Текст книги "Право на пиво"

Автор книги: Юлия Остапенко

Соавторы: Сергей Чекмаев,Сергей Слюсаренко,Андрей Николаев,Татьяна Томах,Олег Овчинников,Дмитрий Градинар,Владимир Порутчиков,Владимир Данихнов,Александр Каневский,Михаил Рашевский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Блеснуло на фасаде дома распахнувшееся окно, вступительным аккордом грохнула рама, на алкоголика посыпались конфетти сухого мусора. Он посмотрел вверх. Срежет по металлу – оркестр играет тушь! И с карниза шестого этажа на голову счастливчику тяжело сорвался громадный плоскомордый кот.

– Ой, бля! – взревел мужик, но с места не сдвинулся. То ли вследствие выпитого алкоголя, то ли и правда по счастью изголодался до предела. Он видел, как приближаются расширенные от ужаса кошачьи зрачки, отчаянным пропеллером вертится хвост, нацеливаются растопыренные когти. Мгновение, и кот обрушился на его лицо, сдирая скальп и разрывая мочки ушей. Ура! Вы выиграли, дорогой участник шоу! Кот проехался по голым плечам, распуская на полоски ветхую майку и дряблую кожу, на мгновение завис на истертых джинсах и сиганул за плевательницу. Мужик вопил, как и положено победителю, обхватив голову руками и выделывая ногами кренделя. Екатерина Эдуардовна в волнении отдернула занавеску. Аплодисменты игроку и приз в студию! Из подъезда выпорхнула прекрасная фея – блондинка в распахнувшемся от смятения чувств халатике и розовых мягких тапочках.

– Хэппи! Боже мой, Хэппи, ты жив?

Подхватила на руки одуревшего кота и прижала к заманчивой груди.

– Котик мой! – залепетала фея. – Счастье мое, ты цел? Боже! Боже, что ты пережил! – она подняла очаровательные глазки и воскликнула. – Вы спасли его! О, не надо скромничать! Я знаю, что вы спасли его! Вы отважный, самоотверженный человек, и я у вас в долгу.

Легкий полупоклон. Браво, милая! Брависсимо! На твою премьеру затесался безбилетный зритель и отбивает себе ладоши, подпрыгивая на месте от восторга!

– Пойдемте, я омою ваши раны. Ну, пойдемте же!

И она мягко, но настойчиво увлекла моего онемевшего окровавленного козла в сырую пещеру подъезда. Духи приняли мою жертву.

Я знаю, что будет дальше – йод, бинты и восхищение. Я знаю, что кореша больше не дождутся своего… э-э-э… Надо было все-таки спросить его имя. Потому что под личиной феи скрывается демон – пожиратель мужчин. Ласковый и нежный, он стреноживает любовью; опутав заботой, душит преданностью и понемногу, капля за каплей, высасывает кровь. Прости-прощай, моя Орландина! Рукав твоего платья буду целовать не я. Я свободен, как выскользнувший из влажной ладони воздушный шар, и никогда не вернусь обратно! Где-то там, в другой реальности на восемь лет вперед ты конечно же ищешь меня, вынюхивая мои следы на мокром тротуаре и расспрашивая обо мне вездесущих подвальных крыс. Ищи, любимая, ищи. Ищи-свищи.

А здесь я и сам приду. Через восемь лет благостный и пополневший, сяду с бутылочкой пива на новую помпезную скамейку и подожду своего должника, чтобы прочитать на его лице историю болезни, сожравшей на этот раз не меня. И, кто знает, может быть я разжалоблюсь и кину ему спасительную соломинку, задав всего один вопрос: «Сколько слоников на комоде Екатерины Эдуардовны?» Ведь их не семь, их сотни, верно? А впрочем, сказав «а», я скажу и следующую букву. Не буду мучить брата-мужика неразрешимыми загадками, поскольку и сам решение нашел совершенно случайно, поведя себя, как и положено дураку. В ярости сгреб слоников с полированной поверхности и шваркнул об пол. Первую горсть, вторую, третью. Пока случайно не наткнулся на своего. Одного из. Неотличимого от прочих. С хоботом-крючочком и прижатыми к гладким бокам ушами. Мое несбыточное счастье, схваченное старухой-процентщицей и туго упакованное в мраморный флакон.

Господи, как хорошо! Весна, солнышко, счастливый детский визг. Надо бежать отсюда подальше. Найти тихое, уютное место, такое же, как наша старая дача в Комарово, и зажить там в тишине и одиночестве. Ведь есть же на земле такие места, верно, собака? Не могут не быть. Вот хотя бы… я пробежал глазами по белым ребрам лавочек, по фасаду театра с муляжем альпиниста и уперся в зеленую рекламную вывеску уличного кафе… Вот хотя бы Оболонь. Славное название. Круглое и домашнее, как бабушкины блинчики. Древнее, как защитный амулет. Оболонь – сатана меня не тронь. А? Что скажешь, собака? Поехали? Купим два билета в один конец и пускай нас тут ищут. Ищут-свищут.

Андрей Максименко, Юлия Сандлер
ЗАПИСКИ РЕРИХОВСКОГО КОЛЛЕДЖА

Между делом пей пиво – Ты Знаешь, Какое.

Ю. Сиромолот. «Тьянга Бьерле»

История первая. Рецепт О-Томори-дзен

– Ой, что-то мне нехорошо, – сказал студент Озипринш мне и фикусу и рухнул мимо койки.

Фикусу – хоть бы что, он дерево. А я живой человек. И когда пять минут пополуночи беспутный сосед вваливается, пугая ручных мышей и давя тщательно собранный за полсеместра костяк миелозаврус рекс,то такого соседа придушить мало.

«Нехорошо ему! Пить надо больше… ключевой водицы, да поменьше над собой экспериментировать. А то ведь третьего дня вздумал нюхать клей ради мультиков, раздобыл обойный, в порошке, все ноздри склеил, еле отчухали…»

И поднялся я, шепча про себя мантру безмятежности, и поддернул ночную сорочку, чтобы этот гусь ее не обделал случайно, и сложил пальцы в позиции усиления физических действий…

А оно не работает!

«Что такое, я же не приготовишка какой… сколько раз его поднимал, с деревьев стаскивал, один раз из дымохода вынул. Пальцы же сами знают, а ну – еще раз!»

Ничегошеньки. Нуллюс фигиус.

«Свет зажечь… да что ж такое, в самом деле! И света нет! Абендаббот!.. А у Самадхи Бра, что напротив – горит. И у Мишеля Папагаструса, и у Ньяньки. Может, кто провод откусил, есть у нас такие любители, у кого кровь голубая и меди не хватает… Ладно, пропадай мана!»

И тут только я соображать стал, когда вместо яркой сферы – огня замерцало надо мною бледненькое зелененькое облачко – это не света нет, это энергии не хватает… Кто-то всю вытянул на себя. «Да неужто Ози? Вряд ли, ведь он пьян, а от пьяных сила отлетает…»

Нагнулся поближе – что за притча? Не то что алкоголем – вообще ничем сосед мой не дышит, и лицом зелен, и с холодного указательного пальца на левой руке черная в потемках кровь – кап-кап-кап…

Правильный выход в таких случаях, конечно, один: дежурного мистика звать. Но это еще как выйдет – если мистик с понятием, то ректору не доложит, только епитимьей Ози отделается… А если преданный – то все, собирай вещи, и не одного Ози из колледжа попрут, но и меня, и даже соседей могут – за молчаливое пособничество. Бывали такие случаи.

Поэтому я оставил Ози – ничего ему не сделается за две минуты, – выскользнул в коридор и сотворил пароль опроса. Отклик пришел: «Лусиада», хуже некуда – это падре Карраско отзыв, а уж он преданный донельзя. Вернулся в келью – а там Озипринш во весь рост на полу прозябает, без памяти и духа. «Как же это его угораздило?.. Ой, нет, это потом, а пока что…» А пока не оставалось мне ничего другого, как вызвать надежного человека, из своих, и к тому же родственника – Пепе Гаруту.

Не скажу, что с легким сердцем я Пепе заклинал: какая уж легкость, тут не проведал бы кто! И к тому же, был Пепе на шесть лет меня старше, обретался во втором круге познания, у него одних только официальных сильф три было, а скольких он еще потихоньку привечал и приручал! Характер имел тяжелый, язвительный. Побаивался я его. Когда еще сам таким стану!

Тихонько стукнуло в окно. Я быстро поднял створку. Пепе крылатой тенью маячил снаружи. От него пахло быстрой водой и альбанским куревом.

– Ну, чего тебе, малыш? – свистящим шепотом спросил Гарута. – Там сильфа Лида, ты о-очень некстати.

– Пепе, извини… Светом клянусь, это не я, но Озька там чего-то учудил, я сам не справлюсь.

Пепе скорчил гримасу, плюнул в луну и взмахнул шелковистой перепонкою крыла, показав мне глянцевые пятки. Мол, дурак ты, Гай Ворон! Стану я твоими дружками…

И повис вниз головою, зацепившись за бутовую кладку. Принюхался, качнулся – и вот уже внутри, крылья свернул, наклонился над Ози.

– Лида подождет, – сказал сурово, – где же ты, малыш, так вляпался?

– Я хотел – как лучше, – приглушенно ныл бедолага Озипринш. – Я же не виноват, что как всегда…

Он лежал в койке, отпоенный пятничной росой с чистотелом, палец был перевязан, заговор на руку положен и все как будто прибрано, но Пепе не торопился уходить. Подогнув ногу, сидел на подоконнике, играл кончиком крыла, расспрашивал, что и как?

– А что же? Когда ничего не выходит толком, – бубнил Ози. – Ну, да ректору я ни за что не признаюсь. Скажу: жабу резал в лабораториуме, поранился.

– От жаб только бородавки бывают, – безжалостно заметил Пепе. – А у тебя, между прочим, еще два пятна появились.

– Где? – охнул Ози. – Гаюша, где пятна, где?

– На руки посмотри, – отвечал я с дрожью в голосе. Ибо, хоть и приведенный в чувство, Ози был, во-первых, слаб, как амеба. А во-вторых, у него на руках и на мокром от пота лбу все отчетливее проступали коричневатые пятна. И кожа словно блекла и истончалась на глазах.

– Ой, горе мне, – Ози закрыл глаза. – Ой, умру я!

– Может быть, – отвечал язвительно Гарута. – Если будешь отмалчиваться – то наверняка. Учти, до рассвета недолго. А там что?

– Больным скажусь, – шелестел Ози.

– Прокаженным, – не вполне внятно съехидничал Пепе, ловя на лету ртом тоненькую самокрутку и прикуривая от пальца.

Ози зажмурился, да и мне вчуже стало жутко.

– Короче, парень, – Гарута чуть подался от края оконной пропасти. На коленях у него лежал толстый учебник. – Ты не щурься. Прищуриться всегда успеешь. Отсюда читал?

Ози приоткрыл один страдальческий, со слезою, глаз и покосился на строки. Кивнул, всхлипнул.

– Тэкс… «Шьяхт падрейха фо шьяхт…». Уксус был яблочный?

– Я… яблочный. Ароматизированный.

– Девять свечей?

– От тортика, они же маленькие…

– Ну, про мумиё и спрашивать нечего…

– В аптеке купил, сказал: насморк у меня хронический…

– Замкнутое пространство…

– В чулане я…

– Ну, понятное дело… Вот что, ребенок, в твоем возрасте в чулане обычно другими делами занимаются. На самый страшный случай пытаются дух Нефертити вызвать. А ты кого умудрился накликать?

Ози только постанывал от ужаса.

– Запомни, Гай, и никогда так не делай, – Пепе отшвырнул книгу в угол, и она там истаяла паром. – Этот болван где-то раздобыл учебник магистерских практик и вызвал, представь себе, Темпорофагию.

Я с виноватым видом вздернул плечами. Имя духа ни о чем мне не говорило.

«Вот Озька жук, а с виду двоечник…»

– Ты бы еще Вирго Горгониа призвал. Чтобы уж совсем… чтобы тебя от пола пневматическим молотом отковыривали.

– Дойдет и до Вирго, – отчаянно прошептал Озька, – если я… дальше так…

– Если ты дальше так, то можешь сейчас прямо и начинать. Думаю, к вечеру тебе будет лет шестьдесят… адо субботнего дня можешь и не дотянуть. Горды, долгожители в роду были?

Ози отрицательно помотал головой. По-утреннему посветлел воздух, и то, что казалось мне на его унылой мордочке тенями, было на самом деле пробившейся за несколько часов – и уже седеющей – бородою.

Гарута посмотрел на Озьку, на меня и вдруг решительно спрыгнул с подоконника. Приблизился к болящему, покачал головой – я и моргнуть не успел, как Пепе взял с полки кухонный нож и одним-движением отворил себе кровь на запястье.

– Ну, недоросль, – сказал почти брезгливо, – пей давай. – Ози только головой помотал. Пепина кровь, чуть голубоватая в рассветных зорях, капала на одеяло и с шипением впитывалась в ткань.

– Ты не мекай, а пей. Сколько сможешь. Не переливание же тебе устраивать!

Озипринш охнул, когда Пепе прижал руку к бородатой его физиономии – ужас, а делать нечего! Я с восхищением смотрел на родственника: «Вот это да! Собственной крови ради какого-то дурачка не пожалел!»

Ози, наконец, отпал от живительной руки старшего, облизнулся, затих совсем. Гарута почмокал на разрезе, сплюнул за окно, затянул рану небрежным движением брови.

– Так, младенцы. До вечера выкручивайтесь сами, как сможете, а я займусь поисками. Темпорофагия своего, конечно, просто так не отдаст, но пару лишних деньков мы малому выгадали. Должен быть и обратный ход. Ну, я пошел, а то уже совсем светло, сейчас Карраско смену сдавать будет. Не хватало еще, чтобы он решил, что я по пацанячьим спальням шастаю!

Он выскользнул в амбразуру и был таков.

Я проводил его полет взглядом, вздохнул – эх, талант, что и говорить! – и обернулся к Озиприншу. Приятель мой, бледный, волосатый, в зернах старческих веснушек глядел на меня с тоскою:

– Я же ничего неправильно не сделал, я только не совладал, ну… Взрослым хотел быть, понимаешь, не старым, а взрослым…

В оставшиеся до побудки полчаса я решил, что Ози придется пойти на занятия, хоть бы и в таком несуразном виде. Больным представиться было никак нельзя – в медчасти природу недуга распознают даже и без обследования. Нужна была, соответственно, мирская легенда для внезапной старости, и я придумал все в пять минут. Благо, в Весеннем Театре собирались ставить «Записки сумасшедшего» силами воспитанников. Поэтому всем любопытствующим, от дежурного мистика до самого ректора, а также однокашникам, старшекурсникам и приготовишкам Ози должен был отвечать одно: хочу роль старика-почтмейстера получить. В образ вхожу, грим подыскиваю. Сработало на все сто: на большой перемене сам преподаватель свободных искусств магистр Титан Оглоблишвили пришел взглянуть на ревматически сгорбленного, бородатого, состаренного Ози и, одобрительно погудев под римский нос, что-то записал в своей книжке для заметок.

К сожалению, кровь Пепе Гаруты оказалась не такой крепкой, как я воображал и как считал сам Пепе. Под вечер Ози сильно сдал. У него ныли колени, кружилась голова и слезились глаза. Сердце то бухало молотом, то замирало. Разбитого и упавшего духом, привел я его в нашу келью и уложил в постель, не имея решимости даже мысленно перекинуться с Пепе словечком. Молодость отчаянно боролась в Озькином теле со старостью, и я со страхом наблюдал, как кожа то разглаживается на его руках, то снова сминается пергаментными складками, как по нелепым усам и длинной теперь бороде пробегают волны перца с солью. Линия пегих волос на лбу отодвигалась к затылку со скоростью примерно минутной стрелки – не быстро, но видимо.

Ози не стонал и не жаловался, просто лежал себе пластом в тихом отчаянии. Я тоже изрядно отчаялся, когда Гарута вдруг вышел из темного угла. Он был без крыльев, лоб замарал сажей, под мышкой держал тоненькую инкунабулу в чугунных застежках. Бросив быстрый взгляд на Озипринша, нахмурился, поманил меня пальцем.

– Да… плохо дело. Ладно. Надежда умирает только в Мартирологах, а ты смотри сюда. Средство есть, и я бы раньше пришел, да только оно с подвохом…

Очень серьезен был мой родственник. Он сел на пол, я – рядом. Книга называлась, насколько я смог прочесть причудливую вязь знаков, «О-томори-дзен», но заклинания внутри были начертаны ромницей.

– Обложка от другого, для конспирации. Книжка старая, а нужное – вот, смотри.

Я прочел при свете Пепиной сферы:

 
Маньяна да восстанет свет,
Вне сочетания планет,
Чтоб злые годы сокрушить
И кожу аквой напоить
Го райв цветущего лица
И силы в мембра молодца,
Возьми три сикля киндзадзы,
И тех, чьи подесы борзы:
Три раза по шесть и один
Тебя избавят от седин,
Куатро гран хвостов трески
Тебя избавят от тоски.
Всему ж довлеет верхний чин,
Возьми одиножды один
Не солнцем дареный огонь
И кружку пива оболонь.
 

– Ну ничего себе рецептик… На каком же это языке?

– Да на всех сразу: на спьянише, на гэльге… Есть ромнинские слова, но это все мелочи. Я и состав подобрал, смотри:

Пепе вытряхнул из-за пазухи мешочек.

– Вот три сикля киндзадзы, – он отложил в сторону пакетик со щепотью мелких черных семян. – Это борзоподы, в столовке поймал, девятнадцать штук, – еще один пакетик, из плотной бумаги, шевелящийся. – Тресковые хвосты, четыре грана… ну и вонь! Несолнечный огонь – это значит, что все надо смешать и облучить любым искусственным светом, это пустяки. А вот с последней строкою сплошные потемки.

– Что так?

– Ну, во-первых, пиво.

– То есть?

Вместо ответа Пепе легонько стукнул меня по лбу. И я осознал. Ведь наши, когда одурманиться хотят, всегда к обычному спирту прибегают – а кто сотворить не может, тот уж постарается в лабораториуме стащить, хоть это и опасно… А все потому, что учебное заведение с духовидческим уклоном. Какой у водки дух – так, синее пламечко! В пиве же, как известно, обитает сам Баликорн Могучий – рожа, что ведро, усы рыжие в пене, глаза шальные, веселые… Говорят, издавна его у нас привечали, но потом, когда проректором в колледже стал один из Трех Королей, уж он припомнил Баликорну их вечную вражду. Мол, чтоб этого буяна и на понюх в моем заведении не было!

С тех пор спиртом и пробавляемся.

А пиво пальцем не сотворишь, оно жизни требует.

– Вот первая тебе загадка, – сказал Гарута, поднимаясь и раскладывая составные части рецепта на столе, – сиди и думай, где пива раздобыть.

– Пепе, ты меня не пугай, я и так боюсь.

– Но, даже если мы пиво и достанем – в чем я, признаться, сомневаюсь – что с ним делать?

– Как – что? Ты же сам сказал – все смешать и осветить. Активировать светом.

– А потом?

– Выпить.

– Наивный ты, Ворон! Если бы все так просто было, то всякий… дурак мог бы омолодиться. Ты читать умеешь?

– Что?

– В последней строке: «И кружку пива оболонь!»

Я посмотрел еще раз в книгу. И правда: оболонь. Странное слово, неужели глагол… Оболонь… Опрокинь… Оболвань… Нет, это мы и так уже…

– Может, опечатка?

– Это рукопись.

– Ну, описка.

– Дитя, дитя… Это кастамирское заклятие, а они мастера были всякие такие загадки загадывать.

– Так это ж сколько времени на разгадку уйдет!

– Да вся жизнь может, – угрюмо отвечал Пепе. – Его, – кивок в сторону Озипринша, – так уж точно. Ты думай, думай, голова. Вспоминай.

– Что ж я вспомню, тут знать надо… А ты? Ты старше, умнее…

– Я уже всех опросил, кого мог. На всех факультетах. Никто не знает, оно и понятно…

– Может, все-таки описка? Обаллонь, например?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, скажем, поместить в баллон какой-нибудь…

– И в какой же? Баллонов всяких много. Говорю тебе, это что-то простое. Как тот заговор для беременных: три слова, но никто не помнит, каких…

– Или… – я напряг все умственные способности, но дара языков у меня никогда особого не было, – или, может быть, обо лонь, об лоно, то есть – на живот, что ли, вылить?

– Скажи еще – клизму!

Тут подал голос Озипринш – тонкий, дребезжащий стариковский голосок.

– Ребята… А я какать хочу… Помогите встать…

Пепе не шелохнулся. С мрачным видом он теребил ус и постукивал пальцами по столу. Должно быть, соображал, где бы раздобыть заветного пива. Я помог Озиприншу сползти с койки. Он был легкий, как перышко, и весь дрожал. Я вывел его в коридор. Туалет был занят. Перед дверцей переминался щуплый юнец, именем Эльдар, по прозвищу Сиротка. Его недавно допустили к занятиям. Это в самом деле был одинокий бедолага, рассказывали, будто он и вовсе нездешний. Весь мир его будто бы сгинул, а он один остался. Вот кто-то из магистров его и приютил. Я, например, никаких нездешностей за Сироткой не заметил – парнишка, как все мы. Разве что… да нет, показалось, наверное… голова этим занята, вот и почудилось…

– Привет, Гай. Привет, Ози, что это ты?

– В театр пробиться хочет, – отвечал я, подавляя в сердце тоску. – Развивает убедительность.

– Здорово.

– Ой, не могу, – шепотом простонал Озипринш.

– Терпи.

– Там Мондо засел, – грустно сказал Сиротка. – Я уже минут пять тут приплясываю.

– Озька, терпи. Тут еще Сиротка перед нами.

Ози тихонько заплакал, уткнувшись мне в плечо. У Сиротки болезненное выражение в нежно-карих глазах на миг сменилось печальным восхищением.

– Какой ты, Озипринш, удивительный! Я бы так не смог!

Тут Мондо Кукин, не к ночи будь помянут, перестал вдруг журчать и шоркать в сортире и шариком выкатился оттуда, не обратив на нас никакого внимания. Сиротка мгновенно шмыгнул внутрь. Я придерживал бедного Ози, чуя сквозь рубаху его костлявый позвоночник. «Вот глупец… взрослым ему быть… а ведь помрет, если пива не достанем…» – И так мне вдруг самому глотнуть захотелось, даже помимо Озиприншевой беды – и ведь, как назло, пахнет ржаной горбушкой и горечью!

А это Сиротка вылетает из сортира пташечкой: сам, как ячменный колосок, мелкие светлые кудряшки будто пенятся, рожа сияет – отлил, небось, и весь мир готов теперь возлюбить.

Тут я его и схватил за шкирку.

– А что это, Сирота, от тебя как будто пивом пахнет?

Он сразу увял.

– И ты туда же! Отпусти!

– Не отпущу.

– Ну пусти, Ворон, ну что ты!

– Мне пиво нужно. До зарезу. А ты тут благоухаешь внаглую… Делись, давай!

– Ябеда! Сволочь! – Сиротка и так и этак бился, но у меня хватка железная. – Всем пива надо! А где я его возьму! Спрямили наше Раздолье-то, нафиг, вот такие же, как вы, чародейством спрямили, а пивом от меня всегда пахнет, потому что я из всей семьи только и остался! – Тут он, как положено Сиротке, горько разрыдался, и сквозь слезы прошептал: – Ты бы лучше за Озиприншем смотрел… ему уже никуда не нужно…

Я их обоих приволок в нашу келью. Ози только прополоскал слегка, чтоб не смердел, а сам вполуха слушал, как Сиротка объясняется с Пепе. «…Потому что я один из всей семьи…» – «Из какой семьи?» – «Сервессеры мы, Раздольненские, а я Эльдар Второй и… и последний» – «Ну и что?» – «Так мы же все по пиву… от дедов и прадедов… и Пильзнера, и Лагера убили, и Портера… и дядя Стаут смертью храбрых… и тетя Брага… и Квасик, племянник, сгинул… выжил я один…»

– Ворон! Ты что там, присох?

– Сейчас! Ози, ну ты хоть сам-то шевелись немного…

Ози в ответ лишь кряхтел. Совсем он стал никудышний, на вид лет восемьдесят можно дать. Руки холодные трясутся, ноги подгибаются, губы синие, глаза – как у рыбы… Я его внес, уложил, прикрыл одеялом. Будто есть Озипринш – и будто нету, только дышит тяжело…

Заплаканного Сиротку Пепе поил водою и хлопал по спине.

– Видишь, братец Ворон… Пиво есть, и даже рядом… Слушай, наследник, а полкружечки сотворить? Для благого дела?

Эльдар Второй помотал головою.

– Он меня… он газом окурил… теперь только запах остался, а духа нет. Иначе бы магистру Калибану меня взять не разрешили. Но я выучусь! – глаза Сиротки сверкнули новыми слезами. – Я их спрямление-то распрямлю! За всю родню отомщу! Но пиво… ребята, если вам вправду надо… я даже и не знаю. Вот, если бы уважаемый Пепе помог…

– Складку распрямить, конечно, можно. На короткое время… если сил хватит. Но вот уверен ли ты, дитя, что пиво там осталось?

– А то! Ведь они без пива дня не проживут… то есть, теперь уже он один, гад проклятый…

– Кто такой?

Сиротка глубоко вздохнул.

– История эта долгая и печальная…

Пепе, прислушавшись к тяжким вздохам Озипринша, нахмурился и оборвал наследника Сервессеров:

– Короче. Самую суть давай. Время дорого.

Я показал Сиротке кулак и тоже прошептал:

– Короче!

– Ну, и что… ну, и короче, – Сиротка, подстреленный на взлете, мучился и не знал, куда себя девать. – Жили-были… это… царь Уммор Дудам, царица Нуихария, все чинноблагородно, только детей нет. Потом приходит какой-то старый гриб из тридевятого царства, приносит ей – пива! И говорит, мол, вот чудесное снадобье, выпьешь и понесешь. Ну, и понесло. Троих родила, с промежутком в пять минут, не успела кружку до дна допить… Вот выросли братья большие-пребольшие, сами из себя красавцы писаные…

Я ткнул Эльдара под ребра. Сиротка охнул и пошел комкать дальше:

– Три, значит, брата… Профорг, Комсорг и Физорг их звали… а узнавали по одежке, по царским печатям да по золотому перу за ухом… И влекло их ко всяким непотребствам, потому как пиво родовое в них бродило… пока, наконец, не получили они от проклятого колдуна откровение, что им надлежит отправиться в тридевятое царство к источнику их сути… А тридевятым от их поганой Дудамии в сторону восходящего солнца как раз наше Раздолье оказалось…

– А ведь я одного Физорга знаю, – тихо сказал Гарута. – И, представьте себе, ребятишечки, тоже золотое перо вечно за ухом торчит, хороший такой «паркер». Физорг, между прочим, беи Дудам…

– Так это он! – вскричал Сиротка, стискивая кулаки.

– Остынь, не достанешь. Он в пятом круге преподает, какие-то технологии коловращения, что ли…

– А ты как же?

– А он за одной моей сильфой вздумал ухаживать… теоретик надутый!

– Подрался, – с ужасом прошептал Сиротка.

– Еще, чего, – фыркнул Пепе. – Я диплом получить хочу, зря, что ли, штаны просиживаю? Ошуку на него напустил, большое дело…

– А какое у нас пиво было! – горько, хоть и полушепотом, вскричал Сиротка. – Этот Физорг у них, даром что младший, просто зверь. Профорга наши быстро извели, подстроили так, чтобы воды мягкой напился, он и обмер… Комсорга дольше обезвреживали, специальный быстротвердеющий пивной камень для него пришлось изобрести, замуровали его, демона… Ну, а с Физоргом так и не совладали. Хитер, злобен, в одиночку сражался, всех сгубил! И вот я здесь… а пиво наше… все у него теперь, до капельки!

– Да уж… такой добровольно не отдаст, – пробормотал Пепе, щуря глаза на нечто дальнее.

– Конечно, не отдаст, – согласился Сиротка. – Ты бы кровь свою отдал добровольно?

– А я и отдал, – совершенно спокойно сказал Пепе. – Вот этому дурачку.

Озипринш хрипло застонал и зачмокал в подушку.

– Пепе, – встрял я, – может, повторить надо?

Гарута покачал головой.

– Не думаю. Пользы особой нет, сам видишь. У твоего дружка, я думаю, вампирические склонности… Высмоктал не меньше кварты, на полгода меня состарил, так что исключено. Тут другой выход намечается, без излишеств.

– Какой? – хором спросили мы с Сироткой.

– Очевидный. Сильфа Брю.

– А не пожалеешь?

– Я уже так с вами влип, – а все из-за тебя, Ворон! – ну, и потом – свои же люди, сочтемся, а Брю сейчас в перстне сидит без дела.

И с тем вышел из кельи. В прихожей раздался несильный хлопок, прозвучал приятный аккорд, и послышались тихие голоса и возня. «Ну, Брю, Брю, дело есть…» – «Всегда дела…» – «Светом клянусь, после…» – «Про-отивный!» – «Брю, тише, тише…»

Минут через пять Пепе вернулся, несколько встрепанный. Сел опять на подоконник.

– Ну, будем ждать.

– А она…

– Если у Физорга пиво есть, она достанет. Главное, чтобы сама не соблазнилась между делом. И чтобы не опоздала.

Наступила тишина. Чтобы успокоить душу, я то считал удары сердца, то наводил самому себе пустяковые малые галлюцинации: экзамен по профилистике, портрет магистра Якенса в кружевных подштанниках, учебный бой падре Карраско с отцом Антонием Хрисокомовым. Но сердце билось трепетно, экзамен сдавался на двойку с плюсом, отец Антоний уступал иезуиту, и все в том же духе. От Сиротки пахло уже не хлебом, а дрожжами – он тоже нервничал. Я слышал, как он то и дело бормотал: «Выучусь… стану могучим и сильным… за Портера, за Лагера… за всех!» Пепе с подоконника перебрался к постели Озипринша – кровью больше не поил, но взял потерпевшего от Темпорофагии за руку и так сидел, ни слова не говоря. Время от времени рассеянно свертывал самокрутку, и тогда запах чернослива плавал в комнате, перебивая дрожжевую волну.

Я не знал, на что мы надеемся: «Даже если сильфа Брю и добудет пива – что потом? Плохи наши дела – умрет Ози, начнут разбираться – и много ли мне утешения, что вместе со мной пострадает мой родственник, да еще этот – бедолага-наследник… Эх, Ози, Ози…»

Тоненький звук вывел меня из тоскливых блужданий. Как будто кто-то смеялся во всех углах нашей кельи сразу. Веселые блики заскакали по столу, по останкам миелозавруса, вспыхнули в стекленеющем глазу Озипринша.

– Брю?

Сильфа снова захихикала.

– Пиво принесла?

Что-то зашипело, зажурчало. Сиротка толкнул меня в бок, поднявшись на четвереньках в совершенно собачьей стойке. Откуда-то из подпотолочной тьмы пролилась и ударила в пол невидимая в потемках струя.

– Кружку! – страшным голосом вскричал Гарута. – Она пьяная, сейчас все разольет!

Я кинулся к столу, схватил, что под руку попалось, – и вовремя. Струя иссякла через несколько секунд, но у меня в руках была полная умывальная миска чудесной жидкости. Сиротка Эльдар ахнул и повалился лицом в пролитое на пол. Сильфа еще раз прыснула смехом, бренькнуло стекло, что-то еще звякнуло об пол. Пепе коротко ругнулся и затеплил сферу на малой мощности.

– Ставь сюда. Кружка будет?

Я кивнул – говорить не мог от возбуждения. Гарута снял все перстни, браслет и золотую цепь Мерлинского стипендиата, трижды поплевал на ангела-хранителя и приступил к делу. Я молчал и вякнуть боялся насчет загадочного действия. Скоро рассвет. Нужно хотя бы попытаться…

– Треска где?

– Что?

– Я спрашиваю, треска где, яйцо ты ненасиженное… а, вот… Ну, так. Свет?

– Какой?

– Несолнечный, дубина, фонарик есть?

– А у тебя?

Гарута оскалился так, что я отшатнулся и стал шарить в тумбочке. Фонарик не попадался добрых двадцать секунд, и я чувствовал, что мне не миновать проклятия.

– На… орешь тут…

– Я не ору… Помощник чародея из тебя никакой.

Он уже смешал все, поводил над кучкой, облучая несолнечным светом. Перетертые борзоподы, киндзадза и тресковые хвосты воняли гадостно, и я даже пожалел Озипринша, что бы ни предстояло ему сделать с этой смесью в комбинации с пивом. Пепе вылил пиво в кружку… и задумался. Я со страхом следил за ним: «Сомневается!» Пепе вот-вот мог отказаться – шансы-то невиданно низкие, а с кастамирскими заклятиями шутки плохи. Это я знал понаслышке, а сейчас мог и лично убедиться.

Все же Пепе решился на риск. Я расслышал, как он повторяет негромко слова заклинания. Профиль его был мрачен. Недобрые предчувствия читал я в линии рта и бровей. «И кружку пива…»

– Оболонь!

Пепе едва не выронил снадобье на одеяло.

– Что?

Мы оба уставились на Сервессера-младшего. Заплаканный, с пивными потеками на лице, он протягивал нам что-то, какую-то маленькую штучку… Глаза наследника сияли.

– На полу нашел! Наше пиво, – с неизъяснимой нежностью выговорил он. – Наше пиво, «Оболонь», вот знак!

Я взял у него кусочек металла – крышку от бутылки. На ней изящными знаками было выведено: «Оболонь», в круге – красивый сложный герб.

– Пепе, – вскричал я, чувствуя себя решительно самым умным, – это не глагол! Это и есть пиво!

Но Пепе и без того уже сражался с Озиприншем. Проклятый старик, лежавший тише воды ниже травы, вдруг решил, что прежде последнего часа его собираются отравить. Ози сопротивлялся, пускал слюни, кашлял, но все же лекарство мы в него затолкали. Первый глоток пива влили с ложечки.

Что тут началось!

И колбасило нашего Ози, и корячило, вздрючивало и загибало в немыслимые узлы, но, в конце концов, кончилось все хорошо.

К Ози вернулись его юные годы, и, как вскоре стало ясно, его буйное разгильдяйство, от чего он потом не раз еще пострадал.

Я избежал опасности увольнения «за пособничество», и к тому же магистр Оглоблишвили пригласил меня в «Записки сумасшедшего» – художником по гриму.