Текст книги "Алиса в Стране Советов"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Острым начальственным глазом старичок в момент углядел именно то, что от него хотели упрятать. Опыт внезапных инспекций легко нацелил его на главное. И лица сопровождающих, за исключением кубинца-майора, под одно искривились, понурились – ах, ах, недогляд, недоработочка, Вашество! Однако сожмуренное, а не сохмуренное, как свите поблазнилось, Вашество прикрыло эдак дозорно ладошкой глаза от солнца и, вперившись в помиравшую от стыда и страха парочку, сказало что-то весёленькое. Что именно – Ивану не было слышно. Но, по тому, как свита ощерилась, податливо гоготнула, наверняка что-нибудь гривуазное. Во всяком случае, незадачливый клещ-мужчина сообразил, что начальством прощён, и заорал из воды:

– Viva la amnistad interrumpida! Que sean juntos todos cubanos у rusus! [73]73
  Да здравствует нерасторжимая дружба! Да будут вместе кубинцы и русские!


[Закрыть]

А неотвязная женщина не нашла лучшего как заплакать, смарывая невольно милость подогретого старичка. Не послала ему, как ожидалось, воздушного поцелуя.

Однако Вашество с того не прогневалось и, пригрозив вовсе нестрого проказнице пальцем, пошло исследовать побережье в сторону, где очень некстати расположился исполосованный горе-утопленником Иван.

Первым, иначе и быть не могло, Ивана узрел Мёрзлый, не замедливший что-то Гусяеву на ухо резво шепнуть. Парторг принял стойку и вытянул шею к желанной добыче. Но секундою раньше Вашество заприметило Ампариту и сражённо умаслилось, засеменило к Иванову зонтику для очевидного ознакомления с населением, подмандатной волей казуса территории, где он желателен всем и любим.

Зная дерзость Ивана, дошлый Мёрзлый заскочил наперёд старичка, искривлённым ртом прошипел: «Сам… сам Ахерелов!» и живчиком Вашеству Ивана представил: – Это наш, Иван Репнёв, выпускник МГИМО!..

– Зачем? – высокопарно произнесло Вашество, с неохотою отводя приторные глаза от Ампариты и вглядываясь в, ой ли, за так поцарапанного Ивана. – Зачем, кхм… странно!

«Зачем?» и «странно!» любую свиту ставят в тупик, поскольку переспросить, уточнить тут всё одно что попроситься в отставку.

– Вопросы языкознания, – заученно объяснил Ивана добряк Лексютин. – На пальцах здешним нашу политику не растолкуешь. Не доросли еще, чтоб осознать без переводчика.

А ядоносный, к Ивану аллергией томимый Гусяев добавил скользко:

– Привыкли, однако же, военкоматы всех под гребёнку брать…

Добавка Вашеству не понравилась. «Всех под гребёнку» – священный принцип миролюбивой стратегии; армия – университет миллионов. И Вашеству требовалось не обсуждение принципов, а осуждение и разгадка конкретных царапин на лице боевой единицы. Разгорячённое воображение подсказывало ему, что эти отметины Иваном получены в «ближнем бою» и вознаградились-таки «викторией», о чём свидетельствуют и нонешняя покорность синеглазой красавицы и её липучесть к охальнику.

– Странно, странно, – не без ревности продолжало твердить Вашество, сощурившись на Ивана.

Не знавшая как из положения выкрутиться свита подавала Ивану неприметные знаки, всяко веля, чтобы тот поднялся, оказал старцу почтительность и дал хотя бы за ручку спутницу подержать. Но на Ивана упрямство напало. Ему вовсе не нравилось, что его, будто жука на ладошке, так и эдак разглядывают в раздумьях, какую ножку сперва оторвать. А тут ещё Ампарита к нему пристала:

– Que le extarano? Que quiere este pavo? [74]74
  Что ему странно! Что хочет этот индюк?


[Закрыть]

– О чём она? – не упустило полюбопытствовать Вашество.

– Она… она восхищена вашей строгостью и… и осанкой, – блудливо соврал Марчик.

– И всё? – разочарованно молвило Вашество, погружаясь в какие-то дальние мысли. – Мда, жара вредна награждённым… И это самое, якуткам свойственна сдержанность, пока не покажешь одеколона и орденов… – И перевёл взгляд с девицы на Ивана: – Царапины надо носить пулевые и… штыковые. Не для того рука братской помощи, чтобы лезть кому ни попадя под подол.

Свита восторженно зашушукала, как бы сражённая свежим тезисом полководца-политика. А Мёрзлый так вообще отличился, сказав:

– Позвольте я запишу для стенгазеты?

Но не успел он согласия получить, как незаслуженно оскорблённый Иван поднялся. Конечно же, он мог скликнуть свидетелей, оправдательно расписать свои подвиги по спасению утопающих. Из шкурного интереса и стоило бы так поступить. И не нареки сослепу Вашество японистую Ампариту чуть ли не тундровой «гейшей», ловящей подолом дарёный флакон «Тройного», Иван, может быть, и не вздыбился. Но тут он голову на пустяке потерял, как это с каторжником бывает, когда ему – остальное терпимо – ещё не дают и «бычка» с земли подобрать, затаптывают отраду.

– Ну это, знаете ли, алексия!.. [75]75
  Алексия (гр) – потеря способности читать; сопровождается часто афазией – нарушением речи.


[Закрыть]– сказал он для разгона. – Тут, извините, вы наперёд Ермака Тимофеевича забежали. По алфавитной близости, Вашество, спутали Якутию и Японию. А ещё ни при какой афазии всё же не надо мешать братство с б…

– Спокойно! – телом загородил скандал Гусяев. – Во-первых, хотелось бы знать, где ваши… где группа?

Возникла неприятная пауза. Гусяев злокозненно улыбался. Вашество напряжённо соображало, кого из членов Бюро зовут Ермаком Тимофеевичем и лестно ли для него забегание или наоборот? Иван же кумекал, как выкрутиться: выдавать товарищей он не имел права.

«Колхозное положение, – размышлял он, – сам по себе у нас не проходит никак, мычать и молчать можно лишь вместе, и чувство товарищества естественно обостряет враньё».

– Значит так, – неловко полез он в единоличники. – Товарищи увлеклись в магазине какой-то сарпинкой, а я тем временем, не спросясь…

– Это их не прощает, – окоротил потугу Гусяев. – По некоторым данным, – тут он на Мёрзлого многозначительно посмотрел, – их интересы выходят за «рамки» сарпинки.

– Э… так точно, – побагровел ликвидатор данайских борделей Лексютин и, подозрения от вверенных войск отводя, пропыхтел: – О машинах мечтают. Отдельные даже курить бросили.

– Напрасно, – сбилось с прицела Вашество. – Курево утоляет жажду и согревает. А вот самоволка, побег из части… – набычился он и… разомлело потаял.

Кто бы мог ожидать, но Ампарита женским чутьём догадалась, что властный «индюк» забил повинного в чём-то Ивана в угол, а остальные загонщики просто подлаивают, чтобы хлеб-косточки оправдать. И демонстративно третируя подвывал, что вожакам особенно лестно, она избирательно улыбнулась старцу. Мало того, не видя прочих в упор, изящно приблизилась и наложила прохладную змейку ладони на лоб Ахерелова.

– Por suponer, le duele la cabeza [76]76
  Наверное, у него болит голова.


[Закрыть], – прожурчала она.

– Как-как? Что она говорит? – зарыскало из-под руки Вашество, не отпуская, придерживая компресс, живительный даже для рогоносцев.

– Заботится, не напекло ли вам голову, – доложил Марчик.

– Скажи пожалуйста, понимает! – отозвалось Вашество. – Вот именно, что напекло! Но мы с этим ещё разберёмся, да… и с тобою тоже, – добавил он для Ивана, хранившего на лице угрюмость без видимой благодарности, что беду от него отвели. – Намажься зелёнкой и чтоб в двадцать один ноль-ноль был у меня в «Гаване-Либре» с подружкой, если так выразиться, понятно?

– Мне-то куда как понятно, – сдерзил Иван. – Не знаю как другим.

На других Вашеству было, видимо, наплевать.

– В Гавану! – скомандовал он свите, к ней даже не повернувшись. А Ивану ещё раз напомнил: – В двадцать один вдвоём…

«Как же, жди – дожидайся! – подумал Иван. – И почему это в генералах сидит уверенность, что земля – плоская? Неужели им так удобнее думать, что скрыться от них ни в какую нельзя?»

Гусяев эту мысль раскусил немедленно:

– Мёрзлый, составьте компанию Репнёву! – распорядился он на прощание. – Да, да, сгруппируйтесь. И если что, зовите полицию.

Мёрзлый жирно хихикнул, присел на песок и тотчас же посерьёзнел с видом: «моё дело маленькое, но лучшего часового, конечно же, не сыскать».

Иван отчаянно затосковал. Из глубины души гномик ему подсказывал накормить Мёрзлого как-нибудь через силу в китайской харчевне, устроить новое Монтевидео. Однако план этот отпадал, ибо здешний китайский квартал остался без никакого привоза и сидел в полном смысле этого слова на чёрных бобах, годных лишь для запора. Как вариант, правда, гномик предложил «стоп-кадр»: наладить Мерзлого по пути в Гавану проверить, горят ли задние фары, и вихрем дать дёру. Оно и просто, и действенно. А если обманутому на дороге оставить ещё и коробочку из-под торта с запрятанным туда кирпичом – эффект удваивается. На охромевшей ноге он к вам и до ночи не доберётся; такого рассвирепевшего, на наркомана похожего, вряд ли какая попутка возьмёт.

«Конечно проказа, мальчишество. Но подскажите, как иначе часового убрать, когда кругом полиция?».

И, улыбнувшись покорно Мёрзлому, сказав Ампарите: «Espera me un poquitin!» [77]77
  Чуток подожди меня.


[Закрыть]– Иван утопал в ресторан «Мамба».

Увы, тортов там и в помине не было. Как пояснил бармен, весь сахар ушёл в промен на порох. Затея Ивана не то чтобы проваливалась, но лишалась изюминки, того самого шарма, что извиняет проделку, переводит её в разряд шутки-малютки. И тут на выходе он углядел сверкающий никелем мотоцикл, исклеенный сплошь фотокрасотками. Вызнав владельца и угостив его порцией Бакарди, Иван легко с гонщиком столковался. Построивших социализм русских островитяне считали решительно неспособными к воровству, обманам, угонам и тайно надеялись, что эти навыки у них самих после революции не обострятся, а как бы сгладятся. Когда Иван возвернулся под зонт, пляжная публика теснилась у береговой кромки, разноголосо советуя сторожевому катеру, как половчее сетью на борт принять умаявшуюся вконец и плакавшую теперь о «разводе» парочку. Давно мечтавший о прочной семье Мёрзлый сосредоточенно наблюдал за погрузкой, но отработанным боковым взглядом, собака, Ампариту из поля зрения не выпускал.

– Вот так-то, Пётр Пахомович! – кивнул на море Иван. – Удачные браки заключаются только на небесах. Спектакль заканчивается. Пора по домам.

– С удовольствием! – откликнулся Мёрзлый: сторожевая задача его, видимо, тяготила – пляж слишком удобное место, чтобы потеряться.

– Vamos! [78]78
  Пойдем!


[Закрыть]– улыбчиво пригласил Иван Ампариту и неприметно шепнул: – Те espera una pequena sor-presa… [79]79
  Тебя ждёт небольшой сюрприз…


[Закрыть]

Возле ресторана Иван пропустил Ампариту чуть впереди себя и – оп-паньки! – пёрышком усадил на мотоцикл. Девушка округлила глаза, но возражать, умничка, отбрыкиваться не стала.

– Это ещё зачем? – заподозрил неладное Мерзлый. – Не надо трогать чужое, товарищи!

– Пардон, Будённый нас научил, что пеший конному не товарищ, – сказал Иван, вспрыгнув в седло водителя и пробуя газ.

– А… а как же я? – забегал, не находя себе места, Мерзлый.

– Ну, это ваши подробности. Вы же домой хотели? Я вас не держу, – пожал плечами Иван и с рёвом, подзаглушившим крики «Полисиа! Полисиа!!», выскочил на дорогу к автостоянке.

Мальчик при автостоянке был ленив, но смышлён. Иван в момент оживил его тремя песо, велел откатить мотоцикл минут через пять к ресторану «Мамба», а сам ускоренно усадил не понимавшую ни черта Ампариту в поднагревшийся «кадиллак».

– La libertad es mucho mejor que la fratemidad [80]80
  Свобода гораздо лучше, чем братство.


[Закрыть], – первое, что он сказал по дороге в Гавану и пояснил, что именно так по-русски принято и бытует прощаться с друзьями по институту.

Само собою, он понимал, во что побег ему обойдётся, отчётливо представлял недоумённую ярость Вашества и ту партийную дыбу, где будет распоряжаться Гусяев. Но рядом была Ампарита, мерцали, переливаясь от синевы к изумруду, глазенки-омуты, тянувшие не даром пропасть, утонуть, заспать, что наяву есть коммунистический кодекс, «земля-воздух», обливное ведро, Мёрзлый, «долг», священные рубежи, колбаса двухтысячного, групповая ответственность и в награду плита из мраморной крошки с назиданием «Отдохнешь и ты».

«Зачем!? Во имя чего такая жизнь? – злился Иван. – Во имя будущих поколений? Во благо? Во упрочение великой державы? Чушь! Ничтожества, пусть даже плотно скучившись, не могут величия создать. Только громаду, кучу, что давит каждого, да и саму себя. Нет, други мои! Хватит тешить меня «сопричастностью», видите ли, к «свершениям», к «великим событиям». Я сам – живое событие, и сопричастность к девушке Ампарите для меня куда как важнее…».

По ходу движения, справа, за пустующей бензозаправкой «Shell» Ивану открылась необозначенная дорога, упиравшаяся в двухрядные кольца маскировочного бамбука с тенистой аркой без вывески.

«Пасада!» – наитием догадался Иван. Кубинские офицеры все уши ему прожужжали, рекомендуя на случаи встречи с замужней, скромной сеньорой именно этакий, забамбученный дом свиданий, где их не мог даже мельком увидеть обученный персонал. По их словам, клиенты таких заведений прямиком из машины ныряли в стенку плюща, прятавшего входную веранду, а там уже ждали полуоткрытые двери спальных отсеков: прыг – и заперся на крючок. Еду-питье по телефонному вызову гостям подавали через настенный ящик с двойными крышками: одна – в круговой коридор, другая – в нумер, так что официант-подавальщик из всех подробностей мог углядеть при расчёте лишь обручальное золотое кольцо на руке посетителя и на веранду выскакивал только в случае, когда ему фигу показывали. Такое бывало, но редко. В пасаду публика приезжала степенная, обременённая многодетностью и должностными портфелями из крокодиловой кожи.

Притормозив у перекрестка, Иван натужно набрал воздух ослабшей как-то вдруг грудью и вымученно, на себя непохоже, сказал:

– Estas consada? [81]81
  Ты не устала?


[Закрыть]

И замер, сжался, удерживая дрыг-дрыг внутри.

– Un poquito [82]82
  Немножко


[Закрыть], – прошелестела сухими губами девушка.

Ни он, ни она в этот момент не решались друг другу в глаза посмотреть. Да и нужно ли это было?

Иван свернул направо и молча, на тихом ходу вшуршал по гравию под зелёную арку. За бамбуковой стенкой, как и предсказывалось, укромно располагался приземистый дом, занавешенный сплошь турецким плюшем. Сквозь редкие просветы углядывалась веранда с приотворёнными на пол-ладони дверями. Проёмы окон были вглухую укрыты кондишенами и мерно жужжали, будто усталые ульи в бабье лето.

Компаньерос не обманули Ивана. Всё было так, как сказали.

Хотя и без выбора, номер выпал ему отменный: зеркальный душ, обитый шёлком альков и в нём такое, какое своими просторами не снилось, наверное, и всепонимающей Екатерине Второй.

Иван поднял телефонную трубку, немедля пропевшую «Todo para usted» [83]83
  Всё для вас.


[Закрыть], – и приказал, волнуясь:

– Dos Brandi… champafia… frutas… [84]84
  Два бренди… шампанское… фрукты.


[Закрыть]

Глава X

Предчувствия чем-то сродни пожарам: предпочитают возникать по ночам. И при полной луне тревожно мнится, будто всё, что происходит сейчас, тебе уже предсказательно снилось, было и кончилось плохо. А в зарубежье, как и предписано, нашему человеку Родина снится. Вроде бы кто-то бежит за тобой, преследует, требует «долг! долг!», а ты нагишом и скачешь на четвереньках в поту и страхе.

Домой Иван возвращался, когда луна уже набрала силу, и в голове шипучей пластинкой крутилось: «Вот вам крест, что я завтра повешусь, а сегодня я просто напьюсь…».

Как и в лучшие институтские годы, «верный ленинец» выжидал его, притаившись за манговым деревом. Из укрытия он вылез с нетерпеливой дрожью в коленках, независимо сплюнул на палец, притушил недокурок и не в силах дальше радость сдержать протявкал:

– Вашество-то скончалось… Ха-ха! Разрыв сердца…

– И что… что ты этим хочешь сказать? – хлопнул дверцей Иван. Мёрзлый сейчас напоминал ему шакала Табаки с его «Акела промахнулся! Акела промахнулся!!».

– Под трибунал пойдёшь, – непререкаемо произнёс Мёрзлый.

– С какой стати? Я тут при чём? – опешил Иван.

– А кто же ещё!? – избоченился Мёрзлый. – Кто старика взволновал, кто обнадёжил? Он напоследок так и сказал: «Не поддалась!..».

– Старик про линию Маннергейма вспомнил, – притворно зевнул Иван. – Спать хочется. У тебя ко мне всё?

– Нет, не всё, – осклабился Мёрзлый. – В ночное дежурство на базе зенитка пропала…

– Ну, это я беру на себя, – заверил Иван. – Пушки и воробьи – моя давняя слабость.

Мёрзлый спрятал в карман окурок и назидательно произнес:

– Слабость не бывает расчётливой, Иван Алексеевич! Помнишь, к нам шлюхи на лодках подчаливали? Кто намекнул тогда: их за мешок селитры можно?..

– Вы как, Пётр Пахомович, по шее предпочитаете или по морде? – мягко предложил Иван. – Мне ведь терять нечего. По совокупности такую мелочь и во внимание не примут.

Мёрзлый скукожился, попятным ходом влез на крыльцо и, убедившись в недосягаемости, парировал:

– Дезертир! Юбочник! В семь утра – к генералу!..

И юркнул в дверь под защиту свидетелей.

В доме было темно и прохладно. Кузин ещё не спал, предупокойно ворочался.

– Ну как? – поднял он лохматую голову. – Как у тебя там?

– Нормально, – шепнул Иван. – Завтра в семь на «ковёр».

– Не сознавайся, – бормотнул Кузин. – Скажи, движок отказал. Я ковырну завтра отвёрткой.

– Скажу, – заверил Иван. – Спи, спи! Скоро петухи прокричат.

Закурил сигарету и лёг поверх простыни.

«А в чём я, собственно, виноват? – засвербило под ложечкой. – Откуда в нас эта готовность штрафы платить за то, что никому вреда не приносит? И почему мы загодя падаем ниц перед всякими «у нас не принято, у нас не положено», извольте шерше ля фам под стометровым, подоткнутым одеялом из пятнадцати равноправнейших лоскутов? Если классовая борьба и в постель переносится, то зачем тогда на Первомай орать о дружбе народов, единстве планеты… Зачем костить проклятые царские времена, вздыхать о горькой судьбе несчастливца Резанова и Калифорнийской Кончиты? Их разделила вера, «несовпадение предрассудков», с которыми мы покончили и заменили неверием – ура! и недоверием – гип-гип ура! кто там знамя криво несёт? смотри у меня!.. А как же мне, верующему, откликнуться? Разве древком кого по голове, и на авось – в Калифорнию…».

С недовершённой мечтой о своей Кончите он и уснул.

Свидание с генералом состоялось лишь в полдень. Перебравшее на банкете Вашество действительно хватила кондрашка, и утренние часы у начальства ушли на звонки в Москву и хлопоты, чтобы отправить в Главпур цинковый ящик.

Пока Иван томился в приёмной Лексютина, туда подтянулись зачем-то Кузин и Мёрзлый. Причина вызова им была неизвестна. Кузин держался спокойно с видом: хрен что вытянешь из меня! А Мёрзлый ужасно нервничал, сучил ногами и выбегал то и дело на улицу, как бы имея на перехвате товарищу генералу нечто секретное доложить.

Лексютин объявился с траурной повязкой на рукаве, что никак не вязалась с жизнерадостной, впору плясать, внешностью. По простоте душевной он притворством совсем не владел, и на челе его открыто читалось: «Да, горе, конечно! Но каким же мучителем упокойник был!..». Зато на вытянутом лице Гусяева, заглотнувшего, видимо, ещё на банкете аршин, лежала неотличимая от настоящей печать глубокой партийной скорби, натренированной в очень почётных караулах и непохожей никак на земную печаль своим налётом раздумья: «А кто взамен? Какие будут перемещения?».

Военный суд был не в его компетенции, но именно он, вездеход, начал допрос кручёной фразой:

– Чем будем оправдываться, если нечем оправдываться?

– А я и не собираюсь, – сказал Иван.

– Вот это правильно, – одобрил Лексютин.

– За мною нет ничего особенного, – дотолковал Иван и в подтверждение заложил ногу за ногу.

– Ничего себе ничего! – выкрикнул генерал. – А мотоцикл? А самоволка?

– Устав не запрещает езду на мотоциклах, – холодно известил Иван. – И как офицер я не обязан сидеть в казарме во время отгула.

– А… а группа?! Как ты посмел без сопровождения!? – треснул по столу пятернёй Лексютин. – Тебя же, дурака, могли заманить, напоить, украсть!

– Во-первых, я не дурак, да и цыган на острове нету, – сдерзил Иван. Он понимал, что прёт против ветра, но гномик толкал его изнутри: «Да пропади оно всё пропадом, Ваня! Ты что, каторжный?».

Лексютин растерянно поглядел на Гусяева, подул на начавшую краснеть ладонь и в тоне недоумения помощи запросил:

– Он что, не понимает?

– Да всё он понимает, – сказал, желваками играя, парторг. – Он слишком мне по институту знаком, с-стиляга!

– Пять лет прошло, – угрюмо напомнил Иван.

– И безрезультатно, – глядя поверх Ивана, сказал Гусяев. – Есть люди, которым общественное сознание не привьёшь.

«Сейчас дополнит: таких мы в коммунизм не возьмём», – подумал Иван. А поднапыжившийся парторг сказал:

– Они живут сегодняшним днём, как будто завтрашнего не хватит.

– Обучим! – опять подул на ладонь Лексютин. В нём говорили вера в шагистику и в своё личное обаяние: советскому генералу мало, чтобы его уважали-боялись, ему вынь да положь, чтобы ещё и любили.

– Не получится. Такие не поддаются, – отверг целебные свойства любви и муштры Гусяев. – Они сами лезут в учителя, – и на Ивана сощурился: – Зачем ты друзьям-кубинцам советовал сменять пушки на проституток? Они же верят каждому нашему слову. И результат – налицо!

– Да вы что, товарищи! – поразился такой увязке Иван, – на лешего проституткам пушка!?

– Зенитка, – горько поправил Лексютин. – Она, кстати, отлично понизу бьёт, мать её за ногу. Развернёшь, и хорош!

– Интересно, от кого качучам отстреливаться? – въедливо отшутился Иван, не принимая угрозы всерьёз. – Пушкой правительственный декрет не остановишь. Таксопарки, что ли, будут громить? Смешно!

– Пожалуйста! – кивком подарил знатока генералу Гусяев. – Он уже в курсе, – и на Ивана в упор уставился: – А если из нашей пушки по Команданте… Какие будут политические последствия, ну?

– Не будет последствий, чего вы придумываете, – рассердился Иван. – В Сталина же не стреляли… А для них он то же самое, если не лучше.

Дознаватели переглянулись, как бы уступая друг другу заледенелую после оттепели дорогу.

– Ты… вы что хотите этим сказать? – взялся прощупать на всякий случай Лексютин.

– Он намекает на Пинос [85]85
  Остров Пинос – кубинские Соловки.


[Закрыть], – ответил за Ивана парторг. – Я же говорил вам, товарищ генерал: человеку, для которого революция противоречит канализации, нельзя контактировать с населением.

– Ну да, им же сыр в масле наобещали, «морскую Швейцарию», – буркнул в сердцах генерал и, проговорку свою осознав, на Ивана накинулся:

– Кто разрешил тебе, офицеру, трахаться, когда я настрого бардак запретил? Это же… это же престиж родины, не говоря про триппер!

– Хорошее дело, – не к слову сказал Иван. – По-вашему, офицеру достойно лишь в Туркестанских песках да в Пинских болотах лежать? Окоп да бруствер ему перина, так что ли?

– Нет, он действительно не понимает, – поискал глазами сочувствия у Гусяева генерал. – Я про то, как гонореей вербуют, про выдачу за уколы военных тайн, а он про Туркмению, где морду тебе, кстати, – ткнул он пальцем в Ивана, – голову бы не расцарапали, а в момент оторвали и с родственников бы ещё калым потребовали.

«Буре был прав, – припомнил Иван. – Шпионство придумано, чтобы бдительность оправдать. А канализация – это работа Мёрзлого, уши бы ему оторвать…».

– Ну, тех, кто не понимает, мы тоже понимать не обязаны, – поднялся парторг, считая миссию свою завершённой. – Чуждые взгляды рождают чуждые настроения. Я думаю, двадцать четыре часа для беспартийного будет достаточно…

Глянул искоса на часы и удалился, оставив Лексютина в некоторой растерянности: хотя «чешская» армия и автономно держалась, но направляющая рука свой указательный палец никогда не сгибает, даже если впереди жидкий асфальт.

– И что же мне с тобой делать, а? – лжедружелюбно спросил генерал после краткой паузы. – Зенитку мы, конечно, отыщем и… и с переводчиками у меня зарез. Локаторщикам вообще не досталось, мда. Откуда кралю-то, хоть скажи, подцепил? Из «Пахаритос»?

С такой наводкой Ивану надо бы согласиться. Пускай зазорно, но всё-таки то народный конвейер, где просто физически не успевают клиента о чём-то спросить, тем паче тайну разведать. Да и выпивки там не дают, что тоже имеет значение – сухой язык прочнее держится за зубами. Однако Иван – нашёл время обидеться – выпалил:

– Да вы что!? Она девушка честная, из хорошей семьи.

– Ну, удружил, спасибо! – расстроился генерал. – Эх, Репнёв, и соврать-то для пользы дела не можешь. Верно Гусяев про тебя говорит: ты не наш человек, Репнёв! Снаряжайся в Москву…

– А Кузин? – нашёл было зацепку Иван. – Ему же без меня не управиться. И потом, с чего вдруг Москва стала прибежищем для ненаших? Где логика?

Лексютин закаменел лицом и убеждённо сказал:

– Язык погубит тебя, это точно. Сутки на сборы – вот и вся логика, она же практика, она же наука другим. Армейский прокол, лейтенант, равен потере девственности – он невосстановим! Двадцать четыре часа – и чтоб духу твоего не было.

Двадцать четыре часа, машина и конвоир изгнанникам предоставлялись, чтобы валюту истратить, под верёвку загрузить барахлом чемоданы. И такая по-слабка была гуманна. Во всяком случае, она смягчала гнев родственников. Ну, и на первых порах давала на родине распродажей кормиться, пока тебя после морального карантина, как Швейка, за идиота не посчитают и соответственно должность дадут.

Меры строгости коснулись и Мёрзлого. Таинственный портфель ему было приказано сдать и прислониться, так уж и быть, переводчиком к Кузину. Однако Кузин мало что обхамил Петра Пахомовича – плохо знает язык! – так ещё и доложил генералу для верности про пассаж Мёрзлого в Монтевидео, на что озлённый, запутавшийся вконец Лексютин отреагировал:

– На склад засранца! Поближе к белью и сортиру!

И это тоже было гуманным. Повторной высылки Мёрзлый бы не стерпел, на пристяжном ремне, глядишь, в самолёте повесился.

В благодарность, да и желая доверие оправдать, засранец взялся было Ивана ещё разок постеречь, поездить с ним по магазинам. Ан дудки! Показываться в богатой парковыми кустами Гаване генерал ему вообще запретил. Навсегда. На весь срок вещевой службы.

– Ничего-ничего, – прошипел Мёрзлый, собираясь на поселение в Антигуа. – Я остаюсь в доверии, я докажу. А вот ты, Иван, никогда теперь нашим не сделаешься. Ты – человек конченый…

В сопровождающие Ивану определили Кузина, что было с поверха хорошо, но со дна – скверно. Мысль о побеге нет-нет да и подтачивала Ивана. Задумку портила, правда, догадка, что Ампариту ушлая Марта на борт не возьмёт. Да и согласится ли сама Ампарита? И назначение в конвоиры Кузина-Мёрзлого он бы не думая под трибунал подставил – как бы снимало вопрос. Фарс ла рюсс, господа! Пообвыкший, что за него всё само собою решается, наш человек вроде как бы и рад, когда его перед фактом ставят. По лености ему даже уютно в положении «ни тпру, ни ну».

Эх, Кузин, Кузин! Верный слову, он действительно с утречка отвёрткой «кадиллак» ковырнул, вывел ради Ивана из строя. С машиной теперь пришлось повозиться.

– В загранке оно всегда так, – приговаривал он из-под капота. – Хочешь как лучше, а получается ни себе, ни людям. Несовпадение.

– Да ладно, не утешай, – отвечал Иван. – Я и дома не очень-то совпадаю. Делать по-своему – несовместимо с «по-нашему». И знаешь, когда прикрикнули «снаряжайся!», с меня будто камень свалился – обязанность врать туземцам, что мы им счастье несём. Подарочно, видишь ли! От собственного избытка. Да, Кузин, достойно можно только достойную страну представлять. А так всё это балаган, занятие для Петрушки.

– За «балаган» нам такие деньги и платят. А так бы – шиш! – определил Кузин. – Готово, кажется. Куда поедем?

– В хойерию. Ну, где мы серьги тебе давеча покупали, – сказал Иван, в машину садясь. – А шальную деньгу, Кузин, нам не за потерю совести платят, а за страх.

– Да ну, – отмахнулся Кузин. – Американцы сюда больше не сунутся. Точно тебе говорю. Они и Корею полностью брать не стали. Оставили Северную для контраста, чтобы другим неповадно было. Соображаешь? И тут – та же история. Они же хитрые, сволочи! Пускай, скажут, окрестные страны на талончики полюбуются, на песо лёгкого веса, на полкило в руки. Небось, и в Сьерру тогда не потянет. Какой, ума поднабравшись, в гору пойдет?

– Возможно, ты прав. Тут есть сермяга, – сказал Иван. – Но ведь им принесли и кое-что потяжелее, нежели полкило в руки.

– Например? – небрежно обронил Кузин.

– Например, «земля-воздух».

– Врёшь! – ударил по тормозам майор. – Откуда ты знаешь!?

– Сильвия разузнала, – внёс ясность Иван. – Видать, ракетчики, действительно чехи, были в стельку и проболтались. Ты не ходи больше в «Холидей клаб». Где пасутся секреты, там и слежка. Поехали!

– Так-так-так, – тронул с места Кузин. – То-то Сильвии не видать больше. И бармен морду воротит, ни слова, куда исчезла, не говорит… матом на Славушкина ругается: «Пинга! Пинга!»

– А ты не ослышался? – предположил Иван. – Может, «Пинос»?

– Может быть, – согласился Кузин. – Испанский на ухо плохо ложится: заглатывают слова, будто мороженое едят.

И помрачнел, тяжко задумался.

В хойерии Иван оказался в мучительном затруднении. Облюбованное кольцо с изумрудом ценилось в 499 песо, и скидки продавец не давал ни в какую. У Ивана же вместе с полученными подорожными оказалось ровно пятьсот. Вроде бы тютелька в тютельку. Но на какие шиши, спрашивается, Ампариту довольствовать? Как продержаться сутки?

– Бери! – подтолкнул Кузин. – Если к глазам подходят, бери! Я всегда так делаю, – и доложил за Ивана сотню: – Потом отдашь, Москва тоже деньги любит.

– Да когда ж потом? – запротестовал Иван.

– Скоро, – как-то многозначительно произнёс Кузин. – Скорее чем ты думаешь. Садись за руль и вези меня в клуб! Не в «Холидей», в «Шестьдесят девять»… А там катись на все четыре стороны до утра. Понял?

– Нет, – признался Иван. После слов «Скорее чем ты думаешь», – пикантная затея майора ему совсем не понравилась: – Я тебя не понимаю.

– И не надо, – заносчиво проговорил Кузин. – Может, трагизм у меня внутри.

Как ни спешил на свидание Иван, возле дверей сноб-клуба – на одной в чём мама мулатка, на другой – фрау-блондинка в бикини – он взялся ещё раз Кузина отговорить:

– Ну зачем тебе эта любовь втроём? Не по-нашенски, право. Ты пингу прыгалками себе с непривычки сломаешь, и вообще там опасная публика…

– A-а, видал я их… Не страшней «земли-воздуха», – отбрасывая сомнения, пошевелил плечами Кузин. – Я тебе откровенно скажу: когда «земля-воздух» в неловких руках, она отлично бьёт по своим. Ей, заразе, без разницы. Комаром на тепло летит. А ты мне – «публика». Хорошо говорить, когда ты уезжаешь! Нет, Иван, я должен всё испытать, попробовать, пока… ты сам понимаешь. В Корее трижды на волоске был. Бог троицу любит. А в этот раз печёнкой чую – не пронесёт.

И, не оглядываясь, потопал в притон любви с двойным подогревом, о котором в первый же день островной жизни им так красочно рассказал таксист.

– Обожди! – крикнул вдогонку Иван. – Как мы завтра встретимся?

– А когда у тебя самолёт? – обернулся Кузин.

– К восьми утра надо быть в зале отправки.

Кузин подумал чуток и сказал:

– Вот там и состыкуемся в баре. В семь тридцать. На всю катушку разматывайся, Иван! Вещички я поднесу.

По уговору, Ампарита ждала Ивана ближе к вечеру, когда он с базы вернётся. И преждевременный вызов по телефону её и обрадовал, и встревожил. Чтобы не терять зря времени и не мозолить глаза родителям, договорились встретиться в «Тропикане».