Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– А… друа! – И все в такт вальсу двинулись направо.

– А… гош! – раздалась самозабвенная команда, и все повернули налево.

– Ле дам, о мильё! (Дамы, в середину!) Же ву при, медам, а гош! Месьё, а друа! – И женский круг начинал движение влево, мужской – вправо.

– Корбей! (Корзинка!) – И по этому сигналу дирижера танцев мужчины вплотную охватили женский круг, подняли сомкнутые руки и перекинули их перед дамами, образовав переплетенный круг.

– А… друа! А… гош! – звенели веселые приказания. – Месьё, ангаже во дам: вальс женераль! – И кавалеры бросились к своим дамам и вновь закружились в вальсе. Оркестр усилил темп, все труднее было Безбородько уследить за Наташей.

«Мертвенький Игорек, конечно, хорошо, но, пожалуй, уже следует закрепить дело и с другой стороны, хватит тянуть да оттягивать! Сегодня же должна состояться решительная атака. Сколько можно оставаться безответной к моей ласке и заботе?»

Он мысленно раздел ее, разъяряясь все больше и больше, и с трудом нашел силу, чтобы благосклонно ответить Игорю, доставившему Наташу назад. Юноша увидел его неестественно дикий, впрочем ставший сразу же приветливым, взгляд, смешался и раскланялся, а Безбородько, положив руку на шею Наташи, привлек девушку к себе и шепнул:

– Повеселилась? Ну, я рад. А теперь пора и за работу, милая. Вон в том углу выпивают наши иностранные друзья, видишь?..

Добрый дядя вполне может допустить на людях фамильярность по отношению к молоденькой племяннице, – Наташа внутренне сжалась, готовая к немедленному отпору, но сдержала себя и даже сделала веселый книксен. Уловив мимолетно сверкнувшую и тотчас исчезнувшую молнию в ее глазах, Безбородько вполне оценил поведение Наташи. «Ох сильна, ох сильна! – подумал он, глядя ей вслед. – Ведь я под каблуком у нее буду, пожалуй. Эх, поскорей бы мне под этот каблук! Да, чудеса с тобой, Василий, происходят, форменные чудеса… Ну что ж, значит, судьба!»

Домой они вернулись после трех часов ночи. Стол был предусмотрительно накрыт заботливой хозяйкой. Переодевшись в халат, Наташа вышла в столовую, потому что Безбородько попросил ознакомить его с записями, сделанными на балу: в десять утра он должен информировать о них Ханжина.

– Наташенька, тебе какого чаю?

– Не очень крепкого.

Он налил чаю ей, налил себе, пододвинул поближе к ней вазочки с пастилой и печеньем и взялся за карандаш: «Итак?»

Наташа вынула свой крошечный блокнотик и принялась расшифровывать запись:

– Значит, я набросала стенограмму сразу после их разговора, по свежим следам.

Говорит Гревс: «Я имею сведения, что эта французская собака Жанен заметно укрепляет положение Деникина».

Говорит Нокс: «А между тем южные концессии не помешали бы и нам, а?» (Оба смеются.)

Снова Нокс: «Очень важно убедить Верховного, что резервный корпус Каппеля должен быть отправлен на север».

Гревс: «Я видел здесь толстую свинью Нарышкина, посланника адмирала. Надо бы внушить ему эту мысль».

Нокс: «Согласен. Например, так: у Ханжина дела идут настолько блестяще, что он задает балы… Как вы думаете, сколько может стоить Нарышкин?»

Гревс: «Бутылку хорошего коньяку! (Оба смеются.) Кстати говоря, генерал, у меня есть к вам претензия: вы косвенно помогаете Ханжину!»

Нокс: «Каким же образом?»

Гревс: «У меня есть сведения, что очень сильный агент вашей Интеллидженс сервис подрывает силы красных как раз на путях армии Ханжина».

Нокс: «Но, генерал, это просто значит, что наша разведка, которая согласно договоренности работает на юге, действует эффективнее, чем ваша, которая курирует северный участок. Я думаю, что в борьбе против красных все средства хороши».

Гревс: «Да, конечно, но досадно, что эти средства не планируются более целесообразно. Об этом следует доложить наверх».

Нокс: «Не возражаю. Смотрите, вот идет краса и гордость йоркширского свиноводства генерал Нарышкин. Значит, одна бутылка, не больше?»

Гревс: «Можно и две».

Нокс: «Его брюхо разорит нас». (Оба смеются.)

На этом, Василий Петрович, запись моя кончается, потому что они ушли в кабинет.

– Наташенька! Золото бесценное! Да ты понимаешь, как важно нам знать всю подноготную наших союзничков! Как важно знать их противоречия! Смотри-ка, Гревсу даже Уильямс не по нутру, потому что он работает не на севере, а на юге, то есть с нами.

– Уильямс? Не знаю…

– Не знаешь? Да это тот человек с письмом от твоего отца, благодаря которому я впервые увидел тебя. Помнишь, в Петрограде?

– Еще бы не помнить, – вздохнула Наташа. («Это был последний день, когда я видела Гришу».)

– Может, будет так, даже наверняка будет: друзья-толстосумы захотят закупить тебя, – задумчиво произнес Безбородько.

– Меня? – Наташа звонко рассмеялась. – Феерия!

– Ты зря смеешься, девочка, – задумчиво ответил Безбородько. – Почему бы не подумать о будущем… Каждый должен думать о своем будущем… Впрочем, относительно заморских тузов мы еще решим… Да, Уильямс… Сколько случайностей в мире. А наша с тобой встреча? Если б ты знала, какую нечеловечески трудную жизнь приходилось мне вести и как ужасна она теперь. И вдруг надо мной засветилось солнце. Ты, ты – мое солнце! Твои лучи развеют мрак моей жизни, благодаря тебе я выплыву из темноты к свету! – Он схватил ее руку и принялся целовать. – Наташа! Наташа! Пожалей меня! Пожалей! – исступленно молил он.

– А как пожалеть? – медленно и недобро спросила она. – И за что пожалеть?

– Не отвергай меня! Скажи мне «да», скажи, что я могу хоть надеяться. Да? Да? – Он жадно и искательно заглядывал снизу в ее глаза, стоя на коленях.

И вдруг его торопливые вопросы как-то неожиданно и странно зазвучали в ее сознании одновременно с другими голосами: дико кричали раненые, которых выбрасывали из окон, и, покрывая всё, голос Александра Ивановича с силой произнес: «Нам это очень важно. Верим тебе…» «Что же делать? Он противен, он ненавистен мне, убийца, но мне надо работать у них в штабе. Одна у меня жизнь, но она одна, а помочь я могу тысячам… Что же делать? Гришенька, посоветуй, подскажи… Господи!»

Она резко встала:

– Вы ведете себя неблагородно, Василий Петрович! Я согласилась войти в этот дом потому, что вы обещали избавить меня от своих притязаний. Извольте же держать слово офицера! – Наташа решительно обогнула стол, налила холодной заварки чая и сунула стакан в руку Безбородько:

– Выпейте! У вас истерика. – Брезгливо оглядев его, она вышла.

Ошеломленно глядя то на нее, то на дверь, Безбородько со всей отчетливостью понял, что счастьем счел бы ласковый или хотя бы добрый взгляд этой женщины, облившей его сейчас нескрываемым презрением, понял, что своей жизни без нее представить уже не может. Понял и, шепотом выругавшись, грохнул стакан об пол.

26—28 апреля 1919 года
Район реки Боровки

– Товарищи! Идем воевать на Колчака. Много мы с вами всякой сволочи набили, казачье били в Уральских степях, нам к победам не привыкать. Не уйдет от нас и адмирал Колчак. Правильно я говорю? – Чапаев весело подмигнул бойцам, окружавшим тачанку, на которой он стоял.

– Пррравильно! Урра! – Красноармейцы 217-го полка, собравшиеся на митинг, дали волю радостным и свирепым глоткам. – Чапаю ура!

Чапаев выждал немного и поднял руку:

– Я, конечно, не генерал. Это генералы сидят в штабах за сто верст, по картам смотрят да приказы дают: взять такое-то село, такую сопку, а ее, может, давно уже и нету, срыли. А я иначе, я с вами завсегда впереди. Где какая заваруха, там и я. Правду говорю?

– Точна! Правильна! Как есть правда!..

– Вот. И комбриг ваш любимый Иван Кутяков тоже пулям не кланяется, от белых не бегает, а смыслит получше иных генералов. Сидели мы с ним сейчас, смекали-мозговали, как бы белых побольше набить да в плен забрать, а вас да себя сохранить. Верно мы мозговали, а?..

– Верно! Верно! Ура! – И едва кончил Чапаев, как сейчас гармонист растянул мехи, рванул «Камаринского» и началось общее веселье, а Чапаев первым прошел вприсядку по кругу и незаметно с Фурмановым вышел из него. Прошли к штабу полка, вскочили на коней и – айда. Кутяков – за ними: провожал начдива с комиссаром несколько верст к 74-й и 75-й бригадам, переданным на время в распоряжение Пятой армии.

27 апреля к вечеру в 73-й бригаде Кутякова были готовы к бою. Разведка донесла: дивизия белых вытянулась в редкую линию развернутых полков – слабая попытка прикрыть обнаруженную красными брешь между корпусами.

Темные тучи, низко нависая над землей, скрыли луну и звезды. Сильный ветер и торопливо срывающийся по временам дождь тоже мешали дозорным противника расслышать приближение конницы, которую вел Суров – человек волевой и дерзкий, давний сподвижник Чапаева.

Гулин, известный мастер злых и лихих фланговых атак, получил от Сурова задание ворваться со своим усиленным взводом в село Иртек и поднять там панику среди батальона белых: командование уже успело оценить по заслугам боевые качества разведчиков. Все это был спокойный и веселый народ, легко выносивший холод, весеннюю грязь, промозглую сырость, недоедание, суточные переходы. Командира своего они понимали с полуслова и в схватках отличались молниеносной быстротой и взаимовыручкой.

Гулин хорошо понимал свою задачу и разъяснил бойцам, что 73-я бригада ударит по дивизии белых с фронта: пехота по центру и флангам и одновременно конница под командой Кутякова охватит белых с левого фланга, а 25-й кавдивизион под командой Сурова – с правого.

Перейдя вброд холодную Боровку, Гулин и Еремеич растворились в темноте – поползли к дозорным у моста. Через несколько минут взвод услыхал излюбленное Гулиным заячье гуканье и быстро переправился по мосту на тот берег. Гулин и Еремеич вскочили на коней и повели бойцов прочь с дороги, обходя занятое противником село с севера. Расположились на задах села. Гулин послал вперед двух бойцов – снять пост в боковом переулке. Нервы у всех напряжены: вот-вот раздадутся три сигнальных выстрела и пойдет ратная работа!

– Гриша! – шепотом позвал Володя. – Значит, давим страх, а?

– Как муху! – откликнулся Далматов.

Он любил такие минуты: сердце бьется часто, по спине ненароком пробегает легкая дрожь, и сейчас начнется дело: рубить наверняка, стрелять наверняка – душа горит, голова ледяная, все видит, все соображает! Товарищи уже узнали его злость в бою – расчетливую, «ученую» и азартную, с ним любили ходить в парный дозор или на другое задание.

– Не, муха не подходит, лучше первач… – лихо и вымученно ответил Володька.

Григорий глянул: ишь, храбрится под «бывалого», значит, все будет в норме.

– Как ворвемся, от меня не отставай! Помни гранаты, – строго приказал он другу и проверил, как закреплены они у него на поясе.

Выстрелы!

– Шашки к бою! – завопил Гулин своим страшным голосом и резко толкнул коня вперед.

Как вихрь понеслись конники к центру села, побросав гранаты в окна штабной избы, беспощадно рубя солдат, выбегающих из изб.

Контрудар Фрунзе начался!..

У церкви разделились на три группы, чтобы прочесать село во всех направлениях, и помчались в разные концы, швыряя гранаты, стреляя навскидку, доставая ошалевшего врага шашкой.

Группу Далматова обстреляли из пулемета – злой короткий язычок огня глянул прямо ему в глаза, смерть скользнула рядом.

– Спешиться! Лошадей за сарай! Володя – за мной! – И он пополз вдоль плетня к дому, из которого длинными очередями яростно бил пулемет. А ведь здесь с минуты на минуту должны пойти эскадроны Сурова! Гибко изогнувшись, Григорий мгновенно метнул в окно одну за другой две лимонки и тотчас упал, тесно приникнув к влажной земле. Они, оглушая гулким звоном уши, взорвались почти одновременно. Григорий вскочил и выстрелил сквозь дым в убегающего солдата, тот упал.

– За мной! – И бойцы, попрыгав через плетень, ворвались в дом.

У пулемета лежало двое убитых.

– Обыскать дом!

В кладовке нашли попа с матушкой, скрюченных, дрожащих.

– Оружие есть?!

– Н-н-нет!.. Только у солдат в сарае, там и кони…

– Володя, продолжай обыск! Федя и другие, за мной!

Григории с наганом распахнул дверь сарая:

– Руки вверх! Выходи по одному! Живо!

С сена скатились два распоясанных солдата, с готовностью подняли руки, вышли.

Эй, кто там уползает? А ну выходи, стрелять буду!

Раздался истошный вопль. Федя бросился наверх и за толстую белую ногу выволок на люди визжащую растрепанную молодку.

Григории озадачен: таких ситуаций у него не бывало.

На улице топот, по раскатистому голосу слышно – Гулин.

Григорий бросился к нему:

– Товарищ командир, отсюда по нам стрелял станковый пулемет. Мы его подавили. Убито два офицера. Захватили живыми двух солдат да вот еще мамзель, с которой они развлекались… Трех коней.

– Ага! Так: пулемет и ленты давай ко мне на седло, лошадей бери с собой, пленных запри, бабе – пинка под зад! За мной!

И лихие всадники умчались на край села, где началась усиленная стрельба. Группа Еремеича, спешившись, вела залповый огонь по атакующей пехоте белых. Вот где пригодился пулемет! Гулин ногой выбил доску в сарае, установил «максима» и начал строчить, не жалея лент. Белые залегли. Далматов взобрался на крышу и удобно пристроился для снайперской стрельбы. Офицер! Еще офицер!.. Белые стали отползать. Вдруг с крыши он увидел позади белых лавину конницы – впереди, хищно пригнувшись к шее коня, с шашкой в руках скакал Суров.

– Товарищ командир! Наши!

Гулин живо взобрался к нему на крышу. Редкая картина боя во всей широте открылась им: охватывая полукругом белую пехоту, неслись конники 25-го кавдивизиона, сверкая шашками. Началась рубка. Из гущи боя в окружении ординарцев вырвался Суров и помчался к селу.

– Взвод! За мной! – И разведчики понеслись ему наперерез.

Товарищ Суров, – доложил Гулин, – с вверенным мне усиленным взводом ворвался в село, учинил панику и выбил до батальона пехоты в поле. Десятка три человек уничтожили, захватили пять пленных и пулемет. Контратаку отбили, потерь нет.

– Молодцы! – Железной рукой Суров сдержал приплясывающего коня. – Я увидал их контратаку да и повернул к вам. Объявляю взводу и тебе лично благодарность! Оружие собрать и пленных тоже, все сдать в штаб бригады. Ну, прощевайте, недосуг! – Он рванул повод и помчался дальше.

В эти же часы Иван Кутяков – бесстрашный двадцатидвухлетний комбриг – со своим бригадным кавдивизионом сеял в тылу белых на левом фланге смерть и панику. Он уже захватил батарею, лично зарубив двух офицеров, уже остановил богатейший дивизионный обоз, груженный обувью и шинелями, но, не задерживаясь, оставив десяток кавалеристов для охраны добычи, устремился в село Дураковка, где стоял штаб дивизии. Кавдивизион ворвался в село с выстрелами, взрывами гранат, криками, неистовыми воплями. В поднявшейся панике никто не думал о сопротивлении. Командир дивизии генерал Ванюков, в одном белье, но с винтовкой, вскочил в дежурную таратайку, сзади в нее тяжелой кошкой неожиданно впрыгнул дивизионный поп, он удержался воистину чудом, и кони, обезумев, понеслись, унося хозяев от смерти.

– Где они? – закричал Кутяков. – А! – И он помчался за ними бешеным наметом… Дерзость, талант и непреклонная воля подняли его, недавнего мальчишку, над тысячами бывалых людей, они вознесли Кутякова почти до сказочной высоты: Чапаев знал, что в случае его, Чапаева, смерти умный и ревнивый к славе Кутяков возьмет дивизию в крепкие руки. Но эта же безумная, заносчивая отвага не раз приводила Ивана Кутякова на грань гибели. Вот он уже почти достал побелевшего от ужаса генерала, но поп, оскалившись, схватил со дна повозки винтовку и, почти не целясь, выстрелил назад. Пуля угодила коню в лоб, и он с разбегу рухнул. Едва-едва успел Кутяков вывернуться из-под него. Поп торжествующе закричал, таратайка остановилась, и поп с руки чуть не в упор открыл огонь по хромающему преследователю. Кутяков метнулся на землю и начал палить в попа из нагана. Неизвестно, чем кончилась бы эта дуэль: бригада в самый сложный момент могла бы остаться без своего горячего командира, но генерал, сидевший на вожжах, увидал, как из села вылетели на конях ординарцы Кутякова, гикнул, поп от толчка повалился на дно, и таратайка вновь понеслась вперед – только ее и видели… Кутяков вернулся назад, хромая, мрачный, как грозовая туча, – он ругал себя на чем свет стоит за глупую опрометчивость…

В полдень 28 апреля Фрунзе получил сообщение, что 11-я дивизия белых разгромлена, что ее остатки спешно отходят, что захвачены богатые трофеи, несколько сот пленных, много оружия. Несколько позже пришло известие о серьезном поражении 7-й дивизии белых, которой нанесли удар 74-я и 75-я бригады дивизии Чапаева и 20-я дивизия Пятой армии.

Ханжин читал телеграфное сообщение от генерала Ванюкова: «…потери полков граничат с полным уничтожением. В полках осталось по 250–300 человек. Имеют место массовые сдачи в плен. Большевики, создав значительное превосходство в силах, ввели в дело совершенно свежие дивизии. Необходимы срочные пополнения и выдвижение наших резервов, иначе остановить красных не представляется возможным…»

В тот же день юго-восточнее, на реке Деме, малая ударная группа Гая нанесла поражение 12-й дивизии белых и сковала тем самым возможность ответного маневра. В тот же день кавбригада Каширина, войдя в прорыв правее 25-й чапаевской дивизии, вышла в тыл белых, сея неимоверную панику среди войск противника.

И в этот же день пришла убийственная новость: командующего Восточным фронтом С. Каменева, который начал оказывать поддержку контрудару Фрунзе, по приказу Троцкого сняли «для отдыха и лечения». Вместо него с севера должен был приехать бывший генерал Самойло, не знакомый ни с обстановкой на этом фронте, ни с командармами, ни с войсками.

И вечером того же дня в Москве (но об этом Фрунзе узнал много недель спустя) на совместном заседании Политбюро и Оргбюро ЦК Троцкий решительно и безоговорочно поставил вопрос о снятии Фрунзе. Ответом ему было сообщение о блестящем начале контрудара, который, как предреввоенсовета отлично знал, должен был начаться четырьмя днями позже…

29 апреля 1919 года
Уфа

Без пяти семь вечера из кабинета Ханжина вышли, негромко переговариваясь, генералы и офицеры штаба Западной армии. Развалившись в креслах приемной, иностранные военные советники с беззастенчивым интересом разглядывали их.

В дверях кабинета вырос Игорь, через приемную мимо гостей со спокойным достоинством прошла Наташа. Адъютант громко произнес:

– Генерал Ханжин просит вас, господа!

Наташа перевела приглашение.

– О, у очаровательной юной леди, оказывается, великолепное произношение, – кольнул ее неулыбчивыми глазами, поднимаясь с кресла, генерал Нокс. – Вероятно, у нее столь же восхитительный слух? – Они с Гревсом переглянулись.

Сухопарый полковник-переводчик осклабился в улыбке.

– Да, я неплохо играю на фортепьяно, – вежливо ответила Наташа, как бы не поняв, о каком слухе идет речь.

– Браво, браво! – Гревс оценивающе посмотрел на находчивую девушку.

– Значит, и музыкальный слух у вас тоже развит? – снисходительно поддел ее Нокс, проходя в генеральский кабинет.

– Господин командующий, – торжественно произнес Гревс, – я с удовольствием представляю вам личного представителя президента Соединенных Штатов Америки господина Гарриса!

Американский президент – это колоссальный мешок золота, толстый мешок высотой до неба, плотно набитый тяжелыми желтыми монетами, – перед такой исполинской силой Ханжин, конечно, благоговел, но с другой стороны, терпеть не мог иностранных военных советников и прекрасно знал неуемную жадность союзников ко всякого рода откровенно грабительским концессиям и договорам. Вот почему с весьма противоречивым чувством – не то как верующий подходит к архиерею, не то как боксер из своего угла на ринге направляется к наглому сопернику, – двинулся он навстречу господину личному представителю президента – сухопарому, неулыбчивому, как бы недовольному чем-то мужчине с темными глазами.

Гаррис быстро, без приглашения, заговорил. Полковник осклабился, повернувшись к Наташе, это должно было означать приглашение переводить: джентльмен уступал дорогу даме. Но прежде всего это означало проверку ее квалификации: действительно, сколько стоит юная леди? Молода, хороша собой, находчива, знает стенографию, а вот что она за переводчица?

– Мистера Гарриса интересует положение на фронте, – начала Наташа. – Его беспокоят слухи о неожиданном наступлении большевиков под командой некоего Фрунзе. Мистер Гаррис хотел бы знать, что намерено предпринять ваше превосходительство и каковы шансы на успех. Мистер Гаррис просит сообщить вам, что он наделен широкими материальными полномочиями.

Воцарилось молчание. Ханжин с напряженной улыбкой обдумывал ответ.

– Э-э-э, положение неожиданно осложнилось тем, что красные нанесли фланговый удар моим войскам, которые, как вам известно, победоносно идут к Волге, невзирая на то, господин личный представитель, что другие фронты толкутся на месте. Переведи ему, – он обернулся к Наташе, и та увидела в его глазках одновременно злобу и решительность, – переведи ему, да без оттеночков, напрямую, что нам ни жарко ни холодно от присутствия на севере американских и английских войск, впрочем, как и от наличия имперского флота на Балтике, – глянул он на Нокса.

Наташа перевела со всей возможной резкостью. Полковник закивал ей в совершенном восторге. Нокс поморщился от солдафонства и отсутствия политического такта у Ханжина. Ханжин понял, что его стрела долетела до цели, и продолжал уже спокойней:

– Да, господа, «некий» Фрунзе – талантливый человек. Но в военном деле одного таланта мало. Нужен еще опыт, нужно знание военного искусства. А этого у бывшего политкаторжанина нет.

– Каторжанина? – поднял брови Гаррис.

– В том-то и дело. Этот большевик думает, что войсками командовать так же просто, как дурачить политическими бреднями серую скотинку.

Наташа несколько замешкалась на «серой скотинке», полковник мигом помог ей найти соответствующий английский оборот и снова дружески осклабился.

– Вы играете в шахматы? – неожиданно спросил Ханжин у Гарриса.

– В шахматы?! («Что за странный разговор: я спрашиваю его о поражении войск, а он мне плетет то о каторжнике, то о шахматах. Хитроумно-азиатский неполноценный стиль мышления».) – Гаррис закивал головой: – Йес, йес!

– Когда неопытный шахматист уводит свои фигуры с королевского фланга, его партнер имеет возможность нанести жестокий удар непосредственно по королю противника. Ясно? Вот и я отдал сейчас, пятнадцать минут тому назад, приказ о нанесении такого удара. Переводи – Ханжин крупными глотками стал пить воду из стакана.

Наташино сердце бешено забилось: вот минута, ради которой стоило идти на все унижения, на позор, на возможную смерть! От волнения она перевела не «пятнадцать», а «пятьдесят» – коллега тотчас добродушно погрозил ей пальцем, она поправилась, мило улыбнувшись ему.

– По данным нашей войсковой и особенно агентурной разведки, – хрипло заговорил Ханжин, – противник совершенно обнажил свой тыл и фланг. Я не буду скрывать от вас свой секрет, господа: я отдал приказ о срочном сосредоточении Волжского корпуса генерала Каппеля и боевого Украинского полка имени Шевченко в районе города Белебея. Фрунзе вбивает нам клин? Хорошо! А мы ударим под основание этого клина и срубим его! Недели через две, господа, все будет выглядеть иначе. Я поймаю самонадеянного, но неопытного игрока и объявлю ему шах и мат!

– О’кей! – воскликнул мистер Гаррис.

Он уже понял логику Ханжина, и она не показалась ему неполноценной. Напротив, перед ним был вполне деловой человек.

Англичанин-переводчик по-немецки спросил, не устала ли Наташа, затем отпустил ей французский комплимент и незаметно вытеснил ее из беседы. Это хорошо: можно собраться с мыслями.

Встреча закончилась через полчаса. Пока Ханжин, Гаррисон и Гревс, широко улыбаясь, трясли друг другу руки, Нокс тихо спросил Наташу, не хочет ли она побывать у него в гостях.

– Речь идет о двух бутылках коньяка? – улыбаясь, спросила девушка.

Нокс засмеялся, ласково потрепал ее по плечу и пошел прощаться с Ханжиным. Наташа вышла в приемную, быстро написала несколько фраз на бланке рецепта, спрятала его в карман кителя и села, склонив голову на руки.

– Наташенька, устали? – подсел к ней за столик Игорь.

– Ох, немыслимо болит голова.

– Ну так подождите. Я сейчас доложусь командующему! – Он скрылся в кабинете и вскоре вышел. – Дядя разрешил мне проводить вас до дому. Пройдемся вместе, Наташенька?

– Да, Игорь, с удовольствием. Вы проводите меня до аптеки?

– Хоть на край света!..

Вот и знакомый массивный дом. Матово светятся окна с рисунком змеи и чаши.

– Подождите меня здесь, – скомандовала она и взбежала по ступенькам.

Яков Семенович, увидав возбужденную, разрумянившуюся девушку, тревожно посмотрел на нее, набычившись, по своей привычке поверх очков.

– От головной боли что-нибудь есть? – быстро спросила она.

– Пирамидон помогает? – с внешней безучастностью, за которой Наташа почувствовала крайнее напряжение, ответил вопросом провизор.

– Нет, у меня рецепт. – Она протянула сложенный листок.

– Хорошо, посмотрим… Минуточку подождите. – Яков Семенович чуть ли не рысцой удалился в провизорскую.

– Мадмуазель, – лихо обратился к Наташе рыжеусый прапорщик, – по себе знаю, лучшее лекарство – стакан коньяку и сердечный друг. Позвольте? – Он игриво взял ее под руку.

– Игорь! – громко позвала девушка, и в дверях выросла внушительная фигура адъютанта.

– Пардон, пардон, сникаю, мадмуазель, сникаю! Желаю вам приятно излечиться. – И он, козырнув, убрался под недобрым взглядом Игоря.

– Вот вам порошки, – вышел провизор, – за другим лекарством заходите завтра после двенадцати. Что-нибудь сделаем. – Он многозначительно кивнул и тут же участливо объяснил Игорю: – Разве можно, чтобы такая молодая девица и уже мучилась от головы? Ай-яй-яй! Обязательно надо помочь, это наш долг. – Его темные глаза улыбались над стеклами очков.

Наташа тут же запила один порошок водой, и ей впрямь полегчало: сообщение о важном приказе Ханжина передано в верные руки.

(И действительно, несколько часов спустя, глухой ночью, подпольщики Золотухин Андрей Харитонович и Поливин Иван Павлович начали путь на запад, в сторону красных войск, каждый своим путем, унося заученные на память бесценные сведения.)

Медленно шли Наташа с Игорем по темным улочкам.

– Наташенька… я давно мечтал остаться с вами наедине, – нерешительно начал он. – Все эти дни, как вы появились в штабе, я думаю только о вас. Нет мне покоя ни днем ни ночью…

«Бедный мальчик, бедный ты мальчик, – с горечью и сожалением думала Наташа. Будучи младше его, она чувствовала себя бесконечно старше и взрослее этого сильного, рослого юноши. – Не лети на огонь, сожжешь крылышки… И отпугивать его не следует… Опять узел».

– Посидим, Игорек? – Она присела на скамеечку под кустом сирени. Он – поодаль, не смея прикоснуться к ней.

Вызвездило. Теплый ветерок едва касался разгоряченного лица. Мертвая тишина глухой улочки обволокла всё. Нигде ни огонька, ни шороха.

«Вот он – молодой, милый. А что, Наташа, бери его чистую любовь… Не все ли равно? И кто узнает?.. – Наташа улыбнулась: – Кто узнает? Я сама буду знать. Гриша будет знать, потому что в глаза я ему не смогу взглянуть. Да, а Безбородько?.. Это совсем другое, это несчастье…»

– Игорек, – она дружески дотронулась до его плеча, – не торопитесь с признаниями. Вы еще так мало знаете жизнь и людей.

– Что мне жизнь, что мне люди! Я люблю только вас! Вам нужна моя жизнь? Вот она! – Он схватил ее руку и прижал к сердцу.

– Хорошо. Я подумаю, нужна ли мне ваша жизнь, – сказала она серьезно и встала. – Ну, спасибо за прогулку. Свежий воздух мне помог, а теперь – домой, не то дядя будет беспокоиться.

– Да нет, он отпустил меня.

– Я говорю о своем дяде.

– Я тоже боюсь его, – со вздохом встал Игорь. – Многие боятся его, а ведь он не грубый, не повышает голоса… Наташенька, можно ли мне хоть ждать?

– Чего ждать? – ледяным голосом спросила она.

Совсем сникнув, он откозырял ей у калитки, поглядел на безмолвного часового, вздохнул и ушел.

Безбородько и Мария Ивановна пили чай, когда Наташа вошла в столовую.

– Что так долго? – ласково спросил Безбородько.

– Очень голова болела, Василий Петрович. Прошлась после заседания. Эти сигары такие вонючие.

– Да, но вечером к тебе могли пристать, обидеть тебя, – мягко возразил он.

– Нет, меня проводил Игорь, – с вызовом ответила она.

– А, – кривовато усмехнулся он. – Руки еще на просил?

– Пока нет.

– Ну-ну… Садись, закусывай. (Мария Ивановна бесшумно исчезла.) Что там иностранцы? Клюнули на твой английский?

– Да, без церемоний.

Он кивнул.

– Не сомневался. Что-нибудь интересное на совещании было?

– Да. Ханжин говорил о контрударе Каппеля от Белебея, подымал свои акции.

– Э, пустое, – Безбородько небрежно махнул рукой, – знаю я все это. – Он увернул фитиль до половины.

Этот полумрак в комнате, заставленной разнообразной мебелью, пуфиками, резными стульями, задернутой тяжелыми портьерами, создавал какой-то тревожный, странный колорит.

– Наташенька, – глухо сказал Безбородько, – клянусь, ты послана мне богом, ничего, кроме тебя, нет в моей жизни, и я скажу тебе то, чего никому бы не сказал. Сядь поближе.

Она сидела неподвижно.

– Что, еще сердишься на меня, презираешь? Пустое! По-детски все это… В жизни взрослых людей на многое надо закрывать глаза. В том суть, что я накричал, или в том, что ты – один мне свет в окошке? То-то и оно! Ну вот, умница. – Он взял ее руку в свои ладони, задумался. – Большевики сильно таранили нас. Дело, конечно, обстоит хуже, чем Ханжин докладывал заморским друзьям. Я думаю, что наше дело, в общем, проиграно…

– Как? – искренне удивилась Наташа. – Вы это серьезно? Неужели ничего нельзя противопоставить? Вы ли это говорите? А удар от Белебея?

– Хоть откуда. Не в этом дело. Главное, что все больше наших солдат переходит на сторону красных. Хуже того – мне известны случаи расправы с офицерами, которые мешали им перейти в плен. Ах, Наташа, у меня такой нюх – я уже видел все это однажды. В тысяча девятьсот семнадцатом… Это начало развала.

– Василий Петрович! У вас дурное настроение, вы просто сгущаете краски.

– Да, сгущаю… Ты понимаешь, я его допрашиваю, он уже неживой, едва хрипит, а глаза – глаза меня ненавидят, ненавидят! А всех ведь не перевешаешь. – Он грязно выругался и опомнился. – Что я? Что со мной?! Прости меня, счастье мое, солнце мое! – Он начал целовать ей руки.

– Возьмите себя наконец в руки! Вы распускаетесь ежедневно! – Но голос Наташи не был злым, все существо ее ликовало: «Они чуют, чуют гибель!»

– Прости меня. Да. Так вот: я хотел сказать тебе, что недолго нам пользоваться этим райским уголком. И может быть… и может быть… – Он быстро посмотрел на нее: говорить ли о своем твердом решении пробираться с нею в Англию? Документы уже есть… – Дорогая, – в голосе его послышались одновременно и требовательность, и неуверенность, – я хотел бы, скажем, завтра-послезавтра, на днях, перед лицом всевышнего обменяться с тобой этими кольцами и дать клятву на вечную верность!