясна?

– Так точно! – быстро ответил Володя. – Другим глазеть на нее не давать, самим – сколько хочешь!

– Вот именно, – рассмеялся Валентинов. – Только гляделки не проглядите. Насчет Говорова не беспокойтесь, я ему все скажу. Ну, до скорой встречи! – Качнув в дверях громадными плечами, он быстро ушел: предстояло наладить усиленную охрану штаба и подготовить операцию против Безбородько и его группы. Времени оставалось мало: 25-я дивизия ждала приезда Фрунзе, а Валентинов прекрасно понимал, против кого, в первую очередь, будет направлен удар.

– Товарищ командир, разрешите мне скромненько занять вторую очередь по охране товарища Турчиной-Далматовой? – подмигнул Фролов, становясь навытяжку.

– Володька! – укоризненно крикнула Наташа.

– Виноват: товарища Далматовой-Турчиной, – поправился Фролов, исчезая.

– Привет товарищу Фроловой, – кинула вдогонку Наташа.

– Так точно! – донеслось из сеней.

– Товарищ Далматова… – задумчиво прошептала Наташа. – Гришенька, а что мы будем делать после воины?

– Мы? Любить друг друга.

– Не шути этим. Сглазишь.

– Суеверная ты моя…

– Я больше не вынесу разлуки.

– После войны, – задумался он. – Ты знаешь, мне сам Фрунзе предложил идти в военную академию. Наверно, пойду.

– Сам Фрунзе? Расскажешь? А Технологический?

– Для того и в военную, чтобы другие могли учиться в Технологическом.

– И я должна буду всю жизнь ездить за своим командиром?!

– Попробуй только не поехать!..

Они говорили и говорили, целовались, дурачились, снова говорили, она затеяла обед («Вот увидишь, какая я дурная хозяйка, сразу расхочешь жениться»), он помогал ей, они смеялись, снова целовались, картошка подгорела, чайник, злобно дребезжа, залил плиту («Да, больше чем троих детей тебе доверять опасно»), но ничто не могло затмить солнечного неба, омрачить чувства этого бесконечного счастья.

Часов около семи вечера пришел Валентинов. Был он не один: с ним в комнату зашли Гулин и знакомый Григорию начальник особого отдела 25-ой Пухов.

– А ну, Гришуня, где твоя краля, по которой ты у нас сох-сох да и вовсе высох? – загудел Гулин. – Честь имею: Гулин, – представился он. – Эге, браток, не зря, выходит, ты усыхал до тоньшины Кощея бессмертного, как бы и мне вслед за тобой не начать худеть, зря что дома баба есть и дети ползают! Вот это девка! Молодцы, красные орлы с самого Питера. Что ты, что Володька – каких девчат заарканили, а? Ха-ха-ха!

Наташа с веселой улыбкой рассматривала богатыря. Ее далеко не маленькая рука потерялась в его ладонище.

– Наталья Николаевна, – официально произнес Валентинов, – я хочу говорить совершенно откровенно. Наблюдение за указанным вами домом показало, что туда прошли, стараясь не привлекать внимания, несколько человек. Среди них – некто, весьма похожий на Безбородько, как он вами описан. Неизвестно, надолго они собрались или завтра разойдутся и больше не встретятся. Но сегодня они уже не уйдут. Время ходьбы без пропуска кончилось. Вот почему обстановка вынуждает нас действовать быстро и решительно, чтобы не упустить этот злодейский клубок. Я понятно говорю?

– Да, – твердо ответила Наташа.

– Хорошо. Геройские разведчики товарища Гулина и отряд чекистов сегодня к десяти вечера, в темноте, со всех сторон обложат этот дом. Плохо, правда, что он стоит над оврагом, но мы перекроем все, что можно. Согласны ли вы лично принять участие в этой операции? Она очень опасна, и вы, как женщина, вправе от нее отказаться. Но ваше участие поможет сделать ее бескровной, поможет взять живым Безбородько. Я не тороплю вас с ответом, напротив, прошу хорошенько подумать.

Наташа знала Безбородько – опытного, хитрого, смелого, осторожного. Взять его живым совсем не простое дело, это значит идти на смертельный риск, – тем более что соучастников он умел подбирать надежных, активных, изворотливых. И идти на это, когда счастье только-только пришло к ней… Но как же она собиралась в чапаевскую дивизию – под пули и снаряды?