Текст книги "Алиса в Стране Советов"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава XIII

Иван с пугающей ясностью понимал, что ни Ко-ле-Шляпе, ни другому жильцу подземелья «Алиса» даром не нужна. В лучшем случае они читали фантастику и «Бюллетень по обмену жилплощади». «Алисой» могла заинтересоваться либо милиция, наложившая на люсины двери гербовую сургучину, либо кто-то из клиентуры умершей внезапной смертью машинистки.

Оба случая представлялись плачевными.

Не очень, но всё-таки обнадёживало, что рукопись успел Котик перехватить. Но и тогда опасения не сглаживались – Котику негде было «Алису» спрятать. Своего крова Кот не имел, а чужим пользовался переменчиво. Не думая о ночлеге впрок и особенно дорожа после тюрьмы свободой, он уходил по утрам от любовниц со своим походным дипломатом-кейсом, где помещались предметы первой независимости: бритва, туалетная вода «Грин», смена белья, ну, и как дополнение – связка ключей от квартир одиноких женщин, думавших такой хитростью Котика приручить, приманить к блюдцу. Но Котик осёдлости не поддавался.

«Зачем мне эта “радость предельного напряжения”? – говорил он улыбчиво – Москва не Париж! Здесь друзья с голоду помереть не дадут – накормят, а напоить – так и сомнений нет!».

Оно и верно. Охота подсобить погорельцу, гонимому, развита в нашем народе необычайно. Ну кто зарок дать может, что с ним такого же не случится? С малых лет нам завещано: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!». И безработный у нас, назло напастям, именуется «вольным», то есть освобождённым от тягомотной повинности созидать светлое будущее за кусок хлеба. Хлебом и так – велика убыль! – с тобою поделятся без попрёков «Ах, опустился!». Что же до Котика с его флёром Булонских проказ и свитой верных, печаль умеющих подразвеять поклонниц, так он вообще, можно сказать, жуировал. Да и остатки парижского гардероба донашивал не где попадя, а на театральных премьерах, в биллиардных залах, на ипподроме и в доступных ему почему-то Писательском доме и Доме Кино, славных не только зрелищами, но и в первый черёд своими буфетами а-ля фуршет. Именно в этих пунктах Котяру и следовало искать.

БЕГ ПО КРУГУ И ДЛИННЫЙ РАССКАЗ

Иван логически рассчитал: поскольку завтра среда – беговой день, Котика можно выловить возле киоска, где с часу дня толкутся тотошники, ждут программку заездов.

Интуиция Ивана не подвела. Без четверти час Котик у ларька объявился, и по той бесшабашности, с какой он Ивана в объятия взял, следовало понимать, что о гибели Люси ему ничего неизвестно.

– Обожди! – отлепил от себя Котика мрачный Иван. – Ты в курсе, что Люся с собою покончила?

– За… зачем?! – произнёс Котик, и лицо его жалобно искривилось.

– Тебе лучше знать, – сказал Иван жёстко.

– Иван, клянусь тебе, за мной вины нету! Она сама меня извела: «Скажи, что я хорошая! Скажи, что любишь меня…». И так по двадцать раз на день! У меня голова от этих истерик вспухла.

– Но можно же было как-то деликатно, – сказал Иван не слишком уверенно: по-совести говоря, Люся была из числа странных, осенних женщин, что нарочно разгоняют себя до помрачения рассудка, и для которых любовь становится мазохизмом – средством к страданию. Допытываясь «хорошо ли тебе?», они согласия как бы и не ждут, а загодя твердят себе «нет! нет!», находят в таком распятии какой-то высший экстаз, чем и отпугивают. Сумашедшинка – ради Бога! Но кому охота орудием пытки быть?

– В пять утра я и сбежал в никуда, – дообъяснил Котик. – Выпил на Курском вокзале стакана три газировки, а облегчения – нет. Давит, понимаешь, предчувствие, но вернуться, что-то там вякнуть и в голове не держу. Знаю, коленки цапом обхватит, – это верный приём – увалит в горизонталь и за своё: «Скажи! Поклянись! Повтори!». Я ж не святой, чтобы такие муки терпеть.

– Ладно, – перебил Иван. – Разговорами Люсю не вернёшь. Заруби, по крайней мере, на будущее, с кем вязаться, кого стороной обходить.

– Так разве с подступа угадаешь? Шизня из них пост-фактум ползёт. Вот ведь подлость природы!

– Смотри, Котяра, дождёшься записочки «В смерти моей прошу винить…».

– Только этого мне для полного счастья не хватает! – побелел Котик. – Она что, так и написала?

– Нет, но похоже, я тебе такую записку составлю: вместе с Люсей моя «Алиса» исчезла – никаких следов. Вспомни, кто к ней в эти дни приходил. Были кроме меня заказчики?

Котик засуетился в свежем волнении.

– Заказчики? Ах, Люська, бедная Люська! Она же из-за меня работу всем задержала. Были заказчики. На могилу, что ли, к ней?.. Были. И мне сдаётся, рыженький Дедуля-сын, да ты знаешь этого песенника, кажется, он «Алису» глазком зацепил, прочитал, сукин сын, заглавие…

– Думаешь, он может? – насторожился Иван.

– Он всё может, – заверил Котик. – Они с папашей на пару из всего алфавита шестнадцать букв усвоили. Из них и кроят свои «А у нас во дворе есть уролог Буре».

– Так на кой им моя «Алиса»? – усомнился Иван.

– Как на кой?! – вскинулся Котик. – Разберут по-частям и толкнут, как ворованную машину. Зря, что ли, Дедуля-отец по лавкам бегает, допотопные романсы скупает?

– Ну, и какие мысли? – заволновался Иван. – Как упредить?

– Знаешь что, – наморщил лоб Котик, – в Домжуре сегодня раки. Из Винницы. Мне Николай Второй говорил. Так рыжий наверняка там. Едем, Иван! Если что, я этой гнилушке напомню, как он на рукопись зыркнул, и к стенке припрём. Поедем! Может, что и получится.

По истечении получаса друзья иноходью пересекли крытый снегом-подталком Суворовский бульвар и очутились в предбаннике Дома журналистов, охраняемого с тёплой стороны сощуренной от какой-то потомственной злости вахтершей в кисейной косыночке и немыслимых – мехом наружу – мужских сапогах «полярная авиация». В подмогу ей в дверях торчал дежурный член правления Стаканов – всклокоченный от постоянной готовности к сваре вдовец с боевыми буравчиками в напряжённых глазах. То есть заслон был – птица не пролетит! Но меры строгости Котика нигде не смущали. Как знающий себе цену завсегдатай, он впарил в Дом журналистов, раскинув полы дублёнки враспах и обронив небрежно:

– Мы к Николаю Первому!

Вахтёрша разом обмякла, посоловела. А Стаканов свои буравчики сблизил, как будто прыщ на носу исследовал, и ладошкой чуть приметное приглашение сделал, дескать, проходите – шасть! шасть! – пока я в занятиях. А из глубины шитой дубом раздевалки, торя Котику добрый путь, загорелись две пары зеленоватых добычливых глаз. К ним друзья и потянулись. Из дубового проёма, куда пальто подают, мигом свесились и всевлиятельный гардеробщик Николай Первый, умно сочетавший величие с расторопностью, и его вертлявый напарник Николай Второй – всегда чем-то восхищённый, недобритый и, к неодобрению Котика, с ощутимым «лепестком» на губах.

– Кель орор, Николя! – пожурил Котик, шубу на руки восхищённому сбрасывая. – Так-то ты от запоя лечишься! Зачем таблетки у меня выпросил? Зачем мамой Тамбовской клялся… Кес ке се? Не слышу?

– Так нервы, всё нервы… песифика нашей работы, – залебезил угнетённо Николушка. – И не захочешь, так через клизму из уважения угостят.

– Пол шубой не подметай, «песифика», – выговорил напарнику Николай Первый и к Котику на басах: – Вы антабуса ему больше ни под каким видом. Он его с пивом на спор трескает, как горох.

– Но это же верная смерть! – не поверил Котик.

– Ну, смерть не смерть, но морда наперекос. И главное, вешалки польтам рвёт.

– Это же камикадзе какой-то, – сказал Иван. – Даже страшно подумать.

– Ничего страшного, – успокоил Николай Первый. – У нас игла с чёрной ниткой имеется.

«Логика масс – это класс!» – подумал Иван, спускаясь следом за Котиком в обетованное подземелье Домжура, приятно уставленное кожаными скамейками и тяжёлыми рыцарскими столами, неназойливо освещёнными боковым светом червлёных бра.

В полумраке бара вырисовывалась пивная стойка, и при одном взгляде на неё непосвященный человек с улицы обмирал:

– Мамочки родные! Да где ж это я!?

В быстротечной жизни уличный и думать забыл, что существуют ещё запруды, где водятся лещ, рыбец, сёмужка. Пределом его мечтаний был неоновый супербар «Отчизна», где любой сыр подавался под видом «рокфора», а креветки походили на семечки с ножками. О пиве и вспоминать боязно! Взяв с устатка на пробу глоток, человек каверзного желудка, не говоря уже об иностранцах, впадал в натуральный транс: «Сплюнуть или в живот пропустить?». И тогда, вашим затруднением пользуясь, из-за угла налетал разбойник с карандашом вместо кистеня и навязывал в оздоровительную закуску морского рака – помершего возрастной смертью лангуста. Официант-разбойник, правда, это косвенно отрицал: «Я их не обмывал, на похоронах не был!». Когда ж упрямцы настырничали, рака вилкой круша: «С чего же он серый? С чего мылом пахнет?!» – разбойник в тоне классовой логики отвечал: «А чем тарелки мыть прикажете? От мыла ещё никто не помирал!» – после чего такую цену заламывал, словно лангуст при жизни певчим был, побеждал среди кеноров Птичьего рынка.

Нет, отрада рядовых москвичей «Отчизна» и в подметки не шла подземелью Домжура, где кормили и грабили деликатно, изысканно, да и к тому же была известная уверенность, что в гардеробной вам не подменят шапку. Но главное – натуральные раки, тот бесподобный, утомлённый ночёвкой на грядах с укропом туман, тот розовый пар из кухни Домжура! Да, речные раки мастера испускать дух! И о прибытии их на Суворовский мигом пронюхивала московская знать – мясорубы, пространщики, администраторы ходовых театров, кладовщики, стукачи, наркологи, обер-могильщики, куплетисты-надомники, проститутки, маклеры по обмену квартир. В основном то были задушенные Приматом «карлики». Ни кепок, ни бенгальских огней, ни другого вещественного они больше не делали, а состояли при каком-нибудь деле, позволявшем за «розовый пар» не каким-то презренным рублём расплатиться, а натуральным, не Ларионовским мясом, местом в театре, на кладбище, и на худой случай – в наркологическом отделении доктора Саборко, которому его положение обеспечивало не только отборных раков, но и презенты в виде старинных часов с Амстердамской кукушкой, хехекавшей нечто среднее между «Вас ист дас!» и «Ваше превосходительство!». Именно «превосходительства», то есть нужные люди, первыми в подземелье Домжура и прорывались с именем Николая Первого на устах. И в том угадывались ростки будущего – поэтапное отмирание роли денег.

Иван и Котик несколько припозднились. Стойку бара уже облепили «безденежные», а на столах не то что кружку – локоть воткнуть было некуда. Оно же известно – горка раков две горки праха даёт! И бесприютных, в позе пенька страдальцев в зале было достаточно. Но особенно глубоко стоячку переживал селькор, участник расстрела царской семьи Затируха, ещё известный и тем, что лично прикурил у часового, который кабинет Ленина охранял. Только что он отчитал журналистам в мраморном зале лекцию, приврал маленько, будто бы сдал окурок в музей Революции, и теперь спустился, грудь колесом, в пивбар в ожидании вопросов – ну там: «Плакал ли царь?», «Моршанскую или какую махру курил часовой?».

Однако в подробности никто не хотел вдаваться. Неблагодарные журналисты от него как-то глазами бегали. А «нужные» люди заслуг Затирухи просто не знали. И он, держа в одной руке две угасающих кружки пива, в другой – тарелочку с тремя сорными – буфетчица не бывала в музеях, – скрюченными будто фасолевые стручки раками, напрасно пыжился, косился с искрой на табльдот, где, спивая сладкий навар с клешней, обомлело урчали какие-то разодетые одинаково в кожанки граждане, ой ли, причастные к комиссарству и делу печати. В этом смысле ему особенно подозрительны были коротышка Дедуля и его длинная, несколько подувядшая девушка в парике не со своей головы. Длинненькая налегала на бутерброды с сёмужкой и стреляла по сторонам бедовыми глазками, давая понять, что рыженькое поленце Дедуля-сын – это так, временно и непрочно, на что негодник показными обнимушечками отвечал и не спускал руку с её коленки, давая всяко знать, что всё надежно, и прочно, и что без жуткого скандала он длинненькую никому не отдаст.

– К нам! Только к нам!! – встретил появление Котика ревнивец, с места вскакивая и тем с сидячими ростом сравниваясь.

– К вам нам и нужно! – откликнулся Котик и, выдернув из-за стола Дедулю, компанию потеснил, усадил себя и Ивана.

– Кхм, в тесноте, да не в обиде, – сказал отторгнутый Дедуля. – А я…

– Ты про Люсю слышал? – перебил Котик сурово. – Что скажешь, Тимур?

– Ужасный случай! Кошмар! – с фальшивым участием заюлил Дедуля. – Она почти у меня на руках, то есть несколько позже, к шапочному разбо… Обожди минутку! Я распоряжусь…

Стараниями Дедули на табльдот сей миг пожаловало свежее пиво и блюдо отборных, на живом пару раков.

– Нет, нет, Котя! Я угощаю! – отказался он от возмещения убытков, что уже настораживало, наводило на подозрения. – И не беспокойся, я так… на ногах постою. – Однако стоять не стал, а смотался на кухню и притащил стульчик, загаженный раковой шелухой. Стульчик был шаткий, калечный, но Дедуля на нём так ловко приладился, что Иван сразу понял: «Да, такой всё может, такой и на турецком колу не пропадет».

Сидевшие по обе стороны табльдота чем-то напоминали команду униформистов – все под гребёнку в кожаных пиджаках, в водолазках и с японскими часами на тяжёлых браслетах. И помимо курточного, цветастого Дедули за столом выделялись большеглазый, величавый, как попугай на кольце, директор магазина «Ковры» Гамбия – торговая кличка Замбия, и не постигший в свои пятьдесят лет радости труда знаменитый московский приживала Матвейка, взявший на себя профессию всё обо всех знать, но не с целью шантажа, а единственно из желания быть ходячей энциклопедией, чтобы при упоминании чьей-то фамилии вскрикнуть: «Ну как же, как же! У него брат в тюрьме, тёща в Бердянске…». Такая осведомленность не только придавала ему некий вес, но и позволяла в любой разговор вклиниться. А вклиниться, узелок завязать, для человека, нацеленного на угощение – основа основ, первая ступенька к приюту. Этот тёртый, поношенный, но чрезвычайно опрятный при всей испитости человечишко с черепашьей головкой на морщинистой шее Замбию и обхаживал, отпихивал затыкавшего ему рот Дедулю: «Тимур, у меня лучше получится!» – и на весь стол верещал:

– Так вот, Гиви, имея живьём триста рублей, Беня вышел с поднятым шнобелем из гостиницы и сунулся на стоянку такси, чтобы наездом накупить всякие цацки по списку своим пинским родичам. Стоит, голубчик, шевелит в рассчётах смоляными бровями. А со стороны это под заносчивость смотрится, даже гордыню, какой у него сроду не ночевало. Всю жизнь: «Беня, подай! Принеси! Пошел вон, поц!». А тут подлетает такси, открывается дверца и оттуда: «Прошу, кацо! Куда маршрут держать будем?». Поц и кацо, как понимаете, – не одно и то же. И назначенный так высоко Беня умишком сдвинулся, возомнил о себе невесть что, даже спичкой в зубах ковырять начал. А шеф, пройдоха, ему: «В “Арагви”, конечно?». «Арагви» в пинсне и по карте не знают. А этот поц – позор пинского хедера, – себе же удивляясь, кудахтнул: «Кэнэчна!». Дальше – больше. Таксист ему у ресторана: «Тебя, ара, ждать?». А он, поц: «К-кэнэчиа!». Это «ара» у него остатки ума отняло, параноиком сделало. Половину денег он в «Арагви», канэчна же, утопил. Полета не глядя таксисту кинул. А на остатние… нет, вы слышали где-нибудь, чтобы местечковый Беня ужин в номер себе заказал – двойную икру, шампун-зень, шоколад для горничной?

«Пиджаки» гулко захохотали, отрицая даже саму мысль о таком подвиге.

– Ан нет, и это было! – победоносно продолжил Матвейка. – Зато наутро вчерашний «ара» подзахотел на люстре повеситься. Но возвернувшийся ум подсказал ему: «На люстре, ара, приятно вешаться… А если не выдержит, это ж какие расходы!». Упаковался Беня, вырезал из шоколадкой обёртки звезду, нацепил повиднее на лацкан и вышел на стоянку такси… Он и по сей день там стоит. Невыгодно, но надежно!

На «звезду» пиджаки как-то безрадужно прореагировали и хихикнувшую девицу не поддержали. А вальяжный Замбия, в чьё ухо, собственно, льстивый анекдотец и направлялся, вообще соли не понял, хотя слушал податливо, неотрывно – раками, как восточный едок, он гнушался и на розовый пар забежал исключительно в доказательство, что ему всюду доступ открыт. Но кого анекдот в изумление поверг, так это Ивана, услышавшего, по-существу, от говорливого приживалы уродливый пересказ главы «Беня вылетает в трубу» из «Алисы в Стране Советов». Котик, видимо, это тоже прочувствовал и шепнул:

– Не подавай виду, спугнешь…

И себе же вопреки посмотрел на Дедулю пристально, испытующе, от чего тот пойманно скуксился, прошипел что-то со злобинкой Матвейке и забормотал:

– Ерунда какая-то, честное слово! Был такой случай… ну так и что? Слухи – это народное достояние. И чего удивляться? Вешаться стало немодно, я точно вам говорю. Был такой Юра Гордеев, кхм, Юраня. Работал себе директором Музея творчества крепостных и работал, – Дедуля непонятно зачем сложил кулачок башмачком и невидимым молоточком по нему постучал. – И вдруг приехал в Москву шах с шахиней… Помните? Шахиня, кто спорит, – конец света! Тысяча и ещё одна ночь! Но Юре больше всех нужно: он вколотил себе в голову её визави увидеть. Не идиот ли!? Погляди программу «Время» и успокойся! Так нет, он добился, чтобы его музей – две прялки, три скалки – включили в список, где шаху есть чего посмотреть – ах, лапти, лодка «греби Мазай!», зер гут и прочее, что вы можете себе представить, если у кого ум есть. Но в голове Юры была недостача. Добился-таки – и спи на правом бочку, береги сердце…

– У него надо девушку стибрить, – шепнул Котик Ивану. – Интернировать под залог в «Титаник». – И послал девице пленительную улыбку.

– А он… он, – с придыханием продолжал рассказчик, – Юраша заказал для шахини розы из Адлера, повара Тимофея из «Авроры» и – вы будете долго смеяться – скрипачей из Большого театра.

«Пиджаки» попритихли. Их коммерческие извилины прикидывали, во что такая феерия обойдётся. И лишь бездонный Замбия прищёлкнул волосатыми пальцами:

– Вах, мужчина! Большой театр… Вах, я нэ догадался…

– Не равняй свои возможности с крепостными, Гиви! – ловко ввернул приживала Матвейка.

– Вот именно, – подтвердил Дедуля, ревниво косясь на улыбчивые экзерсисы Котяры. – Розы, мимозы и скрипачи – прекрасно. Кто ж спорит, что не прекрасно! Но, как говорится, погасли свечи, а где ж сдача? Юраня остался после шумного бала наедине с люстрой, хорошей такой люстрой – слона выдержит.

– Вах! Так он и слона заказал? – не праздно, скорее учебно осведомился Замбия.

– Нет, Гиви, – искривился Тимур, – ему и без слона по уши хватало. И я к тому про слона, что крюк крепкий. Но вешаться-то Юраня не стал… Тихо, мирно спустился себе по обсыпанной розами лестнице на Петровочку 38 и сознался, что профукал шесть тысяч казённых денег!

– Четыре года общего режима! – знающе крякнул кто-то из «пиджаков», взгрустнул и добавил: – Да, нелёгкое дело, братцы, с похмелья локти кусать!

– Х-ха, если б локти! Если б кусать! – задёргался как при малой нужде Тимур. – Когда после суда ему дали свидание с сестрой, и она к нему в горьких слезах: «Юра, ну что ты с собою сделал!?» – он ей, ну полный младенец: «Ты ничего не понимаешь! Я танцевал с ней вальс и держал за талию…».

– Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал! – поспешно, чтоб другие не обогнали, выпятил ум тот же знающий «пиджак». А другой лысый, обрюзгший, но омоложенный игривым нашейным платочком, добавил:

– За шесть тысяч я вам шестьсот талий подержать дам. А скрипки, хм, кхм, это невзросло. – И губами запфакал.

– Что значит – невзросло? – подал голос Иван. – Я, например, совершенно уверен, что взрослый – понятие относительное, надуманное. Так называют одряхлевших – что не такая заслуга, – а главное, потерявших оригинальность детей, точно усвоивших, чего им «нельзя», но понятия не имеющих, что же «можно».

– Ну, знаете, так рассуждать нельзя, – побагровел зачем-то «пиджак» с платочком.

– Ему можно! – ликующе выставил себя за объяснителя приживала. – Это же Иван Репнёв, автор нашумевшей «Антоновки».

– Об Антоновском восстании, что ли? – робко спросил кто-то. А «пиджак» с платочком умненько свой гонор попятил:

– Может, я не совсем понял. Во мне девять кружек сидит.

– Не это мешает, – отклонил Иван. – Вас заполняет взрослое благоразумие: вот если бы Юраня украл, и концы в воду, тогда вы бы его поняли, оценили. А профукать и повиниться – мальчишество. Вам бы такое и в голову не пришло, потому как там тариф сидит: вальс – бесплатно, талия – червонец. Свались на вас, взрослых, те же шесть тысяч просто с неба, ну кто смог бы Юраню повторить?

– Я! – не упустил счастливый момент Замбия.

– Но вы-то как раз ребёнок, – сказал Иван.

– Зачем обижаешь? – завращал глазами Замбия. – Ребёнки по улицам бегают.

– Но я же видел, как вам слоника приспичило заказать.

– Вах! Я нэ резинового хочу, – обиделся Замбия. – Свадьба нэ имэнины!

– Да в шапито свои люди! Приведём настоящего, – приторно пообещал Матвейка. – И Большой театр сделаем и Худо…

– Ну хор-ррошо!! – остановил приживалу скрипучий голос цареубийцы. Не притулившись к месту, он всё ещё голодовку держал. – Хорошо господа пристроились при Николае Первом! Дзержинского на вас нет, нэпманы!

Железненькие, «калининские» очки Затирухи и планочки незнамо от каких орденов на его застиранной гимнастерке подействовали на табльдот угнетающе. За столом установилось неприятное затишье. И нарушил его развязный Дедуля.

– Вы вот что, папаша: одну кружечку – в себя, а на вторую – тарелку с рачками поставьте, тогда и Дзержинский не понадобится.

Совет был, конечно, идиотским. Как вольёшь одну в себя, когда две в руке спарены… Одну в себя, другую за пазуху, что ли? Но компаньоны поддержали нахала:

– А верно!

– Так оно удобнее будет.

– Комфортнее!..

У Затирухи обвалились щеки, мешая толком слова связать:

– Я-я-я… часовой… окурок Революции…

– Сейчас начнётся, – пообещал Дедуля. – «Я Харьков брал, в царя стрелял и кровь мешками проливал!».

– Да ты, ты рыжий щенок… в меня ещё кулаки, эсеры стреляли, – трескуче произнёс Затируха: его так трясло, что раки на тарелочке всплясывали и пиво в кружках разволновалось, рябью пошло.

– Плохо стреляли, – буркнул в сторонку Дедуля.

– Как!? Что ты, недоносок, сказал? – вздыбился Затируха.

– Это неважно, – отмахнулся Дедуля.

– Нет, это очень важно! Как вы вообще в Ваш Дом печати проникли?

– Через дверь, папаша, угомонись! – лениво сказал Котик.

– Да? Ну вот на неё вам сейчас и укажут, – пообещал Затируха, и как был – с тарелочкой, с кружками – засеменил злыми шажками к выходу.

Через какое-то время он вновь объявился, подталкивая к табльдоту встрёпанного члена правления Стаканова, приведшего свои буравчики в боевую готовность.

– Так, начнём проверку! – торжественно, вернее с обещанием восторжествовать указал на табльдот Затируха.

– За что!? – взял огонь на себя Котик. – Я, может, сирота.

– Ага, с вас и примемся, – заглотил живца бузотёр. – Предъявите-ка члену правления ваш членский билет!

Котик вздохнул, сокрушённо обвёл глазами замершую компанию и как-то вяло, не попадая в прорезь, заскользил пальцами по карману. А Затируха к соблазну публики, вытянувшей головы на скандал, принялся праздновать:

– С-час! С-час скажет «забыл», «обронил», «стащили»… Нет уж, вы как следует билет поищите, прежде чем вас с гоп-компанией за порог выставят.

«Чёрт знает что!» – подумал Иван, а «пиджакам» было и вовсе худо. Померкли. Затаились, как мыши беспаспортные. И тут… Нет, это был не фокус-покус, а много лучше. В лучших традициях казино, Котик прекратил блеф на высокой ноте и одну за другой положил на стол картонки, дававшие право входа в Дом кино, Дом литераторов, Дом актёров, Дом композиторов, а для полного покера кучу накрыл гостевым билетом Дома журналистов. И по мере того как билеты на стол ложились, «пиджаки» всё более ободрялись, а у Затирухи стремительно запотевали очки, и планочки неизвестных орденов как-то углом вниз ползли. К концу сеанса Затируха был совершенно повержен, растоптан и из одного лишь упрямства жив.

– Билеты крадены! Карточки перелеплены! – кричал он недостоверным голосом. – Их всех, всю бражку обыскать надо. Зовите милицию!

Подстёгнутый на нежелательную принципиальность Стаканов в раздумчивости топтался: «С кого начать? И стоит ли звать постового?».

Позеленевший при слове «милиция» Дедуля (наследственность!) эти колебания уловил и за живот страдальчески ухватился:

– Вот вам моя девушка, почти жена, – предложил он залог Стаканову. – А мне на минуточку кое-куда… Ну просто сил нету!

– Тимур, у меня тоже сил нету, – запротестовала девушка-жена.

– По-очереди, Натуля! – заверил сахарно плут, изготовившись на побег. Но Котик его к себе жёсткой рукой пристегнул: «Сидеть!» – и к компании:

– Обождите, друзья, я мигом вернусь. Есть варианты.

Котик удалился. А Затируха ещё большую бузу поднял – гнать! обыскать! – сам разбушевался и публику разволновал. И непонятно, чем бы эта заваруха кончилась, не спустись в подземелье величественный Николай Первый, слегка пригнувшийся и припадавший для солидности на одну ногу. Следом за ним с непричастным видом и кубинской сигарой в зубах шествовал Косик.

– Гражданин, у вас какой номерок? – на басах и без предисловий навалился на лектора гардеробщик, за рукав неласково взявши.

– Что?! – вскрикнул Затируха опешенно. – Помогли бы лучше нам с бандой справиться!

– Номерок от пальто у вас какой будет? – пропустил «банду» мимо ушей Николай. – Ну? Покажите!

Затируха яростно, будто фигу, номерок показал.

– Ага, так оно и есть, – процедил с мрачным укором Николай. – Пойдёмте, гражданин лектор!

– Куда? С какой стати?

– У вас пальто с нарушением сдадено, – пояснил не столько Затирухе, сколько Стаканову гардеробщик. – Вешалка порвана. Непорядок!

– Что!? – охрипшим голосом переспросил Затируха. – В нашем доме чуженравные люди – вот где непорядок! Не потерплю, чтобы в моём доме…

– Вах! И давно вы его купили? За сколько? – обнаглело полюбопытствовал Замбия в стремлении косвенно подчеркнуть, что и покупка Домжура с баром не была бы для него разорительной, неподъёмной.

– Да, давно. Очень давно! И оплатил кровью ещё в Гражданскую, – застучал кулаком в орденские колодочки Затируха.

«Пиджаки» так и прыснули. Уж больно смешно было представить, что Затируха с его сиротскими очёчками и в гимнастёрочке хоть что-то кроме пивка оплатить может. И Затируха от этих хиханек-хаханек потерял все ориентиры: сорвал очки, отчего глаза сделались невидящими, безумными:

– За что сражались!?.. Люди, где я? Тут Домжур или Дом терпимости?

– Порядок везде нужен, – проворчал Николай Первый.

А вероломный Стаканов заговорил суетливо, напутанно:

– Ну зачем так, товарищ лектор!? Некрасиво, ей-ей некрасиво. Мы же недавно стенды «навстречу съезду»… и буфетчицу поменяли, и вообще пойдёмте, наверх – там вам вешалочку пришьют.

– Вы «пришьёте!» – стал на дыбки, подхваченный членом правления и гардеробщиком Затируха. – Вы и кобыле за рубль хвост пришьёте, любой билет, вплоть до партийного, продадите. Вы, молодые хозяева страны!!

Конечные слова он уже на лестнице пропетушил, коленкой Николая взбодрённый. И хотя компания блистательно, можно сказать, из положения вышла, настроение было испорчено. Деловые люди шума не любят и к ходатайству «обыскать!» относятся неприязненно. «Пиджаки» начали от стола подниматься. Иван и Котик снялись с места последними, ведя к выходу, конвоируя Тимура и его девицу, успевшую каким-то образом уже попасть под совершенное иго Котяры.

В гардеробной Котик велел Ивану обслужить девушку Натулю, которую перекрестил в Натали, а сам чуть не силком увёл Дедулю в туалет. Пробыли они там недолго – Иван едва успел Натуле шубёнку подать – и вернулись в крайнем возбуждении. Котик был чем-то рассержен и полон злой решимости, а рыженький песенник несколько помят, истерзан, и плёлся за Котиком, твердя обиженно:

– Витёк свидетель, я ничего не трогал, только своё забрал…

– Если гад не сдаётся, его вынуждают, – туманно пообещал Котик Ивану, вне очереди выдернул из гардеробной дублёнку, оделся и, взявши друга и Натулю под локотки, коренником потащил всю упряжку на улицу. Ничего лакомого из себя девица не представляла, и Иван заподозрил, что здесь какой-то дивертисмент готовится.

Так и вышло. В конце Суворовского бульвара их настиг клокочущий, с перебитым дыханием Дедуля в пальтишке на одном рукаве.

– Натуля, ласточка, это предательство! – завопил он, едва достигнув границы слышимости. – Куда ты? Как можно меня бросать?!

И ножками наподдал, дистанцию укорачивая.

– Не отвечай и не оборачивайся! – приказал Котик «ласточке» и тоже шагу прибавил.

– Товарищи! Граждане! – взвыл на весь сквер Дедуля. – У меня невесту крадут!

– Везёт дураку, – отозвался на вопль чей-то пьяненький голос из под скамейки, мешая прохожим рыжему посочувствовать. Чужие страдания охотно принимают за шуточные, особо когда спешат по неотложным – а других в Москве не бывает – делам.

Дедуля одумался и мотивчик сменил:

– Я носил тебе ананасы в больницу, – прилюдно и тем уже неприлично заныл он голосом отринутого наследника.

Девица вспыхнула, обернулась к нытику и отклячила как-то претенциозно по-мальчишески узкий зад:

– Анна-насы, говоришь? А где квартира, рыжик, а?

Рыжик пойманно, будто в нём червяка обнаружили, затоптался и руками развёл:

– Ну дак, ну так… ты же понимаешь…

А Котик по-хозяйски Натулю облапил, к себе притиснул:

– Мадам, о чём с дерьмом разговаривать? Это жулик и прилипала к чужому добру!

– Я не жулик! Я не трогал, не брал! – в остервенении застонал Дедуля. – Отдайте мне будущую жену!!

С этими дразнящими любопытство прохожих стонами он дотащился до самого «Титаника» и там нежданно живым порогом лёг в истерике возле дверей квартиры:

– Только через мой труп!

– Это не препятствие, – сказал Котик. – Мы воспитаны папой Джо – перешагнём трудности!

– Но я умру, – из последних сил пригрозил Дедуля. – Умру за Натулю!

– А я за «Алису», – пригнувшись и вполголоса произнес Котик. – Считаю до трёх: раз, два…

– Сдаюсь! – устало молвил Дедуля и поднялся. – Только не надо драться. Отойдём, у меня есть пара слов.

Настроенная на Котика девица мнительно заволновалась. Какие могут быть переговоры? Что за «Алиса» встряла между ними? А Котик выслушал по-нурённого Дедулю и в совершенном удовлетворении Ивану велел:

– Открывай! Мы посидим с Натали культурно: то да сё, печки-лавочки; а вы с Тимурчиком – только не бей его по дороге! – прогуляетесь пока в одно нескучное место за рукописью.

У Ивана погорячело сердце:

«В своём амплуа Котик всё-таки гениален!». Оставлять Натулю в видах «то да сё» с Котиком Тимурчику не хотелось. Однако и Котик, ревнивому жулику не доверяя, обменным фондом не желал поступиться: