Текст книги "«Бог, король и дамы!»"
Автор книги: Юлия Белова
Соавторы: Екатерина Александрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)
Антуан де Сен-Жиль в негодовании вскочил:
– И вы полагаете, потомок Карла Великого может жениться на дочери…
– Я понимаю, вам необходимо обдумать это предложение, – любезно, но вместе с тем твердо оборвал полковника виноторговец. – Однако по зрелым размышлениям вы не сможете отрицать, что для подобного брака не существует никаких препятствий… кроме некоторого неравенства будущих супругов. Обоюдногонеравенства, – многозначительно добавил мэтр.
При последних словах виноторговца полковник сделался пунцовым и сел. Мэтр Жамар с благожелательным видом взглянул на собеседника, но так как старый дворянин явно решил молчать, продолжил речь.
– Поверьте, сударь, своим вмешательством вы совершили чудо, но что такое доход, которым вы обеспечили шевалье?! Безделица, достойная разве что нищего отребья. С другой стороны, обручившись с моей дочерью, ваш воспитанник вернет себе достояние предков и получит за женой немалое приданное. Что вы скажете, к примеру, о двухстах тысячах ливров?
Антуан де Сен-Жиль в задумчивости молчал.
– Я наводил справки, сударь, и нахожу, что шевалье Александр будет мне хорошим зятем: он древнего рода, недурен собой, неглуп – подобные качества вполне способны восполнить отсутствие у молодого человека состояния. Было бы жаль, если бы из-за отсутствия средств задатки юного шевалье не смогли бы развиться. И, кстати, сударь, для своего зятя я намерен купить полк или выгодную должность при дворе – на ваш выбор. Кроме того я подарю ему отели в Париже, Туре и Блуа – везде, где имеет привычку останавливаться двор, выделю достойное содержание его родителям и добьюсь для вас права опеки над шевалье Александром – ну, скажем, до двадцати пяти лет.
– Шевалье Александр уже пять лет как обручен, – негромко сообщил Антуан.
– Неужели вы полагаете, сударь, что я не выплачу семье бывшей невесты отступного?! – всплеснул руками мэтр Жамар. – К тому же, коль скоро об этом обручении не было широко известно, ничья репутация не пострадает. Право, это хорошая сделка, сударь, обдумайте ее как следует.
Господин де Сен-Жиль согласно кивнул и встал. Строго говоря, он уже все решил, но не мог дать ответ сразу. Следовало переговорить с родителями мальчика и объяснить им причины разрыва помолвки с маленькой Соланж. Конечно, неприятно брать назад собственное слово, но что делать, если это единственный способ вернуть Александру состояние? И отступное с Жамара он возьмет. В конце концов он немало потратился из-за процесса и имеет право возместить убытки. Одно дело, когда ты тратишь значительные средства ради собственного зятя и совсем другое, когда рискуешь состоянием ради чужого. Да и в любом случае, глупо оплачивать из своего кармана дворянский титул для дочери виноторговца.
– И еще, мэтр, – остановился полковник уже у двери, – если я сочту возможным принять ваше предложение, я должен буду лично проследить за воспитанием невесты шевалье Александра. Будущая госпожа де Бретей не может воспитываться в доме… в доме…
Господин де Сен-Жиль смутился. Мэтр Жамар напротив расплылся в улыбке.
– Благодарю вас, шевалье, о подобной чести я не смел даже мечтать, – почтительно склонил голову торговец. – Когда вы примете решение – скажем, через месяц – мы сможем составить брачный контракт и свершить помолвку. Уверен, вы останетесь довольным моей дочерью.
– Надеюсь, – почти прошептал шевалье и, немного поколебавшись, протянул торговцу руку. Мэтр Жамар осторожно, двумя пальцами коснулся руки дворянина, а затем, словно вспомнив, что почти сравнялся положением с собеседником – разве его внуки не будут потомками Карла Великого?! – уверено сжал руку господина де Сен-Жиль.
«Итак, мы подпишем контракт через месяц», – довольно размышлял виноторговец, ничуть не сомневаясь, что сеньор Азе-ле-Ридо согласится на предложенную сделку, что он ужена нее согласился и только дворянская гордость требует от него оттягивать ответ.
«Итак, через месяц», – в этот же самый миг думал господин де Сен-Жиль. Согласие или отказ от предстоящего брака уже не занимали мысли полковника, и он размышлял лишь о том, каким образом заключить самый выгодный для воспитанника брачный контракт и заняться воспитанием его невесты. А крошка Соланж… Что ж, все что ни делается – делается к лучшему, утешал себя шевалье. Он найдет девочке жениха, стоящего на самых высоких ступенях знатности и богатства. Он заставит восхищаться своей дочерью весь двор. И уж, конечно, он постарается, чтобы Соланж не коснулась и тень чужого несчастья. А брачный союз с Бретеями… Видно уж очень он неугоден Всевышнему, раз срывается второй раз.
В Азе-ле-Ридо полковник прибыл в самом приподнятом настроении, мягко пожурил Александра за шалость, за которую прежде мог бы высечь, с самым строгим видом погрозил дочери пальцем, уверяя, будто она отвлекает мальчика от уроков, наконец, сообщил жене, что их молодым друзьям несказанно повезло. В глубине души почтенный дворянин был уверен, что его семье также повезло, коль скоро нежданное честолюбие Жамаров избавило его от необходимости держать слово, которое при иных обстоятельствах он непременно бы сдержал. Сдержал бы из чувства чести, как теперь нарушал из чувства долга.
Однако когда полковник во всех подробностях поведал молодому человеку о встрече с Жамаром, Огюст некоторое время молчал, а затем хлопнул себя по лбу:
– Я все понял, господин полковник, – проговорил он и шевалье де Сен-Жиль приподнял бровь, удивленный подобным обращением. – Стоило мне обеднеть, как вы решили нарушить слово! Вы решили оставить моего сына ни с чем!
– Вы все перепутали, мой мальчик, – мягко возразил Антуан. – Мэтр Жамар предложил вашему сыну союз гораздо более выгодный, чем тот, что заключили мы с вами. Возвращение Бретея, огромное приданное, должность при дворе – подумайте, это не те блага, от которых можно отказаться.
– А-а! – Огюст порывисто поднялся из кресла и мог бы упасть, не поддержи его господин де Сен-Жиль. – Так значит, вы с самого начала сговорились с разбойником! Вознамерились отнять у меня Бретей!
– Опомнитесь, шевалье, – господин де Сен-Жиль укоризненно покачал головой. – Вы уже лишились состояния из-за легкомыслия, так не упускайте счастливого случая из-за нелепой подозрительности.
– Я уже достаточно пострадал из-за этой свадьбы, чтобы согласиться на разрыв… Это вашейдочери я покупал подарок и это вывиновны во всем!..
– Да рассуждайте здраво, черт побери, и оставьте нелепые упреки! – негодующе воскликнул полковник, чувствуя, что начинает горячиться. – Я нашел способ устроить судьбу мальчика и я ее устрою. Поймите, наконец, я спрашиваю вашего согласия из вежливости, но вполне могу обойтись и без него. Я опекун Александра и в качестве опекуна освобождаю вас от всех хлопот, связанных с заботами о сыне.
– А что вы оставляете мне?! – исступленно выкрикнул Огюст. – Монастырскую келью?!!
Бывает, исход сражения зависит от шальной пули. Так случилось и в этот раз. Полковник де Сен-Жиль, только что решивший, что капризы его молодого друга перешли все границы, и, следовательно, он имеет право единолично расторгнуть пятилетней давности помолвку; так вот, этот самый полковник, все обдумавший, решивший и готовый действовать, остановился, словно громом пораженный. Никто лучше Антуана не знал, как часто достойный дворянин испытывал искушение отправить вздорного юнца в монастырь, где у него не было бы возможности отравлять жизнь себе и окружающим, так что обвинение Огюста кольнуло старого дворянина в самое сердце.
– Но подумайте, молодой человек, – принялся уговаривать полковник, – предложение Жамара редкая удача.
Огюст только яростно замотал головой. Шевалье де Сен-Жиль вздохнул.
– Вы совершаете ошибку, – предостерег полковник. – Вы обрекаете своего сына… нет, я не хочу сказать – на нищету, но на жизнь гораздо менее обеспеченную, чем мог бы дать ему виноторговец.
– Вы дали слово и я не освобожу вас от него даже под страхом смерти! – гордо заявил молодой шевалье.
Полковник встал.
– Вам нет надобности грозить мне и, тем более, напоминать о данном мной слове, – ледяным тоном заметил он. – Мы помолвили наших детей и помолвка остается в силе. Но все последствия вашей глупости, что ж – пусть они падут на вашу голову.
Почтенный дворянин быстро вышел из комнаты, опасаясь, что терпение может оставить его во второй раз. Госпожа де Бретей взволнованно ожидала старшего друга в крохотной прихожей.
– Неужели это правда? – спросила она. – Неужели мы могли бы вернуться в Бретей?
– Да, мадам, это правда, – холодно ответил господин де Сен-Жиль. – К сожалению, ваш супруг отверг эту возможность. Что поделать, но я сделал все, что мог. Большего я сделать не могу.
Анна де Бретей всхлипнула.
– Значит, мой сын не сможет появляться при дворе?!
– Даже если после женитьбы Александр пожелает продать мой полк, этого не хватит для хорошей придворной должности. Что ж, приходится довольствоваться тем, что есть. До свидания, мадам.
– Я так мечтала, чтобы мой сын блистал в Лувре, – в отчаянии проговорила Анна. – Чтобы он был пажом самого короля!
Господин де Сен-Жиль остановился. В словах молодой женщины определенно что-то было. Конечно, размышлял полковник, доходов с этого скромного именьица недостаточно, чтобы приобрести выгодные придворные должности. Но должности, имения и замки можно не только купить, их можно получить в дар. А кто, как не король волен одаривать своих верных подданных?
Господин де Сен-Жиль знал, что при дворе толкутся слишком много дворян, чтобы рассчитывать на какие-то милости со стороны короля. Но если его величество будет уверен, что Александр с юных лет предан ему, если еще в пажах король оценит его безупречную службу, юный шевалье сможет сделать блестящую карьеру и восполнить все, что по глупости утратил его отец.
Домой полковник прибыл почти успокоенным, а, посоветовавшись с женой понял, что стоит на верном пути. Место пажа получить было много проще, чем самую скромную должность при дворе, а давала она ничуть не меньше. Правда, шевалье предпочитал подождать год, два или даже три, прежде чем отправить мальчика в Париж, ибо желал, чтобы и будущий паж, и король были несколько старше. Паж – дабы уметь заслужить благосклонность монарха, король – дабы уметь оценить преданную службу.
Однако, несмотря на все эти прекрасные идеи Огюста полковник так и не простил. Старый дворянин реже стал навещать имение своих молодых друзей и всегда держался с шевалье де Бретеем холодно и официально, а госпожа де Сен-Жиль перестала приезжать к своим будущим родственникам вовсе. Таким образом лишенный последней возможности общения с людьми, молодой человек мог жаловаться на судьбу только жене, когда же госпожа де Бретей, не снеся тягот жизни, покинула этот свет, посвятил свои сетования Богу.
Глава 14
Повествующая о том, как принцесса чуть было не облачилась в рясу, а епископ чуть было рясу не скинул
Время летит не только в Париже. Даже Вальядолид, с его нескончаемыми процессиями и торжественно обставленными аутодафе не заметил, как минуло семь лет. Пятнадцатилетняя невеста наследника мало напоминала восьмилетнюю кроху, впервые ступившую на землю Испании. Степенная походка, строгий, истинно королевский взгляд, благочестивые речи – придворные дружным хором славили будущую повелительницу, и только донна Изабелла не склонила перед «фламандской девчонкой» головы.
К величайшему сожалению королевы, какие бы усилия она не прилагала, дабы остановить победное шествие Агнесы Хагенау к трону, долгая помолвка инфанта увенчалась браком, а свадебные торжества прошли с пышностью и размахом, достойными его католического величества. Сначала на соборной площади в честь молодоженов было устроено праздничное аутодафе, потом – бой быков, в ходе которых на площади нашли свою погибель триста еретиков и тридцать быков. И в том, и в другом торжестве главная роль отводилась высшей знати Испании, и если на кострах было суждено умереть трем отпрыскам маркиза Позы, то после боя быков единственный уцелевший сын старого вельможи удостоился чести получить ухо быка из рук юных инфантов.
Свадебные торжества удались на славу, и дон Карлос сиял от счастья, но вскоре король Филипп обнаружил, что имеет все основания для недовольства сыном. Каждое утро духовник их высочеств и их величеств с волнением спрашивал дону Инес, чем она и ее супруг занимались ночью, и каждое утро инфанта чистосердечно отвечала, что слушала стихи дона Карлоса или же по требованию супруга готовилась к поездке в дальний монастырь, или, в кои то веки, спокойно спала, пока дон Карлос пытался поймать призраков, которые во множестве бродили по переходам и лестницам Вальядолидского замка.
Король Филипп был близок к отчаянию. Королева Изабелла впервые за последние годы была счастлива.
Через две недели подобного супружества исповедник сообщил инфанте, что ей пора отбросить девичью стыдливость и потребовать от мужа, дабы он, наконец, исполнил супружеский долг. Однако разъяснять доне Инес, в чем именно этот долг заключается, духовник не решился. Вместо этого придворные и сам его католическое величество стали осторожно намекать дону Карлосу, что быть женатым, значит не только спать в одной комнате с женой, вместе молиться по монастырям, ловить призраков, рассуждать о благе Испании и читать стихи. Испугавшись, как бы увещевания придворных и его величества не принесли плоды – как в переносном, так и в прямом смысле этих слов – королева Изабелла принялась рассказывать пасынку о прелестях аскетизма, воздержанности и умерщвления плоти и так преуспела в своих рассказах, что даже обычно терпеливая донна Инес возмутилась слишком частым общением королевы с чужим супругом, общением, вовсе не предусмотренным этикетом.
Раздираемый на части противоположными требованиями отца и мачехи, дон Карлос быстро утратил последние остатки рассудка, стал нервным и раздражительным и в конце концов впал в буйство, после чего был посажен под замок, дабы он не смог причинить вреда окружающим, а главное – самому себе. В заточении инфант провел всего один день и через месяц после свадьбы неожиданно скончался, попытавшись придушить собственного врача.
На радостях королева Изабелла ставила свечки во всех церквях Вальядолида и обнадеживала Филиппа своей новой беременностью. А через месяц после кончины пасынка, когда в беременности Изабеллы уже невозможно было усомниться, ее величество решилась обсудить с супругом судьбу невестки. Беседа была не слишком длительной и не слишком сложной. Спустя каких-нибудь полдня вдовствующую инфанту стали спешно готовить к роли настоятельницы крупного монастыря. Духовник ее высочества и их величеств с неизменным умилением заметил, что донна Инес как нельзя более подходит для такого рода служения.
Принцесса не протестовала. В ее жизни мало что изменилось. Испанский двор и так напоминал монастырь, а ее траурный наряд – монашеское облачение. Кроме того, монастырь означал освобождение от каких-то тягостных «супружеских обязанностей», на которые прежде намекал духовник, настоятельно советующий отнестись к этим обязанностям с христианским смирением. О родном Релингене принцесса изрядно подзабыла. Да и чем положение настоятельницы огромного монастыря отличалось от положения мелкой фламандской принцессы, не взысканной ко всему прочему милостью могущественного монарха?
Придворные дамы будущей аббатисы наперебой повествовали о тягостях супружеской жизни, ежеминутно вспоминая несчастных сестер, кузин или невесток скончавшихся родами или умерших от родильной горячки. Еще с большим удовольствием повествовали они о жестокосердных супругах или неблагодарных отпрысках, отправлявших своих жен и матерей в узилище, дабы самим безнаказанно предаваться пороку. Так что донна Инес была почти счастлива и почти спокойна. Почти, ибо положение аббатисы, хотя и было не хуже положения мелкой фламандской принцессы, все же ни в какое сравнение ни шло с жизнью инфанты или королевы.
В довершение неприятностей Изабелла продолжала относиться к донне Инес с прежней неприязнью. А причина заключалось в том, что супруг королевы, король Филипп, продолжал испытывать к невестке несвойственную для себя нежность. И среди голосов, восхвалявших набожность, кротость и смирение будущей невесты Христовой, начали постепенно звучать голоса о том, с каким величием и достоинством вдовствующая инфанта несет свою скорбь. Сколь прекрасна и в тоже время величественна внучка императора. И насколько кровь Габсбургов лучше кровей каких-то итальянских банкиров.
Впервые вместо слов обожания и почтительного восхищения королева Изабелла услышала нечто, заставившее ее как можно скорее избавиться от опасной соперницы, пока какой-нибудь недоброжелатель не поспешит вернуть королю Испании столь необходимую ему свободу. Жизнь королевы зависела от того, кого она произведет на свет. Если мальчика – у мерзавцев не будет шансов. А если это будет девочка?
«Мерзкая интриганка, гадина, змея», – какими только эпитетами не награждала королева юную инфанту в ночных разговорах с подушкой. Француженка всерьез начала подумывать о том, как заставить Агнесу навсегда покинуть этот суетный мир. Однако природная осторожность, а более того, отсутствие верных и преданных людей, способных без колебаний подлить яд в бокал наглой обольстительницы, или вонзить ей в грудь кинжал, заставляли королеву откладывать планы мести.
Пока королева колебалась, а вдовствующая инфанта молилась, жизнь за пределами королевского замка шла своим чередом. И не только во владениях короля Испании, где никогда не заходит солнце.
Агнеса мало вспоминала о родном Релингене. В Релингене, напротив, все время старого принца было занято мыслями о судьбе дочери. Когда шестнадцать лет назад император Карл предложил враз овдовевшему и лишившемуся наследника принцу Релинген в жены свою сорокалетнюю дочь, мало кто сомневался в намерении монарха украсить в скором времени корону Испании очередной жемчужиной. Подданные и соседи были уверены, что наследников у принцев не будет, а когда они отойдут в мир иной, Релинген достанется Испании. Младший брат принца, юный Лодвейк, незадолго перед кончиной племянника принявший сан и Три Епископства под свою руку, не был серьезным соперником испанских монархов. К удивлению соседей и разочарованию короля Филиппа спустя год после свадьбы его сестра благополучно произвела на свет здоровую девочку. А поскольку законы Релингена не препятствовали женщине наследовать предкам, Элеонора-Агнеса-Екатерина Хагенау сразу была признана законной наследницей принца.
Впрочем, король Испании не собирался так просто выпустить из своих рук уже почти принадлежащее ему владение. Со скоропалительностью удивившей многих его католическое величество обручил своего сына с юной принцессой. Возможно, среди многочисленных отпрысков женского пола католических государей и нашлась бы более достойная кандидатка, но ценность Релингена была много выше эфемерной чести в очередной раз породниться с каким-нибудь монархом. Короли Испании были столь высоко вознесены Провидением над всеми остальными, что не нуждались в дополнительных подтверждениях своего величия. Зато Релинген подобно шахматному коню возвышался над мятежными фламандскими провинциями, землей Трех Епископств, королевством Французским и владениями Максимилиана. Король Испании не был бы наследником своего отца, если бы не желал эти земли всей душой.
И вот смерть дона Карлоса заставила короля вспомнить утверждение, что человек предполагает, а Бог располагает. И все-таки смирение монарха перед Господней волей было не таково, чтобы отступать. Мысль, будто наследница Релингена может отдать руку и княжество соперникам испанской империи – австрийским Габсбургам, кому-либо из Валуа или, еще того хуже, фламандским смутьянам – больше, чем уговоры королевы Изабеллы склоняли Филиппа запереть донну Инес в монастырь. Конечно, в качестве свёкра юный инфанты его величество имел право отказать всем претендентам на руку принцессы, но кое-что зная об упорстве женщин собственной семьи, счел, что монастырь будет надежнее. Всем известно, что наследников у монахини быть не может. А уж склонить невесту Христову к составлению выгодного для его величества завещания и увенчать свою голову двадцать четвертой короной было не Бог весть каким трудным делом.
Все это старый принц Релинген понимал не хуже короля Филиппа и его ум, изощренный полувековой борьбой за собственное княжество, непрестанно искал пути к спасению. Надежды на третий брак, способный даровать ему наследников, были слишком иллюзорны, чтобы принц мог всерьез об этом размышлять. Еще более иллюзорными были надежды уговорить его католическое величество отпустить вдовствующую инфанту восвояси. Принц слишком хорошо знал, как его католическое величество расправляется с теми, кто смеет подавать ему какие-либо петиции. Растоптанные привилегии Арагона, утопленные в крови права Нидерландов… Возможно, принц Релинген мало обращал внимания на страдания испанцев, но, не без основания полагая себя фламандцем, не мог не испытывать гнева при виде черной неблагодарности короля перед низинными землями. Видя, как знатнейшие дворяне Фландрии отправляются в тюрьмы, а из тюрем на эшафоты, старый правитель все больше трепетал за судьбу своего княжества и искал ту силу, что способна была защитить его от алчности Филиппа – принц Релинген раскрыл объятия Реформации.
Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, – старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?
Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.
Увы! Воля старшего брата была высказана столь решительно, что Лодвейк не осмелился возражать. И все-таки когда молодой человек глянул после обращения в зеркало, ему на язык пришли слова не подобающие ни достойному протестанту, ни столь же достойному католику. Простой полотняный воротник без всяких кружев, унылое сукно, шерстяные чулки и неуклюжие башмаки без пряжек были столь ужасны, что Лодвейк не узнал самого себя. Больше всего князю-архиепископу хотелось закрыть глаза и никогда их не открывать. В глубине души прелат пожалел, что не обратился в протестантизм лет пятнадцать назад, тогда, по давности пребывания в реформаторской церкви, он мог бы нарядиться в бархат или даже шелк пусть и темных тонов. Если бы не младшие братья Вильгельма Оранского, которые, как и всякие молодые люди, не питали пристрастия к проповедям и аскетизму, Лодвейку было бы совсем тошно. Каждодневные сетования двух принцев на неблагодарность Филиппа II и их взаимные клятвы сбросить испанское ярмо нагоняли на молодого человека скуку, а введенные в Релингене и Меце порядки погружали в тоску. Строгие законы против роскоши, запрет на проведение балов, музыкальных вечеров, уличных представлений и шумных застолий превратили княжество то ли во вторую Женеву, то ли в испанский монастырь. Лодвейк мог только вздыхать, по необходимости посещая проповеди пасторов, время от времени исчезать от бдительного внимания принцев вместе со своим другом и тезкой младшим Оранским и от души молить Всевышнего, дабы он образумил короля Филиппа и повелел ему отпустить племянницу домой.
Молитвы ли Лодвейка были тому причиной или донесения испанских лазутчиков, но его католическое величество понял, что слишком поторопился, сочтя Релинген своим. Получить вместо покорного княжества врага в собственном тылу было крайне неосмотрительно. И уж совсем неосмотрительно было иметь в Релингене пылающего ненавистью протестанта вместо юной правительницы, воспитанной при испанском дворе.
Духовник его величества был согласен с монархом. Королева Изабелла совершила непростительную ошибку. Его преосвященство полагал, что донна Инес должна как можно скорее отправиться в Релинген и вернуть заблудшее княжество в лоно истинной веры. Впрочем, «как можно скорее» по-испански вовсе не означало «быстро». Сначала донне Инес со всей торжественностью объявили, что служение Релингену делает для нее невозможным следовать своим склонностям и принять постриг. Затем принялись готовить к дороге. Его католическое величество лично отбирал свиту невестки, обдумывал подарки для старого принца, намечал маршрут, потратив не менее пяти недель на выбор между сухопутным и морским путем. В общем, когда через три месяца вдовствующая инфанта наконец то двинулась в путь, ее старый отец уже знал о первой одержанной им победе.
Когда запыленный гонец сообщил принцу о решении Филиппа отпустить Агнесу домой, старик затянул псалом «Явись, Господь, и дрогнет враг!», заставив придворных и Лодвейка петь вместе с ним. Лодвейк подчинился, хотя и подумал, что колокольный перезвон и торжественная месса Te Deum гораздо больше подошли бы моменту и уж во всяком случае были бы много красивее этого импровизированного богослужения. Однако следующее решение старшего брата поразило Лодвейка гораздо больше пения псалмов. Выгнав всех из комнаты и приказав принести вина, чего с принцем не случалось последние полгода, Релинген радостно хлопнул младшего брата по плечу и с самым довольным видом назвал своим сыном. Молодой человек поперхнулся. На какой-то миг Лодвейку показалось, будто на радостях сводный брат помешался, но уже в следующее мгновение правитель Меца понял, что имел в виду принц. Объединение двух ветвей дома Хагенау, объединение земель Релингена и Трех Епископств, создание новой державы и союз с протестантами Нидерландов и Германии – план старого политика поражал размахом и далеко идущими последствиями.
Бывший архиепископ в смятении чувствовал, что мысли несутся вскачь, а вино утратило всякий вкус. Он ощущал себя щепкой, которой играет бурный поток, когда только Всевышний может сказать, утянет ли этот поток жертву на дно, выкинет ли на берег или низвергнет в пропасть. Глаза принца Релинген сверкали и он деловито рассуждал, кому из пасторов поручить бракосочетание Агнесы и Лодвейка, кого из протестантских принцев пригласить к торжеству и как использовать богатства монастырей. Напрасно молодой человек пытался отыскать в словах сводного брата хоть какую-то брешь, напрасно надеялся обнаружить в рассуждениях принца хоть какую-то нелогичность – старый правитель знал ответы на все вопросы и не ведал сомнений. Когда Лодвейк робко заговорил об Агнесе, старик только отмахнулся, а когда напомнил о Вильгельме Оранском – расхохотался.
– Мальчик мой, – наставлял принц сводного брата и будущего зятя, – да кого волнует пятнадцатилетняя девчонка? Релингеном и Нидерландами должен править мужчина, а не ребенок и уж тем более, не женщина. А Агнеса… пусть занимается тем, чему ее научили в Испании – молится и рожает тебе детей. Пусть даже молится по латыни, если ей так захочется, главное, чтобы хозяином был ты.
Его высочество усмехнулся и залпом осушил кубок бургундского.
– И не думай об Оранском… Что этот немец может понимать в нас, фламандцах?! Довольно Нидерландами распоряжались чужаки…
Слегка пошатываясь от вина и радости принц Релинген отправился почивать, а наутро перепуганные слуги сообщили Лодвейку, что его сводный брат найден в постели мертвым.
Молодой человек растерялся. С потерянным видом слушал он длинные рассуждения врачей о том, что сердце старого принца не выдержало напряжения, гневные филиппики принца Оранского, обвинявшего его католическое величество в отравлении правителя Релингена, видел, как мятежный принц и его братья спешно отбыли прочь, между делом посулив свою поддержку и весьма заинтересованно попросив денежных субсидий, стал свидетелем бурных споров, смятения и бестолковой суеты придворных. «Больше слез проливается о молитвах услышанных…» – неожиданно вспомнил Лодвейк и его сразу же бросило в жар от жгучего чувства вины. Как мечтал он о возвращении прежней жизни! И вот, молитвы его услышаны, но прежней жизнь не станет уже никогда.
Князь-архиепископ призвал к порядку придворных, разогнал Бог весть что возомнивших о себе пасторов, громогласно объявил, что покойный брат всегда был добрым католиком и, наконец, отслужил по нему заупокойную мессу. С богослужением на душу Лодвейка снизошел долгожданный покой и он понял, что брат был великим человеком. Кто еще смог бы без единого выстрела одержать победу над Филиппом, спасти княжество и дочь? Принц Релинген был великим политиком, но в одном ошибался. Он, Лодвейк, не создан для того, чтобы низводить с престолов королей или завоевывать себе королевство. Ему вполне хватает Трех Епископств и тех маленьких радостей, что подарила ему жизнь.
Испанский поход принца Релинген завершился.
