Текст книги "Склонен к побегу"

Автор книги: Юрий Ветохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Глава 30. Вторая комиссия

Завадского тоже вызывали на комиссию и оставили еще на месяц. Так же поступили и с Беловым. На обходе Завадский попросил Лунца поменять ему лечащего врача (того же самого Сопляка):

– Альберт Александрович исходит из того, что я – психически больной и только ищет предлога, чтобы официально обвинить меня в этом. Дайте мне объективного врача! – сказал он.

– Не беспокойтесь! – внушительно ответил Лунц.

– Решение о вашей вменяемости будет принимать не Альберт Александрович, а – комиссия. Между прочим, не хотите ли вы помочь комиссии принять правильное решение? Я предлагаю вам, пользуясь свободным временем, написать какой-нибудь маленький рассказ и показать его нам.

К моему удивлению Завадский согласился. Ему дали бумагу, карандаш, и некоторое время Завадский корпел над своим сочинением. Наконец, он объявил нам, что рассказ закончен. Меня Завадский попросил переписать рассказ крупным, разборчивым почерком, а Белов вызвался сделать к рассказу иллюстрации. Переписывая рассказ, который был сделан специально на потребу коммунистам, я от души смеялся над его содержанием. Рассказ был военный и его участники делились на ходульных «красных героев» и фашистов – стопроцентных негодяев и трусов. Последним определением Завадский перещеголял даже профессиональных советских антифашистов. Не менее насмешливо отнесся к рассказу и Белов. Каково было наше удивление, когда мы услышали от возмущенного автора, что «он и на самом деле так думает и просит прекратить наши шутки, а то он обидится».

– Вас не удивляет тот факт, что среди наших палачей все до одного антифашисты? – возразил я Завадскому.

– Казалось бы, если ваш тезис верен, то они все должны быть не палачами, а – хорошими, гуманными людьми: ведь, они ненавидят фашизм якобы за его антигуманность!? Однако, до тех бесчеловечных преступлений, что совершают коммунистические антифашисты – до психиатрических концлагерей, куда хотят упрятать нас с вами, никогда не додумались ни немецкие, ни итальянские фашисты. Поэтому я считаю, что от воинствующего антифашиста до коммуниста – только один шаг! А Белов добавил:

– Между прочим, и обыкновенные, не психиатрические концлагеря смерти изобрели тоже не фашисты, а – коммунисты, в частности – Ленин!

Мы с ним обменялись еще несколькими резкими словами, но в этот раз еще не поссорились. Однако, ссора все же произошла. Когда через несколько дней разговор зашел о Боге, то Завадский не только не поддержал верующих (Белова, меня и Дедабаша), но даже стал богохульствовать. Я не выдержал:

– Воинствующий атеист – это тот же коммунист! – заявил я и перестал с ним разговаривать.

Я потребовал встречи с профессором Лунцем и однажды был допущен к нему на «собеседование». Впечатление от встречи осталось самое удручающее. Лунц разговаривал со мной высокомерней исключительно на языке двоемыслия. Он заявил, что для него безразлично, какое преступление я совершил и что его якобы интересует только голый факт: вменяем я или невменяем? На мои возражения и упоминание выводов Херсонской экспертизы, Лунц пожал плечами и обвинил херсонских врачей в «некомпетентности». Когда же я спросил его, почему меня поместили отдельно от других подъэкспертных, в специальное, секретное отделение, если его интересует «один только голый факт моей вменяемости», Лунц сделал вид, что я нагрубил ему и велел меня увести обратно в палату.

Дни в институте тянулись ужасно медленно и бесцветно: утром ждали завтрака, потом – обеда, после обеда – ужина. Разнообразие вносили лишь очень редкие прогулки, игра в шахматы, да рассказы Белова. Белов был хорошим рассказчиком и рассказывал он много интересного. В частности, он много рассказывал о так называемой «легальной борьбе» против коммунизма. К такого рода борьбе он причислял разного рода письма, обращения, в том числе через западных корреспондентов. Он никого из нас не агитировал идти после освобождения к западным журналистам и устраивать у них пресс-конференции или передавать им письменные заявления. Он просто несколько раз, чтобы мы запомнили, назвал адрес американских журналистов в Москве. К сожалению, редакторы западных радиостанций, вещающих на русском языке, не так предусмотрительны, как Юрий Белов. С 1977 по 1979 годы я слушал передачи западных станций ежедневно и хоть бы одна из них «случайно» назвала адрес западного корреспондентского пункта в Москве или адрес какогонибудь диссидента в Советском Союзе! Никогда! Даже рассказывая о том, как Сахаров принимал западных корреспондентов в своей московской квартире, ни один редактор «Голоса Америки» не догадался указать адрес этой квартиры!

Белов много рассказывал о РОА (Русская Освободительная Армия) и УПА (Украинская Повстанческая Армия), с бывшими бойцами которых ему довелось встретиться в лагерях. Также спокойно и объективно Белов говорил о фашизме, о терроризме и сидящего рядом с нами в одиночной камере террориста Мантейфеля – не осуждал.

Оказывается, Белов бывал и у памятника Маяковскому в Москве, когда там читались не подцензурные стихи. С некоторыми стихами он нас познакомил. Мне особенно понравились стихи Галанскова, я их запомнил и потом читал другим заключенным:

 
«Эх, романтика, синий дым!
Наши души пошли на портянки!
Сколько крови и сколько воды
Утекло в подземелья Лубянки!»
 

Белов и сам написал стихотворение «Я – из страны расстрелянных», которое мне понравилось.

* * *

От скуки Белов решил полечиться. Врачи не возражали и даже дали ему направление в физиотерапевтический кабинет. Заведующей физиотерапевтическим кабинетом была молодящаяся, довольно еще красивая дама – жена генерала КГБ, кажется, Лукашевича. Но я называл ее «генеральша Ставрогина», потому что она напоминала мне мать главного беса из романа Достоевского «Бесы». Было заметно, что генеральше очень хотелось познакомиться и поговорить с видными политзаключенными. Надо думать, что потом, в своем будуаре, эта дама пересказывала услышанное другим, таким же великосветским дамам со многими прибавлениями, а те ахали и завидовали ей. Когда Юрия Белова привели в ее кабинет на прогревание члена, застуженного в карцере концлагеря, генеральша вышла ему навстречу и, якобы не доверяя медсестре, лично намотала электропровод на его член и потом, все время, отведенное на прогревание, беседовала с ним о политике, литературе, живописи. Конечно, она знала от своего мужа, что большинство политических не были сумасшедшими, и, как губка, впитывала каждое его слово, в том числе и его антикоммунистические высказывания, которые он считал нужным ей сообщить.

– Мне удалось разагитировать одного офицера КГБ-шника в лагере, может быть удастся и эту даму! – объяснил мне Белов.

От холода и сквозняков у меня разболелась поясница. Узнав об этом, врачи и меня тоже направили на прогревание в физиотерапевтический кабинет. Мною занималась медсестра, с генеральшей мы только обменялись приветствиями. Но едва только привели Белова, генеральша сразу забросала его вопросами обо мне:

– Кто он? Тоже писатель? Поэт? Абстрактный художник?

Внешность моя тогда действительно делала меня похожим на жреца Богемы. Меня не стригли уже 8 месяцев (политических в СССР до суда не стригут, а после осуждения снимают волосы наголо). Мои вьющиеся, полуседые волосы опускались до плеч и придавали мне сходство с поэтом или художником, как их представляют себе советские обыватели.

Но Белов разочаровал генеральшу:

– Кибернетик! – сказал он.

Ставрогина больше не спрашивала обо мне.

Вторая комиссия состоялась в начале марта 1968 года. Кроме начальника отделения Лунца и моего лечащего врача Сопляка, на ней присутствовал генерал КГБ, директор института Морозов и старая карга – член Верховного Суда СССР, имя которой я не знаю. Перед ними на столе лежали два тома моего уголовного дела со множеством закладок. Мне велели сесть за стол, напротив их, и Лунц начал задавать вопросы.

– Юрий Александрович, – начал он очень солидно, – вот здесь, в сопроводительном письме крымского УКГБ

написано, – он ткнул коротким жирным пальцем в один из томов, – что следователь якобы гипнотизировал вас. Это правда? Как вы ощущали этот гипноз?

– Я никогда не говорил, что следователь «гипнотизировал» меня. Вы, наверно, имеете в виду мои слова о том, что следователь «меня измотал и заморочил мне голову»?

– Вот как! Ну, а как насчет того, что следователь, якобы, запугивал вашу любовницу Иру Бежанидзе во время ее допроса в качестве свидетеля? Эти ваши слова тоже надо понимать как-нибудь иначе? – без всякой паузы и с заметным пристрастием продолжал Лунц.

– Тут надо понимать буквально.

Члены комиссии удовлетворенно переглянулись между собой. Следующей заговорила старуха.

– Э-э-э! Объясните ваши слова… Вы сказали на следствии, что в СССР… все люди живут на грани… э-э-э… нищеты, так как на зарплату прожить невозможно?

Старая большевичка тяжело дышала, открыв рот, и была похожа на курицу в жару. Отдышавшись она продолжала:

– Тогда откуда же у людей свои автомашины, дачи, квартиры, телевизоры… э-э-э… холодильники, если они живут на грани нищеты?

– Машины и дачи у тех, кто ворует, спекулирует, берет взятки или принадлежит к правящей элите, – ответил я.

– Значит, они все живут нечестно, кто имеет машины и дачи?

– Все!

Старая карга замотала головой, как лошадь, у которой в торбе кончился овес. Остальные члены комиссии снова «понимающе» переглянулись.

– А где можно столько украсть, чтобы хватило на машину? Не все же… э-э-э… в банке работают! – съязвила старая большевичка.

– А я вот сейчас скажу где, – ответил я. – Работал начальником вычислительного центра ЛОМО некто Брадобреев Яков Иосифович и по совместительству спиртом ведал. Иными словами, он выполнял совершенно не свойственную его должности работу заводского кладовщика спирта. А спирт в СССР не употребляют по назначению – для промывки оптики и контактов, а – пьют, как вам хорошо известно. Вот он и пользовался этим спиртом, как деньгами, и построил себе дачу в Комарово, где академики живут, говорят, за этот спирт! Возможно, не за один спирт, были и еще махинации, но только не на зарплату: его оклад был равен всего 180 рублей в месяц, а дача в Комарове стоит от 50 000 до 100 000 рублей! А некто Ильиных, в том же ЛОМО, получая оклад 125 рублей в месяц, имел машину, которая стоит 5 000 рублей. Что он украл, чтобы купить машину, я не знаю, но гараж для своей машины он построил все за тот же ворованный спирт. Я узнал об этом из стенной газеты, после того, как его поймали с поличным.

– Вы тоже хотели иметь собственную машину, неправда ли? И очень разочарованы тем, что не смогли купить ее? – вдруг вмешался Морозов.

– Я никогда не был автолюбителем, – честно ответил

– Ну, тогда – квартиру! Ведь, вы разочарованы тем, что работали инженером в вычислительном центре, а не имели денег на покупку машины… или там квартиры? В этом вы обвиняли коммунистическую партию? Не правда ли? Только партия, считали вы, виновата в том, что вы – лучший кибернетик в СССР, не смогли купить себе машину?

– Какая глупость! – возмутился я. – Я никогда не думал и не говорил, что я – «лучший кибернетик в СССР»!

– Но вы часто меняли место работы, считая, что вас мало ценят? – снова вступил в разговор Лунц.

– Я получал слишком маленькую зарплату! Ее не хватало даже на одно питание! Прочитайте, пожалуйста, мое дело – там все это записано! Именно поэтому я менял место работы.

Человеку свойственно надеяться до последнего момента. Хотя разум подсказывал мне, что все уже решено, я все же добавил «на всякий случай»:

– Я прошу комиссию не применять ко мне такой жестокой меры наказания, как посылка в сумасшедший дом!

Я никогда не боролся против советской власти и такая кара на много превысила бы тяжесть совершенного мной преступления.

– Ладно, мы разберемся, – грубо перебил меня Морозов. – Можете идти в палату!

* * *

В палате выслушали мой рассказ и все пришли к заключению, что мне «шьют манию величия». На следующий день я спросил Сопляка о результатах комиссии.

– Еще не отпечатано решение, – уклонился он от ответа.

– Ну, тогда скажите, куда меня комиссия направила?

– Поедете в Лефортово, – опять уклонился он.

– Что вы у этого попки спрашиваете? Разве он скажет? – заметил мне Юрий.

Вскоре после комиссии генеральша Ставрогина вдруг снова вспомнила обо мне. Она спросила Белова, как я себя чувствую, чем занимаюсь в палате и потом, как бы про себя, промолвила:

– Как жаль…

Белов все это подробно пересказал мне и добавил:

– По-моему, ее последние слова относятся к вашему диагнозу. Наверно она узнала о том, что вас признали невменяемым и жалеет об этом.

На всякий случай Белов дал мне адрес явки в Ленинграде, где после освобождения мне могли оказать помощь.

Догадка Белова скоро подтвердилась. Однажды утром в наше отделение заглянула старшая сестра:

– Ветохин, на минуточку!

– Ну, прощайте, Юрий Александрович! – сказал мне Белов.

– Да не прощайтесь, сейчас вернетесь назад! – заверила меня сестра.

Но я все же пожал руку Белову, Дедабашу и остальным. Дедабаш при этом еще раз шепнул мне свой турецкий адрес, а Белов – адрес ленинградской явки.

Старшая сестра повела меня по черной лестнице вниз, в специальную комнату, где уже лежали мои зимние вещи, присланные из Ленинграда.

Глава 31. Снова тюрьма

Надев на себя черный костюм, зимние теплые ботинки, зимнее пальто и шапку, я на миг снова почувствовал себя человеком. Однако, только на миг. Скоро я опять очутился в Лефортовской тюрьме и снова прошел унизительную процедуру обыска. Я заметил, что тюремщики теперь смотрели на меня как-то по особому. Потом я попросил надзирателя свести меня в медпункт, чтобы смазать мазью заболевшую ногу. И там тоже на меня смотрели по-особому. Приведя меня в медпункт, надзиратель сразу что-то шепнул медсестре, указав на меня глазами. «Очевидно, он сказал ей, что я помешанный», – подумал я и решил проверить.

Когда настало время обеда и надзиратель открыл кормушку моей камеры, я подошел к кормушке и сказал человеку, собиравшемуся налить мне суп из общего бака:

– Мне положен обед не из общего бака! Я признан больным в институте имени Сербского и потому я должен получать диету.

– Я узнаю, – ответил человек и ушел.

Через некоторое время мне принесли другой, диетический обед. Сомнений насчет решения комиссии больше не было никаких.

* * *

Этап привез меня в Симферополь в день моего рождения, 18 марта 1968 года. В этот день мне исполнилось 40 лет. В Симферополе ярко светило солнце и голубело небо и это было своеобразным подарком к моему юбилею. Когда меня вывели из моего одноместного купе вагоне и на короткое время присоединили к другим зекам то один из них, видимо из-за моих длинных волос и зимней шапки без ушей, принял меня за священника и подошел с просьбой:

– Благословите меня, батюшка!

– К сожалению, я не батюшка, – как мог ласково ответил я.

Мне стало тепло на душе: я еще раз убедился, что никакие чекисты не могут убить у людей веру в Бога и, значит, я не выгляжу уголовником, если посторонний человек мог принять меня за священника.

В Симферопольской тюрьме меня снова поместили в одиночную камеру и не дали ни матраца, ни одеяла. Я стал руками и ногами стучать в дверь камеры и требовать врача. Вместо врача пришел корпусной начальник.

– Я признан больным на Московской экспертизе, а вы держите меня в подвальной камере без матраца и одеяла! Переведите меня в тюремную больничку! – заявил я офицеру.

Вместо перевода мне дали матрац. Я продолжал стучать в дверь, пока, наконец, не пришел начальник больнички – старший лейтенант.

– Что вы хотите? – спросил он меня.

– Я – больной. Следовательно мне место в больничке. Переведите меня туда!

На следующее утро меня сводили в баню, где остригли наголо, а потом перевели в больничку.

Больничка в Симферопольской тюрьме занимала небольшое одноэтажное здание напротив прогулочных двориков. В здании было 8 камер. Меня поместили в камеру, где стояло 5 коек. На койках имелось постельное белье, подушки и одеяла. Окно в камере было большое и без баяна, т. е. не закрыто деревянными досками, но стекла оказались закрашенными масляной краской. Питание было лучше, чем в тюрьме: на обед давали по маленькому кусочку мяса, по кружке молока и полкружки несладкого компота (в дополнение к обычному тюремному обеду). Прогулка могла продолжаться до 2-х часов (на усмотрение надзирателя).

Сперва моими соседями по камере были два уголовника. Один из них стоит того, чтобы о нем рассказать. Этот уголовник работал на спиртоводочном заводе и, как многие в Советском Союзе, воровал там, где работал. Однако, воровал неумеренно. По его словам, у него в доме была сделана цистерна, в которой он собрал целую тонну спирта. На своей машине охранник развозил этот спирт в отдаленные селения и там продавал. Даже продавая спирт по ценам, более низким, чем государственные, он выручал за тонну более 10000 рублей. Но кто-то донес на него. Теперь охранник целыми днями проклинал доносчика и доказывал нам, что с ним поступили несправедливо, арестовав его одного.

– На нашем заводе все воруют! Что, я один за всех должен отдуваться? – кричал он и грозил: – если начальство не вытащит меня из тюрьмы, я их всех разоблачу на суде!

В связи с этой его угрозой «всех разоблачить», я вспомнил другой случай: в то же самое время в Симферопольской тюрьме сидел еще мошенник – директор какого-то завода. В течение многих лет он получал доходы с цеха ковров, нелегально организованного им на заводе. Когда на суде его спросили, знал ли кто-нибудь еще о его махинациях, то он якобы ответил:

«Знали первый секретарь Крымского Обкома партии и председатель Крымского облисполкома и получали за молчание богатые подарки. В доказательство своих слов он рассказал, где он запрятал дарственные записки: в воротнике мехового манто, подаренного им жене первого секретаря, и – в ножке стола, подаренного им председателю исполкома, богатого заграничного гарнитура. Обе записки нашли. После этого первого секретаря сняли и перевели в Киев с повышением, а директора – расстреляли. Не болтай!»

На второй или третий день в нашу камеру привели нового больного. Знакомясь с нами, он сказал, что попал в автомобильную катастрофу и получил много увечий и что теперь у него первая группа инвалидности. С места в карьер он приступил ко мне с расспросами, а потом, как-то уж очень быстро, предложил выход из моего положения.

– Я вам серьезно говорю и вы мне серьезно ответьте: что, если бы компетентные люди предложили вам немедленную свободу в обмен на ваше выступление в газете, скажем в «Ленинградской правде»? В Ленинграде вас многие знают, как хорошего специалиста (я не говорил ему об этом) и они не могут понять, как могло случиться, что вы изменили родине? Вот вы и напишите, что наслушались лживой буржуазной пропаганды по радио, а теперь одумались. Вы, мол, поняли, что являетесь только игрушкой в руках западной пропаганды. Раскайтесь публично в газете, раскритикуйте свои бывшие антисоветские взгляды – и сразу свобода!

– Кто вам поручил сделать мне это предложение?

– Никто не поручал, я сам.

То-то и видно, что «сам»! На теле ни одной царапины, цветущий вид, а выдает себя за инвалида первой группы и сходу пытается учить других людей, как им жить!

– Так значит: нет?

– Конечно, нет!

На следующий день «инвалида» убрали из палаты. Ясно, что через него мне предлагали «пряник». Политика «кнута и пряника» применялась ко мне во все время моего заключения. Вероятно, это и есть генеральная политика КГБ.

Глава 32. Суд

Однажды Левитанша [1]1
  «Левитанша» – тюремная кличка. «Левитаншей» в советских тюрьмах зовут надзирательниц, в обязанности которых входит объявлять заключенным о важных решениях, касающихся их судеб, и приносить им копии приговоров и других важных бумаг. Название пошло от Левитана – главного диктора советского радио и телевидения.


[Закрыть]принесла мне бумагу и показала ее через кормушку. В бумаге сообщалось, что следствие по моему, делу закончено и дело передано прокурору Через два дня после этого, мне велели расписаться в другой бумаге, где сообщалось, что дело мое «за судом». Еще через два дня состоялся и суд, на который меня не вызвали. Даже назначенный коммунистами защитник Шелест не пришел повидать меня и поговорить со мной.

В конце марта 1968 года Определение суда было отпечатано и Левитанша принесла его мне для ознакомления. Я взял через кормушку этот документ и стал тут же его читать:

«Крымский Областной суд в составе:

председателя суда – Качалова, народных заседателей (указывались фамилии двух марионеток) при прокуроре – заместителе Областного прокурора Некрасове и защитнике Шелесте,

РАССМОТРЕЛ

в открытом судебном заседании дело по обвинению заведующего сектором ВНИИХП Ветохина Юрия Александровича в преступлении, оговоренном статьями 17 и 56 УК УССР и

УСТАНОВИЛ:

имея изменническое намерение бежать в Турцию, после длительной подготовки, Ветохин Ю.А. 11 июля 1967 года прилетел на самолете из Ленинграда в Крым и к вечеру проник в запретное для ночного пребывания место на берегу Черного моря – в бухту Змеиную, находящуюся вблизи поселка Планерское. С собой Ветохин имел надувную лодку, оборудованную самодельными килем и пару сом, продукты питания, пресную воду, медикаменты и другие вещи. Рано утром 12 июля Ветохин надул лодку и вышел в море с целью побега, но в 5,5 милях от берега был задержан кораблем ВМФ СССР, то есть совершил преступление, оговоренное статьями 17 и 56 У К УССР.

Однако, психиатрическая экспертиза в институте имени Сербского установила, что Ветохин страдает психическим заболеванием: параноидальным развитием личности, возможно, с поражением мозга, является невменяемым и нуждается в принудительном спецлечении.

На основании вышеизложенного Крымский Областной суд

ОПРЕДЕЛИЛ:

1. От наказания и из-под стражи Ветохина Ю.А. освободить.

2. Направить Ветохина Ю.А. на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа.

3. Все вещи и орудия преступления, находившиеся у Ветохина в момент ареста, конфисковать в пользу государства. Продукты питания вернуть осужденному.

4. Все вещи из комнаты, в которой Ветохин жил в Ленинграде, передать его бывшей жене Ветохиной Т.И.»

Первая моя мысль была таковой: «Значит, меня заживо хоронят, если вещи отдают бывшей жене?» Немного успокоившись, я понял, что хотя это и глупо и обидно, но – не главное. Главное – другое. Главное – то, что следователь солгал, будто бы у меня снова статья переквалифицирована на 75-ю, а также то, что меня направляли в спецбольницу и не указывали срок, на который направляли.

– Вы мне разрешите взять копию определения суда? – спросил я Левитаншу.

– Нет! Распишитесь и я заберу обратно.

– Но я хочу написать кассационную жалобу! – воскликнул я. – Как же я буду писать жалобу, если у меня на руках нет копии приговора?

– Это не мое дело! Быстрее расписывайтесь, я не могу ждать!

– Тогда разрешите хоть переписать приговор?

Левитанша ничего не ответила, но было видно, что она колебалась. Я схватил листок бумаги и маленький кусочек графита, воткнутый в прутик от веника и привязанный к нему ниткой, которые мне подал товарищ по камере, вынув их из тайника, и стал быстро и сокращенно переписывать. Левитанша меня торопила, и если теперь я воспроизвожу приговор не дословно, пусть КПСС-овцы не попрекают меня в «передергивании фактов», а винят во всем тех коммунистических заправил, которые грубо нарушают уголовно-процессуальный кодекс, ими же сочиненный и ими же утвержденный.

Переписав определение, я сел на койку и задумался: какое откровенно лживое и циничное «определение». Что ни слово, то ложь! Начинается определение лживым утверждением того, что я – заведующий сектором института, а кончается – обвинением в сумасшествии «возможно, с поражением мозга»?!

Позднее, уже находясь в психоконцлагере, я узнал о том, что найденное у меня психическое заболевание почему-то поражает только тех людей, кто выступает против коммунистического строя. Ни один уголовник никогда не болел такой «болезнью». И еще я узнал, что мою болезнь «не видно и не слышно», и что ее могут обнаружить только психиатры из секретного отделения института имени Сербского и никто больше! Как в сказке Андерсена «Новое платье короля»: все другие врачи должны на слово верить диагнозу врачей из секретного отделения, иначе их признают «несоответствующими занимаемой должности».

Познакомившись с определением суда, я решил добиваться отмены судебного приговора, сославшись на неправильно проведенное предварительное расследование, которое не установило истинного места, времени и способа совершения преступления. Мне понадобились уголовный и процессуальный кодексы, чтобы в кассационной жалобе ссылаться на них. Когда на следующий день начальник больнички делал обход больных, я обратился к нему с просьбой:

– Гражданин старший лейтенант! Вчера меня ознакомили с приговором. Его констатирующая часть не соответствует действительности. Поэтому я хочу написать кассационную жалобу в Верховный суд УССР. В моем распоряжении всего 7 дней. Один день уже прошел. Не могли бы вы сегодня дать мне уголовный и процессуальный кодексы хоть ненадолго? Без них я не могу писать кассационную жалобу.

– Уголовный кодекс я вам не дам, а процессуальный – на один час принесу.

Я снова попросил у соседа прутик с привязанным к нему графитом и листок бумаги, и когда кодекс оказался в моих руках, сразу же принялся переписывать из него все статьи, так или иначе годящиеся для моей кассационной жалобы. Жаль, что я забыл имя этого заключенного, который мне очень помог, отдав припрятанную бумагу и графит в прутике. Он оказался, к тому же, очень восприимчивым человеком и мне удалось за несколько дней, что мы пробыли вместе, объяснить ему некоторые политические проблемы, над осознанием которых он, оказывается, давно уже бился.

Почти не переводя дыхания и сокращая слова, я успел переписать все нужные статьи прежде чем начальник забрал у меня кодекс.

Статьи, которые я нашел в кодексе, очень обрадовали меня. Во-первых, статья 424 прямо говорила, что все лица, признанные невменяемыми, имеют право подать кассационную жалобу наравне со всеми остальными осужденными. Для того, чтобы, узнав о том, что я признан невменяемым, мою кассационную жалобу не отбросили, не читая, я в первой же фразе указал на эту статью и процитировал ее.

Из статей 416–424, посвященным исключительно невменяемым, я узнал, что:

Вызов на суд лица, признанного невменяемым, необязателен, но суд обязан полностью и в соответствии с процедурой, применяемой для здоровых подсудимых, выяснить все детали преступления, проверить улики и опросить свидетелей, чтобы решить, виновен ли подсудимый в предъявленных ему обвинениях, и если виновен, то направить ли его на принудительное лечение в вольную психобольницу или – в психиатрическую больницу специального типа, если окажется, что подсудимый – особо опасный преступник.

Кодекс в одной из статей утверждал, что последнее слово в признании обвиняемого невменяемым остается за судом, а не за экспертизой.

Другая статья говорила о том, что больной может быть выписан из спецбольницы после излечения решением специальной комиссии по выписке, которая заседает регулярно, каждые 6 месяцев. Выписка должна быть утверждена судом.

Согласно кодексу, приговор суда может быть обжалован и отменен, если:

1. У обвиняемого не было должной защиты на суде.

2. Если суд не смог установить точного времени, места и способа совершения преступления, и по другим причинам. Таким образом, у меня не оставалось сомнений в том, что Верховный суд УССР должен отменить мой приговор.

Я построил жалобу следующим образом. Вначале я написал краткое заявление, в котором указал на то, что приговор должен быть отменен по двум причинам. Первая причина та, что суд проходил с нарушением статей

418 и 419 УПК УССР и не выяснил всех обстоятельств преступления. Я указал на то, что свидетели на суде отсутствовали, а указанные в Определении суда время, место и способ преступления не соответствуют истинным.

Вторая причина незаконности приговора, писал я, состоит в том, что я был лишен возможности выступить на суде сам и меня на суде никто не представлял: ни родственник, ни друг, и не защитник Шелест, назначенный КГБ для этой цели. Я писал, что сам факт присутствия на суде защитника Шелеста еще не доказывает того, что Шелест меня защищал, ибо Шелест не только ни разу не пришел ко мне в тюрьму, но и вообще никогда меня не видел. Поэтому он был неспособен выполнять обязанности защитника.

Одновременно я указывал на то, что заключение комиссии в институте имени Сербского вызывает у меня сомнение. Это сомнение базируется на той основе, что я вплоть до ареста работал на ответственных должностях, преподавал, и делал это с успехом. Это подтвердили все свидетели. Кроме того, Украинская психиатрическая экспертиза в городе Херсоне признала меня совершенно здоровым. И, наконец, сам факт написания логичной и аргументированной жалобы должен убеждать в том, что я – отнюдь не невменяемый. Исходя из этого, я просил кроме отмены приговора еще и новой экспертизы, на уровне более высоком, чем экспертиза в институте имени Сербского.

Во второй части своей жалобы я сообщал ранее никому неизвестные факты, подтверждающие, что время, место и способ совершения преступления – совсем другие. Я привел факты, отрицающие правдивость версии, выдвинутой судом и следствием, но истинные место, время и способ все-таки не сообщил. Я выдвинул новую версию снова – вымышленную. Я дал себе слово ни при каких обстоятельствах не выдавать КГБ действительных приемов, примененных мною при побеге. Их я берег для себя – на следующий раз.

Далее я указывал в своей жалобе, что единственной целью моего выхода в море было желание обратить внимание властей на мое бедственное положение с жильем.

В заключение я обращал внимание Верховного суда на то, что в моем деле нет никаких доказательств моих связей с каким-нибудь антисоветским обществом в СССР или за границей или даже с отдельными лицами – антисоветчиками. Наоборот, писал я, я всю мою жизнь добросовестно работал на советских государственных предприятиях, имел много поощрений и поэтому нет оснований инкриминировать мне «измену родине» по 56-ой статье. Вследствие изложенных причин нет оснований считать меня «особо опасным преступником» и направлять на этом основании в спецбольницу.

Начальник больнички дал мне белую бумагу и авторучку и я переписал жалобу начисто. Она заняла 16 страниц. Я прочитал ее соседям по камере, проверяя на них производимое впечатление. Даже надзирательница поздно вечером открыла кормушку и попросила прочитать ей.

На 6-ой день я сдал кассационную жалобу корпусному офицеру. Вскоре Левитанша принесла письменное подтверждение того, что моя жалоба ушла по адресу. Я стал ждать результатов. Ожидая ответа на свою кассационную жалобу я находился в приподнятом настроении и много беседовал с уголовниками, которые часто менялись в нашей камере. Матерые уголовники даже в условиях строгого тюремного режима умудрялись обмениваться информацией со всей тюрьмой и знали о всех наиболее крупных преступниках, находившихся в ней. Однажды, они рассказали мне о молодом еврее, вестовом кают-компании советского военного корабля, крейсировавшего в Средиземном море. Когда этот корабль оказался стоящим на якоре вблизи американских кораблей, вестовой вылез из иллюминатора, спрыгнул в воду и поплыл к американцам. Однако, он не смог преодолеть морское течение. Увидев, что его относит в открытое море, вестовой стал кричать. На советском корабле услышали его крики и выловили из воды.