Текст книги "Склонен к побегу"

Автор книги: Юрий Ветохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

Бочковская.

– В таком случае, почти все коммунистические идеологи тоже невменяемы. Я хочу напомнить, что Маяковский, Фадеев и Орджоникидзе покончили самоубийством, а Горький – пытался покончить самоубийством.

– Когда вы об этом узнали?

– Давно знаю.

– Я все хочу спросить вас. Вот вы говорите, что давно знали о многих отрицательных качествах коммунистов. Зачем же вы вступали в партию?

– Я вступил в партию не по своему желанию.

– А как же?

– В добровольно-принудительном порядке.

– Что это такое? Федор Викторович! – обратилась она к майору Халявину тоном капризной девочки. – Вот вы – парторг больницы. Скажите, вы принимаете кого-нибудь в партию в «добровольно-принудительном порядке»?

Халявин гневно выпрямился на своем стуле, сделал очень возмущенное лицо, пожевал губами, прокашлялся…. но не нашелся, что сказать.

– Нет, такого никогда не бывает, – наконец, проговорил он.

Гора родила мышь! Все его видимое и наигранное возмущение вылилось в маленькие бесцветные слова.

– Расскажите, Юрий Александрович, подробнее, я не понимаю! – потребовала Бочковская.

– Тут все яснее ясного, – ответил я. – В военно-морском училище я был отличником. Однажды вызывает меня замполит, кладет передо мной лист бумаги и говорит: «мы вам доверяем и считаем вас достойным. Пишите заявление в партию!» Если бы я не написал, то прямым ходом попал бы в концлагерь. А в 23 года идти в концлагерь мне было рано!

– Да, жаль мне вас, Юрий Александрович! – вдруг заявила Бочковская. – Не поддаетесь вы лечению! Вы уже много приняли лекарств. Больше, чем другие больные. А сдвигов в лечении не намечается! Вы говорите и думаете по-старому. А нам надо не только, чтобы вы начали говорить другое, а чтобы уверовали в другое. Нам надо,

чтобы вы полюбили то, что раньше ненавидели и возненавидели то, что раньше любили. Надо, чтобы у нас изменилась личность. Пока личность ваша не изменится – мы не выпишем вас из спецбольницы.

Последние слова Бочковская произнесла трогательным голосом, почти что со слезой в голосе и также «жалеючи» отпустила меня.

А я шел в камеру и вспоминал Орвелла: «С вами произойдет нечто такое, от чего вы не оправитесь и через 1000 лет! – сказал КГБ-шник из романа Орвелла „1984“ своей жертве. – Мы не просто уничтожаем людей, мы их сперва переделываем».

Живые советские палачи, а не книжные герои, говорили мне то же самое…

Если бы не моя глубокая вера в Бога, если бы не слово, которое я дал сам себе: «пока мысленно не решу всех намеченных проблем, – о свободе и мечтать не буду!» – я бы конечно был раздавлен этой адской коммунистической машиной.

* * *

Стоял сентябрь 1973 года. Строительство нового тюремного корпуса было в полном разгаре. Теперь уже не нужно было смотреть из окна рабочей камеры, чтобы увидеть, что делалось на строительной площадке. Даже с прогулочного дворика было хорошо видно, что строители заканчивали третий этаж здания. Бригада была вновь пополнена до 50-ти человек и все они непрерывно копошились, черные от загара и мокрые от пота. Теперь кирпичи и раствор нужно было поднимать вручную на большую высоту и этим было занято много людей. Каменщики превратились в своего рода элиту, ибо далеко не каждый мог выполнять эту работу. Урядов все время мелькал на разных участках работы: мерил стены отвесом, сверялся по чертежам, кого-то учил, кого-то убеждал. Тут же был и Прусс, окруженный надзирателями. Сидоров говорил мне, что Прусс большую часть своего рабочего времени проводил на площадке.

По мере того, как строители приобретали опыт, сфера их деятельности расширялась. Командир полка, охранявшего спецбольницу, узнал о бесплатной рабочей силе и попросил Прусса прислать ему рабочих, чтобы произвести ремонт казарм. Прусс послал. Едва был закончен ремонт казарм, группу рабочих послали перестраивать одно из помещений старого корпуса. В этой группе оказался мой друг Николай Ведров.

– Вы не представляете себе, что я обнаружил! – воскликнул он, едва возвратясь вечером в камеру. – Оказывается, камеры, которые мы сегодня ремонтировали, еще недавно занимала сверхсекретная бактериологическая лаборатория! В ней работало много научных сотрудников и три ПРОФЕССОРА! Очевидно они работали в области бактериологического оружия.

– Так вот почему сестры брали у нас якобы для анализов так много крови! – догадался я. – Наша кровь была им нужна для выращивания бактерий!

– Именно так, – согласился Николай.

– А для секретности лучшего места, чем тюрьма, и не придумаешь!

* * *

Алянчиков, которому я передал свои обязанности кладовщика, в конце сентября 1973 года вдруг сообщил мне, что его влиятельные родственники добились для него повторной экспертизы в институте имени Сербского. Должность кладовщика снова освобождалась, но никого желающих принять ее не было. Алянчиков предложил ее мне. Я в принципе дал свое согласие. Тогда он сказал об этом врачам. По их поручению сестра официально предложила мне занять прежнюю должность.

– Если отменят лекарство, – поставил я условие. Сестра сходила к врачам и, возвратившись, передала их ответ:

– Лекарство не отменят, но заменят на более легкое.

Я согласился. В последующие полтора года я проглотил таблетки только один раз. Все остальные я выплюнул. Всего за эти полтора года я выплюнул 16410 таблеток, из расчета 3 раза в день по 10 таблеток.

После принятия должности кладовщика у меня вновь появилась возможность ходить по вечерам в рабочую камеру и больше времени находиться в коридоре. Там я познакомился с курсантом школы КГБ. Когда много лет назад я тоже был курсантом, правда не школы КГБ, а Военно-Морского училища, то наши воспитатели любили в неслужебное время цитировать адмирала Нельсона: «Морской офицер должен совмещать в себе благородные привычки джентльмена с рабочими навыками простого матроса!».

Насчет привычек джентльмена дальше цитаты дело не шло, а вот рабочие навыки матроса нам прививали с первого по последний курс. Очевидно, подобную цитату имеют про запас воспитатели всех военных училищ Советского Союза, включая и школу КГБ. Я вспомнил об этом, когда однажды увидел на нашем этаже нового дежурного надзирателя – в тщательно выглаженной форме, молодого, подтянутого, рослого, со смышленым лицом и – курсантскими погонами.

Как объяснили мне санитары, это был курсант школы КГБ, присланный в спецбольницу на практику в должности надзирателя. Очевидно, это был тот период его обучения, когда ему прививали «рабочие навыки простого тюремщика».

Курсант школы КГБ вел себя так же, как в свое время вели себя мы – то есть проклинал эту практику и искал всевозможных способов скорее убить время, отведенное для дежурства. Пост надзирателя, или как его называли официально – «контролера», был у выходных дверей на лестницу, и все другие надзиратели, оправдывая свое прозвище «попка», всегда стояли там, как истуканы, и ни с кем не вступали ни в какие разговоры, кроме служебных. Но курсант ходил по всему коридору и всюду совал свой нос. Особенно его заинтересовали уколы серы и он простоял около входа в манипуляционную все время, пока сестра делала эти уколы. Потом он обратил внимание на меня и будучи человеком образованным, сразу понял, что перед ним находился не совсем обычный больной. Он выждал, когда я кончил открывать банки с консервами, и тогда подошел ко мне.

– Я наблюдал за вами, когда вы работали сегодня, – сказал надзиратель, – и удивлялся: вы совсем не похожи на психически больного человека. Почему вы здесь?

– Пойдите к моему лечащему врачу и спросите у него. Если врач найдет нужным, чтобы вы знали, – он вам расскажет.

– Не надо врача! Я надеюсь, что со временем вы сами расскажете мне, – ответил примирительно надзиратель и добавил: – Я буду здесь еще долго на практике.

Придя на следующее дежурство, курсант – надзиратель принес мне свое домашнее задание по английскому языку.

– Я спрашивал вашего Бугра, кто из больных знает английский язык. Бугор указал на вас, – заметил он небрежно.

Я сделал ему задание один раз, он принес во второй. А потом стал приносить каждый раз, как будто так и надо.

Узнав о моих переводах, Муравьев спросил меня:

– А платит он тебе что-нибудь?

– Ничего, – ответил я.

– Как же так? – возмутился Муравьев, – за работу даже в Освенциме платили. Однажды тамошний надзиратель попросил меня наколоть дров. И моя работа не осталась неоплаченной: надзиратель дал мне несколько отварных картошин. А этот чекист эксплуатирует тебя даром! Не делай ему ничего!

Красный Командир тоже охотно беседовал со мной. Вместе с тем, он иногда не отвечал на мои вопросы или умышленно говорил неправду. Так, например, он отказался назвать мне химический состав наполнителя к сере, который Бочковская добавила мне на 20-м уколе, что вызвало у меня истерические рыдания, невыносимую боль и необыкновенный аппетит одновременно. В другой раз он сообщил мне, что Сахаров выехал за границу, что было неправдой.

* * *

После того случая, когда на обходе главврача Катковой я спросил о судьбе моей кассационной жалобы и она ответила, что «у нас не жалуются, а – лечатся» – я больше не делал попыток узнать ответ, да и был уверен, что ответ – отрицательный.

Каково же было мое удивление, когда в 1973 году, спустя 5 лет после подачи жалобы на решение Крымского областного суда, запрятавшего меня, – здорового человека, на неопределенный срок в психиатрическую больницу специального типа, – я получил хотя и косвенный, но все же ответ.

Однажды утром, еще не успев снять с себя пальто, Бочковская увидела меня, работающим около шкафа с продуктами, и с видимой поспешностью вызвала к себе в ординаторскую.

– В больницу из Крымского У КГБ пришло письмо. Оно касается вас. Прочтите, сбоку на письме распишетесь в прочтении и дайте ответ по существу запроса, – проговорила Бочковская, подавая мне письмо.

Я начал читать:

«Начальнику Днепропетровской психиатрической больницы специального типа, подполковнику Пруссу Ф.К. В связи с решением Коллегии по Уголовным делам Верховного Суда УССР от 8 августа 1968 года, переквалифицировавшей преступление находящегося в больнице осужденного Ветохина Ю.А. со статьи 17 и 56 на статьи 17 и 75 УК УССР и аннулировавшей определение Областного суда о конфискации имущества осужденного, прошу срочно сообщить желание осужденного, куда направить ранее конфискованные его вещи.

Начальник следственного отдела Крымского УКГБ,

майор Казаков».

Это письмо вызвало у меня самые разнообразные мысли. Сперва мне пришла незначительная мысль: новый начальник следственного отдела! А где подполковник Лысов? Потом я уже стал думать о самом существенном. Все-таки я кое-чего добился своими кассационными жалобами: статью переквалифицировали, конфискацию отменили. И когда? Пять лет назад! А я до сих пор ничего не знал об этом! И когда я спрашивал Каткову о судьбе моей кассационной жалобы – решение Верховного суда уже было! Но она скрыла от меня. А может быть и сама не знала.

– Нина Николаевна! – сказал я. – Тут главное не вещи, тут главное – переквалификация статьи с 56 на 75! Максимальный срок заключения по 75 статье – 3 года. Я же сижу уже 6 лет! Меня должны немедленно освободить!

– И не надейтесь! – с раздражением ответила Бочковская. – Вот если бы вы находились в лагере, тогда другое дело, вас бы теперь освободили. Но вы находитесь не в лагере, и не в тюрьме, а в больнице. И будете здесь до тех пор, пока не вылечитесь. А вы, между прочим, лечиться не желаете: лекарств не глотаете, от уколов тоже стараетесь увильнуть. Пишите лучше, куда отправить ваши вещи!

– А где писать, на письме? Бочковская подумала и сказала:

– Нет, лучше на отдельной бумаге, на имя начальника больницы Прусса. Идите писать в коридор.

Первый вариант моего письма она забраковала, даже не прочитав до конца. Ей не понравилось, что я перечислил конфискованные у меня вещи.

– В КГБ лучше вас знают, какие вещи у вас конфисковали. Этого писать не надо. Кроме того, многие предметы, что вы здесь написали, давно мыши съели.

Бочковская заставила меня еще дважды переписывать заявление Пруссу. Во втором варианте заявления ей не понравилось, что я просил переслать мои вещи в спецбольницу.

– Нет у меня хранилищ для ваших вещей! – заявила она мне.

В третьем варианте заявления я просил переслать вещи в мою комнату в Ленинграде.

Мой знакомый курсант-надзиратель, который так и не сказал мне, как его зовут, продолжал интересоваться мной. От кого-то он узнал, что я сидел за попытку побега и однажды вечером, когда Лаврентьевна ушла домой, он позвал меня в ее кладовую:

– Но здесь никого нет. Расскажите мне, наконец, за что вы сюда попали?

– Нет! – коротко ответил я.

– Тогда извините меня, – вежливо сказал надзиратель и позволил мне уйти.

Однако, он узнал и запомнил мою фамилию и, придя на дежурство, нередко подзывал меня к выходным дверям, где он иногда стоял, чтобы я развеял его скуку. Мы разговаривали на отвлеченные темы и надзиратель показал мне свою начитанность. Как оказалось, он читал даже Платона. Однажды он позвал меня, находясь посредине коридора:

– Ветохин, идите сюда на минуточку!

Я подошел и увидел, что глаза надзирателя улыбались, а на лице было написано плутоватое выражение. Смотрел он на стену, где Федосов только недавно повесил вырезанный им из журнала известный портрет Ленина с наклоненной, как у бодающегося быка головой.

Вот на этом портрете наш вождь особенно похож на шизофреника, – вполголоса сказал мне надзиратель. – Классический портрет шизофреника!

Конечно, я ничего ему не ответил.

* * *

Однажды, когда после выдачи продуктов больным я открывал заказанные ими консервы и согласно правилам, чтобы не давать больным банки с острыми краями, вываливал содержимое банок в металлические миски, я увидел вошедшего в коридор с лестницы постороннего санитара, молодого, но с лысиной, который сразу пристально уставился на меня. Человек показался мне чем-то знакомым, но я не мог вспомнить, где я его видел. Считая это не важным, я не стал напрягать память, а продолжил свое дело. Но санитар подошел ко мне:

– Здравствуйте, Юрий Александрович, – сказал он таким специфически слащавым голосом, что я моментально его вспомнил.

– Здравствуйте, Владимир, – ответил я и сразу у меня в голове всплыл образ ленивого, малограмотного, но заносчивого родственника нашего начальника Брадобрее-ва, который пришел в вычислительный центр ЛОМО сразу на должность старшего инженера, хотя еще учился только на третьем курсе института.

– У нас в общежитии санитаров кто-то назвал вашу фамилию и я решил сходить посмотреть, – продолжал Владимир. – Фамилия у вас редкая и я подумал: уж не Юрий ли Александрович? Как вы сюда попали? Вот бы никогда не поверил, если бы не увидел своими глазами! – театрально воскликнул он. – Сравнить ваше положение в вычислительном центре и здесь… просто невероятно!

– То, что случилось со мной – и вероятно и логично в нашей стране, – ответил я. – Вот когда такой человек, как вы, попадает в тюрьму – это действительно неожиданно.

– Ну, у меня бытовое преступление… маленькое, не такое, как у вас, – вяло ответил Владимир, выдав, что он уже знал, за что я сидел. – Я скоро освобожусь по половинке. Кстати, не надо ли вам чего передать на свободу? Скажите только, я в лепешку разобьюсь, но все сделаю!

– Нет, спасибо, не надо, – ответил я.

– А какой у вас срок, Юрий Александрович?

– Срок у меня такой: может быть, меня освободят еще сегодня, а может быть, никогда!

Когда Владимир ушел, я спросил у нашего санитара, не знает ли он за что он сел?

– Как же, знаю! – ответил он. – Поехал с другом в отпуск в Крым, поселился с ним в одной комнате и там обо крал его.

Владимир стал часто приходить ко мне и вспоминать вычислительный центр, общих знакомых, а больше всего – развлечения и проказы. Однажды он сообщил мне, что Прусс организует еще одну работу с помощью больных. Он задумал установить телевизионные датчики вдоль тюремного забора, на прогулочном дворике и во внутренних помещениях. Владимир узнал об этом от самого Прусса, который вызвал его в числе других санитаров, у которых в бумагах значилось радио-техническое образование. Он предложил ему возглавить бригаду электронщиков.

– Я отказался от его предложения, – сообщил мне Владимир. – Вы ведь знаете, что я бы не справился с такой работой. Но я указал ему на вас! – воскликнул он, видимо ожидая, что я буду благодарить его за это. – Я рассказал ему о том, как вы организовали вычислительный центр почти что на пустом месте и как вы обучили весь персонал! Прусс был очень заинтересован!

Я молча ждал продолжения. Владимир признался:

– Юрий Александрович! – заговорил он просительным тоном, – если Прусс назначит вас бригадиром, возьмите меня в бригаду простым рабочим! Работа в бригаде помогла бы мне освободиться по половинке! Я буду честно работать, не как в ЛОМО, честное слово!

– Я совсем не думаю, что Прусс назначит меня на эту должность, – ответил я.

Через несколько дней, вечером, когда я сидел в рабочей камере и играл с Витей Дьяченко в шахматы, дверь камеры вдруг открылась и дежурная сестра Вера Ивановна вызвала меня и Цыпердюка в коридор. В коридоре она взволнованно сказала нам почему-то шепотом:

– Юрий Александрович, вас Прусс вызывает к себе в кабинет. Все наши врачи ушли по домам… Я право не знаю, что надо делать в таких случаях… это в первый раз, чтобы Прусс вызывал больного вечером…

Она оглядела меня со всех сторон и приказала Цыпердюку, подавая ему связку ключей:

– Вот вам ключи от вашей кладовой. Выдайте Ветохину новую пижаму, в которой больные ходят на свидание, а санитару – чистую белую куртку.

Потом, провожая нас к выходу из отделения, Вера Ивановна силилась придумать какие-то инструкции. Это было видно по ее лицу и по тому, что она пыталась что-то сказать и вдруг замолкала:

– Юрий Александрович!.. Ветохин!.. Смотрите там! – наконец неопределенно напутствовала она меня и велела надзирателю открыть нам дверь на лестницу. Было очевидно, что о причине вызова она не знала ничего и терялась во всевозможных догадках. Дежурный санитар повел меня на первый этаж соседнего корпуса. Там мы вошли в просторную приемную, где место секретарши уже пустовало, а ее пишущая машинка была закрыта чехлом. Мы пересекли приемную и санитар постучал в дверь с табличкой «Начальник спецбольницы подполковник Прусс Ф.К.»

– Войдите! – раздался негромкий сочный голос Прусса Санитар открыл дверь, пропустил меня и вошел следом за мной. Я увидел Прусса, сидящего в мягком кресле за большим письменным столом. Он был в кителе, застегнутом на все пуговицы, и без белого халата. Его огромные очки лежали на столе, где также были разложены папки с какими-то бумагами. Около стола стояли два мягких кресла, а в другом конце кабинета – еще один стол, канцелярские стулья вокруг него и шкаф с книгами. На маленьком столике около Прусса находился телефон и какие-то средства сигнализации.

– Гражданин подполковник! По вашему приказанию больной Ветохин доставлен! – доложил санитар по-военному.

– Здравствуйте, Юрий Александрович, – высокомерно-ласково, «по барски» приветствовал меня Прусс.

– Здравствуйте, гражданин подполковник, – ответил я.

– Вы, санитар, выйдите за дверь и ждите в приемной! – приказал Прусс санитару. – Когда я кончу беседовать с больным, я вас вызову. Садитесь, пожалуйста, – пригласил он меня и откинулся на спинку кресла, как бы приглашая меня чувствовать себя непринужденно.

Я сел. «Оденет или не оденет Прусс свои очки?» – пришла на ум пустяковая мысль. – «Если он забудет одеть, значит прав Альберт, что в очках у него вделаны оконные стекла и носит он их единственно для солидности». Прусс сделал добродушную гримасу на лице и «по-отечески» поинтересовался:

– Я не помешал вам своим приглашением, Юрий Александрович? Может быть, вы читали интересную книгу, а я перебил вас на самом драматическом месте? Что вы делали в отделении, когда я позвонил вашей медсестре?

– Я играл в шахматы.

– О! Вы играете в шахматы? Хорошая игра! Великолепная игра! Даже Владимир Ильич при всей его занятости любил иногда сыграть в шахматы. А с кем вы играли?

– С Дьяченко.

– Что-то я такого не знаю. Он… тоже за антисоветизм?

– Нет, он простой уголовник.

– А-а-а, – с явным безразличием протянул Прусс сразу перешел к делу:

– Я пригласил вас сюда для того, чтобы предложить принять на себя должность бригадира бригады электронщиков, наподобие бригады строителей, которую возглавляет Боря Урядов.

Предложение не было для меня неожиданным, но слово «Боря» резануло мой слух. «Какой он ему „Боря“»! Солидный высококвалифицированный специалист, инженер – капитан… – а он зовет его «Боря», как мальчика! Неприязнь к Пруссу росла во мне с самого того момента, как я вошел в его кабинет. Меня коробило его притворно отцовское поведение, все его лощеные манеры советского вельможи и слова «Боря» оказалось достаточно, чтобы моя неприязнь вышла наружу:

– Пять минут назад, обращаясь к санитару, вы назвали меня БОЛЬНЫМ, гражданин подполковник, а сейчас вдруг предлагаете должность, которая не каждому здоровому под силу!

К моему удивлению Прусс не показал ни обиды, ни раздражения в ответ на мое невежливое замечание. Все таким же тихим, сочным голосом с любезным выражением на лице, он ответил:

– Когда моя жена находилась в родильном доме, то там ее тоже звали БОЛЬНАЯ. Ну какая она больная? Разве беременность – это болезнь? Но так принято! Поэтому и вам не стоит обижаться на то, что пока вы находитесь у нас, вас будут звать больным. Вы лучше подумайте о том, как вам сократить свой срок пребывания здесь. Вот Боря пробыл у нас всего три года и будет выписан на ближайшей комиссии!

Потом, видимо спохватившись, Прусс решил разъяснить мне свои слова в несколько другом свете:

– Конечно, Боря быстро выйдет из больницы не в награду за то, что он был бригадиром, а потому, что будучи бригадиром, он сумел отвлечься от своих больных мыслей. У него получилась стойкая ремиссия и поэтому мы можем его выписать. Дальше все будет зависеть от него: если, выйдя на свободу, он снова начнет пьянствовать, то к нему вернутся его больные мысли – его антисоветский бред и он снова окажется в спецбольнице! А жаль Борю: у него золотые руки, только вот – голова! – и Прусс печально потряс своей пышной черной шевелюрой, в которой еще не было видно седых прядей. Тут я вспомнил рассказ Альберта о том, что Урядов – непьющий, вспомнил, как меня, тоже непьющего, парторг Петров рекомендовал пьяницей, – и ненависть к Пруссу с новой силой охватила меня. А Прусс, высказав все это, принялся изучать выражение моего лица, в то же время играя своими очками, переворачивая их и постукивая ими о кончики своих холеных пальцев. Потом он взял ручку, что-то записал себе в блокнот, и снова обратился ко мне:

– Если вы станете бригадиром, то будете иметь те же самые права, что имеет Боря: у вас будет свой ключ от всех дверей, вы будете иметь право рекомендовать рабочих в вашу бригаду и право увольнять их из бригады. Мы с вами будем часто встречаться и жизнь ваша изменится к лучшему. Ну, так что?

– А могу я спросить конкретно, что за работа меня ожидает?

– Об этом не беспокойтесь. Когда придет время, вы получите подробное задание. А теперь, если вы готовы дать свое согласие, потрудитесь, пожалуйста, написать перечень всех научных и прочих тем по электронике, с которыми вы имели дело за время вашей трудовой деятельности. Укажите названия ваших опубликованных научных статей и напишите, о чем они. Особенно подробно сообщите о тех темах, которые были связаны с телевидением. Когда кончите писать, передайте перечень санитару, а он принесет мне. До свидания, Юрий Александрович.

– До свидания, Федор Константинович, – ответил я и вышел в приемную, где санитар ждал меня. «А очков он так ни разу и не одел!» – подумал я по пути обратно, в свою камеру. В камере я написал перечень для Прусса и указал в нем, что в телевидении опыта не имею. Больше он меня не вызывал.