Текст книги "Алиса в Стране Советов"

Автор книги: Юрий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

«A-а, стоит ли о чём-то жалеть?.. Будь что будет! – косился на Ампариту Иван. – Ведь жизнь на Родине сводится для любого к семи событиям. Ну, рождение, школа, армия (как вариант – тюрьма), и остатним отрезкам – женитьба, ребёнок, развод и смерть. Всё промежуточное уныло и блёкло, будто писано вымытой кисточкой по картону, занято мая-тою о пропитании и жилье под монотонный гул «слушали, постановили». Да пропади оно пропадом! Что я теряю?».

Иванова ересь, видимо, Господу не поглянулась. Мулата он ему не послал. Развилку на подъезде к Гаване стерёг мобильный патруль, и за командира там был явно не мачетеро и не вакеро [46]46
  Не рубщик сахарного тростника и не пастух.


[Закрыть]. Стражников на двух снабжённых пулемётами «Джипах» возглавлял отутюженный – ворот наглухо и в увышенной под де Голля фуражке – щёголь-сержант, скорее всего, из вечных студентов, не знающих куда дурь приложить. Глушить таких петушистых дежурным «Патриа о муэрте!» маловато. Таких на другое пшено берут. И потому, когда «петушок» к ветровому окну подскочил, щёлкнул нагло предохранителем автомата, Иван бессовестно обозвал его и «начальником», и «красавцем» и даже сравнил мимолётно с торреро.

Присутствие подчинённых и красавицы Ампариты удваивало приятность лжи для щёголя-переростка, и острые ушки его утратили настороженность, обмякли и покраснели.

– О, seftorita!? – кукарекнул он вопросительно, как бы ранее её не углядел. – Senorita hermosa… [47]47
  Прекрасная.


[Закрыть]

– Vaya! Mi novia, [48]48
  Еще бы! Моя невеста.


[Закрыть]– недостоверно, излишне сухо брякнул Иван и, чтоб оплошность загладить, прильнул к «невесте» губами, что получилось опять же не ах как убедительно – невесту на людях взасос не целуют – для этого другие девушки есть – и они в ответ не царапаются. И понимая это, Иван немедля ва-банк пошёл: выдал два трупа и повреждённый автобус, что повстречались ему по дороге.

Не нюхавший, видимо, ещё пороха «петушок» как-то обрадованно всполошился. Наверно, давно ждал случая себя показать, отличиться.

– Otra vez unos gusanos armados! [49]49
  Опять вооружённые «червяки»!..


[Закрыть]– прокричал он своим пулемётчикам и кинулся к дверцам «Джипа». – Vamos presarles! [50]50
  Идём взахват!


[Закрыть]

– Venceremos! – прогрохотало из взвывших машин, и патруль будто ветром сдуло. Ещё секунда, и четыре красных фонарика растаяли в беспросветной ночи.

«Оно, может, и к лучшему, – подумал Иван. – Мне же назад возвращаться».

На губах его холодком лежал и душу тревожил обманом сорванный поцелуй. Но закрепить нежное прикосновение и в мыслях не было. Он не хотел ничего торопить, тем более овладеть Ампаритой немедленно. И эта непонятная, незнакомая робость одновременно и раздражала и как-то томила, мешала дышать.

Сдвинувшись в угол кабины, Ампарита закрыла глаза, и узнать, о чём девушка думает, никто бы не взялся. Такое никому не дано, кроме Чанова, с чего он и увяз в алиментах, сложив голову на рояль.

Дорога к дому сникшей «невесты» была невыносимо мучительной. В остатний раз искушение ущипнуло Ивана уже в Гаване, когда они проезжали мимо небезызвестного отеля на Малеконе, куда лётчиков завели «поиски сигарет». И всё-таки он удержал себя вычурной мыслью, де мол, тут дело львиное: ежели промахнёшься, второй заход отменяется, и чтобы гордость не потерять, придётся отчалить с независимым видом, дескать, я просто играл, тренировал лапы.

Возле старинного в плантаторском стиле особняка Ампарита велела остановиться.

«Сейчас выпорхнет и «прощайте скалистые горы», – с тупым огорчением подумал Иван. – А дальше отчизна позовёт меня на расправу».

Но девушка-мечта не побежала, прижавши туфли к грудям, как это делается в дачных провинциях, чтоб подчеркнуть свою воспитанность и фригидность. Скрывая пережитые волнения, она замедленно отстегнула дверцу машины и безмятежным голосом произнесла:

– Gracias jefe! Muchos gracias par su ayuda. Adios! [51]51
  Спасибо, начальник! Большое спасибо за помощь. Прощайте!


[Закрыть]

– No, no, hasta тауара рог la noche! [52]52
  Нет, нет, до завтрашнего вечера.


[Закрыть]– уточнил торопливо Иван.

– Estas seguro de tu deseo? – каверзно переспросила она, не соглашаясь и не отказывая. – Parece te gusta mas la gasolina… Se lo pase bien! [53]53
  А ты уверен в своем желании? Кажется, тебе больше по вкусу бензин. Счастливого пути!


[Закрыть]

«Нет, это не «осаже», кокетство, – успокоил себя Иван, провожая девушку взглядом и стараясь запомнить дом. – Но при чём тут бензин… – и вспыхнул, как подожженный: – Ну да, от меня же бешеный «лепесток». О Господи, ну что за мода у нас: как свидание, так под «парами», да ещё дармовыми – со склада, с реторты, из бака… «Одухотворены» постоянно, так что с трезвым, пожалуй, и не пойдёт никто, враз усомнится: э, тут что-то не то – либо взаймы попросит, либо отнимет сумочку».

Иван расстроился, и это несколько подзаглушило тревогу, связанную с обратной дорогой. С патрулём было никак не разминуться. Он это печёнкой чувствовал и, увы, не напрасно.

Над повреждённым автобусом летали красные хлопья, из выбитых окон клубился сгустками чёрный дым, и трупов возле него было уже не два, а три, и над ними размахивали «Калашниковыми», о чём-то в крик спорили солдаты мобильного патруля. Дорогу они перекрыли с обоих концов «джипами» и поставили пулемёты в боевую готовность. Встрёпанный, подутративший форс сержант взвинченно разговаривал с кем-то по рации.

– No se detenga! No se detenga! [54]54
  Не задерживайтесь! Не задерживайтесь!


[Закрыть]– отрывисто приказал он притормозившему на всякий случай Ивану и сделал отмашку в сторону Антигуа.

Иван не ждал такой милости, рванул вперед, но всё же мельком успел отметить, что третьим, павшим в ночной оказии, был совсем ещё мальчик, подросток из тех, что лазят за яблоками. И сходство это усиливалось дробовиком – пугалкой немощных сторожей, что валялась поодаль от маленького мертвеца.

Обрадованный, что с патрулём не пришлось объясняться, Иван лишь подивился на пацанёнка-мстителя – взрослый вряд ли удумал бы колючек настричь, пачкаться маслом. Ой ли! И только через четверть часа, уже в Антигуа Ивана будто током ударило: «ДА ЭТО ЖЕ Я ЕГО… Я! Не настолько же мальчик глуп, чтоб патруля дожидаться, отсиживаться в кустах».

Конечно, всё могло быть. И это «всё» было желательным. Но каким-то пришлым, вовсе не объяснимым чутьём беременной шлюхи, что ли, он тайно знал теперь, от кого ребенок, и обмануть можно было кого угодно, но не себя.

Остановив машину, Иван задёргался горлом, заквокал и выметнулся на обочину. Его мерзко вырвало, вытошнило фонтаном. Но легче не стало. В душе как бы надломилась палка и теперь колола его, дарила занозами.

Убить можно только единожды. Потом это уже работа. Кому в охоту, кому в тягость и поперёк сердца. И сколь бы ни бормотали умники: «Есть пули несправедливые и справедливые, есть трупы загнивающие и прогрессивные» – мертвецам это без разницы. Их не о том наверху спросят. А вот нарушившему, пусть по приказу, Первую заповедь, хоть какой орденок желателен, чтобы дырку в душе прикрыть.

Именно так Иван в повести «Антоновка» написал. Но ордена ему сейчас не хотелось.

Когда Иван объявился в салуне сеньоры Пути, истерзанный Славушкин набросился на него будто собачка, заждавшаяся спасительной травки. Вид Славушкина не оставлял сомнений, что он рассчитался на год вперёд.

– Да где тебя черти носили?! Ну, никаких же сил нет! – ослабшим голосом упрекнул он Ивана. – Я уж и так, и эдак, кхм, легче повеситься…

– Вижу, я не слепой. Забирай «молоко», сматываемся! – поторопил раскисшего друга Иван, а возлежавшей крестом, взмыленной Пуге сказал: – Todo esta en orden, senora! [55]55
  Всё в порядке, сеньора!


[Закрыть]

– Muchisimas gracias, – проворковала с постели бандерша. – Mi casa siempre para usted. [56]56
  Огромное спасибо. Мой дом всегда к вашим услугам.


[Закрыть]– И, выложив на одеяло слоновью ногу, добавила: – Zlavochkin aumentaba su deuda. Explica le eso por favor. [57]57
  Славушкин увеличил задолженность. Объясните ему, пожалуйста.


[Закрыть]

А Славушкин, чудо в перьях, тем временем улыбался прощально и посылал дуэнье воздушные поцелуи.

– Идём! – одёрнул его за рукав Иван. – Идём, я скажу слово нескучное.

В машине Славушкин повеселел, но жестами и кряхтением продолжал всяко преувеличивать размеры потраченного труда.

– Уймись, рано радуешься, – окоротил задаваку Иван и передал, как есть, претензии немилосердной Пуги.

Славушкина так и подбросило.

– Это я должен?! – вскрикнул он одичало. – Да что же я – не офицер? Что я – пугало из стройбата, или на помойке меня нашли? Я упирался…

Дальше пошло непечатное, без смысловых связок.

– Да ладно тебе, – сухо сказал Иван. – На родине и не на такое идут ради машины. А тут – не то. Полное воздержание – вот главная заповедь советского автолюбителя в тропиках. А ты об этом забыл, совсем разомлел, Славушкин!

– А ты, а ты? – окрысился Славушкин.

– Ну, во-первых, мне противопоказан бензин, – сказал, помедлив, Иван. – А во-вторых, я не такой уж «советский»…

– По беспартийности, что ли? – не понял Славушкин. – Но это же поправимо!

– Нельзя, Славушкин, что ты! – прибавил газу Иван. – С кого же тогда пример брать, ежели все в рядах?.. Самим с себя, что ли? Сам себе и поводырь, и ведомый – это же хаос, сплошное недоразумение. И потом, представь себе, вся страна на закрытом партийном собрании, а скрывать – не от кого… Все тут. Все в сборе.

– Да, пожалуй, я ерунду спорол, – согласился Славушкин. – Оставайся как есть, Иван. Тебе это даже идёт, если вдуматься.

Когда подъехали к базе, Иван заметил, что стража у ворот поменялась. Однако пароль остался прежним, и заминки не вышло.

Локаторщики встретили припоздавших посланцев как и положено: «Вас только за смертью посылать! Кислое молоко возить!». Но поскольку привезённое в трёх квадратных литровых бутылках «молоко» было отнюдь не кислым, Ивану и Славушкину всё сразу же и простилось.

Душа жаждущего отходчива и зла долго не держит. И вот уже Славушкин, не таясь, начал помаленечку распространяться негодник, о хапистости аборигенов, чья страна мало что с нас за понюх сахара нефть, оружие, тракторы тягает, так ещё и колодистых баб обучает с советского офицера последнюю гимнастёрку снимать.

Подкреплённые «молоком» локаторщики гоготали. Иван вышел на волю и лёг ничком на тёплую землю. До рассвета оставалось часа три, не меньше. Но сон Ивана не брал. Слишком много на него в эту ночь свалилось.

Глава VIII

Если ночь не поспишь, завтракать надо плотно, внабивку. И лучше без пива… С недосыпа оно волнами волнует, ведёт к речистости.

– Нет, ты скажи, какого рожна им нужно? – пристал к Ивану уже в Гаване за трапезой Кузин, косясь на вёртких, улыбчивых подавальщиков, носивших блюдо за блюдом из кухни, где с грохотом кашеварил наспех обученный в партизанах повар Фернандо. – В Корее, допустим, оно понятно. Там, как в Смоленской губернии – одна солома и в стойло, и в крышу; одни чуни на четверых, да и в тех на Покрова с крыльца не сойдёшь, потонешь. Там есть с чего в какую-нибудь Сьерру Маэстру бежать, грозить оттуда вилами-топорами. А этим… этим-то чего не хватало!? И башмаки, и дороги, и небоскрёбы, про забегаловки на каждом углу я уж и не говорю. Сыт, в тепле, и нос в табаке – чего ещё нужно? Скажи по-честному, ты можешь мне их закидон объяснить?

Иван неспешно и привередливо выбрал с поданного поварёнком подноса цыплёнка с достаточно румяной корочкой, умелым приёмом его разодрал, сдобрил в меру кетчупом, напенил Кузину и себе тягучего пива и, не выпуская из рук бутылки, вглядываясь в заносчивого индейца на этикетке, не Кузину даже, а как бы сдирателю скальпов сказал:

– По-честному – не могу. Могу как учили…

– Гадёныш ты, – зашвырнул ложку в салат Кузин. – Науку, мол, без порток – ужасно, а без штанов, но с Марксом – прекрасно, мы эту классику без тебя прошли, во-от так воспитались.

Не понимая о чём спор, но уловив знакомое имя, маленький подавальщик решил, наверное, что лётчикам пожелалось любимое пение – «Интернационал», и он, сладко натужившись, стал набирать детской грудью воздух.

– Но-но! – остановил запевалу Иван, а Кузин обдал мальчика невидимым кипятком из сердитых глаз и продолжил:

– Мне вот как раз интересно, почему наши уроки дуракам впрок не идут? Что их прижгло? Чего «кубарикам» захотелось?

– Ну, мало ли, – уклонился Иван. – Хотя бы всеобщей грамотности, как они говорят.

– Зачем? – заупрямился Кузин. – Чтобы приветствия по складам с бумажки читать или прописи «полкило в руки»? Это и так понятно. Чуть больше месяца, как мы здесь, а по полкам будто Мамай прошёлся – одни консервы в танковой упаковке, нашенские, черкасские. И подворовывать в привычку пошло: в забегаловках, как зевнёшь – недолив…

Не те, совсем иные мысли одолевали Ивана, совсем некстати был ему весь этот разговор.

– Фернандо! – позвал он с кухни гремевшего кастрюлями повара. А Кузину пояснил: – Пусть он тебе сам расскажет, зачем революцию делал.

Фернандо явился незамедлительно и замер в услужливой позе, забегал блескучими глазками в догадках, какие ещё разносолы требуются. Ничего воинственного в нём не было. Пухленький, гладколицый, он скорее походил на закормленного ребёнка-милашку, для какого проснуться в школу и драться портфель на портфель – сущее наказание.

– Сотрайего, diga me francamente, que cosa tal te llevo a la Sierra?.. [58]58
  Дружок, скажи откровенно, какая такая причина привела тебя в Сьерру?


[Закрыть]

Сложный вопрос крайне преобразил кукольного Фернандо: личико его посерьёзнело, повзрослело, а в глазах появилась неопредёленная, но жёсткая устремлённость.

– Maldichos ricos! Estos capitalistas nos apretaban mucho! [59]59
  Проклятые богатеи! Эти капиталисты нас крепко давили!


[Закрыть]– продекламировал он как-то излишне бодро, заученно, что несколько не вязалось с дальнейшим повествованием. А дальше высветлилось, что у владельца лавочки, где Фернандо служил, куда-то запропастилась дневная выручка… Ну, ладно. Бывает. Но когда гнусный хозяин и притеснитель ещё и заподозрил Фернандо в том, что тот положил глаз на дуэнью, этого он уже как честный гомик пассивногосклада снести не мог. Такую обиду не прощают, и он, Фернандо, бежал к справедливым «барбудос», чтобы вернуться с оружием и лавку у подлого клеветника отобрать. Правда, лавкой он поступился пока в пользу недоведённой до конца Революции. Однако теперь, в свободное от кастрюль время, он при полной военной выкладке прогуливается под окнами лавочника и популярно, громче громкого распевает: «Рего un dia llegara, tu pagastes su traicion, u por unas legrimas de sangre lloraras igual que yo!!» [60]60
  Но придёт день, и ты заплатишь за всё и заплачешь кровавыми слезами точно так же, как и я… (припев к популярной песне).


[Закрыть]. И лавочник, хотя и записался с испуга в милисьяно, дрожит в своей синей рубашке, нервничает, дуэнью из дома не выпускает. Кузин выслушал лепет Фернандо и снисходительно, как это и подобает людям классического воспитания, проговорим:

– Передай ему от меня, Иван: в лучшем случае он получит лавкой по голове, ну и декрет внахлёстку – скипидарить всех педиков до красноты.

– Да он и так знает, предчувствует, – заверил Иван.

– Вот пусть и сидит жопой к печке, – указал бунтарю место Кузин. – Тоже мне, понимаешь, распелся, как в «петушке» [61]61
  Карточная игра с общим коном.


[Закрыть]без козыря – сам лечу, других качу, плакать – так вместе!

– Un cafe! – попросил Иван повара, чтобы на кухню услать, в спор напрасный не ввязывать. А сочинителю обидных декретов с подковыкой сказал: – Не подрывайте идею равенства, Кузин!.. Сделать всех скопом счастливыми невозможно, а плачущими – сколько угодно. Это неоднократно проверено практикой.

– А на хрена им такая практика? «Кубарики» оторви и брось какой весёлый народ, – заступился за островитян Кузин. – Они же сутками пляшут и горя не знают. Сплошная ярмарка в будний день.

Иван согласно кивнул головой:

– С первого взгляда и мне всё здесь пришлось. До зависти! Нет, не пальмы, там, небоскрёбы, красавицы женщины, а именно вольный дух праздника, доброжелательство, полное нежелание, чтобы у соседа корова сдохла. И не было в них этого страха-опаски последнее потерять, устроить битву-побоище на меже, когда и делить-то нечего. Они себя не придумали, Кузин, они по-детски естественны, мило проказливы. Всё это так. Но их начали пропускать через некий «Артек». Вам часом не доводилось видеть политизированных сопляков? О, это зрелище! С деревянным ружьишком это уже не мальчишечка, а представитель детской организации, не шалун, а организатор игр. А речи послушать, так сплошняком Маркс – Энгельс – Павлик Морозов; не мальчик-с-пальчик, а резервист, подпасок партии. И вот когда такому ребёночку ещё и спички дают с намёком подпалить Континент, очистить его для «Артеков», счастливому детству – каюк. Счастье начинают искать в могуществе – а нужно оно им? – государства. Цель жизни подменяется модусом жизни, общественным суррогатом, когда люди всё готовы отдать, всем пожертвовать, чтобы потом крохами, дольками получать отданное, но уже в виде благодеяния – со двора и полкило в руки.

– Так это моя додумка, я же так говорил! – обрадовался неизвестно чему Кузин. – И всё-таки… всё-таки кому это нужно?

– О, Господи! – отчаялся отвязаться Иван. – Да в любой развесёлой стране есть люди обиженные, ущербно надломленные, приниженные…

– Ну так и что?! – в крик перебил Кузин. – Есть, были и пусть! Горбатого и коленкой не выправишь.

– А он и не хочет того!! – удвоил шум раздражённый Иван. – Мечта горбатого – это страна верблюдов. Пусть всем колючки, но поровну.

Иван хотел ещё кое-что добавить, но тут из кухни послышалась ответная перебранка, из коей следовало, что кофе кончился, куда-то запропастился, после чего наступило злое затишье и сменилось пением «Интернационала».

– Часы? – всполошился Кузин, запястье пальцами обхватив. – Второй день нигде не найду, а?

– Да в верхней ванной они, где туалет заклинило, – навёл Иван. – Вы уж совсем, право! Нельзя же всё так увязывать.

Кузин зарделся и, чтоб смущение покрыть, сказал ворчливо:

– Во поют, а туалет пятый день не работает.

– Да кто же будет пачкаться, когда все равны? – вздохнул покорно Иван. – Все революции, Кузин, невольно противоречат канализации…

– Как? Как вы сказали? – упал сверху, с лестничного пролёта, голос Мёрзлого, и по тону вопроса можно было вполне догадаться, что негодяй подслушивает давно и небезрезультатно. – Кстати, приятного аппетита вам не успел пожелать. Вы уж меня извините.

– И Вам также – приятного аппендицита, Пётр Пахомович! – сгрубил неприязненно Кузин. – Вам на балкон ножик, вилку подать, или как? Ишь как ловко на верхотуре устроились. Навряд ли что мимо рта пролетит.

Наружно стойкий к любым каменьям Мёрзлый выслушал эскападу с терпеливым вниманием, сожмурившись и со склоненной к Кузину по-отечески головой.

– Вас утомило ночное дежурство, майор, – сказал он, не открывая глаз и как бы обдумывая дополнительные причины. – Иначе трудно понять вашу нервозность.

– Да? А мне вот вообще не понять, чем вы среди нас занимаетесь? Чем!? – удвоил нервозность Кузин.

Абстрактность вопроса несколько взволновала Мёрзлого. Его занятия на героическом острове были и впрямь сомнительными. На лётной базе он не появлялся, от стрельбищ отлынивал, зато ускакивал каждый день куда-то с портфелем, а вечерами слонялся из дома в дом и как-то тонко приклеивался к компаниям – заботился, не нужен ли переводчик, сопроводитель в город, консультант в денежных затруднениях или просто опытный друг, до тонкостей знающий, чем утешить себя на чужбине и где сыскать приватно врача, если накладка случилась. Особенную опёку он проявлял к опившимся «русским молоком», всячески норовил отвести в туалет – поблевать, облегчённо разговориться. Увы, успехи его были аховыми. Одежду ему исправно пачкали, а дальше встревал закон: каким там ядом не напои, трезвому приставале от пьяного проку ни станет. Обученный ненавидеть всё непонятное, тверёзых наш человек и в туалете подозревает в зловредных намерениях не только в душу, но и куда похуже залезть. И всякими там: «Руку, товарищ! Идём, чего покажу!» – его не купишь, и душу тебе, коли у тебя ни в одном глазу, он не откроет, не изольёт. С того и тщетны усилия наших врагов. И если кто в том сомневается, бросьте пить. Попробуйте! И вам не сможется на откровенность с кем-нибудь поговорить. Косым прищуром вам и знакомец, и незнакомец ответят.

Косые взгляды достаточно исцарапали Мёрзлого. Но кожа его была задублена и толста.

– Странные вы задаёте вопросы, Кузин! – сказал он, выставив на перила портфель. – Задание нам задаёт командование. Я вот деньги иду сейчас получать. Новые. Послереформенные.

– Ага, п-понятно, – с ехидным злорадством выцедил Кузин.

– Да не «ага», а для всех, – уточнил Мёрзлый. – Или вам они не нужны, Кузин? Так я могу и в фонд Мира.

– Помилуйте, Мёрзлый! – подал голос Иван. – Вам не кажется, что для военных довольно дико в фонд Мира жертвовать, а?

Мёрзлый степенно, будто с трибуны, спустился вниз, переложил под мышку портфель и как-то нехорошо обобщил:

– Мне кажется, вы вредно действуете на окружающих, передаёте отрицательный опыт… Не скучайте тут без меня, я скоро вернусь.

И, виляя податливо задом, ушел, будто сеттер за тапочками.

– Как думаешь, он нас засёк? – осведомился Кузин тревожно.

– А что особенного мы говорили? – пожал плечами Иван. – Что Маркс по старости в штаны не влезает? Так это летошний снег, Кузин! Теперь носитель пламенного учения не Маркс, а танк. И сознание туземцев-трудящихся базируется на передовом авианосце, что приходит в их порт к восторгу – ты наш приезд вспомни! – к радости проституток, что «Капиталом», при всём к нему уважении, не предусмотрено. На век никто ничего не предскажет, Кузин! Не стареют лишь Геракловы мифы, а всё остальное…

Про остальное не удалось досказать. В дверях послышался грохот, и в гостиную, праздничным светом светясь, ввалились Чанов и Славушкин.

– А эфто мы! Ну? Чай, не ждали гостей из деревни? – запечной, выспавшейся старушкой прошамкал Славушкин и, как бабушке на побывке положено, достал из вещевого мешка гостинец с бумажной затычкой…

– Ты с этим обожди, – придержал его за рукав Чанов и спросил нервно: – Деньги не привезли ещё?

– Да ладно тебе! Потом, – взялся выдраться из прихвата Славушкин.

– Потом поздно будет. Я свой характер знаю – не донесу, – не уступил Чанов.

– А заедон зачем? – выставил свой резон Славушкин. – Ты посмотри, какая закуска!.. Сюда бы ещё любимых моих макарончиков, так вообще!

Сошлись на «так и быть, но понемножку», иначе не то что машину, велосипед-трёхколёску домой не привезёшь.

Чтобы гостям потрафить, как-то отвлечь, Иван включил телевизор.

По круглосуточному каналу Флорида показывала комическое шоу. Объявив себя территорией, свободной от Америки, справиться с передачами «из-за бугра» революционное правительство пока не могло. И как ни кипятились левые спилить выносные антенны и поставить в домах взамен телевизора агитатора, правительство сочло такую меру чреватой. Пропагандисты – они ведь тоже бывают разные, за всеми не углядишь, кто кого и к чему склоняет, когда хозяин на дежурстве. В потачку левым было велено запретить рок-н-ролл и привозную киноотраву. На том они и умылись. Пока. До лучших времен.

Шоу было чуток глуповатым, но уморительным. Трио доставщиков-неумёх разгружало мебель в богатый дом для новых хозяев-молодожёнов. Грузчики застревали в дверях, катились кубарем с лестницы, срывали двери с петель, и всё валилось у них из рук с нелепой подсказки и с помощью таких же неловких хозяев.

Иван смеялся как маленький. Его друзья вначале тоже хмыкали и приговаривали:

– Ну надо же! Во дают!.. М-да…

Но чем больше трещала, ломалась мебель, чем смешнее кололась, гремела посуда, бились люстры и зеркала, тем мрачнее делались лётчики, а Чанов в особенности.

– Между прочим, такой шифоньер я пятый год достать не могу, – произнёс он с некой агрессией к глыбе-грузчику, запрокинувшемуся на обломках разбитого шкафа.

– Нашёл чем удивить! – горько поддержал Славушкин. – Да у меня всё барахло в ящике из-под макарон. – Полированные «дрова» не купишь и в Брянске…

– Ы-ых! – перебивочно простонал, как от зубной боли, Чанов: это тюха-хозяин пробил головой трюмо, и теперь перед пустой рамой всё никак не мог вихры причесать, потому как его отражением патлатый грузчик за дыркой стоял. – Ы-ых, стекло сорок на девяносто!?

– Да что с них спросишь, когда они молоко в речку льют и дыни спелые под откос швыряют! – сказал начитанный ещё в пионерах Славушкин. – Теперь и до мебели дело дошло – кризис-то, чудак-человек, обостряется.

Сказал, и по примеру Чанова скукожился в смертельной обиде, в претензиях непонятно к чему.

Иван затаился и ждал, что скажет Кузин. Майора тоже, видимо, в жар ударило офицерское – ни кола, ни двора, переезды без грузчиков. Но унижать себя во облегчение злостью – чёрта с два! Не в его это характере было. И когда рухнула на рояль (Чанов не шевельнулся), провалилась в нутро и заиграла там бубенцами люстра, он снисходительно, даже высокомерно изрёк:

– Муть всё это! Вот в Корее, когда мы орган раскурочили, и каждый начал в свою дудку трубить – так действительно обхохочешься. И смешно, и взаправду. А это мура, понарошку… Переключи картинку, Иван! Надоело.

Иван повернул ручку, и на экране возник Команданте.

– Не надо! – слитным дуэтом вскричали Чанов и Славушкин. Иван щелчком перескочил две шкалы. И снова «Не надо!».

Только уже в три голоса, и с надрывом. Но Иван не послушался. На стадионе бурлил митинг негодования в пользу властей, где и знающему язык мало что понятно, а незнающему так и трижды «не надо». Всё так. Но речь с экрана держал вчерашний щёголь-сержант, и на трибуне плоским гербом в печальной оправе виднелось фото мальчишечки…

– Да ты что, замёрз? – поторопил Чанов. – Найди что-нибудь путное.

– Отстань! – отмахнулся Иван. – Днём другого не сыщешь.

– На нет и суда нет, – оживился Славушкин. – А не хватануть ли по маленькой с огорчения?

Огорчение от шоу было действительно веской причиной. И Чанов первым не устоял, боком пополз к столу, бормоча в оправдание:

– Всё у них шиворот-навыворот, всё задом наперед!..

Прибавив звук, Иван напряжённо вслушивался в бормотание сержанта.

Вообще-то он давно притерпелся к любой чепухе с любых трибун и ораторов не винил. Ну, сколько мыслей-идей, чтобы свысока делиться, может в голову прибежать за краткую жизнь? Две… три, и на том спасибо. Но когда надо – не надо на трибуну взбегаешь, получается как бы влезаешь на древо с давно оборванными орехами и, чтобы смущение скрыть, не остаётся другого, как крикнуть: а зато мне виднее! – ну, и дальше молоть крупным помолом прописи.

Однако нынче народный трибун добрался до свежих источников. Из спотыкучих, с многократной подпоркой «патриа о муэрте» слов сержанта выходило, что убиенный мальчишечка Хулио Тром-по вчерашней ночью напал на след вооруженного до зубов отряда «гусанос». Эти наймиты и недобитки международного империализма пробирались из зловонных болот залива Кочинос в Антигуа, чтобы соединиться там с бандой воздушных десантников Гуантанамо и совершить двойную диверсию – побить все стёкла в Антигуа и отравить ядами водопровод столицы. И хотя революционная авиация и обратила вражескую армаду в бегство, не дала спрыгнуть парашютистам, стёкла были всё же побиты, а яды в ящиках сброшены и получателями запрятаны в под жидавший их специально автобус. Но не тут-то было! Выследивший из-за кустов эти злые приготовления Хулио Тромпо бесстрашно на бандитов напал, убил из подвернувшегося очень кстати ружья бандитских пособников – шофёра и экспедитора – и держался до последнего патрона, пока на место подвига не прибыл летучий патруль во главе с сержантом. Все яды и химикаты к тому времени были уже уничтожены стараниями отважного товарища Тромпо, сгорели вместе с автобусом. Так что бой с растерявшимися «гусанос» был кратким и совершенно бескровным: бандиты бросились искать спасения в море и, понадеявшись захватить катерок, потонули… Все как один, что и неудивительно, поскольку были утяжелены подотчётным американским оружием и разводными ключами для порчи воды. Да и вообще, сержанту сейчас как-то неловко выпячивать подробности. Главное – это подвиг малолетнего товарища Тромпо, его беззаветная преданность партии, чему невольными и счастливыми свидетелями стали один русский стеклодув и его невеста, не успевшие, правда, ввязаться в бой и пасть геройскими жертвами благодаря расторопности ныне уже легендарного Хулио Тромпо. Грудью загородив «кадиллак», отважный Хулио пособил стеклодуву проскочить за подмогой и вызвать карающий патруль Революции. Остальное было уже, как говорится, делом техники. Было, будет и есть; таких борцов, как Хулио, в стране не перечесть. Вечная память товарищу Тромпо! Смерть ядоносным «червякам»! Смерть изменникам Родины!!

Пожелание смерти обратило толпу в многоликого зверя, и оператор не преминул показать гнев крупешником. Избранные им лица походили на маски театра абсурдов. Страшные. Искорёженные. Но с живыми, бешеными глазами, так и рыскавшими кого бы подмять, раздавить, растерзать. Венцом показа был слетевший с гвоздей каблук резервиста, взрывавшего в слепой ярости землю, чтобы добраться до «червяков».

Что же с ним сделалось и куда подевался «оторви и брось» весёлый народ? Кто его подменил? И хотя Иван от Бердяева знал, что не бывает демонических народов, существуют лишь демонические состояния людей и народов, строкою ниже предупреждалось:

«Две противоположные причины вызывают зло в человеке: или образовавшаяся в душе пустота вызывает притяжение зла, или страсть, ставшая идеей фикс и вытеснившая всё остальное».

Душой не порченные островитяне, конечно же, клюнули на идею фикс, как поддались только что на мякину сержанта. Но что поразительно и в чём стыдно признаться, Иван и сам был не прочь из ложной кучи зёрнышко ухватить – переложить убийство на «банду».

«Ан вдруг она и вправду была? Ну, где-нибудь в камышах, в потёмках?» – насильничал он над собой. Без спору, втискиваться в свидетели и подтверждать вооружённую банду он бы не стал. «Мифы о Революции надо вообще, сочинять не до, а после победы, когда очевидцы уйдут на покой, – думал он раздражённо. – Так принято». И никакие соображения о том, что по мотивам подвига товарища Тромпо будет немедленно создана опера, где до зарезу нужна женская партия, теперь не заставили бы его выдать спутницу. Даже если его за бока возьмут, он по неписаному закону улицы Трубной ответит: «Ничего не видел, не знаю, нашёл в электричке».

Иван выключил телевизор и пересел поближе к компании, уже расправившейся с гостинцем Славушкина.

В ожидании получки господа офицеры вели подсчёты, чего и сколько можно на новые деньги купить.

Больше всего выходило у Чанова. Он измерял зарплату в рубашках, и получилось их у него ровно восемьдесят против двадцати двух пар башмаков у Славушкина и дюжины летних костюмов у Кузина. За еду и постой господа не платили, так что замахи были реальными. Но за дюжинами и парами ещё и стояли боевыми рядами четыреста батарейных бутылочек Баккарди, а в полуночной тьме светились жадные фонари Пахаритос и томно звали с рубашкой расстаться:

«Зачем их 80 да ещё в Земнорайске?! Они же прахом пойдут, шурином сносятся… А впечатления – нетленны», – подмигивали они, впадая в сговор с внутренним голосом. И голос тайный давя, заглушая, господа принялись криком кричать, что де, наверно, в посольстве не дураки сидят, чтобы «Чапаева» через день нахаляву смотреть и держать детишек в обносках до отъезда на Родину, где самое место обновой блеснуть, дать подлинно жару.