Текст книги "Алиса в Стране Советов"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава без нумера

Наутро… Но нужно ли объяснять, земляки, что бывает после эдакого наутро?

«Человек, способный опохмелиться кефиром, не может любить Родину», – как объяснил Ивану значительно позже Виктор-Справка – человек с просроченным паспортом.

А лётчики обожали Родину, где бы они ни находились.

Глава VI

Обеспечитель наземной службы Славушкин метался по взлётно-посадочной полосе беззвучно и бестолково, будто лесничий в «Жизели», и на его прыгучие па с недоумением поглядывал генерал Лексютин. Сопровождавшие генерала Иван и Кузин тайком перемигивались и делали вид, что танец Славушкина им вовсе не интересен.

Шёл сорок первый день их мирной, мало чем примечательной службы на острове, и лётной команде пора было показать, на что они в настоящем бою горазды.

Гвоздём показа был Кузин, затянутый лямками надувного, негожего для пеших атак костюма, делавшего майора похожим на стоячую черепаху. Именно для него на раскалённую дневным солнцем полосу вытащили поржавелые самолёты американской выделки и катили к ним по бетонке тяжёлые бочки с бензином, на которых пляшущий Славушкин и радел с запозданием написать мелом «спирт».

Разгадать смысл этих расчитанных на Лексютина упражнений для Ивана и Кузина было несложно. После ночного похода «за сигаретами» спиртное из дома вымели, рояль убрали, а сам квартет, выждав три дня, тщательно освидетельствовали в санчасти. И хотя, к огорчению Мёрзлого, положительных, омрачающих честь результатов не обнаружилось, и ободрённые господа офицеры упрямо долдонили: «Никого не трогали, спали без задних ног!» – их всё же на всякий случай расформировали. Ивана и Кузина оставили в особняке под надзором Мёрзлого. Толякина вместе с платьем «Версаль» отправили в мафиозную глушь – Сантьяго-де-Куба. А Чанов и Славушкин жили теперь в захолустном Антигуа – впритык к авиабазе и на казарменном положении, вроде бы, что не вредило им предаваться страстям, подстёгнутым дешевизной жизни в провинции. Отсутствие толмача им не мешало. Способный к языкам Чанов самонауком затвердил слов пятнадцать-двадцать, что для любой самоволки достаточно, и с таким запасом – и это при том что «ш» в испанском, хоть режь, не выговаривается – ухитрился отыскать в бардаке сродственницу Пушкина. Да, да, Александра Сергеевича [27]27
  Эти сведения просочились в Москву. Однако прибывший в Антигуа служитель ИМЛИ не нашёл общего языка с Ганкой Пушкаш, бежавшей на остров из Венгрии после событий 1956 года.


[Закрыть]. А тюха-тюхой Славушкин пошёл ещё дальше. Аннулировав фамильное «ш», он окрестил себя по-здешнему Сальвадором, по-чёрному присосался к сигарам фуэртес, а по выходным дням носил батрацкую, в каких тростник рубят, шляпу и лопал, как проклятый, жареные на масле бананы. За невзыскательность и добрый нрав он получил даже, как утверждали, не только расположение, но и кредит у немилосердной дуэньи конвейерного заведения Антигуа. Стал своим в доску, окубинился.

И только привычка тягать со склада напару с Чановым бочковой спирт выдавала в нём знатного иностранца.

О вечерней «заправке», о списании горючки Славушкин нынче и хлопотал, пуская пыль в глаза генералу.

– Кхм, а детонации, майор, не получится? – кивнул на бочки Лексютин. – Не взлетит всё к едрене фене? А, майор? База-то взрывоопасная.

– Всё может быть, – садистски произнес Кузин и подмигнул зачем-то Ивану. – Зато получится, как и приказано, «фейерверк»… Хлобысть по раме – стёкол нет, и мухи вверх лапками!

– Насчет мух я ничего не приказывал, – сварливо отрёкся Лексютин. – Кажется, ясно сказано: продемонстрировать мощь, дать знать, чтобы внушало и впечатляло.

– Дадим, – сплюнул сухую травинку Кузин. – Но стёкла повылетают и здесь, и в Антигуа.

– Зачем же в Антигуа?! – приподнял бровь генерал. – В Антигуа нас и без того знают. Зачем гражданских пугать?

Кузин любовно погладил гладкую боковину МиГа-17:

– Зверь! – вымолвил он в пояснительном тоне. – Когда он на бреющем, да ещё звуковой барьер ломает – на него лучше из блиндажа глядеть и за штаны покрепче держаться с затычкой в ушах.

– Кхм, а с высоты что, их нельзя расстрелять? – кивнул на остовы мёртвых «американцев» Лексютин.

– Я к тому и веду, что можно, – сказал рассудительно Кузин. – Ушам спокойнее, и стёкла останутся. Но смерча, адского грома не будет. Да и в штаны со страху никто… – продолжал он обезличенно, видя, что генерал с каждым словом все больше тускнеет, кривится, – короче, будет маленько не то, но в принципе…

– Знаешь, майор, – перебил генерал, светясь какими-то дальними мыслями, – здесь круглый год лето. Чёрт с ними, со стёклами. Покажем им самое «то»! – и, размечтавшись, прокричал Славушкину: – Бочки вовнутрь самолетов спрячьте, гори они синим огнём! И сигнальных ракет туда… Быстро! С пол-ящика…

Не успело приказание исполниться, как возле командного пункта объявилась кавалькада американских, в тропическом – все с кондишенами – исполнении машин с нарочно опущенными стёклами. Прибывших офицеров душила жара, но Команданте велел им не отгораживаться от масс и вживе дышать освежающим воздухом революции.

Генерал и Иван вышли навстречу именитым гостям, чтобы доложить о готовности к показательным выступлениям Кузина.

– Bueno! – сказал Команданте и, поскольку обладал исключительной силой, пожелал лично пожать руку русскому асу. В крепости рук Кузин тоже был не подарочек и на спор мог разломить Земнорайский батон вчерашнего завоза. Так что пожатия затянулись минуты на две с взаимным пыхтением и покраснением лиц. В силе они не уступали друг другу, но в свободной руке у Команданте была тиснёная «Критика Готской программы», что и предопределило, видимо, исход борьбы.

– Bueno, – сказал Команданте, высвобождая с победительным видом руку.

– Буено ещё впереди, – пообещал снисходительно Кузин. – Иван, скажи им, чтобы уши ватой заткнули, когда я в небе сверкну.

Предложение Кузина было выслушано, но из тех же соображений – не отрываться от масс – отвергнуто. Кузин вразвалку пошёл к своему «зверю», а Команданте с многочисленной свитой переместился на гостевую трибуну.

Наступило томительное ожидание. И в эти минуты с авиационной базы можно было без помех утащить, вывезти всё, что стреляет, взрывается и летает, за исключением МиГа Кузина, разумеется. Локаторщики, оружейники, электрики, вещевики-кладовщики – вся наземная служба, включая и часовых, естественно, побросали свои занятия и скучились возле похожего на стрелецкую башню КДП, поближе к лётному полю.

«Зверь» утробно взревел и в считанные секунды потерялся из поля зрения. Затем он вновь булавочной точкой возник и, увеличиваясь стремительно в размерах, терзая гремучим хвостом небо, падучим камнем иных планет пошёл на замершую в тоске землю. Метрах в ста с чем-то над полосой он всеоглушающим ударом расколол небо напополам, и дальше всё виделось уже, как в немом кино. Молчком посыпались стёкла с КДП. Красной рваной строкой ударила сверху пушка, и разом все три, беременных бочками, самолета на полосе обратились в пылающие костры с чёрными, лохматыми шапками набекрень. А «зверь», как бы нарочно скрывая причастность к сотворённому аду, мгновенно исчез, испарился.

Команданте оказался в полном восторге и, тыча «Критикой Готской программы» в пылающие на полосе костры, надменно изрёк:

– De tal modo, con la ayuda de valeroso Nikita encenderemos todo nuestro continente! Les aseguro, que nos refuerzan unos apristas en Peru, los comunistas en Chile, vaqueros armados en Argentina у otra pobreza. La ilusion de Lenin у la tarea practica de Nikita – el cornu – nismo global – seran cumplidos. Nos esperan la poten-cia, el poder у un bienestar… [28]28
  Таким же образом с помощью отважного Никиты воспламеним весь наш континент. Уверен, что нас поддержат апристы Перу, коммунисты Чили, вооружённые ковбои Аргентины и прочая голытьба. Мечта Ленина и практическая задача Никиты – глобальный коммунизм – свершатся. Нас ждут могущество, власть и благосостояние!


[Закрыть]

– О чём это он шумит? – осведомился у Ивана Лексютин.

– О мировой революции с помощью террористов в Перу и при поддержке аргентинских ковбоев, – умышленно исказил Иван.

Замах хоть куда, да кишка тонка, – ухмыльнулся генерал. И как бы в подтверждение этих слов по-детски возбуждённому Команданте подсунули две срочных депеши. И если первая – о том, что напуганное население Антигуа собирает пожитки, намереваясь в горы бежать – его от души позабавила, то вторая – о том, что на угнездившейся прямо на острове военной базе американцев Гуантанамо подняли тревогу и начались ответные приготовления к бою – привела Команданте в ярость:

– Patria о muerte! [29]29
  Родина или смерть!


[Закрыть], – выхватил он из кобуры пистолетик.

– Партия и ракеты… – поправил Лексютин и, на кубинцев не глядя, слов к ним не относя, дополнил: – Объявляю готовность нумер один… Зенитки – к бою! Лётчики – по самолетам! Но перехватом не заниматься, не ввязываться, даже если станут бомбить. Бежать на запасной аэродром… А то здесь такая начинка, что всё к едрене фене взорвётся, – окончил он, жестокость к наземникам проявляя.

«Чтобы на запаску убраться, Кузину переводчик не надобен», – прикинул Иван и мысленно поблагодарил судьбу за то, что вывела его из-под бомбёжки. И поспешил. Обманулся. Локаторщикам «восьмёрки» потребовался человек для ночной связи с кубинским начальством. В их распоряжение Иван и поступил, немедленно получив задание пойти на склад за сеткой против москитов.

Эта сеть была тяжелее всякого невода. Иван с напарником еле её доволохали. Но без неё локаторщикам пришлось бы жарко. Изготовители всевидящего локатора и на мизинец не знали, что Кубе приспичит брыкаться, тягаться с американцами. «Восьмёрка» была сработана крепко, в расчёте на Якутский мороз, так чтобы перепад между улицей и кабиной составлял минимум двадцать градусов. Вот он и составлял теперь: на воле +28, в локаторной +48. А тут ещё сердобольный Славушкин с погудкой «Муерте, так с музыкой!» притащил ближе к ночи спирт, отдававший слегка бензинчиком.

– Ну, братцы, Кузин наделал дел! – доложил он, уместив флягу в ведёрко со льдом. – В Антигуа хоть не появляйся. Стёкла повыбиты, детишки ревут, падре, сука, конец света предсказывает. А народ – темнота! – верит и злобится. Дон Алонзо мне кока-колы не дал, облаял, как кошку. И даже бордель закрыт, представляете!? У дуэньи от Кузина месячные появились, чего с ней тысячу лет не было, ну и вприхватку – ик-пик, икота.

– Интересно, откуда такие подробности? – вылупился на Славушкина Иван.

– Не в этом дело, – замельтешил тот. – Вы за экраном лучше следите, не то зевнёте американцев и… и не успеешь налить…

– Учи учёного! – отмахнулся потный, как кочегар, оператор, утирая солёные ручейки со лба и глядя вполглаза в зелёный со стрелкой «иллюминатор». – Нашёл дедушка, чем внучку пугать! – и, подавившись, вскричал вдруг обиженно:

– Летят, мать их за ногу! Да сколько же их!?

На экране отчётливым роем показались белёсые точки – белые мухи смерти. Локаторщики оцепенели. Рассыпавшись на боевые группы, рой барражировал прямо над базой и на такой высоте, что зенитками, хоть хобот вытяни, не достать. А запускать «земля – воздух», как понял Иван из давешнего разговора между Лексютиным и Команданте, кубинцы не дали ещё согласия. Засветить такое оружие, равно как и пустить в дело Кузина, означало бы для них верную гибель. Ощетинившись всем «зверьём», Гуантанамо стёрла бы остров в порошок, так что Третья мировая война, если бы потом и развязалась, то без участия Кубы. К тому сроку её бы ни один Колумб не нашёл. Так говорили расчёт и здравый разум. И зачем Никита-эксцентрик, будто контуженный навсегда Сталинградом, солдат на остров швырнул, зачем затеял всю эту игру на нервах – одному Богу было известно, да и то в общих чертах. Пути невежественных и тем могучих людей неисповедимы. Им не перед кем отчитываться. Их личный зуд считается всенародным. А коли так – почешемся все. И вот, верша свои бессмертные, как им мнится, дела, они и тела исполнителей считают бессмертными, а свои – так и забальзамированными при жизни. А что такого? Жизнь есть должность, а должность – вечна. Так в бой, товарищи! За нами не пропадёт. А если сосёт под ложечкой, так это к деньгам, или наоборот – к торжеству коммунизма.

И всё же Ивану, да и другим, наверно, не хотелось ни за так, ни за деньги пропадать на острове пальмовых крабов и сиреневых птиц. Во всяком случае в этот момент никого не заботила мысль о воинской славе и назовут ли его именем профучилище в Земнорайске. И сколько бы ни ругался, ни топал ногами Никита, у Ивана, к примеру, идею пальмовой революции отодвигал клешнями москворецкий омар, в голову лезли родители, земляничный косогор детства и почему-то Сандуновские бани. Но сквозь всё это резко думалось, что проклятая база начинена керосином, фугасками и длинными ящиками с чешским клеймом, к которым солдат даже близко не подпускали. И достаточно одной «белой мухе», что сейчас на экране, скинуть единственное «яйцо», как всё в округе взлетит, и они породнятся с жителями Антигуа уже вторично – на небесах.

И если вам резали запущенный аппендицит в каком-нибудь Земнорайске, вы сразу поймёте ту зыбкую грань, то состояние безнадёжности, какое пришлось испытать локаторщикам в преддверии небытия.

– Ёлки-палки, надо «кубарикам» сообщить, – выдавил из себя оператор.

– А толку-то, толку? – сбиваясь на шёпот, произнес Славушкин. – Они ничего не решают. Соберут митинг, разве что…

– Резонно, – сказал Иван, но всё-таки, верный долгу, выцарапался из-под москитной сетки и побежал на КДП.

В дежурной комнате КДП гулял приятный сквозняк, обеспеченный стеклобоем Кузина. Положив ноги на стол, независимое трио кубинцев резалось в покер. А за пультом сидел незнакомый Ивану усталый спец, никак не меньше майора по возрасту, подчёркнутому лёгким, щетинистым серебром на волевом подбородке.

Иван доложил по-русски, затем по-испански.

– Patria о muerte! – повскакивали кубинцы, а один сверхгорячий даже карты рубашкой вниз бросил, стрит [30]30
  Улица (англ.) – не ах как выигрышная комбинация карт.


[Закрыть]показав: – Patria о muerte! Venceremos! [31]31
  Родина или смерть! Мы победим! (исп.)


[Закрыть]

– В другой раз, – снисходительно покосился на стрит небритый, будто четыре туза как минимум на руках имел, – и к Ивану уже вполоборота: – Пустое, земляк… Они ночами взлетать не обучены. Где вскочат – там и сядут.

– Так что ж это за готовность? Нумер нуль, что ли? – не удержался Иван.

– Приказы не обсуждают, – беззлобно отмахнулся усталый. – Идите к своим. Не отвлекайтесь.

Иван с тяжёлым сердцем потопал к локатору.

«Готовность к чему-либо – к труду, к обороне – наша главная доблесть, вне зависимости так ли это, – рассуждал он довольно уныло, по-вольнонаёмному. – Главное – состояние беспрекословности, оно же «душевный отклик». А дальше хоть трава не расти, всё само собой образуется».

Скепсис Ивана был преждевременным. Он не учёл силу предвидения, какая заложена в генералах с деревенского детства. Они как никто другой знают: туча – ещё не дождь. И когда это подтверждается ждут ордена.

Когда Иван уходил докладывать, локатор был окружён тревожной, угнетающей тишиной. В патлатых кустах шебуршала пискучая дрянь – видно, точили зубы москиты, рассерженные плохим запахом передвижки и докучливым, механическим жужжанием движка. Теперь же крытое сеткой пространство озарялось из распахнутых дверок локаторной достаточно ярким светом, и было видно, как раздетая до трусов обслуга пляшет танец сиртаки над ведёрком со льдом.

– Пронесло!! – встретил Ивана Славушкин, обдав попутно спиртовым ароматом. – Улетели в… на…, к… матери!

Сложность маршрута, объяснённого Славушкиным, позволяла надеяться, что бомбовозы не просто ушли, но и вряд ли вернутся. И всё как-то поменялось вокруг. И сорные кустики стали приятно лохматыми, и Славушкин сделался великолепным, и пожарное ведёрко – серебряным, и даже жамкающие москиты казались заместителями Соловьёв по политической части. Про спирт же и говорить смешно. Он полностью потерял привкус бензина, будто в неополоснутой бочке и часу не ночевал. Вот что значит – а мы ещё кочевряжемся – мирное небо над головой. Под ним и солома едома.

И как бы ни было то накладно, побольше бы таких ложных воздушных тревог, тогда и любые земные крохи – услада и всем ворчаниям конец.

Иван причастился к гуляющей кружке и влился в общий победный танец. Не оттопырился, дескать, ф-фе, ну их, этих гуляк, такие в метро на гармошках играют, не знают приличиев. И это опять же к пользе тревог склоняет, к готовности нумер один. Тревога объединяет.

Но не глыбко донце у кружки, когда из неё ордена обмывают или выход из окружения. И Славушкин как почётный житель Антигуа, взял на себя добавку добыть.

– В склад горючки сейчас не подступишься, – сказал он. – А в Антигуа – круглосуточно…

– Так облаяли же тебя, – напомнил Иван.

– Это с того, что я на слова бедный, – стоял на своём Славушкин. – А ты объяснишь в красках, как мы американцев погнали.

– Ну да, веником и «пошли вон!» – проворчал Иван.

– Тебя для того и учили, чтоб складно врать, – упёрся Славушкин, и локаторщики его поддержали:

– Положение исключительное, Иван!

– Ты один у нас разговорчивый…

– А если тебя хватятся, не откроем. Скажем – двери заклинило… У нас всегда так. Не первый год замужем, что ты!

Локаторщики, видно, поднаторели всем и вся пути отрезать. Отвертеться – поди попробуй! Тем паче, в распоряжении Ивана был «кадиллак» Кузина с полной заправкой, а Славушкин, как нарочно, выходной пароль знал.

Иван сердито в предчувствии, что непременно попадёт в передрягу, сел за руль. Внешне раскрепощённый Славушкин бойко плюхнулся рядом и не совсем уверенно из Земнорайских запасов Ивану выделил:

– Не бойся, скоро поженимся…

На выезде, возле ворот, стерегомых усиленными патрулями, он проскулил как-то надрывно:

– Виктория, братцы, вик-то-ри-я! В смысле – победа.

И, получив в хвост «En modo global!» [32]32
  В мировом масштабе!


[Закрыть], «кадиллак» помчался в Антигуа.

Глава VII

Дневные волнения утомили Антигуа, и приземистый, вытянутый, как береговое село, городишко спал. Лишь в центре животворной иконой светилось неоновое окошко дона Алонзо – владельца питейной лавочки.

И тут Славушкин маху дал. Первым выскочил из машины и вразвалочку, с видом на мировую к дону Алонзо сунулся. Ставни светлого заведения упали, будто подрубленные, и – мрак, тишина.

– Это же я, Сальвадор, дон Алонзо! – заегозил Славушкин.

Глухие ставни не колыхнулись, молча дали понять, что именно Сальвадор-подрывник, Сальвадор-самозванец глазам степенного дона сегодня особенно неприятен.

– Ишь ты, скажите пожалуйста! – размахался руками Славушкин, перед Иваном стыдясь. – Когда деньгу делаешь, нельзя быть злопамятным. Это тебе не государственный магазин, не за спасибо гнёшься!

– Бесполезно, – сказал Иван. – Тут нам ничего не обломится.

Славушкин покряхтел, почесался:

– Знаешь, Иван, только ты никому, сам понимаешь, – издалека пошёл он. – Тут в бардаке у меня, ну, у дуэньи, проще сказать, кое-что припрятано. Литра с три в молочных бутылках. Чистого. Me компрендес? [33]33
  Ты меня понимаешь?


[Закрыть]

– Да ты что? Второй час уже, – напомнил Иван. – Дуэнью твою не добудишься.

– Не говори, чего не знаешь, – сказал Славушкин. – Дуэнья Пуга днём в погребе отсыпается. На холодке! А ночью её и втроём не уложишь. Халатом утрётся – и ни в одном глазу.

Входной фонарь весёлого заведения был погашен. Путь клиентуре здешних окрестностей перекрыли сегодня дорожные патрули, да и злодейство Кузина вспугнуло девушек, отбило охоту трудиться. Однако на втором этаже светилось узорчатое, с выходом на балкон окошко, что не дало почему-то радости Славушкину, а как бы застигло его врасплох.

– Не спит, зараза, – сказал он нервно, с какой-то опаской в голосе и, заплетаясь, повёл Ивана по винтовой лестнице на бельэтаж. – Я выдам тебя за большого начальника, – бормотал он. – Меня, конечно, здесь уважают. Да… Не то что Чанова! Ты уж не подведи меня, держи грудь колесом и говори что я скажу. Она немного с придурью, шебутная… Понял?

Иван почему-то понял, что Славушкина трёпка ждет. И не ошибся.

– А-а-а, – мистер Злавочкин, – опасно растянув «а», поднялась с атласной подушки дородная, в осеннем соку рыжая бандерша, наглоглазая, с громадной, «бельевой», по выражению прачек, грудью, какой почтенную публику на привозе раскидывают по пути к овощному прилавку. – Nuestra simpatica raton de voyu, [34]34
  Наш симпатичный «барлачный мышонок» – прозвище завсегдатаев.


[Закрыть]Злавочкин!

– Не знаю, о чём она, но это недоразумение! – с потусторонним лицом заюлил «мистер Злавочкин» и «начальника» наперёд выставил, загородился: – Это наш хефе, шеф Гранде, сеньора Пуга! – и кулаком шефа в бок подтолкнул, – да объясни ты ей, бестолковой, что у нас зарплата двадцатого, кхм, кхм, то есть по старому стилю – третьего. И стёкла вставим, скажи, за счёт революции. Мало ли что между друзьями бывает? Чего уж там, а?.. Я же не для себя стараюсь. Ребята ждут.

О, Господи, чего для ребят не сделаешь! Иван в причудливой, краденой из «Дон Кихота» манере изысканно объяснил, что сиюминутные, право же недостойные омрачать светлые очи прекрасной сеньоры ремизы Злавочкина вызваны не слабокарманностью, а молодостью, забывчивым нравом, и такую мечтательность сеньора Пуга, чья душа столь же необъятна, добра, как и её великолепное тело, должна как истинная католичка простить, за что ей сторицей и воздастся третьего, и не позже, по Юлианскому календарю.

Проповедь растопила сеньору Пугу. Как и всякая хабалка, она не в силах была устоять перед лестью воспитанного, а стало быть, и кредитоспособного кабальеро – на острове эти понятия стыковались, не разбегались по разным углам.

Царским жестом она подманила к себе Славушкина, куклёнком его развернула и наградила шлепками. И тот, места, куда ата-та пришлись, почесав, смикитил, что гнев на милость сменён, даже вообразил лишнее.

– Я рассчитаюсь, Иван, не сомневайся, – сказал он искренне. – Но ты, будь другом, спроси, не возьмет ли натурой?

– Ты безумец, – отрезал Иван.

– Я не безумец, – покраснел Славушкин. – Я на машину коплю, вношу валюту, – и, губы по детски надув, закапризничал: – Лече, сеньора Пуга! Отдайте мне лече русо… [35]35
  Молоко… Отдайте мне русское молоко…


[Закрыть]

– Esperas, sovieticos! – сверкнула пронзительными глазами дуэнья. Она мгновенно смекнула, насколько нуждаются визитеры в «русском молоке», насколько они зависимы. – Tengo una peticion para usted… [36]36
  Обождите, советские! У меня к вам просьба…


[Закрыть]– и крикнула в боковую полуоткрытую дверцу: – Amparita!

На зов её из альковного полумрака вышла девушка и… и Иван как-то плохо стал что-либо соображать.

Иван давно мнил себя непробиваемым. Все эти попищал очки из «дворянских гнёзд», скованные сюртуками томления, и укрупнённые золотыми моноклями слёзы вызывали в нём некий протест, а напыщенные рыдания Вершинина под сорочий аккомпанемент трёх сестёр заставляли складываться пополам и бежать с видом «живот болит» со спектакля. Такого рода литературно-драматическая любовь, казалось, так и просилась на музыку Лекока – Легара. Тогда бы там и па-де-труа и уморительное с подскоками детонне объяснялись естественно: «Наш ум отшиблен канканом, ну что с нас взять, господа?».

Однако сейчас Иванов ум тоже сместился, освободил место для пустоты, и слова Пути укладывались туда сыпучей поленницей, с перебросом одно на другое.

Суть разговора сводилась к тому, что девушку Ампариту – племянницу бандерши – ждут не дождутся в Гаване родители, куда она отчаялась нынче добраться, поскольку военные патрули перекрыли дорогу, и проскочить в город можно лишь под охраной и патронажем хефе. Такая маленькая услуга хефе зачтётся: к русскому молоку будет добавлено нечто менее отравительское… К тому же сеньор ничем не рискует: начальству на острове все дороги открыты, а будет кто спутницей интересоваться, так хефе с его воспитанием сможет любого на старокастильском куда подальше послать.

Иван стоял вкопанно, не понимая, что с ним происходит. Девушку он не рассматривал, в оценку по мелочам не брал. От отпечатал её в себе разом, как это бывает внезапно в лесу, когда на белой березе тебе открывается лоскутом бархата царская бабочка махаон, и ты, не вглядываясь в узоры, следишь за пассами её таинственно-медленных крылышек. И хотя совершенно не представляешь, что с ней потом делать, берёт трепет бабочку всё же поймать. Не хапом, конечно, а лёгким зажимом крылышек двумя пальцами, что незаметно вроде бы ни для неё, ни для тебя. И сам не знаешь, что больше в тебе в такую минуту – немого азарта или тоскливой боязни бабочку упустить… Ведь не увидишь потом! Разве что ночью приснится.

Славушкину, тому попроще было. Он твёрдо знал: «Всех бабочек – на булавку!». Он лишь секунд-но взопрел, будто влетел в чужую избу с мороза, но тут же подразобрался, где печь, где икона, и пялился на Ампариту открыто, в рассуждении, что она, конечно, весьма, даже очень, но какая-то составная, будто сельский велосипед: лицом – чистая Фудзияма, но вот глаза, хотя и с козьим разрезом – тут всё правильно, но синие, с задавучей искрой, каких японцы – себе дороже – не носят; да и в целях лёгкой походки, чтобы не трепать обуви, имеют ногу короткую, маленькую, не то что у этой длиннохвостой змеи, что не испытывает ни должной робости перед Славушкиным, ни желания ему угодить. Отрастила ресницы в два сантиметра, дура, и подмигнуть офицеру для неё теперь, видишь ли, целый труд. Отменная девушка, но… но плохая.

– Aun puede ganar algo mas, jefe, [37]37
  Вы не останетесь в проигрыше, начальник…


[Закрыть]– взялась подогреть Ивана дуэнья.

– Avec plaisir! [38]38
  С удовольствием (фр.)


[Закрыть]– пробормотал Иван и обронил в сторону Ампариты: – Con ella al fin del mundo… [39]39
  С ней хоть на край света.


[Закрыть]

– Вы о чем это там? – заметался в подозрениях Славушкин. – Нас ребята ждут. Знаешь, чем они нас поминают?

– Знаю, знаю, «молоко» не прокиснет, – сказал Иван. – Мне нужно не больше часа.

– Не время, Иван! – ревнивым голосом возразил Славушкин. – Мало ли кому чего нужно! Я тоже вон…

– И тебе этот час сгодится. Хорошо ли быть в долгу, как в шелку? – напомнил Иван. – Ты же сам рвался. Действуй! А я отвезу пока Ампариту в Гавану, и тут же вернусь.

– Под трибунал захотел! – присвистнул Славушкин. – Зачем же везти… тут, что ли, места мало?

– Невозможный ты человек, Славушкин, – укорил Иван, и походя, с неким значением сказал дуэнье: – Hay que acariciar le… [40]40
  Надо бы приласкать его.


[Закрыть]

Догадливая, как все бандерши, донна Пуга глыбой надвинулась на загрустившего Славушкина и заключила в объятия в стиле Поддубного.

– Да что же это вы мной торгуете! – заверещал из принципа Славушкин. – Я, может, не в настроении, может, устал!

– Крепись, все там будем, – неловко ободрил Иван и девушке Ампарите глазами на выход выразительно показал.

От Антигуа до Гаваны набегало километров под тридцать. Для «кадиллака» – пустяк. К тому же на лобовом стекле синела звезда с нашлёпкой «Fuerzas aereas» [41]41
  Военно-воздушные силы.


[Закрыть], что, по-русскому разумению, делало машину обкомовской, «нулевой», и велело проскакивать, не снижая скорости, на любой свет, не платить за переезд мостов и заправку – то есть нигде не задерживаться, не тормозить ход революционных свершений. Давить приученных к автостопу «грачей», правда, покамест не разрешалось: революция ещё не могла разобраться, где друг, где враг – мешала многопартийность. И потому взлетевшего на дорогу с поднятыми руками человека в комбинезоне Иван зигзагом объехал и тотчас на входе в крутой поворот увидел низкое пламя и мокро-чёрное, не пойми с чего, полукружье бетонки. Не осветись дорога огнём пылавшего в кювете автобуса, Иван не успел бы ударить по тормозам и, как по маслу, вылетел бы под откос вверх колёсами.

Молчавшая всё это краткое время Ампарита и тут ни слова не вымолвила, только вцепилась в Ивана, прижалась к его плечу, враз побледневшая, с уширенными от страха глазами.

По обе стороны от дороги темнел лесок, сподручный для Робин Гуда. И интуитивно Иван понимал, что ехать дальше опасно. Одною скоростью тут не возьмёшь, не проскочишь. Нужна разведка. Иван с неохотой отстранил от себя жаркое тело девушки и приказал ей пригнуться, спрятаться, а сам достал ощупью из-под сидения автомат и выскочил на дорогу.

Бетонка была жирно сдобрена глянцевыми потёками какого-то масла. «Вместо солидола автол», – промелькнуло в голове по-дурацки. А по маслу были рассыпаны настриженные кое-как «ёжики» от колючей проволоки. Эти колючки и пробили скаты автобуса, кинули по скользкой стёжке в откос.

Водитель автобуса был мёртв, убит, скорее всего, взрывом бака, пламенем от которого чадно полыхали теперь в салоне кипы белья, помеченные названием прачечной «Лимпиеза».

«Нет, не для автобуса «ёжиков» поднастригли и поворот смазали, – сообразил Иван. – Патруль на выезде из Антигуа по-свойски пропустил беднягу, и тот невольно стал «тральщиком» для военных машин».

Иван скребками, как мог, ногою смёл в сторонку колючки и только успел вернуться к машине, как услышал отчетливый топот.

Давешний «грач», что руками ему махал, бежал к машине, а справа по кромке леса его нагоняла короткая тень.

– Atras… gusanos! [42]42
  Позади «червяки»! (прозвище противников режима).


[Закрыть]– выкрикнул на ходу человек, задыхаясь.

И тотчас бабахнул выстрел – гулкий, раскатистый, как на утином болоте.

Человек пал ничком, ударился головой о бетонку и стих. А тень метнулась в изножье деревьев и снова выстрелила. Дробь просвистела совсем рядом и недовольно тренькнула по крылу машины.

Иван упал на колено и на одном дыхании выпустил почти всю обойму. Нет, не с испуга. Страха не было. Душила злость, что цель не видна, сам же он – как на ладони. А в голове копошилась другая мысль: «Мать вашу, да не моё это дело, но коли так, надо делать его хорошо».

Охотничьего азарта – попал не попал? – тоже не было. Иван впервые в живое стрелял, и вкус к убийству не был в нём развит. Пальба прекратилась – и хорошо. Чёрт с ним, с результатом. Сам жив – вот главный приз.

Немного выждав, Иван забрался в машину и, проклиная в душе распри островитян, подкатил задним ходом к подстреленному незнакомцу.

«Если он жив, мне – хана! – прикидывал он нелепость своего положения. – Никакое спасение раненых не покроет самоволку из части. Выходит, мёртвый лучше живого, он не кусается – вот ведь идиотизм!».

Догоняла в комбинезоне всё той же «Лимпиезы», как знал, подыграл Ивану – лежал с раскроенным черепом. И вряд ли дробью его эдак разворотило. Скорее всего он бегом себя добил, с подпрыга грохнувшись о бетонку.

– Seria mejor enterrar le, jefe [43]43
  Его лучше бы спрятать в землю.


[Закрыть], – подала голос девушка.

– Tu equivocas. No es la culpa mia [44]44
  Ты заблуждаешься. Здесь моей вины нет.


[Закрыть], – сказал Иван.

– No tiene importancia, – покачала головой Ампарита. – A mi hermano le han nombrado gusano, pues esta ahora en la emigration [45]45
  Неважно. Моего брата считают «червяком», поскольку он сейчас в эмиграции.


[Закрыть].

«Денёк – не соскучишься, – подумал Иван, трогаясь с места и обруливая сдвинутые кучкой «ёжики». – Ежели пронесёт – с меня свеча Чудотворцу».

Николай Чудотворец его не раз выручал. Однако Иван забывал святых благодарить. И сейчас, если по-честному, он уповал больше на попустительство чёрных издольщиков, споро призванных под ружьё. Не шибко грамотные, они питали лютую неприязнь к пропускам, к документам, и это давало шанс заговорить их общими фразами о революции, усыпить, заморочить. На том Иван расчёт как-нибудь проскочить и строил, о том и молил Чудотворца: «Пошли мулата, Господи! Дай тёмненького яко тать!».

Сложившей крылышки бабочке-Ампарите соображения Ивана были, конечно же, неясны. Ей оставалось надеяться разве что на своё имя. Ампарита значило «защищённая».