Текст книги "Багряная летопись"

Автор книги: Юрий Андреев

Соавторы: Григорий Воронов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

«ОДНОГО ЛИШЬ Я ПРОШУ У СУДЬБЫ: УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ ТЕБЯ, МИША»

Потные, усталые и шумливые ввалились охотники в дом.

– Гляжу – бежит! Я – бах! Мимо. Еще – бах! Он кувырк! Я к нему. А он вдруг как…

– А у тебя поджилки как…

– Так ведь зверь пудов на десять!

– Это точно: пудика два в поросенке есть.

– Ха-ха-ха!

– Хо-хо-хо!

Грохот сбрасываемых сапог, стук прикладов, громовой хохот подняли на ноги всех чад и гостей. Восторженно завизжали малыши Танюшка и Тимка-Тимур, вцепившись в уши матерого кабана.

– Мать! Мамка! Соня! Где ты? – закричал Михаил Васильевич. – Ты только погляди, кого мы с Климом подсекли!

– Иду, иду, – донесся молодой звонкий голос из дальней комнаты.

Все так же весело и возбужденно отшучиваясь, он переломил ружье, глянул в стволы («Ну и гари!»), нетерпеливо поискал взглядом вокруг себя, снял со стула какую-то тряпицу и начал протирать двустволку.

Отворилась внутренняя дверь, на пороге показалась невысокая, хрупкая шатенка с большими карими глазами. Придерживая халат, Софья Алексеевна несколько секунд с насмешливым сожалением смотрела на хаос и разгром, учиненные в комнате.

Все так же громко и оживленно разговаривали мужчины, все так же визжали дети, скача верхом на поверженном клыкастом чудище.

– Мишенька, – наконец произнесла она, – дружечка мой, а ты все же глянь, чем ты свою пушку протираешь.

– Сонечка, Софьюшка! – радостно приветствовал ее муж. – Правда, добыча, а? Постой, что ты говоришь? – До него дошли ее слова, и он отставил оружие, принялся разворачивать черную, замасленную тряпку. – Боже ж ты мой!.. – И чем растерянней становилось его лицо, тем веселей искрились глаза Софьи Алексеевны.

– Танюшкино платьице, так и есть, – крякнул он подавленно.

– А прошлый раз что было? – Губы ее дрожали от сдерживаемого смеха.

– Прошлый? – Он виновато задумался.

– А прошлый раз была Тимкина матроска, – торжествующе подсказала пятилетняя Татьяна.

– Ах вот как? Все женщины заодно? – Ворошилов поднял девочку на руки. – Так не сдадимся им! А кто, ответьте нам, дорогая хозяюшка, должен следить, чтобы детишки не бросали свою одежду где попало, а? То-то и оно!

– Да, кто? – храбро поддержал его Фрунзе, не зная, куда спрятать испятнанное платьице.

– Милый ты мой! – Звонко смеясь, она отбросила в угол пропащую вещь и обняла его, глядя ему в глаза так счастливо, что Ворошилов подхватил двухлетнего Тимура под мышку, взял Татьянку за руку и потихоньку вышел с ними за дверь, вытолкав туда и всех домочадцев, сбежавшихся глянуть на подстреленного зверя.

– Милый ты мой, а все же бог, наверное, есть? – Она смотрела на него задумчиво. – Ведь я могла тебя тогда, в Чите, и не встретить, не узнать…

– Не знаю, как насчет бога, товарищ революционный агитатор, но господь всемогущий случай действительно девять лет тому назад был за нас – встретились.

– А ты был тогда в люстриновом пиджачке, назвался «статистик Василенко», а сам – беглый каторжник. Послушай, неужели уже девять лет? Да, девятьсот двадцать пятый год на дворе! Подумать только: девятьсот двадцать пятый!

Он кивнул, перебирая пальцами пышную волну ее волос. Потом бережно посадил жену на колени и спрятал лицо у нее на груди. Можно было ни о чем не думать, полностью отключиться от всех забот и тревог, потому что рядом с ним была самоотверженная, преданная до самого конца душа, была женщина, любимая, так сильно, как только может могучий духом и телом мужчина любить женщину – воплощение самой женственности, верности, стойкости.

– А знаешь, Соня, ведь я смолоду очень влюбчив был, – глухо промолвил он. – Гимназистом карточку девичью носил в кармане, да не одну. А как тебя узнал, никого-то и никогда мне больше и не нужно было. Ведь все это другое так мелко…

Он засмеялся, привлек ее к себе, стал целовать задумчивые, прекрасные глаза. Со стуком распахнулась дверь.

– И я хочу на ручки! И я! И мы! – Избавившись от надзора, Таня и Тимур стояли на пороге. Фрунзе раскрыл объятия, детишки с криками и шумом полезли на колени родителям…

Она отстранилась от него, спокойно посмотрела ему в глаза:

– Все у меня есть, чего может хотеть женщина. Одного лишь прошу у судьбы: умереть раньше тебя, Миша…

Судьба не приняла просьбы Софьи Алексеевны…

14 марта 1919 года
Уфа

Молодость беззаботна: уже сгустились над Уфой темные тучи, уже поползли отовсюду слухи и слушки о неизбежной и скорой сдаче города уже и в газете «Наш путь» промелькнуло на днях короткое, тревожное сообщение. «Возможно временное оставление города. Но только лишь временное. Знайте, уфимские рабочие и работницы! Мы можем уйти и отдать Уфу торжествующим победителям, но знайте, их торжество будет временным и недолговечным. Мы придем вторично и окончательно! Будьте активными и помогайте нам в общей борьбе с реакционными золотопогонниками» – и, конечно же, девушки чувствовали, что фронт близится, но…

– Нет Наташа, эта «Хозяйка гостиницы» все же не такая простая вещь!

– Ну что там «не простая»! Ты только вспомни, как москвичи весело и легко ее сыграли!

– Весело? Да? Легко? Да? – Тося в возбуждении даже забежала вперед и стала перед Наташей.

– Тосечка, – Наташа улыбнулась, – но ведь мы из-за этой Мирандолины на работу опоздаем.

– Нет, ты послушай: эта веселая штучка – сплошной обман!

– Ну уж…

– А ты подумай: зачем этот Гольдони – ведь он мужчина – так уж хотел доказать, прямо расстилался, что сильнее женщины ничего нет? Зачем им это надо?

– Им? – улыбнулась Наташа.

– Да! Мужчинам! А уж до чего эти артисты старались, как же – Московский, Художественный!..

– Передвижной…

– Все равно! «Мирандолина! Мирандолина – жизнь моя!» А для того это им надо, чтобы мы, женщины, успокоились, какие мы могущественные, а тут под громкие слова они нам на шею и сядут, и запрягут нас! Поняла теперь?..

– Ой, Тосечка, смотря, что это? – Наташа увидела, как на мост через реку Белую карьером влетела артиллерийская упряжка и, нахлестываемая бойцом, во весь опор помчалась на западный берег.

– Господи, неужели сдают город? – Тося, побледнев, прижала руки к груди: уж она-то представляла, знала, что это значит для ее отца и тысяч других рабочих!

Беспорядочной толпой пробежали через мост несколько десятков красноармейцев, и все затихло. Улицы были пустынны.

– Тосечка, а как же наши раненые?

– Бежим скорее!

Девушки выбежали из-за забора и сразу за поворотом чуть не попали под копыта бешено мчавшихся коней. Казаки! Белые в Уфе? Уже? Они едва успели отпрянуть и прислониться к забору. Острый уксусный запах лошадиного пота ударил по ноздрям. Казачья сотня бурей пронеслась мимо них и мигом остановилась, загарцевала перед мостом.

– Быстро проверить мост! – закричал офицер.

Три казака спешились и исчезли под мостом. Девушки, затаив дыхание, приотворили калитку и скрылись за щелястым забором.

– Никак нет, не минировано! – услыхали они от моста.

– Не рванули бы они, сволочи, с той стороны, – задумчиво сказал офицер и крикнул: – Охрименко! – К нему подъехал широкогрудый и рослый бородатый вахмистр. – Мигом на ту сторону! Не давай большевикам мост взорвать. К «Георгию» представлю!

– Есть! – Охрименко выхватил шашку. – Взвод, за мной, марш! – И, пригнувшись к шее лошади, с места в карьер понесся по самой середине огромного моста, казаки – за ним. Через несколько минут с той стороны, запыхавшись, прискакал молодой казак и прерывисто прокричал:

– Ваше благородие!.. Мин нетути!.. Охрименко приказали взводу окапываться, а красных не видать!..

– Молодец! Скачи в полк, доложи, что мост нами захвачен без потерь. Эскадрон, за мной! – И казаки поскакали вперед, дробно процокали копыта и затихли.

Девушки бегом бросились к госпиталю. Еще за три квартала до него они увидали, как раненые – кто сам, кто с помощью товарища, кто опираясь на плечо санитарки – поспешно ковыляли в разные стороны. Ощущение нарастающей неминуемой катастрофы охватило их: будто черная туча наползла на солнце и грозно обратила ясный день в страшную ночь.

– Вы куда? – бросились они к двум бойцам из своей палаты, которые брели шатаясь.

– Эх, милые, начальник госпиталя велел спасаться кто как может… По жителям.

– А которые ходить-то не могут?!

– Эх, милые, тех Колчак вознесет…

Задыхаясь, вбежали они на госпитальный двор.

– Тося! Наташа! – Старый, худой и высокий, как жердь, врач в белом халате замахал им руками и сам неловко заторопился навстречу девушкам. – Родные вы мои!..

– Алексей Петрович! Что делать?

– Тосенька, немедленно бегите отсюда, скрывайтесь сейчас же – ведь вас, как дочь председателя ревкома, тут любая собака знает! Да, постойте, возьмите с собой какого-нибудь раненого. Бегите, детка! Наташенька, мы с вами остаемся, мы с вами нейтральный медперсонал, мы не можем бросить тяжелораненых без помощи – почти все врачи разбежались, сестры тоже. Их понять можно, о колчаковцах говорят такое!.. – Он побежал к воротам – поднять раненого.

Тося неожиданно разрыдалась. Наташа – вслед за ней.

Плача, они обнялись.

– Где я тебя найду, Тосенька?

Прижимаясь к мокрой щеке, мешая свои слезы с ее, Тося торопливо заговорила:

– Слушай, во-первых, дедушка Василий на кладбище. Ему довериться можешь, без всяких. А уж если что будет очень срочное, приходи в аптеку на Мещанской к провизору Якову Семеновичу и скажи: «У меня очень голова болит». Он спросит: «Пирамидон помогает?» Ты отвечай: «Нет, у меня рецепт». Отдашь рецепт и в нем напиши, что тебе нужно, а он тебе скажет, когда прийти за порошками…

В конце улицы поднялась беспорядочная стрельба.

– Он, Наташенька… – Безутешно плача, Тося поцеловала мокрое лицо подруги и бросилась к Алексею Петровичу. Вдвоем они кое-как поставили на ноги раненого, цеплявшегося руками за железные прутья забора. Тося опрокинула его себе на спину и, всхлипывая и плача, повела-потащила его, согнувшись маленькой упругой дугой, побыстрее от госпиталя, в глухой переулок. Старый врач постоял у ворот, опустив голову, потом повернулся и побрел к непривычно распахнутой настежь двери главного входа.

Наташа, задыхаясь, бежала по ступеням в свою палату на третий этаж. «Боже мои, белые в Уфе! Что будет с ранеными?.. А со мной? Теперь уж наверняка найдет меня мать, снова появится этот Безбородько… А может быть, смерть?!»

– Сестрица, помогите, сестрица! – позвал ее в палате раненый в живот боец. Лицо его побелело до синевы, глаза сухо горели. – Укол бы мне какой, мучительно очень… Плохо мне, помираю…

Наташа кинулась к аптечному ящичку, достала ампулу морфия, впрыснула ему ее содержимое.

– Спасибо, сестричка, помирать легче будет, – медленно, отделяя каждое слово, выговорил он.

– Ну, зачем помирать, мы с вами еще поживем.

– Иванов я, с-под Смоленска, Михаилом звали. Партейный я, кончит меня Колчак, – с натугой сказал он. – А ты зачем осталась? Не знаешь ты белогвардейцев! Снасилуют они тебя за то, что в красном госпитале работаешь, а то расстреляют. Уходи, сестра!

– Не могу я свой пост бросать, товарищ Иванов. Кто же за вами ухаживать будет?

– Наша жизнь конченая, а твоя вся впереди! Молодая ты еще!.. Уходи, сестрица. Может, среди гражданских тебя не тронут… А потом наши пойдут в наступление, спасут тебя… Всех спасут…

Страшно закричал на койке в углу другой раненый, у которого начался приступ травматической эпилепсии. Наташа бросилась к нему, но разве может слабая девушка удержать эпилептика? От судорог и корч у него разошлись швы, хлынула кровь. Со слезами бессилия на глазах Наташа начала бинтовать его, приговаривая что-то успокоительное и стараясь не слышать приближающихся выстрелов, дикой брани и нарастающего топота сапог.

С грохотом распахнулась дверь, на пороге стояли офицер и несколько колчаковских солдат – все пьяные.

– Ах, сестрица! А ну-ка покажи нам, кто здесь коммунисты и прочие комиссары? Да поживее! А то один полоумный Дон-Кихот, старый клистир, спорить начал – больше не будет! – Он дунул в ствол нагана.

– Я не знаю их биографий, мне известны только их ранения, – произнесла Наташа, выпрямившись и с ненавистью глядя в мутные глаза. – И вообще выйдите вон из палаты – сюда вход без халатов воспрещен!

– Что?! – задохнулся от ярости офицер. – Большевистская сука! А вот тебе, а вот, а вот! – И он с левой руки начал полосовать ее нагайкой.

– Стой! Стой, гад! – собрав последние силы, на койке приподнялся Иванов. Он сбросил одеяло, обнажив окровавленную на животе повязку и, мучась от страшной боли, стал спускать ноги. – Не тронь ее, подлец! Я – коммунист!

– Ах, ты? Получай! – Офицер выстрелил в него из нагана почти в упор, и боец, будто помедлив, отвалился назад на подушку – на вечный, беспробудный сон… – Кто еще коммунист? Ты? Ты? Ты? – И с каждым вопросом он палил все в новых и новых раненых.

– А! – дико закричала Наташа и повисла у него на руке. – Это же раненые, раненые!..

– Взять ее! – Он ударом ноги сбросил Наташу на пол. Тащи суку в подвал, потом разберемся! Она, видать, из идейных. А ну, освободить палату! Всех в окно, быстро, вали потроха на двор!

Один из солдат схватил Наташу за волосы, завернул руку за спину и потащил вниз. Другие бросились к кроватям…

Дикие крики, хруст костей, выстрелы, ругань, стоны, вопли – все это стеной встало перед нею, когда солдат выволок ее на двор.

Из окон второго и третьего этажа выбрасывали людей на булыжник, стены и снег были залиты и забрызганы кровью. Трупы в нижнем белье лежали грудами. Некоторые из выброшенных пытались ползти, но подбегали колчаковцы и с хаканьем вгоняли в них штыки или дробили черепа прикладами.

Наташа оцепенела: нет, это только кошмарный, безумный сон… Такого в самом деле не может быть!

– Зверье! Какое зверье! Что же вы делаете?.. Вы не люди! – неистово закричала она, в глазах ее потемнело, и спасительная завеса разом опустилась перед ее сознанием – еще секунда, и она сошла бы с ума, не имея сил вынести картины этой бойни, расправы над сотнями беззащитных раненых…

Очнулась она от холода, в полной темноте, рядом с нею навзрыд плакала какая-то молодая женщина. Наташа попыталась сесть на мерзлой земле, и сразу же заныли у нее руки, спина, ноги, жгучим следом загорелся на лице удар от нагайки.

– Кто это? Кто плачет? – спросила она, сдерживая стон. Женщина замолкла подползла к ней во мраке, всхлипывая, ощупала лицо шершавыми пальцами:

– Наташенька? Ты живая? Это я, Нюша-санитарка. А я думала, что и тебя до смерти погубили, как Алексея Петровича. Пойдем-ка со мною, тут в углу солома есть… И что же они, ироды, наделали? Ой, опять!..

На дворе гулко простучало несколько выстрелов, взорвалась длинная злобная брань, за ней последовали какие-то команды.

– Грузят убитых на телеги, а среди них живые есть! – в голос закричала Нюша.

– А! А! А! – сидя на земле, Наташа схватила себя за голову. – Ведь этого не может быть, не может быть! Разве люди так могут? Зачем же тогда всё? Зачем был Пушкин? Зачем был Толстой? А! А! А!

Нюша обняла ее, прижала лицом к высокой груди, стала целовать, успокаивать, говоря что-то бессмысленное, обливая всю ее жаркими слезами, лишь бы говорить.

Ругань раздалась у самой их двери, дверь заскрипела, медленно проступил наверху квадрат ночного неба, на нем обозначились два неясных силуэта: какую-то худенькую женщину втолкнули с силой вниз. Она споткнулась о ступеньку, упала. Раздался стон и плач.

– Да это же тетя Дуся, прачка, – всхлипывая, узнала Нюша и бросилась к ней. – Тебя-то за что, родимая ты моя?

– Спрятала я на кухне одного молоденького, так нашли его, потащили во двор, да и меня заодно… Ой, что делается, бабоньки, что делается, – завыла-запричитала вне себя пожилая женщина. – Все стены кровью забрызганы, кровью человеческой!..

– А! А! А! – опять закричала Наташа.

– Ну, бабы, хватит плакать, надо отселя бежать, пока нас тоже не кончили, – решительно прикрикнула Нюша.

– Как убежишь-то? – поникшим голосом спросила тетя Дуся.

– А я эти подвалы знаю, был грех – хаживала сюда с выздоравливающим одним… Тут где-то стенка есть деревянная, разобрать можно. Ну-ка поищу…

В эту минуту дверь опять заскрипела. Освещая подвал «летучей мышью», вошло четверо солдат:

– А ну, большевистские твари, выходи наружу! Да не вздумайте бежать, враз пристрелим!

– Куда вы нас, касатики? – робко спросила тети Дуся, закрываясь ладонью от режущего после тьмы света.

– А что, старая карга, не торопишься на тот свет? А? Ха-ха-ха! – Желтое пятно перебегало с одной женщины на другую.

– Минька, а тут две бабы еще ничего, сочные…

– Не, Ваня! Это большевички, их велели в тюрьму до отбоя доставить. А ну, шевелись, гады зловредные! Канителиться тут еще с вами по морозу!.. Давай живее поворачивайся… – И солдат гнусно выругался.

– Ты, холуй! – Перед ним вдруг выросла высокая молодая женщина с кровавым рубцом на лице. – Запомни: если я жива буду, я всю жизнь на то положу, чтобы таких, как ты, гадина, и твоих хозяев начисто поистреблять. Понял? Все понял? – Голос Наташи звучал хрипло и из глаз била такая нечеловеческая ненависть, что солдат суеверно отшатнулся.

Наташа не торопясь, поочередно перевела взгляд с одного на другого, как бы запоминая их, и быстро пошла к выходу. Женщины заторопились за ней. Солдаты, протрезвев, враз затихнув, затопали вслед…

И в тот же час, когда за арестованными женщинами замкнулась тяжелая тюремная дверь, широко отворилась дверь салон-вагона, в котором находился штаб командующего Центральной армией Колчака генерала Ханжина. Усиленная охрана, стоя навытяжку, пропускала в вагон генералов и полковников, иностранных военных советников и штаб-офицеров. Гостей вежливо приветствовал у входа племянник Ханжина его адъютант Игорь – совсем еще юный офицер.

Командующий, не отрываясь от донесений и карты, дал знак пришедшим садиться. Наконец, проверив и перепроверив донесения, Ханжин поднял голову и встал:

– Господа, поздравляю вас с первой крупной победой и приветствую вас в городе Уфе. Итак, проанализируем, как разворачивается наше наступление.

Прежде всего: Пятая армия красных под командованием Блюмберга великолепно была нами дезинформирована. Выношу сердечную благодарность за проделанную операцию и представляю к награде начальника нашей контрразведки полковника Безбородько. Поприветствуем его, господа!

Безбородько встал, склонил голову на грудь новенького полковничьего мундира. Раздались вежливые аплодисменты. Безбородько перехватил несколько завистливых взглядов.

– Красное командование пятого марта начало против нас наступление силами двух дивизий, не предполагая встретить существенного сопротивления, и оказалось перед фактом пятикратного превосходства наших сил на этом участке! Шестого марта мы нанесли мощный контрудар и начали охват Уфы с севера и с юга одновременно. Красные дивизии бежали столь поспешно, что забыли подорвать мост через реку Белая. Эта удача позволит нам стремительно продолжить наступление на Самару и Симбирск. Противник деморализован и бежит, наши передовые отряды конницы захватили уже узловую станцию Чишма. Потери наших войск при овладении Уфой не превышают ста человек. В городе нами захвачены большие трофеи, в том числе военный госпиталь на полном ходу.

– Сообщите господам союзникам, – сказал Ханжин переводчикам, – что квартирьеры завтра же устроят их в хорошо оборудованные дома. А теперь… – И он торжественно воткнул булавку с флажком в центральную точку Уфы на карте. Раздались шумные аплодисменты.

Громко заговорил американский генерал Гревс. Все настороженно прислушивались к звукам незнакомого языка. Переводчик перевел:

– Не будет ли возражений со стороны вашего превосходительства, если я передам в крупнейшие газеты Америки телеграмму такого содержания: Красная Армия наголову разбита под Уфой и в беспорядке бежит к Волге. Дни советской власти сочтены.

– Возражений не имею, – кивнул Ханжин. – Насчет считанных дней будем скромней.

– О-кэй! – сказал Гревс, не дожидаясь перевода.

В дверях появились два денщика с подносами, уставленными бокалами с шампанским. Опытные, видимо, в прошлом официанты, они бесшумно и быстро обнесли всех присутствующих, начиная с Ханжина и иностранных советников.

Ханжин вновь встал, подняв искристый хрустальный бокал:

– Господа! За нашу первую крупную победу! За наши последующие успехи! На Москву! Ура!

– Ура! Ура! Ура!

Нежно и тонко звенел хрусталь. Бокалы наполнялись вновь и вновь. В салон-вагоне царило веселье и оживление…

19 марта 1919 года
Самара

– Федор Федорович, когда будете сегодня делать на Реввоенсовете обзор обстановки, учтите, пожалуйста, и это. – Фрунзе протянул помощнику приказ, подписанный командующим Восточным фронтом С. Каменевым и членом Реввоенсовета С. Гусевым.

– Ага, вот как – в наше распоряжение передается и Туркестанская армия? Отлично!

– Да, будем теперь именоваться «Южной группой». Задачи – обеспечить оборону Уральска и Оренбурга и поддерживать связь с Ташкентом.

– Значит, в распоряжении у нас будет теперь…

– Да, около сорока тысяч бойцов. Сила вполне реальная. – Фрунзе задумчиво прошелся по кабинету, повторяя: – Вполне реальная, вполне реальная… – Он остановился и вскинул голову: – Есть у меня одна идея, хотелось бы знать, как вы к ней отнесетесь: прежде всего, прошу критику!

– Готов слушать.

– А что если нам всю двадцать пятую дивизию, что принял Чапаев, вывести целиком в тыл, в районе Бузулука, и начать там сосредоточение не столько резерва, сколько ударной группировки – далее не армии, а фронта. А затем перекинуть туда и всю Туркестанскую армию, что доведет ударную группу до двадцати пяти тысяч бойцов?

– Что касается сосредоточения двадцать пятой дивизии в одном месте, тут возражать трудно: Чапаеву и Фурманову легче будет контролировать формирование и боевую подготовку. Ну, а начать создавать ударную группу, когда совершенно неясно еще, как развернутся у нас события, не преждевременно ли?

– Не преждевременно ли – в каком отношении? Если вы беспокоитесь, не раскроем ли мы свои карты противнику, то нет. Группу называть ударной мы не будем. Знать об этом решении кроме нас о нами будут лишь Берзин да Куйбышев. Так? Если же вы не уверены, как развернутся события, то именно Бузулук – такая точка, откуда удобно наносить удар в любом направлении. Согласитесь, Федор Федорович: когда Колчак приблизится к нам вплотную, маневрировать станет трудно, да и перемещения эти будут заметны и очевидны. А сейчас мы заранее подготовим силы для контрудара, откуда бы ни последовал удар, – это будет реальная помощь командующему фронтом.

Новицкий задумался.

– В нашей ли компетенции решать такие задачи? – отрывисто спросил он.

– Предусмотреть возможность разгрома врага? – Фрунзе улыбнулся.

– Да, простите. Вопрос нелеп. Он был бы уместен в штабе армии пять лет тому назад… Три, два года тому назад… Целую вечность тому назад – до революции. Но…

– Что еще вызывает у вас сомнения, Федор Федорович?

– Вы сказали: Бузулук – такая точка, откуда удобно наносить удар в любом направлении…

Новицкий подошел к карте, задумался: его опытному взгляду достаточно было мгновения, чтобы оценить точность, истинность мысли Фрунзе – действительно, при всех вариантах наступления Колчака, район Бузулука с его положением относительно железных дорог, рек, фронтов – идеальный плацдарм для контрудара. «Решение гениально простое. Но родилось оно в голове не у профессионала военного. Создание рабочих полков на заводах – это могло подсказать революционное прошлое, это я понимаю. Но заблаговременное создание ударной группы, весомой в масштабах всего фронта – это ведь дело сугубо военного искусства. Откуда это?.. Как ответил бы Фрунзе? А наверно, так: прежде всего вежливо, но язвительно переспросил бы: «В масштабах всего фронта? А разве севернее нас, в других наших армиях сражаются не те же граждане Советской республики, не наши братья по общей борьбе?» Как еще он сказал бы? А так: «Каждый за себя – это ведь старая мораль, не правда ли?» Новицкий усмехнулся: здорово тебя, старого, перевоспитали, уже можешь представлять себе ответы большевика-политика. Да… Но эти ответы позволяют судить лишь о политических причинах свободы, раскованности, крылатости мысли командующего. Однако, какова все-таки необычайная собственно военная одаренность! Ведь совсем недавно еще колебался, советовался там, где тебе все было ясно. Совсем еще недавно…

– Ну, так что Бузулук? – спросил Фрунзе.

– Да. Подходит, – коротко ответил Новицкий.

– Значит, считаем, что в вашем оперативном обзоре вы будете учитывать некоторые дополнительные данные?..

Вечером Сиротинскому было приказано никого в кабинет не пускать.

– Сергей Аркадьевич, вы предупреждали Куйбышева? – спросил Фрунзе, глянув на часы. – Значит, случилось что-то непредвиденное. Прошу вас проследить, чтобы в приемной никто не толкался.

Сиротинский вышел, Фрунзе запер дверь изнутри.

– Товарищи, – начал Новицкий, – мое сообщение составлено на основе нескольких приказов и сводок командования фронта, полученных за последние три дня. Следовательно, читаю: четвертого марта началось наступление колчаковских войск. На основании анализа первых ударов противника, а также разведданных, планом белогвардейского командования предусматривается: разбить наши армии, находящиеся к востоку от рек Волги и Вятки, с ближайшей задачей овладения районом Средней Волги.

Первой перешла в наступление Сибирская армия генерала Гайды. Четвертого марта войска корпуса генерала Пепеляева из этой армии перешли по льду реку Каму между городами Осой и Оханском и вклинились в оборону наших полков Второй армии. Южнее Осы начал наступление корпус генерала Вержбицкого. Седьмого марта белыми войсками захвачен Оханск, восьмого – Оса. Обе наши северные армии за время с четвертого по десятое отошли на восемьдесят – девяносто верст, однако им удалось сохранить параллельное начертание своего фронта по отношению к противнику. Что было дальше?..

Раздался решительный стук в дверь. Берзин подошел, повернул ключ, отворил. На пороге мрачно и неподвижно, непохожий на себя, стоял Куйбышев.

– Их сиятельство господин губернатор, как всегда… – начал Берзин и осекся. – Что с тобой?

Куйбышев тяжело махнул рукой и прошел к столу.

– Извините, задержался. Федор Федорович, вы докладываете? Продолжайте, я пойму… – Он сел, заслонив лицо ладонью.

Новицкий пристально посмотрел на него, поколебался секунду.

– Продолжаю. Шестого марта перешла в наступление Западная армия колчаковцев под командованием генерала Ханжина. Как установлено, она наносит главный удар. На участке Пятой армии противник имеет более чем четырехкратное превосходство. Десятого марта колчаковцы захватили Бирск, а четырнадцатого марта – Уфу, мост через реку Белую и узловую станцию Чишма. Пятая армия, отходя вдоль железных дорог на Самару и Симбирск, оказывает противнику сопротивление. Попытка белогвардейского командования окружить ее не увенчалась успехом. Но части Пятой армии с боями продолжают откатываться к Бугуруслану и Бугульме.

Командующему Южной группой, то есть вам, Михаил Васильевич, приказано подчиненную вам Туркестанскую армию базировать временно на Волгу и оборонять ею Оренбург и его районы, а Четвертой армии прекратить наступательные операции, перейти к обороне Уральска и железной дороги на Саратов. Командующему Первой армией товарищу Гаю надлежит вывести двадцать четвертую стрелковую дивизию с Южного Урала для усиления своего левого крыла, передав оборону Оренбургского района с севера Туркестанской армии. По мнению Главкома Вацетиса и предреввоенсовета республики Троцкого, всем армиям следует быть готовыми к отходу на запад за Волгу для того, чтобы полностью остановить наступление армий Колчака и спасти республику.

– Вот как – отойти за Волгу? – крякнул Берзин. – А за Днепр не предлагают?

– Сначала предложение – разогнать в армии политкомиссаров, сейчас – отойти за Волгу, а Якова-то… Эх! – Куйбышев махнул рукой.

– У вас сегодня очень усталый вид, Валерьян Владимирович. Это с вами как-то не вяжется. И, простите, я не расслышал, что вы сказали в конце, – глохну, видимо, – возраст.

Куйбышев встал:

– Товарищи, вчера вечером, открывая Восьмой съезд партии, Владимир Ильич предложил всем почтить память… почтить память Якова Михайловича Свердлова…

– Свердлова?! – Фрунзе шагнул к нему. – Что ты говоришь? Свердлов умер?

– Да, нет Якова. Нет Яшки Свердлова… Три месяца прожили мы с ним бок о бок в Нарыме, когда выцарапали его из гиблого Максимкина Яра… Три месяца, а породнились на всю жизнь! Какой энергии человек был: ведь росточком рядом со мной, как ребенок, а заряжался я от него бодростью неслыханной… А встречи с ним в Москве…

– Ай-яй-яй! – Фрунзе ходил по кабинету. Потом неожиданно остановился перед Куйбышевым. – Ну, вот что, друг! Ленину сейчас тяжелей, но он руководит съездом. И не в манере Свердлова было падать духом. Так?!

Куйбышев кивнул головой.

– Как бы он сказал?..

Сильный, звучный, хорошо им обоим знакомый голос Свердлова как бы прозвучал рядом с ними на мгновение.

– Да, за работу! Только за работу! – Куйбышев сел. – Извините, Федор Федорович.

– Я понимаю вас, Валерьян Владимирович. Я знаю, что такое потерять близкого друга. Примите мое горячее сочувствие. Больше ничего говорить не буду, здесь слова бессильны. Разрешите продолжать, Михаил Васильевич? – Новицкий поправил пенсне. – Было бы полезно учесть некоторые данные о соотношении сил по фронту, полученные войсковой, а также агентурной разведкой. Общее соотношение сил по фронту следующее (без учета резервов в тылу сторон): Красная Армия – 125 497 бойцов и командиров, армия Колчака – 137 684 солдата и офицера; орудий: Красная Армия – 422, армия Колчака – 352; пулеметов: Красная Армия – 2085, армия Колчака – 1361.

Из сказанного я делаю вывод, что подавляющего преимущества на Восточном фронте в живой силе противник не имеет. Формирующиеся в тылу у Колчака еще два корпуса все больше ввязываются в борьбу с сибирскими партизанами. По мере углубления армии Ханжина в наши порядки протяженность линии действующих войск будет расти, а значит, и плотность на каждую версту будет уменьшаться. Этого забывать нельзя.

С другой стороны, пока противник владеет инициативой, у него много возможностей. Выход Западной армии генерала Ханжина в направлении Бугуруслан – Бугульма, куда он стремится, создает угрозу нашим южным армиям, которые Колчак с выходом к Самаре может отрезать от центра и нашего общего тыла. Отсюда проистекают опасения Главкома и его предположения о возможности отступления за Волгу, как единственную естественную преграду, способную остановить армии Колчака, по его мнению.

Но эти опасения, по нашему с Михаилом Васильевичем мнению, преждевременны. Своим выдвижением к западу на сравнительно узком участке фронта Колчак сам ставит свою группировку под наши удары с юга, с запада и даже с севера, хотя там он стремится прикрыться рекой Камой.