Текст книги "Алиса в Стране Советов"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Да не буду я ни «ах», ни «ой-ой»! – сказал он возвышенно. – Я буду жаловаться. В конце концов, я учёный, а не ковёрный!

– Да? А где ваш труд? – развязно осведомился Лощёный. – Как вы «Попупса» своего без «ой-ой» заполучите, а? Кто без нас вам позволит антисоветчину на свой труд с автором обменять?

– Не понял, – признался доктор.

– Наш клиент несёт на обмен ваш «Жопус», – отчетливо процедил сквозь зубы Кожин-Морозов.

– «Попупс», «Гомо попупс»! – посветлел доктор. – Но это же совсем другое дело, товарищи! Что же вы раньше-то…

И осёкся, заметив, как побледнела Джу Ван. Выражение ужаса на её лице вовсе не совпадало с радостью муженька. И внутренний голос Кимоно Петровича не замедлил диссонанс объяснить: «А в те ли руки попадет твой труд, Петрович? И не сочтётся ли «Жопус» там где нужно за потугу подсидеть как-то Примат Сергеевича карикатурой?».

Тяжкий вздох колыхнул огорчённую грудь Кимоно Петровича.

«Взялся за фигуру – ходи! Попятной в правилах нету», – ответил он шахматно, голосу. И всеуслышно сказал:

– Я это… на всё согласен. В конце концов, я патриот!

Глава XVII

Тем, кто по дурости лезет в писатели да ещё в огонь на московских пожарах, рекомендуется иметь второе пальто. Побегайте годик-другой по московским журналам, потритесь в издательствах, и вы поймёте, что без запасной одёвки в литературу не попадёшь. Пальто ветшает куда скорее, чем рукопись, и визитёра начинают пугаться.

– Нет, Иван, в такой хламиде тебя в квартиру не впустят, – порешил с утра Котик, разглядывая подпалины и прогарки на реглане Ивана. – В лучшем случае доктор подаст тебе в щель пятак, а будешь цепочку рвать – позовёт милицию. Тебя прихватят, Иван! Мне, откровенно, вообще не понравилось, как этот доктор с тобой говорил… В голосе что-то недостоверное, свинское.

– А что ты хочешь от человека, когда он «По-пупса» сочинил? – пригладил сомнения Иван.

– Не знаю, не знаю, – покривился Котик, – но меры предосторожности, ну, и приличный вид, конечно, будут не лишними. Ой, не лишними!

Гардеробные затруднения казались непоправимыми. Дублёнка Котика смотрелась прилично, но была Ивану решительно не в размер и выглядела на нём краденой. Да и в прокат от Сушкина, одетого с постоянством китайца, годились разве что трость «Пальмерстон» и футляр от гобоя. И друзья терялись, мучались в незадаче.

А в тишайшем Зоологическом переулке всё было уже приготовлено. В подворотне стояла карета «скорой помощи» с неразговорчивым, бесстрастным водителем в штатском. Возле нее крутились, калякали о Египте забывчивый почтальон с тощей сумкой и дворник, не имевший понятия, где Египет находится, но к собеседнику чрезвычайно предупредительный. Из кухонного окна за подворотней наблюдала всевидящая (навык!) Джу Ван в халате с райскими птицами, а на плите у неё на малом огне булькала кофеварка, готовая тотчас засыпку принять.

Кофеёк, равно как и рукопись, были доставлены на квартиру точно к семи утра. И к ним с приписочкой «уничтожить!» прилагался дополнительный инструктаж. Постельный режим для доктора отменялся, а самому ему было велено из квартиры убраться «с бидоном для кваса».

– Какой в семь утра квас?! Зачем зимой квас!? – негодовал довольно логично доктор, компресс с головы сдирая. – На улице холодно. Да и как я тебя одну оставлю? Зачем!?

– Им показалось, что ты не очень надёжен, – удружила гипотезой непроспавшаяся Джу Ван. – Не сердись, притворяться ты не умеешь.

– Это я ненадёжен!? Это я не умею!? – осерчал дополнительно Кимоно Петрович и, сызнова налепивши компресс, распластал себя намертво на постели. – Вот, посмотри! Нет, ты внимательно посмотри!

– Там виднее, – протянула ему бидон Джу Ван. – А ходить никуда не ходи: поднимись этажом выше и жди, грейся.

– Грейся, – передразнил доктор. – А что соседи подумают? Выгнали без ничего! И на разживу дали бидон, скажут.

Джу Ван наморщила лобик, помедлила и сочинила:

– А ты ступай в дом напротив. Там ничего не скажут.

Проклиная на все лады Комитет (мысленно, товарищи, мысленно!), Кимоно Петрович пододел тёплое бельё, укутался вдвое шарфом и вышел сердито на улицу.

«Ненадёжен, видите ли, а кто в Москве надёжен?» – пробормотал он, ёжась от холода, и нырнул в парадное дома, указанного бессердечной Джу Ван. Окна парадного хода удачно смотрели в переулок, давали простор для наблюдения. И, поднявшись лифтом на четвёртый этаж незнакомого дома, Кимоно Петрович уместил бидончик на подоконник и занял сторожевую позицию.

Засада складывалась прямо у него на глазах.

К восьми утра в переулке показалась санитарная машина, ведомая чёрной «волгой». «Скорая» укрылась под аркой, а «легковушка», выгрузив непонятного человека с почтальонской сумкой, куда-то умчалась. Чуть позже к почтальону подбежал дворник и принялся извиняться: руки к груди прикладывать и плеваться. Потом из арки выскочил санитар, что-то спорщикам приказал, и те помирились.

Время тянулось медленно. И все эти приготовления терзали нестойкую душу доктора.

«Какой к лешему еврокоммунизм, – тяжелил он себя, – когда меня, доктора, из квартиры попятили? Ровно шелудивого пса выкинули в парадное?! Квасу им захотелось, видите ли (бидон его особенно раздражал), освежиться после трудов, понимаете ли! И как нахально, ловко они мой собственный дом ловушкой сделали! А всё Джу Ван с её золотой монеточкой… Не высверкни она эдак наружу, я бы им показал “квас”! И “кофе” бы показал, и “советский партиотизм”, – сложил он в тёплом кармане фигу, однако внутренний голос тут как тут его присобачил: – Ф-фу, на место! Никому ничего ты не покажешь. Повиновение заложено в организм с детства, и то, что тебя окосоглазили, лишь укрепило трезвый взгляд на действительность».

Где-то в начале десятого, когда схлынули кто на работу, кто по магазинам обитатели переулка, возле дома доктора показался красавец в распахнутой, будто на такси подкатил, дублёнке и с неестественной – такие субчики мелко не служат! – канцелярской папкой в руках. У Кимоно Петровича ёкнуло сердце и опустился желудок.

«Он самый! Сервизу несдобровать, – отметил доктор корпуленцию визитёра. – И часикам не уцелеть, хана часикам».

Тем же моментом лязгнула дверца лифта, и перед доктором предстал молодой человек в обгоревшем, наскоро починенном пальто.

– Вы ко мне? – осведомился доктор, подозревая свежую, на новый лад маскировку. – Вам чего? Я что-нибудь не так сделал?

– Мне ничего, – не пожелал раскрыться филёр. – А вам чего?

– И мне ничего, – подыграл доктор. – Я, собственно, за квасом собрался и… рассуждаю, хватит ли денег.

– Добавить? Сколько вам? – ложно полез в карман незнакомец, тесня плечом Кимоно Петровича от окна и устремляя пристальный взгляд в переулок.

– Понятно, – поторопился заверить агента в своей готовности доктор. – Но мне… мне было велено ждать, пока «скорая помощь» не просифонит… – и шёпотом для чего-то добавил: – Так «ждать» отменяется?

– Отзынь, осколочный! – выразился филёр, не отрывая глаз от окна.

– Не понял, – признался доктор.

– О чёрт! – осерчал незнакомец. – Да кто ждет речной трамвай на автобусной остановке, дядя? Спустись на улицу и помаши ручками!

Грубость мнимого погорельца лишний раз подтверждала его особые полномочия. И всё же доктор замялся, замешкал:

– Простите, в инструкции не говорилось «махать ручками»…

Незнакомец до разъяснений не снизошёл, лишь покосился неласково на Кимоно Петровича, отодвинулся и как-то боком, с оглядкой спустился на этаж ниже и там закашлял: кхма-кхмы, кхмы-кхма.

«О чём он кашляет!? – вконец запутался Кимоно Петрович. – Бежать? Махать? Или… неужто он просто случайный и отгоняет меня, чтобы опохмелиться приватно в тепле? Да нет, не может быть таких совпадений!».

А «кофепитие» на квартире доктора уже свершилось и подходило к логическому концу.

– Может, ещё чашечку? – с некоторым содроганием предлагала автору обворожительная Джу Ван, видя, как гость лицом искажается, капканно звереет. – За молоком с утра очередь (она самовольно «квас» на «молоко» поменяла, чтобы идиотизм смягчить). – У нас достаточно времени, муж подойдёт минут через двадцать…

Гость покачнулся, исподлобно сверкнул дурными зенками:

– C'est completement impossible. Votre fils est plus age, que moi. [104]104
  Это совершенно невозможно. Ваш сын старше меня (фр.)


[Закрыть]

– Си ву пле, си ву пле! – залебезила Джу Ван, не понимая по ограниченности. – Кофе из Елисеевского, прекрасной прожарки.

– Так это ты, Люська!? – охрипшим голосом произнёс автор, с пуфика поднимаясь и шаря нервно, как в жмурках, руками. – C'est са, [105]105
  Так и есть (фр.)


[Закрыть]сука, живая… Отдай «Алису»! Не хватай за коленки! Носильщик, где газировка? Да не стоит у меня, воды, воды!!

«Готов! – бывало сообразила Джу Ван. – Пора!».

– Несу, месье, сей момент… – пролепетала она и вышмыгнула на кухню, чтобы через окошко знак «почтальону» подать.

В условленном месте приёмщика знака не оказалось. Покинув пост, он криками и движениями угомонял Кимоно Петровича, выскочившего в нарушение инструкции в переулок и махавшего вдобавок бидоном, как водонос.

– Аллюр, мадам, ноги выдеру! – проскрежетал «готовенький», опрокидывая что-то тяжёлое в комнате.

«Ну, это слишком, такого уговора не было!» – запаниковала Джу Ван и, высунувшись в окно, закричала:

– На помощь, на помощь! Меня убивают!

На вопль этот немедля отозвалась сирена, к парадному подскочила карета «скорой помощи», но ещё раньше кинулся жену выручать обалдевший от горя Кимоно Петрович. Лифт этот возмутитель порядка угнал, и приодетые в белое Кожин-Морозов с Лощёным помчались за ним по лестнице, употребляя немедицинские выражения, пускаемые настоящими санитарами лишь при ложных вызовах, да и то когда они бегут вниз, наподдавая кошек ногами. Дворник и «почтальон» последовали за старшими замедленно, в степенном разговоре о пользе Асуанской плотины.

– Руки вверх, бандит! – пропетушил отчаянно доктор, в квартиру впарываясь и угрожая гостю бидоном.

– De nouveau votre fils! [106]106
  Опять ваш сын! (фр.)


[Закрыть]– вполуоборота и неприязненно попрекнул в чём-то неустрашимый мерзавец забившуюся в угол дивана Джу Ван.

«Опять иностранец! – опешил доктор. – Меня предательски разыграли “квасом”!».

Райский халатик Джу Ван, как ему показалось, был слишком задран, а на лице застыло какое-то неуместное разочарование.

– Так вот вы как! Гостиницы вам уже мало!? – набросился на обоих доктор в привычке факты неправильно обобщать. Бидон вывалился у него из рук и покатился с кегельным перестуком к ногам иноподданного налетчика. – Гоу хом, гоу хом!! – прогавкал ему он в отдельности и кулачок рот-фронтом сложил.

– А-а, un algirien [107]107
  Алжирец (фр.)


[Закрыть]… бомба! – отшвырнул ботинком бидон безумец и совершенно искусно, нацеленно влепил доктору между косеньких глаз. И сразу отзвуком прогремели взрывы. Это в двери загрохали, заорали: «Скорая, мать вашу, откройте!»

Вдвойне оглушённый доктор кое-как нащупал замок, оттянул рычажок, и тотчас был сметён, откинут к стенке ворвавшимися санитарами.

– Квартира Безуховых? – отдышно осведомился Кожин-Морозов. На хозяев он даже не посмотрел, уставился увлечённо на шаткого гостя, пускавшего пенистую слюну. – Что происходит? Кто буйный?

– А пошли бы вы на все! – разоблачил себя «иностранец», а ободрённый сочностью родной речи доктор облегчённо заверещал:

– Тут до насилия чуть не дошло… – и на Джу Ван показал. – Вот, полюбуйтесь!

– А ты не мог подождать? – искоском рта прошипел Лощёный, верёвку из-за спины вытаскивая. – Зачем до срока вылез, м-мудак!?

«Опять “мудак”! – возмутился доктор. – Чего я должен был ждать?». А Кожин-Морозов разъясняюще торкнул доктору локтем в печень. Неприметно. Но неудачно. Кимоно Петровича скрючило, и в глазах наново потемнело – наглухо и без проблеска.

Очнулся он уже в кресле и на словах «Подпишите вот тут!».

Мероприятие закончилось. Ненормальный лежал связанным на полу, дурашливо прихехекивал и по-новой корчил из себя иммунитетного иностранца: – Tout comprendre, c'est tout pardonner, xa-xa. [108]108
  Кто всё поймет, тот всё простит (фр.)


[Закрыть]

Глаза у него были мутными, но в левом зрачке – от лежания на полу, видимо, – проскакивала осмысленная, злорадная искра.

Джу Ван старалась на укрощённого не смотреть, держалась подчёркнуто непричастно. А Лощёный кому-то докладывал по телефону: «Груз упакован, отправляем в порт назначения, Дорофей Игнатьевич!».

– Распишитесь, потерпевший, и завтра к десяти – в Камушкино, – совал сердито Кожин-Морозов доктору давешний список, хотя и сервиз и напольные часы остались целехонькими, нетронутыми, а опухоль между глаз Кимоно Петровича реестром не предусматривалась ни в каких ценах.

– Но, кажется, вроде бы всё на местах, – оглянулся по сторонам доктор. – А… «Попупс»?… Мой «Попупс»!?

– Сказано завтра, значит, завтра, – многозначительно произнёс Лощёный и наложил лапу на сдвоенные стопкой канцелярские папочки. – Вещь-доки у нас не пропадают.

– Ну тогда всё… – упавшим голосом пролопотал доктор, реестрик машинально подмахивая, – я хочу сказать, всё в порядке.

– Не всё ещё, – усмехнулся скупо Кожин-Морозов, одним движением вымахнул из серванта на пол «Сакуру», затем с неменьшим грохотом опрокинул часы – и безмятежно сказал: – Теперь в порядке, можно звать понятых.

Из коридора немедля притопали «почтальон» и дворник.

– Вот, полюбуйтесь и засвидетельствуйте, что этот невменяемый понаделал! – сурово потребовал Кожин-Морозов. – Дворник, вы грамотный?

– Ещё бы! – вытянул руки по швам дворник. – Сейчас все грамотные.

– Тогда ознакомьтесь внимательно с протоколом и разборчиво распишитесь! – дал понятому бумагу Лощёный.

– Да зачем? Я так, – испуганно изъявил готовность дворник, но «почтальон» наступил ему тяжеленько на ногу, и они оба сделали вид, будто читают, вникают.

Прошла минута. Может, и меньше.

– Ну, хватит! – отменил увлечённость разгулявшихся понятых Кожин-Морозов. – Всё верно? Правильно? Тогда берите психа за ноги-голову и – в «Санитарку»! – переложил он каверзный труд на соучастников. – Да не бойтесь, он же не идиот, чтобы кусаться.

– Если что, мы поможем, – заверил пряно Лощёный.

Понятые подступились к безумцу, потерявшему и искру, и вообще интерес к окружающему, но тот при всей своей мнимой покорности оказался слишком тяжёл, неподъемен.

– Ах, чтобы вас! – обругал слабаков здоровяк Кожин-Морозов, приладился в головах, и втроём уже они потащили добычу на выход.

Лощёный чуть задержался. Ленивым движением уложил обе папки под мышку, обвёл осколки фарфора безжалостными глазами и мягким кошачьим движением выпустил из цепучих пальцев на стол золотую монеточку.

– Мы же свои люди, доктор, – сказал он милостиво. – Мы всё понимаем, так поймите и нас. И в платежах мы – обязательны. До завтра в Камушкино…

– А как же рыжий!? – вспомнил вдруг про по-трату, и совершенно злокозненную, напрасную, Кимоно Петрович. – Он же с меня деньги содрал!

– Какой рыжий? – вскинул брови Лощёный.

– Который мне гадость подсунул, под монастырь подвел…

– Выявим, завтра же сыщем, – заверил Лощёный улыбчиво. – А про монастырь вы напрасно. У нас особая служба, в колокола не гремим…

И, подмигнувши по-свойски, исчез.

Монеточка на столе сверкала, переливалась жарким золотом. И так же запереливались и засверкали оскорблённые чувства доктора.

– Вот результаты ваших интуристских услуг! – показал он себе на межглазье, а затем на осколки «Сакуры». – Вот до какого унижения дошли, Джува-нешева… Браво, достукались.

– Это я достукалась?! – взвилась Джу Ван. – Нет, это вам браво, Кимоно Петрович! Вы сами себе накаркали. Да, да! Правильно говорят: бойтесь желаний, они исполняются.

– Что?! Откуда такие рацеи!? – всплеснул руками доктор.

– Оттуда! Кто возмечтал «сокрушу всю эту икебану и тебя задницей посажу на осколки»? – сощуренно осведомилась Джу Ван и полы халата будто павлиний хвост задрала. – Хотите, я для вашего удовольствия сама сяду? Нет, вы скажите…

– Ах так? Садитесь! – указующе выставил палец доктор.

– Да? Только с вами!

– Ха-ха, с какой стати?

– А за компанию, чтобы прочухаться, поумнеть.

– Простите, что вмешиваюсь, – перебил диалог давешний погорелец, просунувшись в своём неопрятном пальто в комнату. – Там у вас дверь не закрыта. И скажите, куда от вас увезли товарища?

– Да что ж такое?! – прицепился к случаю поставленный совершенно в тупик Кимоно Петрович. – В Камушкино, разве не знаете? И вообще, пора… хотелось бы знать, когда дадут нашей семье у поговорить спокойно!?

Агент-шестёрка вгляделся пристально в Кимоно Петровича и, как бы оценив его заново, произнес:

– Никогда! Вы, мил человек, заслужили…

Глава XVIII

Невидимый фронт ненаблюдаем, но подотчётен. А ля герр ком а ля герр! И после удачливой операции сведения о потерях не выпячиваются, упоминаются напоследок и вскользь.

– В общем захват прошел гладко, но личность задержанного покамест не установлена, – закончил доклад полковнику Кожин-Морозов. – Документов при нём – никаких, а устно он свидетельствовал о себе неотчётливо, по-французски.

– По-испански, – вполоборота к докладчику уточнил Дорофей Игнатьевич. – У вас слух ни к чёрту, Кожин-Морозов.

– Возможно, – проглотил попрёк Кожин-Морозов. – Но что удивительно…

– Да не возможно, а точно, – снисходительно усмехнулся Дорофей Игнатьевич, зная за собой счастливую особенность оказываться угадчиком. – Оставьте ваши удивления при себе, личность автора мне досконально известна.

Когда начальника нельзя удивить, подчинённому остаётся разве что самому проявить изумление напополам с грустинкой. Эту сложную смесь и напустили на лица оперативники, причем Лощёный не пожалел еще и похлопать глазами.

Хлопки эти, однако, достались исключительно Феликсу Эдмундовичу. В разговорах с подчинёнными Дорофей Игнатьевич всегда полубоком к визитёрам сидел, слушал виском, давая своим знаменитым крестикам отдых, а собеседникам – прямую возможность докладываться висевшему над столом портрету. Такая повадка держаться всего лишь пламенным воспреемником, исполнителем предначертаний учителя, не умаляла властную стать столоначальника, и даже как-то пугала, загодя убеждала в его правоте и безошибочности.

– Вот! – кивком указал на стопку меченых карандашом книг Дорофей Игнатьевич. – Сдерите обложку с любой…

Кожин-Морозов отбросил грусть и потянулся ручищами к стопке.

– Сдерите, – продолжил полковник в интонации, отменявшей дранье, – и всё равно я через десять страниц скажу, кто автор, на что годится, и стоит ли дальше читать.

Кожин-Морозов лапы поджал, окислился, а Лощёный поменял изумление на восхищение и свесил голову в предметное доказательство, насколько он удручён, убит отсутствием такой прозорливости.

– Насквозь литературу грызут мышата да лучшие в мире неграмотные, – дополнительно уколол Лощёного польщённый его прибитой позой полковник. – И… и телесастые бесприданницы общежитий (тут он как бы уже шутил, в раж войдя). Этим вообще: чем толще, тем лучше – забирает глубже. А что за автор их мучает, – покосился он для чего-то на покрасневшего Кожина-Морозова, – и стоит ли он того – дело семнадцатое.

– Прошу прощения, товарищ полковник, у нас возникло попутное дельце, – подъехал вкрадчивым голосом подуставший быть экспонатом Лощёный. – В интересах углубления истины мы изъяли у Безухова нечто сомнительное, оставляющее желать… Может, по двум-трём страничкам (льстец! подхалим!!) вы дадите предметное заключение?

И, по-школьному расстегнув на коленке портфель, вытащил канцелярскую папочку.

Знакомый цвет и толщина папочки вызвали у полковника недоумение:

– Но я же ещё вчера, остолопы!

– Нет-нет, к «Алисе» отношения не имеет, – ускоренно проговорил Лощёный. – «Алиса» в Камушкине. Как и договорено, подшита к истории болезни. А эт-то «Попупс» – свеженький материал, не откажите…

Дорофей Игнатьевич подтянул манжеты и принял папочку с высокомерием хирурга, берущего кролика, чтобы в момент продемонстрировать ординаторам ловкость рук, зоркость глаз и – никакого мошенничества!

Лощёный и Кожин-Морозов, не сговариваясь, вытянули руки по швам, затаили дыхание.

Распушив бантик папочки, Дорофей Игнатьевич залез пальцами внутрь, выдернул наугад несколько листочков и препарировал их стремительными глазами. Затем ещё стремительнее он вернулся к титульному началу, пробежал вступление, и в глазах его объявились уже известные перископические крестики, но устремлённые не в ближнюю мишень, а куда-то в дальнобойную даль.

– Оч-чень кстати! – проговорил он сквозь зубы, терзающие невидимую для подчинённых цель, сорвал трубку правительственного телефона и глуховато, неузнаваемо, в тоне, принятом у заговорщиков, прогунявил: – Есть подарочек для Пицунды…Оч-чень в ключе… Что? Немедленно высылаю…

Сей же момент в кабинет был вызван наганный курьер в капитанском звании, и запечатанный синим сургучом «Гомо попупс» отбыл с охранником на Старую площадь.

Искоса наблюдавшие всю эту суматоху оперативники не знали, как реагировать. Радоваться? Нейтральничать? Кручиниться, что дали доктору неаккуратно под дых? И… причем тут Пицунда?!

Очень даже при чём. Если позволите, всё в мире взаимоусловно. Вспомним: Париж – Хопёрск – Лефортово. А нашумевшее дело Аптекмана? Когда этого чудика ухватили укромно за волосы в Староглинищевом переулке, его родственник в Новой Зеландии в ту же минуту по Гринвичу облысел, поумнел и, не желаючи, отдал голос за левых… Диалектика не знает границ, всё тайно связано, обусловлено. А ежели припрёт кому ехидничать насчёт промашки с мировой революцией, то, во-первых, не везде, не у всех есть за что ухватиться; во-вторых, это не ваше собачье дело; а в-третьих, запомните: в мгновение, когда за наганным курьером захлопнулась дверь, в Зоологическом переулке у Кимоно Петровича сейчас же выпал из рук совок с фарфоровыми осколками. И не надо надменничать: «Ну так и что!?». Это некокнутая посуда к счастью на пол летит, а повторный бой – не к добру, тщетно заметать крошево в угол. И у доктора под микитками засвербило: «Абисус абисум». [109]109
  По-нашенски: беда не приходит одна.


[Закрыть]И правильно засвербило, потому что не успел он в сомнениях утвердиться, как Дорофей Игнатьевич произнёс «Взять!», и Кожин-Морозов с Лощёным, не спрашивая: «Кого? Когда?», облегчённо рванули в Зоологический. Кратким напутствием им было: – «Найдите открытку там с видом Пицунды!». Но на чёрта-лешего такие виды нужны и где взять, они любопытствовать не осмелились, скроили постные мины, будто и слухом не знали, где отдыхает сейчас невыносимый Примат Сергеевич.

Оставшись наедине с Феликсом Эдмундовичем, Дорофей Игнатьевич в отличном расположении духа подмигнул ему и сказал:

– Нет, Феля, повторение – не мать учения, и мы его не допустим. Дворец Оваций – это вам не Зимний Дворец! Пошумели и буде…

Феликс Эдмундович ничего не ответил. Поблекший от времени, постаревший, он отчасти перестал понимать, что творится в Совдепии, ограниченной для него кабинетом Дорофея Игнатьевича. Судя по тому, что ЧК взялась за литературу, дела в стране шли отлично: некуда было больше рук приложить. Но с другой стороны, раз в неделю ночная уборщица Глаша протирала его, поплёвывая, тряпочкой и при этом нецензурно ругалась. И тогда он начинал смутно подозревать, что увлажняют его, флю-тпфу, не просто для пущего блеска и не от доброго сердца. Из сердца признательного не исторгается: «Да чтоб вас всех!», и в слово «начальство» не добавляют шипящих звуков. Во всяком случае приносившая Ленину чай уборщица себе такого не позволяла. А эта Глаша – форменная Каплан, пуляющая слюной.

«Рассупонили! – бессильно негодовал Феликс Эдмундович в старческом обыкновении считать былые времена лучшими. – Подраспустили народ!».

Но наступало утро. Глаша уматывала. На прибранных этажах гремело «Союз нерушимый республик свободных». Объявлялся надушенный, элегантный, как бас-профундо, Дорофей Игнатьевич. Проверив в зеркальце крестики, он кнопочкой допускал посетителей. Кабинет наполнялся родным, узнаваемым «взят», «раскололся», «готов посотрудничать», и Феликс Эдмундович отмякал: – «Дела идут, контора пишет!».

После ремарки «готов» к столу обычно с претензией на вальяжность подваливали поодиночке какие-то ходоки с геройскими звёздами на клоунских пиджаках. Блудливыми голосами, придушенно, они нудели про заграницу – кого туда пускать-не пускать; отпихивая иллюзорную мысль о побеге, пришёптывали гуняво «Сталин с нами», но это и без того было видно по нацепленным золотым медалям с профилем Кобы. Особенно часто Дорофея Игнатьевича осаждал человек-оглобля с настырной фамилией Неугасимый, которому Феликс Эдмундович в жизни бы не доверился, с поверха догадался, что это надувала и плут. Рост мешал ему заглянуть в бумаги хозяина кабинета, и он, будто пудель-призёр, карабкался, вползал медалями на стол Дорофея Игнатьевича и в этой бьющей на доверие позе дарил, надписывал свои геройские книжки, а глазками пришпионивал, в документацию лез. Книжки эти, по правде сказать, полковник тотчас перекидывал Глаше, чем её, наверно, и озлоблял, а сам читал какие-то рукописи, отпечатанные гектографом, и то смеялся, то фыркал, то вспыхивал: «Это уж через край!».

И странно ли, что Феликсу Эдмундовичу хотелось глазом попробовать, что же такого особенного в этих приманчивых сочинениях? Однако идти путём человека-оглобли он не мог, а рукописи на столе Дорофей Игнатьевичч не оставлял, в сейф упрятывал, и смысл таившейся в них заразы высвечивался лишь при беседе полковника с автором-очернителем той самой действительности, от которой Феликс Эдмундович был отрешён. Потому, собственно, в такие ответственные моменты он сочинителей со стены и подзуживал, прикидывался внешне Белинским.

– Вам ли не знать, что оружие пролетариев – шум и булыжник, – самодовольно дообъяснил портрету Дорофей Игнатьевич. – И коли булыжник мы спрятали, укрыли асфальтом, к чему все эти ув-вперёд, в кювет, догоним и перегоним!? В устойчивом, элитарном обществе, дорогой Феликс Эдмундович…

В чём именно прелести элитарного общества, дорогой Феликс Эдмундович не успел узнать. Заверещал внутренний телефон, и секретарша почтительно известила:

– Вас добивается какой-то Репнёв. Ссылается на договоренность.

Дорофей Игнатьевич так и прикипел к трубке: «Помилуйте, из Камушкино позвонить невозможно!».

– Соедините! – согласился он подосевшим голосом и, после соединительного щелчка, ускоренно произнес:

– Бекин слушает. Откуда вы говорите?

– Я рядом, – известил тот, кто не мог никого ни о чём известить. – Со Сретенки.

– Как вы туда попали!? – не удержался Дорофей Игнатьевич.

– Пешком, – снахальничали на другом конце провода. – Но это при личной встрече. Вы ж говорили: «Двери для вас всегда открыты».

– Однозначно… то есть безусловно! – подрастерялся полковник, силясь сообразить, какая нечистая сила могла откупорить дверь сумашедшего дома. Гость в доме – радость в доме…

– Не думаю… Закажите пропуск, – приказно оборвал наглец и опустил трубку, оставив полковнику на раздумье «пи-пи-пи пи-пи-пи».

«Покупка! И довольно дешёвая», – обнадёжил себя Дорофей Игнатьевич, машинально и споро распорядившись насчёт пропуска. Однако на том его расторопность кончилась. Ускорить разгадку он не мог, как и не мог допустить, что «Алису» состряпал не автор «Антоновки», а кто-то другой. Иначе все его «сдерите обложку», «я через десять страниц скажу» – собаке под хвост летели. Нет, чекисты решительно не имеют права быть посмешищем и потому уже не ошибаются. А когда до генеральских погон остаётся полшага, считанная неделя, такого кикса вообще не может случиться! И потому простейшую мысль о том, что вместо Ивана уконтрапупили постороннего, полковник едва не пинками от себя отгонял.

«Звонить, тревожить Камушкино бессмысленно, – мучительно рассуждал он. – Если какая-то сволочь меня разыграла, так совершенно бесплатно. Ивану из Камушкино не выдраться. А ежели случилось действительно невероятное, зачем беглец теперь на табуретку лезет, сам в петлю просится под предлогом «договорённости»? На шута ему договорённость, когда за ним, и он это знает, числятся пули «Калашникова» в героическом теле Хулио Тром-по?! Нет, никакой нормальный из сумасшедшего дома под «вышку» не побежит, сообразит, где ему лучше. А будет приступ геройства, помогут кофеёк, сульфазин и доктор Мурзик. Всё так. Всё сходится. И всё-таки кто и зачем потревожил меня со Сретенки? Мудозвонов в Москве достаточно, но пропуска на Лубянку просто так не просят…».

Несвойственное волнение обняло, прижало Дорофея Игнатьевича. От бесполезного напряжения ума крестики в его чистых глазах сделались нуликами; кок-парик искривился, поник; а пальцы, невидимое ища, задвигались по столу в некоем пианиссимо.

«Сейчас… – заранее передёрнуло Феликса Эдмундовича: в такие редкостные моменты он несказанно смущался, переживал. – Сейчас поддастся».

А Дорофей Игнатьевич несколько по-воровски, оглядчиво подступил к угловому сейфу, трык-тракнул, и, пригундосивая: «Броня крепка и танки наши быстры», извлёк из тайных глубин бутылочку и золочёный лафитник с вензелем «30 лет РККА».

Железному Феликсу захотелось отвернуться к стене. Оторванный от действительности, он считал Дорофея Игнатьевича клиником, отщепенцем, и не знал, что в сейфе мало-мальски начальника теперь весьма бытует партминимум – билет, початый коньячок и конфеточка, надкусанная, закаменевшая во объяснение: – «Иногда… в крайнем случае!». А у начальства высокого, кому падать с разбивом, ещё хранится и переходящий пистолет «сделай сам» – без инвентарного нумера, но безосечный.

Наполнив лафитничек, Дорофей Игнатьевич банкетно поднял его и обратился к кому-то невидимому:

– За погоду в Пицунде, возмутитель спокойствия! Счастливого взлёта и жёсткой посадки. Вперёд, в кювет!

Залпанул, крякнул, обругал конфеточку и налил в стопку по новой.

– Ваше здоровье, хотя оно тебе и ни к чему уже, – обратился он напрямки к Феликсу Эдмундовичу. – Ув-вперед и выше! Генералами в наши дни не рождаются, генералами уходят на пенсию… Оп-пля!

Второй лафитничек совершенно преобразил Дорофея Игнатьевича. Кок выпрямился, вспетушился; зрачки заново оснастились крестиками; щёки приятно побагровели и утолстились. Короче, вернулась та авантажность, с какой и всамделешный Бенкендорф – не «подкреплялся» ли и он, голубчик?! – не постеснялся бы Пушкина встретить, пожурить, приструнить: «Хороши сенокосы в Михайловском…».

– От-тцвели-и-и-и уж давно-о-о-о хризанте-е-мм-мы в саду-у-у-у, – зажурчал он, в который раз приоткрывая Феликсу Эдмундовичу свою белогвардейскую сущность, слабость к монархии. – Ну и чёрт с ними, розы посадим.

И розаном вспыхнула лампочка над телефоном, и секретарша вклинилась в песню:

– Пришёл гражданин Репнёв со странностями…

– Впустите! – потер руками полковник.

– Он не желает раздеться, – обиженно произнесла секретарша. – Рвётся в пальто.

– М-минуточку! – насторожился Дорофей Игнатьевич, подумал немного, отклацал сейф и переложил пистолет в ящик стола, но перед этим не устоял-таки и пропустил третий лафитничек. Конфеточку дожевал, скомкал фантик коконом и велел: – Пропустите как есть!