Текст книги "Алиса в Стране Советов"
Автор книги: Юрий Алексеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Иван подоспел в варьете первым. Днём публика сюда редко заглядывала: кураж на сцене начинался заполночь. Но нынче тут было шумно. Заголённые, в пышных набедренных перьях хористочки репетировали программу к завтрашнему Дню павших за дело Революции. На авансцене торчмя стоял портрет Хулио Тромпо, а задник наспех заделан крепом. Однако аккомпанемент оркестра был далеко не траурным, и девочки взбрыкивали ногами с привычной лёгкостью – лихо, кафе-шантанно. Всё как всегда. Но в финале канкана девочки дружно пригнулись, на «алле-ап» вскинули пёрышки, и на их задранных попках живою строкой взыграли буквы:
«Ай да ну! – оторопело подумал Иван. – Ну прямо как у нас – всё через жо…».
А половина девочек улыбчиво обернулась в зал, подняла перышки спереди, и теперь на девичьих прелестях купно и как-то двусмысленно прочиталось:
Лозунг несколько удлинился и восклицательными значками пришлось пожертвовать. Но одного передка всё равно не хватило, и к девочкам наскоро прихвостился женоподобный комик в трико, прикрывший картонным «D» своё сомнительное достоинство.
«И эта новизна не нова, – укрепился в мысли Иван. – Где всё через задницу, там поиск скрытых резервов».
В руках у него были цветы, предназначенные для Ампариты. Поколебавшись чуток, он подошёл к рампе и возложил букет к траурному портрету: «Прости, браток, всё что могу!» И, не оглядываясь, устремился на улицу.
Новое так и наступало на пятки. Ампарита приехала на маршрутном, не виданном раньше такси, и за рулем, Иван готов был поклясться, обозначилась та самая негритянка из «Пахаритос», на которой Чанов обжёгся и шумел потом: «Деньги назад!».
«Прикрыли! – мельком отметил Иван. – Кузину не обломится… Где теперь ему мыкаться до утра?».
Озабоченный вид Ивана сразу бросился Ампарите в глаза, и, прильнув к нему, она тотчас спросила:
– Tienes unos desgustos? Que ha pasado?
– Por el contrario! – бодро брякнул Иван и дальше уже понес полную ахинею: – Como se dice, hay solo un dia felis para matar su oso cuarente. Y me presen-tan ahora la posibilidad para un descanso en Sibiria. Mi avion a Moscu… [88]88
У тебя неприятности? Что случилось? – Напротив! Как говорится, выпадает всего лишь один счастливый день, чтобы ухлопать своего сорокового медведя. И мне предоставили возможность отдохнуть в Сибири. Мой самолёт в Москву…
[Закрыть]
– Claro! Tu tienes, deseo llavar me consigo, – с опережением догадалась возлюбленная.
– Muy bien! De paso iremos a visitara mi hermano mayor en Paris у pasar el tiempo diveprtido en su hacienda en Avinion. [89]89
Понятно! Ты хочешь взять меня с собой… Прекрасно! Попутно мы навестим моего старшего брата в Париже и весело проведём время в его авиньонской асиенде.
[Закрыть]
Иван, иначе не выразишься, опупел.
– Э… э, э-е-э, – зашевелил он сложенными буквой «о» губами. Да и что, собственно, мог он сказать? Что Елисейским полям он предпочитает Елисеевский магазин на Тверской? Что к любым полям у него после картошечки аллергия? Или сослаться на несезон: дескать, концертов в Москве летом нет, и потому любитель Баха и теплоцентрали гобоист Сушкич ни днём ни ночью покоя в многокаютном «Титанике» им не даст? И потому, спрямив позорное «о», он выцедил из себя слова, какими курсанты на выпускном вечере девушек утешают, прежде, чем дёру через забор на станцию дать:
– Espera me, у уо regresare… Muy pronto! [90]90
Жди меня, и я вернусь… Очень скоро!
[Закрыть]И, потупившись, как швейцар в ожидании чаевых, распахнул перед девушкой дверцу машины.
В пасаду они поехали молча, под гнётом некой недоговорённости. Признаться, Иван не считал зазорным дурить государство, поскольку оно загодя воздавало гражданам сторицей. Но в личной жизни он чурался обмана. И его угнетало сейчас чувство неловкости, так и подмывало сказать, что шансов свидеться вновь у них не больше, чем у приговорённых пожизненно и отбывающих срок раздельно, каждый в своём лагере. Уже одна «БДИТЕЛЬНОСТЬ!» на заголённых попках достаточно говорила, что Остров Свободы становится Остовом. С границей на замке. И при всей дружбе братских режимов, у Ампариты не было синей рубашки – этого пропуска-аттестата для обучения в Москве. Увы, и такая лазейка была для неё отрезана. Что ж до Ивана, то он, как человек «орлиного племени», теперь и вовсе будет прикован к родовому гнезду.
«А вот как подарю колечко, так и пойду в сознанку, – тянул время Иван. – Но… но тогда получится, будто я откупаюсь, чёрт побери!».
Возле пасады Ивана ждало новое огорчение. Не в пример вчерашнему сюда набежала туча машин, и в основном то были такси с пустыми кабинами. Видимо, девочки лишь для блезиру подчинились властям и кинулись дружно в работу «по-совместительству».
Иван трижды проклял декрет и дважды вспотел, пока отыскал незанятый нумер. Хорошо хоть убранство комнаты оказалось не хуже давешнего. Издёрганный донельзя Иван поднял трубку, затребовал то же, что и вчера, и в ответ был со вздохами сожаления предупреждён, что вместо шампанского будет и.о. шампанского – то бишь «Совиетико», гуляющее за рубежом под псевдонимом «Игристое».
«Сойдёт, – подумал Иван. – В моём положении пора к советскому привыкать. Но Ампариту на пересадке в Бурже всё ж помяну французским».
В частых разъездах прощания с милыми провинциалочками воспринимались им с облегчением. Их имена он забывал уже на верхней ступеньке поезда, а если и вспоминал когда, так в голову прибегали попутно стишки, вроде:
Я не поеду осенью в Тамбов.
Там жёлтый лист по мне не планет,
Там рыжий мальчик в садик скачет И кличет «папой» встречных мужиков.
И не поеду никогда в Тайшет,
Упрёков климат мне не по-душе!
Ни в чей альбом стишки. Ерундопель какой-то. И в отместку ему эта прощальная ночь была настоящей пыткой. Боль сидела в нём даже в минуты сладкой опустошённости, когда любимая в забытьи, в истоме ласкала его смуглыми пальцами и умоляла не связываться с «эль осо куаренте» – сороковым медведем, им же нелепо придуманным, абы что сказать.
– Estreila mia [91]91
Звезда моя
[Закрыть], – нежил её он лёгкими, в полдыхания поцелуями. – Tu es mi oso cuarente, en tus abra-zos quiero morir… [92]92
Ты моя сороковая медведица, в твоих объятиях хочу умереть.
[Закрыть]
Ни сон, ни даже краткое забытьё не шли ему на подмогу. Всё глубже брала тоска. Холодным инеем на душе лежала невысказанность. И на рассвете, когда промёрзлой, трескучей пластинкой внутри у него вновь запело «Вот вам крест, что я завтра повешусь», он признался Ампарите во всём. Даже про Суш кина рассказал с разгона. Форс-мажор, господа! Душа у русского человека на скрепах, и всё-то ему нормально, всё хорошо, но уж когда прорвёт, до донышка изольётся.
– Que barbaridad. Que miseria!.. Eso es imposible… insoportable! [93]93
Какое варварство… Какая нищета… Это невозможно… невыносимо!
[Закрыть]– порывисто сопровождала слова Ивана любимая.
Иван прикусил губу и сожмурился: «И дёрнуло же меня за язык?! Сейчас начнётся истерика».
А Ампарита вскочила и начала рыться лихорадочно в сумочке. На пол полетели гребёнка, деньги, ключи.
«Хорошо, если ищет платок, – в печальном раскаянии заскучал Иван. – А ну как яд… горстку снотворного…».
А Ампарита меж тем, видимо, отыскала что нужно, и принялась рваным почерком сочинять записку.
«Так и есть!» – укрепился в подозрениях Иван и резко поднялся, чтобы отраву отнять и записочку «никого не виню» скомкать.
Однако вырванный из-под руки девушки «яд», предназначался Ивану! И недописанный до конца рецепт содержал следующее:
«Мануэль! Приюти беженца в Авиньоне до моего приезда. Отец согласен. Мама здорова. До встречи. Осенью нас будут обменивать (sic!) на трактора – пять к одному, либо 1000 долларов с головы…».
Иван тихо окоченел: «Ещё одна Марта… И я, негодный к промену, опять каким-то довеском иду…». И, устегнув себя в банной манере вафельным полотенцем, нескромно осведомился:
– Estas segura, que padre esta de acuerdo? [94]94
Ты уверена, что отец согласен?
[Закрыть]
– Ahora no tiene ningun iraportancia, [95]95
Сейчас это не имеет никакого значения
[Закрыть]– мягко парировала любимая. – Solo de tu depende nuestro futuro. El provenir en tus brazos propios…
«Лишь от тебя зависит наше завтрашнее. Будущее в твоих собственных руках». Такие слова Ивану доводилось слышать лишь дважды: когда ханыги с Трубной просили сдать его в скупку краденое пальто, и ещё когда в мёртвом, промёрзлом Гжатске ночная девушка посылала его в ресторан за вином. В остальном же всё за него решала «судьба», всё зависело от швейцара, от Мёрзлого, от Лексютина, от Гусяева, и «заглавно», конечно же, от Примат-Эксцентрика, гнавшего всех гуртом в коммунизм, вовсе не потому что «социализм» не мог выговорить – получалось нечто гибридное от «Цицерона» и «клизмы», а исключительно благодаря по складам начитанности и вере в идею фикс. Иконостасная, с меняющимися ликами идея со дня рождения определяла будущее Ивана. В «своих руках» он ничегошеньки никогда не держал ему оставили разве что разводить ими: «Нас не спрашивают!».
«Так было и будет везде, где народ не приемлет, не любит сложных структур и детским опытом понимает, что много идей и головастых людей просто быть не может. Чтоб не запутаться, да и лучше запомнить, им достаточно Одного Примата, Одного Команданте, – думал Иван. – Иначе мир для них – безотцовщина». И азарт вырваться из-под всевластной руки всё больше его захватывал, и пробудившийся гномик стоял над душой, подначивая: «Нигде, кроме как в Авиньоне! Неясность – всё-таки шанс. А заготованное – гроб!».
Иван как бы завис над обрывом. И, учуяв момент, Ампарита забежала вперед, легонько за рукав потянула:
– Tienes unas divisas? [96]96
У тебя есть валюта?
[Закрыть]
– Угу, – покраснел Иван. – Tengo un amigo en Paris… [97]97
У меня есть в Париже друг.
[Закрыть]
– Un compatriota? [98]98
Соотечественник?
[Закрыть]
– Si, le llaman el Gaton. [99]99
Да, и его зовут Котиком.
[Закрыть]
Ампарита не слишком, видать, в Кота поверила, подобрала с пола стодолларовую бумажку и протянула Ивану:
– Por si a caso… Desde Burge hasta Avinion hay bastante kilometres. [100]100
На всякий случай… От Бурже до Авиньона немало километров.
[Закрыть]
Иван глядел на бумажку будто Адам на яблоко. А разгулявшийся гномик шумел: «Да нет же рая, Иван! Не обижай девушку! Какие кущи на Колыме? Возьми…».
– Угу, – сказал Иван. И взял. После чего с торопливой неловкостью пошарил в одежде и нацепил на палец любимой ответный подарок.
Кольцо пришлось впору.
«Ну вот и всё, – подумал Иван. – Дело теперь за кюре».
А Ампарита прижалась к нему и прошептала:
– Ja amanece. Falta muy poco tiempo… [101]101
Рассветает. Нам остаётся совсем мало времени.
[Закрыть]
Утром Иван подкрепился «Игристым» и повёз Ампариту домой. В дороге они не обмолвились ни пол словом. Изредка Ампарита молча впивалась в Ивана прощальным взглядом, и он в ободрение поднимал «рот-фронтом» кулак: дескать, сказано – сделано! моё слово – олово! Всё было замётано, до мелочей продумано, обговорено, предусмотрено.
Но на «другом берегу» тоже не спали… Той же ниткою заметали, продумали, предусмотрели. И непродравший ещё глаза капитан танкера «Трудовик» в захолустном Сантьяго-де-Куба уже получил каблограмму задержаться с отплытием и принять на борт одну «драгоценность». А в предрассветной Гаване из запасного ангара на полосу, где белоснежно эльбрусился лайнер «Эйр Франс», вырулил дымный, чахоточный «кукурузник», не имеющий никакого понятия о Бурже. Мир для него кончался в здешней Сицилии – провинции Ориенте. Дальше Сантьяго-де-Куба он летать не умел.
Часть вторая
ГРОБ БЕЗ МУЗЫКИ
Глава XI
– У нас, – сказала Алиса, – когда долго бежишь со всех ног, непременно попадёшь в другое место.
– Какая отсталая страна! – сказала Королева. – Ну, а здесь, знаешь ли, приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте.
Алиса в Стране Чудес
Морские волны катили гроб перекатисто и неровно, а стук о крышку то затихал, то усиливался, и вдруг сменился жалобным пыхтежом:
– Ва-ва-ванечка, п-подыхаю!
«Нет, это не Босфор, – дошло до Ивана сквозь дрёму. – Это Демьян Спиридонович…».
Иван тяжело поднялся, упал в шлёпанцы и под-волочился к дверям.
– Сколько? – сонно осведомился он, ключом ворочая.
– Трёшницу, ради Бога! – трагически произнёс Сушкин. – До завтра… завтра шестнадцатое.
– Завтра пятнадцатое, – неуверенно отозвался Иван.
– Разве? – озадачился Сушкин и на серебристых висках его выступили росинки – свидетельницы небезызвестных внутренних мук.
Постояли. Помолчали. Иван не мог определиться, потому что нигде не работал, а гобоист Сушкин терялся в числах, поскольку рядом с музыкальным театром был круглосуточный Елисеевский магазин.
– Так всё-таки, Демьян Спиридонович? – полюбопытствовал заострённо Иван, вручив страдальцу трёшницу. – Постучитесь к соседям, мне надо доподлинно – четырнадцатое сегодня или пятнадцатое?
Получить вготове свою повесть «Алиса в Стране Советов» Иван условился с машинисткой пятнадцатого, и поторапливал стрекотунью Люсю не для какого-то дела, издательского, журнального, а из желания побыстрей и подальше упрятать рукопись от Бенкендорфа Второго – полковника Бекина Дорофея Игнатьевича, книгочея № 1, добытчиво говорившего: «Вы валяйте пишите… и не забывайте нас».
«Нас», как известно, выходит фасадом на площадь Дзержинского, и произносимое там незабываемо.
Не успел он натянуть брюки, как на пороге опять возник запыханный Сушкин.
– Ну, какое нынче? – нетерпеливо осведомился Иван.
– Никто не знает, – выпалил Сушкин. – Катька в школе, Степановна пенсию уже получила, а газеты ещё не пришли. Но я на улице кого-нибудь попытаю. Я мигом до магазина и лётом назад.
– На улице? Я и сам узнаю, не затрудняйтесь! – крикнул вдогонку жаждущему Иван. Состояние Демьяна Спиридоновича не оставляло надежд на возвращение без предварительной пробы, а из горла отхлебнувши, он мог заново всё позабыть, перепутать.
Иван оделся в вышел на волю. За ночь заметно похолодало. Колючий ветер с воем карабкался на Трубненскую гору. В переулке было безлюдно, а выскочивший из подворотни случайный прохожий в полупередничке Ивана не просветил, послал озябшим голосом на три буквы. Иван поднял воротник и зашагал к Сретенке.
Угловой сретенский милиционер был приветлив, но назвал почему-то «семнадцатое»; зарплату, наверное, приближал. Пришлось пойти дальше, к киоску «Союзпечати». Для киоскёра все дни были тоже достаточно одинаковыми, но под рукой всегда находился осведомляющий материал.
– Сегодняшняя, за пятнадцатое, – дробно отстучал стариканчик из стеклянной, нетопленой будки – от холода у него даже железные зубы промёрзли, мешая ласково приторговывать «Огоньком», зазывать простолюдинов кроссвордами. – Свежая, – добавил он ищущим тоном рыботорговца и предложил «Правду».
– Спасибо, папаша. Я неграмотный, – вежливо отказался Иван и заспешил прямиком в бомбоубежище, оборудованное под жильё в арочном доме по Большому Сергиевскому переулку.
Погода была не подарочек. Капризный октябрьский снег не лип к асфальту, метался пухом по закоулкам, скатывался в валки и обещал «весёлую жизнь» физкультурникам, топавшим налегке по Сретенке в изготовке к празднику. Пятившийся во главе колонны репетитор, сизоносый, воинственный, в дармовой лыжной пилотке, взмахивал сигнальным флажком, и топальщики охрипло скандировали:
– Октябрю – слава! Партии – слава!! Да здравствует коммунизм!
Озабоченные бытом прохожие не придавали колонне значения. И только в дверях Филипповской булочной, предчувственно волглея, всхлипывал Сретенский дурачок Чекушка – неясного возраста человечек в дезертирской до пят шинели и набекрень крытый шапкой-лохмушкой, какой шпана в отымку футболила. Чекушка тронулся от салютов, и когда над Москвою снопами вспыхивал очередной праздничный фейерверк, он начинал рыдать, припадочно бился о землю и вопил: «Горим! Все сгорим! В церкву тикайте!» Его, конечно, пробовали «лечить» в 17-м отделении, что в Головине переулке. Но после этого он и точильщиков уличных с их искрометной машиной стал смертельно бояться, добавил к прежнему: «Чур, пятое колесо! От искры возгорится пламя!!».
– Не плачь, Чекуня, огонь метелью задует, – утешил походя дурачка Иван и, пропустив колонну, пересёк Сретенку, вернулся в Большой Сергиевский и оказался у дома, где в полуподвале ютились «легальные», как он их называл, «подпольщики».
Спустившись ощупью по избитым ступеням, Иван толкнул не знавшую днём запора дверь коммуналки, преодолел узкий, мрачный, будто нутро подлодки, общий коридор и постучался в хвостовой отсек.
Никто не отозвался. Машинисточка Люся, видимо, отлучилась.
Иван пошёл к выходу, думая Люсю на улице перехватить. Но тут в головном отсеке «подлодки», где слесарил сантехник Шляпа, образовалась пробоина, хлынул свет, а за ним и пригласительный голос:
– Заходи, гостем будешь…
БЕЗУМНОЕ ЧАЕПИТИЕ
Коля-Шляпа и какой-то бесцветный, отёчный, лет сорока бездельник сидели по одну сторону захламлённого железками стола, а между ними помещалась, как под конвоем, вечная девушка Соня – как всегда пьяненькая, заоблачная и с неизменной сигаретой, которой она заячью губу маскировала для привлекательности. Во главе стола высился зачищённый рашпилем, незалужённый ещё самовар.
– Соня, очнись! Посмотри, кто пришёл, – сказал Коля-Шляпа, крантик повёртывая и нацеживая из самовара в чашку какой-то фиолетовой жидкости.
– Опять двадцать пять, – забормотала Соня, щекой на стол прилаживаясь. – Я трудящая девушка, я с ружьём сплю. Стрелок я, у меня справка.
– Это не участковый, ты что?! – обнадёжил пьяненькую Коля-Шляпа. – А хоть бы и мент, у нас – самовар, и у Витька документ страшной силы.
При этих словах бесцветный цветным сделался: лицо оклетилось, пошло сине-красными жилками и стало до удивления похожим на схему «Как проехать по Москве».
Иван оглядел компанию и сообразил, что бездельник Витьком зовётся, и что девушка Соня под натиском участкового – тот всё время её на чугунный завод посылал – достала-таки справку, что трудится где-то стрелком-охранником и спит, стало быть, не с кем попадя, а с ружьём.
– Хочешь чаю? – спросил Ивана сантехник.
– Заварки не вижу, – сказал Иван.
– А её и нет, – грубо сказал Витёк. – После неё посуду мыть надо.
– Присаживайся! – налил Ивану из самовара Шляпа. – Не стой пограничником, тут те не Куба. Выпей, выпей чайку, защитник родины.
– С утра не принимаю, – сказал Иван, принюхавшись. – Предпочитаю кефир.
– Человек, способный опохмелиться кефиром, не сможет защитить родину, – непререкаемо произнёс Витёк. – Он её просто не любит, не понимает или… или большой начальник.
– Да какой он начальник!? – сказал Шляпа. – Он писатель.
– Писатель или фантастик? – потребовал уточнения Витёк.
– Писатель, наверное, коль от руки корябает, – рассудил Шляпа.
– Плохо, – укоряюще посмотрел на Ивана Витёк. – Очень плохо!
– Фантастика! – пробормотал Иван удивленно.
– Не тронь фантастику! Она с похмелья оттягивает, – изрёк Витёк. – А вот просто писателей при коммунизме не будет. Мы их с собой не возьмём…
– С чего такая немилость? – сказал Иван.
– В будущем вас не станут читать, – молвил Витёк. – Всё что в книжках расписано, можно будет за так, в натуре пощупать.
– Занято! На учёт закрыто, – пробормотала в полусне вечная девушка и юбку руками к коленям прижала.
– Х-ха! – дыхнул, опрокинув в себя чашку, Шляпа. – Каждому по потребностям, хотя этого и не будет.
– Ударю, – сказал Витёк.
– Не надо, я пошутил, – сказал Шляпа.
– Смотри, – предупредил Витёк. – Шуток при коммунизме не будет.
– А в цирке что, – усмехнулся Иван, – беспартийных заставят насмерть сражаться?
Витёк подумал, почесал спичкой голову и сказал:
– Хочешь, ударю?
– А… а зачем?
– А затем, что мне ничего не будет.
– У него двенадцать осколков в голове, – пояснил не без зависти Шляпа. – И, конечно, справка из Камушкино от психа.
– Каких осколков? – усомнился Иван: по виду Витёк вряд ли на войну призывался. – Немецких, что ли?
– Стану я немецкие носить! – в тоне патриотизма сказал Витёк-Справка. – Бутыль с брагой на женский праздник рвануло, как раз в ночь на восьмое марта.
«Ну совпадение! – поразился Иван. – В Стране Чудес Заяц ведь тоже в марте спятил..».
– И что характерно, – опорожнил стопочку Витёк, – как очухался, доктор спрашивает: ну-с, какой у нас нынче день? Я ему: когда будущее ясно, число не имеет значения. А он: нет, отвечайте. – Женский, – говорю, – международный. А месяц? – прилип.
– Месяц безопасности движения, – говорю. Ну, а год? – не отстаёт. – Пошевелите осколками? Год великих свершений, – чеканю. Абсолютно здоров, – говорит, – готов к труду и обороне. – Нет, обождите машину гнать, – возражаю. – Коли здоров, то почему я не в своё, а в стоячее время к бутыли полез? – Что значит «стоячее»? – очки на лоб поднимает, а я этого не люблю: очки не для того, чтоб выдрючиваться. – А ещё «доктор»! – прищучиваю. – Не знает даже, что время у нас трех сортов бывает. – Да-а-а? – говорит, но очки в норму приводит. – X… на! – говорю. – Когда на магазине замок, время стоит: надеяться не на что. А с петухов до открытия, когда спать невмочь, – тянется. Ясно? Ну, а с открытая до закрытия – бежит. И по здравому разумению, – говорю, – на часах пора сделать деления, как у барометра: «буря», «не рыпайся» и «спи, моя радость, усни». – Да-а, – говорит, – и к помощнице – вдвоём не обхватишь: – Напишите ему «пенис-теннис-троллейбус», дайте справку!
– Доктора всегда так, – поддакнул Шляпа. – Говоришь: «Зубы болят», дают мазь, чтобы не потели ноги.
– Всем давать – не успешь скидавать, – пролопотала Соня, на другую щёку укладываясь.
– Совсем приличиев не понимает, – сказал Шляпа и плеснул в Соню остатками жидкости из своего стакана.
Соня с досадой подняла руку лопаточкой и, не открывая глаз, проговорила:
– Конечно, конечно, я – «за», голосуем списком!
– То-то, боится, – определил Шляпа, подмигивая Ивану.
– Да нет, нутром сочувствует, селезёнкой, – сказал Витёк.
– Это одно и то же, – обронил Иван.
– Совсем не одно и то же, – возразил Витек. – Так ты ещё чего доброго скажешь, будто «при коммунизме денег не нужно» и «при деньгах коммунизма не нужно» – одно и то же! А ну-ка, Соня, расскажи инженеру человеческих душ, как ты чугунный завод охраняешь! – и спящую локтём подковырнул. – Про трёх сестриц расскажи!
– Девушку по селезёнке не бьют, – проговорила Соня кокетливо и, повторного напоминания опасаясь, зачастила сквозь дрёму:
– Жили-были три сестрички. Звали их Даша, Маша и Соня. Они хотели работать-работать-работать. Приехали из глуши в Москву и жили в вишнёвом саду.
– Какие сады?! – удивился Иван. – Их же вырубили.
– Не те слова говоришь, Соня! – подхватил Витёк. – Лимитчиц в сад Баумана не пускают.
– Она с картошкой спутала, темнота! – довесил Шляпа. – На вишню взрослых, у тех живот мешком, не посылают. Они и листья пожрут.
– А вот и нет! Нас кличут, вишь – новые барышни! – дёрнулась Соня. – А за окном то дождь, то снег…
И заснула накрепко.
– Бесполезный член общества, – сказал Витек-Справка. – Я её, пожалуй, пристукну.
– А кто бутылки сдавать пойдёт? – остудил друга Шляпа. – Устала девушка. Ей больше десяти слов и четырёх пудов за раз не положено. Прель… пер-лель… льготный класс, короче, навроде детей. Шестьдесят килограммов на горб – и точка! То есть ящик гвоздей или телевизор в коробке. От государства закон против выкидышей…
Упоминания о законе и государстве Витька успокоили.
А Шляпа постучал согнутым пальцем по самовару, потом в сравнение Соню по голове, прислушался, установил успокоенно: «Маленько осталось», – и, накренив медную ёмкость, сцедил остатки жидкости в чашку.
– Порядок, – вздохнул он и поделился с Витьком, отлил на глазок в стопарик.
– Мда, жизнь коротка, – философически поднял глаза к потолку Витёк, изучая попутно прозеленелую, похожую в контуре на Апеннины протечину. – Н-но хор-р-роша, ничего не скажешь!
– А ты не груби. Грубить я и сам в гостях умею, – обиделся за потолок Шляпа.
– Почти как у нас на Нижней Пахомовке, – умильно и узнаваемо полюбовался на падавшие лоскутами со стен обои Витёк и спохватился: – Не вздумай ремонт! Наш барак не сегодня-завтра снесут, а там и до вас доберутся. Да, в будущем всё обустроится, ни хлопот, ни нужды не будет.
«Тут всё не так просто, – подумал Иван. – Барачному жителю голову ещё допрежде браги взрыв информации повредил. Ну, и бурные аплодисменты доверия – мы ждем-с, мы одобрям-с! И он неистово, на полном серьёзе ждёт, когда его спелёнутого, под «баиньки-баиньки» в светлое будущее перенесут».
– Ну хорошо, денег не будет, писателей – тоже, и даже посуду мыть не будут, – сказал Иван. – А что останется, что будет?
– А ничего, – допил стопочку и зажевал наскоро соевым, круглым батончиком искривлённый Витёк. – Народное гулянье будет, ну и работа по большим праздникам. Так, в охоточку.
– Зачем же стремиться к тому, что уже достигнуто, – наводчиво покосился на стол Иван.
– Не хочу праздника! Не будет девушка чугун варить, – забеспокоилась во сне Соня. А Шляпа вовсе несбыточное прибавил: – И вот ещё краны течь не будут, я вам скажу.
– Совсем? – попросил уточнения Иван. – Или «в охоточку»?
– Писатель должен говорить в лоб, без подкрутки, – окрысился злобно Витёк. – А намёки мы отфигачиваем, всегда отрицаем то, что не понимаем. У меня лично – справка. Я вынужденно к работе не приступаю, чтобы общему делу не навредить.
– A y меня обед! Для рабочего человека важно плотно покушать, – забегал руками по столу Шляпа. Однако от соевых батончиков только облатки остались, и он с разгона крышку самовара содрал, глазами в пустое нутро упёрся: – В этой заразе ужасно скока калориеф… Один дружок мой с Инвалидного рынка четыре года единственно денатуратом питался и язву вылечил, так что ты, Витя, – проявил он вдруг участие к Справке, – особенно не налегай: без справки останешься. У дружка тоже третья группа была через голову и желудок.
– При коммунизме денатурат в парикмахерскую пойдёт, – отрезал Витёк.
– Ну да? Тогда и я схожу туда как-нибудь после обеда, – промямлил Шляпа.
– Эх, Коля-Николаша, – пожурил Иван. – Ну что ты городишь? «Обед!». Чем ты прошлый раз три часа в разгар дня занимался, не помнишь? Пробку проволочкой из порожней бутылки доставал. Так подумай, с чего тебя Шляпой прозвали, убийца?
– Из-за культурности. Я летом шляпу ношу: от перхоти помогает. Зачем ты меня убийцей назвал? – взроптал культурный сантехник.
– А затем, Коля, что в эти три часа ты мог две раковины починить или, там, кран и заработал бы два рубля как минимум. А бутылке твоей, – подавись она пробкой! – 12 копеек цена… Прикинь, на что ты время убил.
– Не понял, – наморщил лоб Шляпа; подумал несколько и в улыбке расплылся: – Нет, меня не собьёшь! Кран я и на другой день поправить могу – рубли не сбегут! – а бутылка сейчас нужна… Что ж я, маленький? Это у писателей бывает время убитое – не тогда родился, не на той женился. А на нас оно и без жены работает. Верно, Витёк?
Витёк икнул, дернулся и, будто током ударенный, в полный голос запел:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля;
Похмеляется с рассветом
Вся советская земля… ик-ик-ик…
Проикался и как-то многозначительно, знающе произнес:
– Гомо жопус… Все люди будут маленькие да удаленькие, а продовольствие – огромадное и сколько хошь!
«Пора уходить», – подумал Иван и поднялся:
– Счастливо вам потрудиться, мне к Люсе пора.
– Сядь! – каким-то придушенным голосом произнес Шляпа. – Нет, встань, сходи за бутылкой! – и кулаком себя по лбу треснул: – Да как же так? Я ж не на обеде! Как я забыл, что мы Люсю третий день поминаем!?
У Ивана будто комок в горле застрял – душный, мохнатый.
Шляпа всхлипнул. Соня осознанно пробудилась, заплакала и шатко, по стенке в пробоину вывалилась. В коридоре загремело ведро и пошло гулять – тух-бух-тибидух, убегая от вечной девушки.
– Не может быть, – выдавил из себя Иван единственное, что в таких случаях выдавливается. – Ка-а-ак так?
– Уксус выпила из трёхгранника, – пустил слезу Шляпа. – Позавчера схоронили.
– При коммунизме… – начал было Справка, но Иван его оборвал:
– Замри, идиот! Боже мой, боже мой… Я же предупреждал… Сукин Котик!.. Я убью его!! А её вещи… комната?
– Мент опечатал, – сказал Шляпа. – А часть рыжий унёс. Она ж, сердешная, без родни.
Мент не к добру, а рыжий – и вовсе! – сжался Иван. – А если… взглянуть можно?
– Отчего ж нельзя? – сказал Шляпа, взял с комода огарок свечи, зажёг и в темь-коридор Ивана вывел.
Свет не понадобился. Дверь покойницы была в полраспаха открыта и пустила в коридор белую, шириной в гроб полосу. На полу валялась сорванная гербовая нашлёпка с верёвочкой.
– Я мм-ма-ма, – застучал зубами Шляпа. – Я туда не пойду!
Иван просунулся в комнату и обнаружил на кровати девушку Соню с потухшей сигареткой в зубах.
– Котик, жмурик, – одурело занежничала она, сигаретку сплюнув и заячью губу напоказ выставляя. – Иди ко мне, мурлыкая вместо Люськи, я тут пропишусь. – И принялась раздеваться. – Да помоги же! Я совсем пьяная… Безоружная.
Иван вналёт оглядел комнату. Ящики письменного стола были выдвинуты и пусты. Ни его рукописи, ни печатных экземпляров, ни самой пишущей машинки на нём не было.
У Ивана оборвались внутренности.
– Ну иди же, пёсик, я готовая, – позвала скинувшаяся наголо Соня, шевеля непослушными, будто водоросли, пальцами. – Иди, я ласковая!
– Чугун… чугун надо в вишнёвом саду варить, девушка! – не своим голосом выговорил Иван.
Соня испуганно вскрикнула и прикрылась жёваным лифчиком.
