Текст книги "Позывные дальних глубин"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

А тропические ночи в это благодатное летнее время были просто чудными. Притихший океан лениво дремал под неоновым светом полноликой луны. Казалось, что из опрокинутой крынки с неба пролилось молоко, дотянувшееся дрожащим шлейфом до самого борта лодки. Парной воздух так нежен и чист, словно дыхание спящего ребёнка. Яркие, неправдоподобно крупные звезды разбросаны были по небосклону чьей-то щедрой рукой, словно ордена в награду всему экипажу.

Непрядову не хотелось спускаться в свою душную каюту. Он бодрствовал вместе с вахтой, сидя на ограждении рубки в расстегнутой рубашке и с непокрытой головой. На ходовом мостике так тихо, что слышно было, как журчит у ватерлинии вода, как в центральном негромко переговариваются матросы нижней вахты.

На мостик поднялся Колбенев. Посмотрел на море, посопел своим крупным носом, вдыхая воздух, а потом с мечтательной грустью сказал:

– Помнишь, Егорыч, вот точно так же мы когда-то ночью шли под парусами на барке?

– Еще бы не помнить! – отозвался Егор.

– А ту байку про «летучего голландца»? – продолжал допытываться Вадим. – Ну, того самого, который спасал погибавший бриг со взбунтовавшимся экипажем?

– Было такое, – с грустной улыбкой припомнил Егор. – Про это всё мичман Мищенко адмиралу Беспалову травил, а мы подслушивали…

– Эх, братки, где мои восемнадцать лет?! – подал голос Кузьма, куривший где-то в темной глубине ограждения рубки. – Мне бы хоть на денёк поменять свои «майорские» звезды на курсантские якоря. Схватил бы на радостях еще одну двойку по математике, сбегал бы в самоволку к незабвенной своей библиотекарше…

– А хоть бы и так, – неожиданно согласился Вадим. – Егор, к примеру, ещё раз набил бы морду циркачам и за это снова, с удовольствием, посидел бы на губе. Ну, а я… – он хотел сказать о чём-то своём, сокровенном, но вместо этого лишь махнул рукой и вздохнул.

– Как расточительно счастливы мы были, – подхватил Егор. – Только теперь вот, спустя столько прожитых лет, всё это понять можно.

– Получается, мы вроде бы в жилетку друг другу повсхлипывали, – сказал Вадим, тяжело ворочаясь на своём месте. – Рано, рано ещё играть нам отбой.

– Не о том же речь, – возразил Обрезков, выбираясь из своего закутка и подсаживаясь поближе к дружкам. – Пускай всплакнули, а всё ж как-то приятно.

– Твоя правда, Кузьмич, – согласился Егор. – Иному и всплакнуть-то не о чем. Это наша жизнь, и она продолжается со всеми нашими якорями, звёздочками и легендами. Этого у нас не отнять. Это наше.

И дружки согласно покивали головами, потому что в сущности думали об одном и том же – найти силы в своем вчерашнем, чтобы не бояться и выдюжить в своём завтрашнем.

Столь упорное молчание фиксированной частоты прояснилось самым неожиданным образом. Однажды эфир стал проходим настолько, что Метелину удалось без помех принять передачу какой-то зарубежной радиостанции, вещавшей на русском языке. Из неё следовало, что в результате аварии потерпела катастрофу и затонула неопознанная подводная лодка, скрытно следившая за запусками американских баллистических ракет. Прочитав радиоперехват, Непрядов понял, что речь шла именно о его подлодке. Насколько знал, никакой другой субмарины в том районе, где приводнялись боеголовки, не находилось.

Только не знал командир: огорчаться или радоваться такому известию. Числиться мертвыми, а быть живыми – примета хорошая. Говорят, на самом деле до ста лет, а то и с привеском проживёшь. Но вот как теперь дать знать, что ты всё-таки живой, а не погибший? Не поторопились ли тебя, как боевую единицу, вычеркнуть из списков состава кораблей бригады?

В одном лишь Егор был теперь твёрдо убежден: что бы ни случилось, он должен упорно искать встречи с каким-либо советским кораблём или судном. «Должна же хоть какая-то посудина находиться в море, пускай даже за тысячу миль от нас», – размышлял Егор. Вопрос лишь в том, как отыскать «своих» в этом безмерном пространстве сплошной воды.

Глядя на карту, Егор видел, что точки обсервации, определяющие местоположение корабля по солнцу и звёздам, все ближе и ближе подтягиваются к оживлённым океанским трассам. Однажды на горизонте уже появлялся на короткое время силуэт какого-то судна. И можно уже было надеяться, что денька эдак через два-три суда в океане станут попадаться гораздо чаще. А это увеличивало шансы каким-нибудь образом передать по судовой рации в центр связи, что экипаж Непрядова всё-таки жив-здоров и ждёт скорейшей помощи.

Но кто же знал, что вожделенное спасение, казавшееся таким близким, снова развеется как мираж над морем? Небо вдруг стало зашториваться тяжёлыми тучами, задул ураганной силы ветер, и вскоре океан опять вздыбился. Он вновь стал пережёвывать лодку челюстями своих гигантских волн, надеясь однажды хрустнуть уже не столь прочным корпусом, как скорлупой грецкого ореха. На борту не было уже достаточного запаса сжатого воздуха, как и заряда батарей, чтобы переждать этот дикий шторм под водой. Всё, что можно было предпринять, это наглухо задраить верхний рубочный люк и надеяться на достаточный запас остойчивости и плавучести, которые не позволят лодке, перевернувшись кверху днищем, сыграть «оверкиль».

С кораблём творилось что-то невероятное: кренометр то и дело зашкаливало, а пузырёк дифферентометра так ошалело гулял по изгибу стеклянной трубки, будто норовил выскочить наружу. И хотя все движимое на борту лодки было закреплено, уложено и завязано по-походному, что-то постоянно срывалось со своих мест, летело по отсекам, громыхало и таранилось в борта и переборки. Люди выбились из сил, находясь на боевых постах по тревоге. Тускло горевшие в отсеках аварийные плафоны постоянно гасли, вновь зажигались с большим трудом и на короткое время. Остаточного потенциала аккумуляторных батарей едва хватало на скудное освещение чрева лодки. Ощущение было таким, будто пьяный сельский киномеханик всё время прокручивает один и тот же нелепый ролик, когда мутное изображение на экране дрожит и колышется в какой-то дикой пляске. Сырой воздух был пропитан удушливыми запахами ржавчины, машинного масла и хлорки от разлагавшегося электролита. И это ещё больше усиливало не проходящее ощущение тошноты и одури. Уже немыслимым казалось, что за тысячи морских миль всё же есть обыкновенная суша, где всегда отыщется самый заветный уголок тишины и покоя. Там родной дом, знакомые лица, что приходят во снах. Лишь на мгновенье мелькнут они в измученном сознании чудесным видением, и снова перед глазами окажется нескончаемая явь дурного кино корабельной жизни.

А шторм не стихал. Он походил уже на зловещий океанский апокалипсис. Проваливалась, уходила из-под ног палуба, и вместе с ней будто обрывались собственные внутренности, а потом всё вдруг неудержимо неслось ввысь, и тогда в жуткой невесомости душа норовила отделиться от тела. Взбесившийся океан был самим воплощением нечистой силы, вырвавшейся из адской бездны потустороннего мира. В таких случаях где-то на берегу принято считать, что разбушевавшейся стихии люди противопоставляют в море свою волю и выдержку. Но в сложившейся обстановке этого явно было мало. Требовалось нечеловеческое напряжение, чтобы избавиться от навязчивой мысли, что лодка и её экипаж в этой вселенской толчее воды и неба давно всеми забыты, что существуют уже как бы сами по себе. Они по сути своей превратились в некое роковое подобие призрачного «летучего голландца», встреча с которым служит в море предвестником верной гибели.

Когда Непрядов оставался в своей каюте наедине с собственными мыслями, то вспоминал о жене и сыне. В них он теперь видел высший смысл своего существования. Страшно было представить, что будет с ними, если вдруг не станет в живых его самого. Егор гнал от себя эти страшные мысли, они же настойчиво лезли в голову, и порой ни о чём другом уже невозможно было думать. Когда же становилось совсем невмоготу, Егор взывал к деду, и тот неизменно являлся ему с удивительно кротким, ясновидящим взглядом самого Непряда, точь-в-точь как на фреске в их Укромовском приходском храме. В эти мгновенья к Егору приходило какое-то благодатное, ещё до конца не осмысленное им откровение земного бытия, отпущенного ему кем-то свыше. И уже не было страха перед нарушением порядка вещей.

Просто нужно было воспринимать всё происходящее в том виде, как оно представлялось ему, – всегда нежданное и негаданное, но единственно необходимое и возможное в этом мире. Егор начинал верить, что в жизни им управлял чей-то высший разум, на который можно было во всём положиться, как на самого себя. Этот разум подсказывал, что надо больше думать не о самом себе, а о людях, за которых он отвечал. Что же касается лично самого Егора Непрядова, то уж, верно, время его ещё не иссякло, а, значит, не произойдет ничего такого, чему не суждено произойти. Жива лодка – жив командир, и весь его экипаж бессмертен.

Чтобы как-то занять людей, отвлечь их от невесёлых мыслей, Непрядов то и дело отдавал команды, в которых даже не было особой необходимости. Ведь и без напоминания всё внимание обращалось на то, как израненная лодка сопротивлялась забортной воде, по-прежнему стремившейся ворваться внутрь отсеков. Матросы постоянно подтягивали гайки на струбцинах, прижимавших всевозможные затычки к мелким свищам, подбивали кувалдами клинья под деревянные брусья, которые давили на щиты, закупоривавшие более крупные пробоины в корпусе лодки. И пока люди работали изо всех сил, выполняя поступавшие команды, лодка жила и жили сами люди, целиком полагавшиеся в эти минуты на разум и волю своего удачливого командира.

Но кто же знал, какие сомнения и муки терзали самого Егора, сидевшего на своем привычном месте у шахты перископа? Всё ещё саднило бедро, рана на котором плохо заживала. Но куда больше болела душа от сознания их полнейшей неопределенности впереди. Ведь случись какая-нибудь новая беда, то никто уж им не поможет в столь «аховой» обстановке. Непрядов ясно осознавал то, во что никто не хотел верить. По глазам своих моряков Егор видел, что они во всём полагались на него. Вероятно, он казался им живым талисманом, от которого только и могло исходить их спасение. А ведь он, Егор Непрядов, такой же как и все, обыкновенный человек, совсем не пытавшийся казаться ни провидцем и ни героем, которому «горе не беда и море по колено». Он оставался таким, как всегда. И в этом своём постоянстве, как мог, утверждал весь экипаж.

Океан встряхивал, швырял, скручивал и ломал жутко скрипевшую по всем своим стальным сочленениям лодку. Но она продолжала каким-то чудом сопротивляться готовому поглотить её небытию. Командир держался, неотлучно находясь на своём боевом посту, и ему стойко следовал весь экипаж.

Лишь на седьмые сутки шторм понемногу начал стихать. Ветрами небо вычистило до ослепительной голубизны. Вода отдышалась и вновь заштилела. Она виновато-нежными всплесками ластилась у борта лодки, будто нашкодившая кошка выпрашивала у хозяина прощения. Яркое солнце опять нещадно палило и жарило. Каждый, кто находился на мостике, чувствовал себя как карась на сковородке – враз подпрыгнешь, едва неосторожно дотронешься рукой до раскалённого металла надстройки.

Моряки выкарабкивались поочерёдно на мостик, усаживались в тени под ограждением рубки. Кто покуривал, кто просто дремал, отдыхая душой и телом. Тошнотворная морская болезнь понемногу отпускала их.

Воспользовавшись случаем, Колбенев решил определить место корабля по солнцу. Штурманская наука сидела в нём прочно, и он не упускал случая доказать это лишний раз не столько другим, сколько самому себе. С секстаном и расчётными таблицами он по-прежнему управлялся мастерски, легко и как бы играючи.

На этот раз Вадим не торопился, доставляя себе удовольствие самим процессом навигаторских расчётов. Наконец, точка обсервации была определена и нанесена на карту. Когда же Егор глянул на неё, то не поверил собственным глазам. По всем данным выходило, что за несколько суток лодку вновь отбросило за много миль в самый глухой и безжизненный район океана. Вероятно, корабль попал в какое-то мощное океанское течение, которое все время уносило его в противоположном от прежнего курса направлении – туда, где меньше всего хотелось бы оказаться измаявшимся мореходам.

Снова экипажу пришлось взяться за иголки с нитками. В самом начале шторма парус не успели вовремя убрать, и его снесло за борт внезапным порывом ветра. Теперь приходилось делать, из чего не попадя, новое полотнище. В ход пошли суконные одеяла, холщовые наматрасники.

– Эдак дело дойдет и до носовых платков, – сокрушался Колбенев. – Во что сморкаться тогда прикажете?

– А ты, Вадимыч, пожертвуй на это дело собственные клёша, – посоветовал неунывающий Обрезков. – Они у тебя в бёдрах самые широченные, таких ни у кого больше нет. Парусность обеспечат как у стопушечного фрегата.

– Это невозможно, – со вздохом сказал Егор. – Без штанов у Вадимыча всякий авторитет в команде пропадёт.

– Да ну, и его «партейные» усы не помогут? – делано изумился Кузьма.

– А усы без штанов только всё усугубят, потому как они у него жидковатые, – отвлечённо рассуждал Егор.

– Да и не усы это вовсе, – окончательно добивал дружка Обрезков. -

Так себе, разве что пучок куриных перьев под носом.

– А-а. Значит, ожили? Закукарекали? – с язвительной улыбкой Колбенев зыркнул на дружков. – Вы бы лучше за тем вот парусом следили, – и он показал пальцем куда-то в океан, где теперь, по его мнению, должно было находиться унесённое ветром парусиновое полотнище. – Если такой бедлам произойдет ещё раз, то на очередной парус пущу не только ваши портки, но даже исподники. Посмотрим тогда, какой у самих будет авторитет, с голой-то задницей.

– Ну, ты и безобразник, – отреагировал Егор.

– Сади-ист, – уточнил Кузьма.

Подначка всё же подействовала умиротворяюще. Всем троим стало даже как-то немного легче. Вновь они на мгновенье почувствовали себя в том уже полузабытом далеке своей юности, когда всё им было нипочём и горе – не беда.

Но что бы там ни было, стараниями боцманской команды парус вновь соорудили, приладили на зенитном перископе, и лодка снова дала черепаший ход, устремляясь заданным курсом домой.

А жара в отсеках изматывала и угнетала людей похлеще шторма. Вскоре к этой напасти прибавилось и ощущение голода. Запас продовольствия настолько иссяк, что пришлось перейти на крайне экономный, скудный рацион питания. Отсечный люд заметно приуныл. Было от чего сделаться раздражительным и мрачным. Исподволь в иную матросскую душу начало закрадываться ощущение безысходности и пустоты.

Механик пробовал рыбалить, воспользовавшись имевшимся у него запасом крючков и лесок, но рыбацкая удача явно отворачивалась от него. Рыба даже не клевала, будто совсем перевелась. Тем не менее,

Теренин снова и снова выходил спозаранок на ют и с обоих бортов забрасывал свои нехитрые снасти. Разумеется, где-то под днищем лодки рыба всё же ходила, но ей, похоже, не было никакого дела до тощих желудков изголодавшихся людей.

Однажды случилось так, что экипаж целые сутки ничего не ел, поскольку весь имевшийся на борту провиант окончательно иссяк. Доктор Целиков ходил уже по отсекам и наставлял моряков, как им следует вести себя в условиях длительной голодовки, чтобы сберечь остаток сил. Матросы рассеянно и грустно слушали его, готовясь к ещё более худшим испытаниям, выпадавшим на душу каждого из них. Да и чем, собственно, доктор мог теперь помочь, если и сам-то он еле держался на ногах. И без того худой и нескладный, доктор всё больше походил на обтянутый кожей скелет, на котором мешком болтался китель с погонами капитана медицинской службы.

Но чудо всё же сотворилось как-то само по себе. Сначала корабельный эскулап в неведомо каком закутке трюма отыскал невесть как завалявшийся там мешок пшеничной муки. Правда, нечего было и мечтать, чтобы выпечь из него более-менее пригодный для еды хлеб. Свалявшаяся, подмоченная водой мука превратилась в какую-то рыжую замазку с привкусом солярки. Тем не менее, кок исхитрился сготовить из неё нечто вроде супа с клёцкими. Вернее, это была горьковато-солёная на вкус вода, в которой плавали кусочки вязкого теста, прилипавшего к зубам. Но это было хоть какое-то подобие еды, создававшее иллюзию утоляемого голода.

Потом вдруг сказочно повезло механику. Только за один вечер он выловил на свои блёсны три здоровенных тунца. Едва не весь экипаж сбежался в четвёртый отсек, чтобы поглазеть, как Митя Расходов, корабельный кок, готовил из добытого улова не просто уху, а прямо-таки «пищу богов». Невысокого роста, щупловатый, он казался тем не менее настоящим гигантом, который ловко орудовал ножом, разделывая свежую рыбу. А запахи! Какие божественные запахи вскоре поплыли по всему отсеку, как только в кипевшей воде стали вариться мясистые тунцовые куски. К счастью, отыскалось немного чёрного перца и даже лаврового листа, что придавало вареву пряный аромат. Маленькое, усеянное веснушками лицо Мити в общем-то было невзрачным, но в тот момент, когда он поддевал черпаком свою ушицу и при этом блаженно улыбался, то во всём экипаже не было человека, прекраснее его. Даже Митины веснушки, казалось, источали неподдельную доброту и ласку. Такое лицо бывает разве что у родной бабушки, когда она собирается кормить своих прибежавших с улицы проголодавшихся внучат.

Обедал Непрядов не в кают-компании, а в первом отсеке, вместе с торпедистами, трюмными и боцманами, чтобы своим присутствием выказать им свою признательность и расположение. За общим столом самолично верховодил каплей Дымарёв. Момент был необычный, и поэтому команда в знак уважения просила минёра быть почётным бачковым. Орудуя чумичкой, он ловко поддевал в бачке наваристую уху и с нарочитой небрежностью пресыщенного гурмана раскидывал её по сдвинутым вместе алюминиевым мискам. Внешне матросы старались казаться предельно сдержанными по отношению к еде. Даже к рутинному ритуалу обеденной раскладки относились как бы с некоторым презрением, присущим истинным мореманам.

Ели сосредоточенно, молча – впервые за много дней досыта. И никто не внимал призывам Целикова слишком не насыщаться, дабы потом не разболелись животы. Из голодовки, по его словам, надо было выходить постепенно и «с умом».

– Эх, к такой-то закуси сейчас бы спиртяшки грамм по сто, – выдал своё желание Дымарёв, цепляя локтем сидевшего рядом с ним доктора и лукаво подмигивая. – Как вы полагаете, милый Александр Сергеевич? А не завалялось ли у вас где-нибудь в заначке полкило «шила»? Сознайтесь.

– Может, и завалялось, мой ласковый Василий Харитонович, – туманно предположил Целиков, покосившись на разговорчивого минёра. – Вам-то что?

– Да и ничего. Но могу же я поинтересоваться?

– Поинтересоваться, конечно, можете. И не более того.

– Ну, а если «менее», – вывернулся минёр. – Пускай и не по сто, а по пятьдесят с «прицепом», – предлагал он варианты, кривя при этом рот и озорно высвечивая золотой фиксой.

Но доктор упирался и осторожничал.

– Вот, уже и пиво изволь ему к спирту! Потом, глядишь, Эдиту Пьеху или Софи Лорен подавай вам на «десерт»?

Отсек дрогнул от хохота.

Только минёр и бровью не повёл.

– А почему бы и нет? – Рассуждал он. – Ведь ничто человеческое нам не чуждо, тык скыть…

– Извините, их тут негде взять. Потому как они по штату не положены.

– Ваше упущение, доктор. Не позаботились, не предусмотрели…

– Потерпите. Вот в базу вернёмся, я вам сразу трёх «маленьких лебедей» из Большого театра выпишу, а в придачу – женский хор имени Пятницкого, – посулил Целиков.

– Это уж, извиняюсь, сексуальное излишество. Один я… столько не выдержу, если коллектив бе-че не поможет.

– Вечно вы сачкуете, Виктор Харитонович, – укоризненно произнёс доктор. – Чуть что, так сразу и в кусты. Тоже мне, Казанова из-под Крыжопля! А у самого сто лет как на «пол шестого»…

Все находившиеся в отсеке уже корчились, выпадая из-за стола. Смеялся и командир, сокрушённо качая головой. Он изумлялся тому, откуда у всех брались ещё силы так самозабвенно хохотать. Эти измождённые, вконец истощавшие люди веселились как дети. И тогда стало особенно понятно, что нет такой силы, которая сокрушила бы его экипаж. «Эти ребята никогда не погибнут, – подумал командир. – Они бессмертны».

Только Собенин, по долгу службы тоже присутствовавший за столом, не разделял общего веселья. Он сердито хмурил густые брови, однако высказываться по этому оводу не торопился. Незлобивая, явно нарочитая перепалка двух офицеров в присутствии подчинённых казалась Льву Ипполитовичу неуместной. Тем не менее, это было небольшое торжество по случаю их общей удачи, и офицеры по-свойски веселились с матросами. Как никто другой Непрядов знал истинную цену таким вот безобидным отсечным подначкам. Нарочно их не придумаешь. Они всегда получаются как бы сами собой, экспромтом и одним канатом накрепко вяжут моряцкую дружбу, сплачивают экипаж.

Весь остаток дня Егор пребывал в отменном настроении. Всё у него получалось и ладилось, за что бы ни брался. Подкрепившись, чем Бог послал, моряки уже веселее несли вахту. Лодка вполне сносно слушалась руля и давала под самодельным парусом до трёх узлов хода. Медленно и верно она шла к намеченной цели, и в этом было их общее, одно на всех спасение.

Однажды к Непрядову заглянул Дэви Имедашвили. В руках у него была толстая амбарная книга. Егор сразу её узнал. Когда-то, ещё в бытность свою старпомом, он старательно записывал в этот фолиант всё то, что касалось устройства корабля и особенностей в его управлении. Вообще, такие записи для себя делал каждый офицер, стремившийся на лодке до мелочей, до винтиков познать своё дело. Потом, как водится, надобность в такой книге отпадала, поскольку её владелец начинал сознавать себя достаточно подготовленным специалистом.

– Откуда она у вас? – полюбопытствовал Непрядов.

– Перешла как бы по наследству, – напомнил помощник. – Вы же сами кому-то подарили эти записи, а теперь вот они у меня.

Вспомнил Егор. В свое время, в спешке уезжая на командирские классы, он действительно отдал свою книгу кому-то из молодых штурманов. Потом об этом и думать забыл.

– Но дело, собственно, не в самой книге, – продолжал Дэви, – а вот… Завалялся между страницами прекрасный женский образ, – и с этими словами он выложил на стол перед Непрядовым старую Катину фотокарточку, которую Егор считал давно и безвозвратно утерянной.

– Как она туда попала? – обрадовано удивился Егор, подвигая к себе фотографию слегка задрожавшими пальцами. – Не мог же я оставить её в этой книге!

– Так точно, никак не могли, – подыграл помощник. – Фото за спинкой дивана в вашей каюте нашли. Так думаю, во время приборки туда по неосторожности смахнули. Потом все же нашли, сунули в эту вот книгу.

– Чего же раньше-то мне её не дали?

– А как? Вы же тогда в Питер на классы уехали. Потом все позабыли про эту фотографию, да и про книгу. Сегодня наткнулся на неё в своём рундуке и начал, так себе, листать, – Дэви показал ладонью, как он это небрежно делал. – И вижу – вах! Какая красавица! Сразу догадался, что это ваша женщина.

– Не просто женщина, а жена, – поправил Егор, глядя на вновь ожившие перед ним черты дорогого лица. Вместе с тем он чувствовал, как с ним начинает твориться что-то неладное: у него дрожали не только пальцы, но и губы непонятно почему становились какими-то непослушными, жёсткими, будто их скрепляли суровыми нитками.

– Спасибо, капитан-лейтенант, – выдавил он с трудом и жестом руки отпустил помощника.

Оставшись наедине с самим собой, Непрядов уже совсем не понимал, что с ним творится. Казалось, с фотографии как ни в чём ни бывало сошла грациозная, совсем ещё юная гимнастка в цирковом трико. Она была здесь, рядом. Егор опять видел её большие глаза, прямой носик и маленькие пухлые губки – родные и милые черты, которые он в суете корабельных будет уже начал забывать.

Крупная непрошеная слеза ползла по небритой щеке командира. Он её не стыдился и не смахивал. Это было всего лишь эпизодом, частичкой его личной жизни, о чём он имел право вспомнить, чтобы уже в следующее мгновенье не принадлежать самому себе.

А по календарю исходила на нет осень и близилась зима. Океан по-прежнему простирался на сотни миль вокруг безликим и безжизненным пространством. Казалось, конца и края не будет слишком уж затянувшемуся автономному плаванию, да ещё в аварийной ситуации, когда не работали корабельные механизмы и приборы. Вот и единственный куль муки иссяк. Питаться приходилось одной лишь рыбой, которую всё же удавалось иногда ловить.

Сам Непрядов и все офицеры постоянно лазали по отсекам, разговаривали, как могли поддерживали погрустневших, осунувшихся моряков. Но и отцы-командиры были не из железа. Силы у людей постепенно таяли, некоторые уже с трудом несли вахту и всё больше отлёживались на койках.

Доктор Целиков особенно нервничал, потому как в экипаже появились признаки дистрофии. Даже чувство голода исподволь у некоторых стало пропадать. Александр Сергеевич пичкал моряков какими-то таблетками, убеждая, что это может помочь. Корабельный эскулап понимал, что он становится скорее утешителем, чем исцелителем.

В какой-то мере команду спасало, что пока не было недостатка в пресной воде. Как-то по курсу попался небольшой необитаемый островок, и там по счастью отыскался родник. Вода оказалась вполне пригодной для питья, и ею «под завязку» загрузили целую цистерну. Да только одной лишь водой, как известно, сыт не будешь. Всем по-прежнему хотелось хотя бы сухую корку хлеба пожевать.