Текст книги "Сандро, не плачь! (СИ)"

Автор книги: Юлия Монакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

А ещё… Белецкий не признавался в этом даже себе самому, но подсознательно продолжал верить, что Галинка одумается и вернётся – прежде, чем он сам сможет вырваться. Невыносимо было представить, как он проживёт без неё пусть даже несколько дней. Ему физически недоставало жены, словно у него оторвали без наркоза руку или ногу и сказали – живи.

Белецкий остро, как никогда, ощущал собственное одиночество – даже находясь в толпе, среди коллег и партнёров по сцене. Смешно, ещё недавно он и помыслить не мог, что будет так сходить с ума. Он, взрослый сорокатрёхлетний мужик!.. Ему казалось, что период мучительных переживаний и любовных, как говорила его дочь, "страдашек" навсегда остался в далёкой, безвозвратно ушедшей юности. Даже несколько лет назад, когда он поехал за Галинкой в Крым, чтобы признаться, наконец, в своих чувствах, его не трясло и не лихорадило так, как сейчас. Тогда он был практически на сто процентов уверен в том, что она не оттолкнёт его, не откажет… Сейчас же Белецкий вдруг отчётливо понял пребанальнейшую истину: как хрупки, оказывается, человеческие отношения! Они готовы разлететься вдребезги от одного неосторожного слова или взгляда, от случайной фотографии или статьи в интернете…

"Вы, артисты, вообще все нервные. Дёрганые истерики", – вспомнил он слова жены, сказанные ею как-то в сердцах, когда она корила его за легкомысленное отношение к собственному здоровью и просила поберечь себя. Он и не догадывался тогда, что однажды Галинка сама вынудит его в буквальном смысле дёргаться и истерить, как подростка. Ну вот какого чёрта она уехала? Как она смела уехать?!

В прошлом году телеканал "Культура" приглашал его на передачу, посвящённую Юрию Левитанскому. Белецкий очень любил творчество этого поэта и мог бесконечно читать его стихи. Для эфира в тот день он записал два стихотворения – "Ялтинский домик" об обожаемом Чехове («Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой, как мне ни странно и как ни печально, увы, – старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы…») и «Молитву о возвращении». Многие особо чувствительные дамочки, присутствующие на съёмках в качестве зрителей, не смогли сдержать слёз. Но только сейчас он, наконец, полностью осознал и прочувствовал весь смысл этих строк, таких простых и одновременно таких пронзительных, бьющих прямо в сердце.

Семимиллионный город не станет меньше,

если один человек из него уехал.

Но вот один человек из него уехал,

и город огромный вымер и опустел.

И вот я иду по этой пустой пустыне,

куда я иду, зачем я иду, не знаю,

который уж день вокруг никого не вижу,

и только песок скрипит на моих зубах.

Прости, о семимиллионный великий город,

о семь миллионов добрых моих сограждан,

но я не могу без этого человека,

и мне никого не надо, кроме него.

Любимая, мой ребёнок, моя невеста,

мой праздник, моё мученье, мой грешный ангел,

молю тебя, как о милости, – возвращайся.

Я больше ни дня не вынесу без тебя!..

Именно сейчас ему настойчиво лезли в голову эти строки. Звучали в голове, как заевшая пластинка. И в очередной он поразился тому, какой болью внутри отзывается то, что переживаешь сам, с кровью и слезами, а не просто отстранённо декламируешь на публику.

 
…И вот я стою один посреди пустыни,
стотысячный раз повторяя, как заклинанье,
то имя, которое сам я тебе придумал,
единственное, известное только мне.
 
 
Дитя моё, моя мука, моё спасенье,
мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
синичка в бездонном небе моей пустыни,
молю тебя, как о милости, – возвратись!
 
 
(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
о господи, сделай так, чтоб она вернулась,
ну что тебе стоит, господи, сделать так!)…
 

– О господи, сделай так, чтоб она вернулась, – пробормотал он почти бессознательно, не отдавая себе отчёта, – ну что тебе стоит, господи, сделать так…

И в этот миг в дверь гримёрной нетерпеливо забарабанили.

Белецкий, разумеется, не поверил в то, что это Галинка, ни на секунду. Это было слишком невероятно и слишком хорошо для того, чтобы обернуться реальностью. И всё-таки сердце взмыло ввысь вместе с моментально вспыхнувшей надеждой, а потом так же резко упало… «Разлука – вот какая штука: не ожидая ничего, мы вздрагиваем не от стука, а от надежды на него», вспомнились ему строки Окуджавы.

– Войдите, – откликнулся он, помедлив, чтобы справиться с дыханием. Не хотелось никого видеть, но отвертеться от общения всё равно не получится, раз уж пришли. Только бы не журналисты, пожалуйста, он совершенно не готов был общаться с представителями СМИ.

Дверь распахнулась, и в гримёрку, топая, как гиппопотамиха, ввалилась Хана Вайнштейн.

– Сашка! – заорала она в свойственном ей стиле – так, что со стен чуть не попадали висевшие там афиши. – Красавчик мой, дай-ка я тебя расцелую!!!

– Ханочка Львовна! – светлея лицом, откликнулся он с искренней улыбкой и вскочил, чтобы принять старуху в свои объятия. – Спасибо, что пришли…

Та стиснула артиста так, что у него все рёбра затрещали, и звучно и смачно расцеловала его в щёки.

Хана Львовна Вайнштейн была театральной легендой, великим гримёром. Через её руки прошло несколько поколений замечательных талантливых артистов – и заслуженных, и народных, но Белецкий был её безоговорочным любимчиком с самого первого дня своего появления в этом театре. Он тоже относился к ней трепетно и нежно, практически как к матери (или даже бабушке), всегда оставляя ей после каждого спектакля самый красивый из подаренных ему букетов – в знак благодарности и искреннего расположения.

Хана Львовна проработала здесь аж до своего шестидесятипятилетнего юбилея. Потом всё-таки пришлось уйти – руки стали не те, да и глаза тоже… Вот уже десять лет гримёрша отдыхала на пенсии, но слабость к театру и своим бывшим подопечным сохранила до сих пор. Артисты были ей всё равно, что дети, да и театр, который она любила всей душой, навсегда остался родным домом. Даже ещё роднее…

Руки у неё были золотые: Хана Львовна, понятия не имея о новомодном пластическом гриме, могла с помощью одной лишь гримёрной кисти превратить старуху в юную девушку – и наоборот; могла сделать из нищего – принца, а из красавца – чудовище. И, при всём этом, характер у гримёрши был не из лёгких. Она была циничной и пошлой особой, с весьма специфическим чувством юмора, поэтому далеко не у всех артистов, служивших в театре, складывались с ней тёплые отношения. Многие банально опасались попасть на её острый ядовитый язычок. Хана Львовна всегда рубила правду-матку сплеча и не боялась никого – даже самого главрежа, а вот тот малодушно побаивался гримёршу и, завидев издали её тучную фигуру, тут же старался скрыться, бурча себе под нос: "Старая ведьма…"

– Поздравляю с новой ролью, засранец! – продолжая душить Белецкого в объятиях, воскликнула Хана Львовна. – Ты был пр-р-росто великолепен, сукин ты сын! На месте этой потаскушки Анны я бы держалась за такого мужа руками и ногами, а не прыгала в койку к заморышу Вронскому…

– Какой у вас… непопулярный взгляд на классическую литературу, – улыбнулся он.

– Не более непопулярный, чем у вашего нового постановщика… Как его – Антон, что ли? – припомнила она, имея я виду Крапивина. – Дерзкий мальчик. С воображением, наглостью и очевидными задатками гениальности. Но вот актрису на роль Анны выбрал – просто курам на смех.

– А что не так с Настей? – без особого интереса спросил Белецкий. – По-моему, с ролью она справилась вполне…

– Да типаж, типаж у неё не тот! – всплеснула полными руками гримёрша. – Сиськи, жопа, губищи… это какая-то кухарка, а не Каренина! Ну, или не кухарка, – смягчилась она, – а гувернантка, с которой кобель Стива Облонский изменил своей глупой овечке Долли.

– Вы, как всегда, категоричны, – усмехнулся Белецкий, прекрасно зная, что за эту-то категоричность и откровенность больше всего и ценит Хану Львовну. – И всё-таки я ужасно рад вас видеть.

– А где твоя птичка-жена? – полюбопытствовала гримёрша. – Что-то я не заметила её в зале. Хотела поздороваться да перемыть тебе косточки – между нами, девочками…

Галинка нравилась Хане Львовне, в отличие от большинства предыдущих женщин Белецкого, которых она имела удовольствие лицезреть. Она относилась к девушке почти с материнской нежностью и уверяла, что именно с такой женой Белецкий возьмётся, наконец, за ум и перестанет трахать всё, что движется.

Застигнутый врасплох, он отвёл глаза.

– Она не смогла прийти.

Хана Львовна вперила в него испытывающий, как у прокурора, взгляд.

– Ну-ка, посмотри на меня… Я тебя сейчас убью. Добл*довался?!

– Ё-моё, Хана Львовна… и вы туда же! – вскричал он в досаде. – Да не было ничего, понимаете – не было!

– А чего ж ты верещишь, как раненый заяц, если ничего не было?

– Просто вышло… недоразумение.

– Недоразумение? – Хана Львовна саркастически изогнула мохнатую седую бровь. – То есть, какая-то посторонняя сучка просто проходила мимо, поскользнулась и случайно упала тебе на член?

– О господи, – застонал он. – Почему я должен вот это вот всё выслушивать?!

– Может быть, потому, что я тебя слишком хорошо знаю? – предположила она. – Слава – она такая, впереди человека бежит… А слава неисправимого ловеласа ещё долго будет тебе аукаться, вот помяни моё слово, даже если ты завяжешь на бантик и добровольно сдашься в монастырь… Ох, Сашок, говорила я – погубят тебя бабы!

– Да сказано же вам, – разозлился он, – "бабы" тут действительно ни при чём. Всего лишь недопонимание…

– То есть, – скептически осведомилась Хана Львовна, – ты у нас невинный барашек, а "ваша Галя балувана"? Что хоть стряслось-то, герой? Как жестоко тебя покарали – отлучили от секса на месяц? Или жена перестала готовить борщи и стирать твои рубашки с носками?

– Хуже, – отозвался он без тени иронии: ему было не до шуток. – Она просто собрала чемодан и уехала к матери в Крым.

– Однако… – Хана Львовна покачала головой. – И ты по-прежнему уверяешь, что ни в чём виноват?

– Я виноват, конечно. Но не в том, в чём она меня подозревает, – Белецкий запустил руку в волосы, взлохматил их и с досадой поморщился. – Чёрт, это сложно объяснить! Я просто не знаю, что мне сейчас делать, как быть. Как заставить её выслушать и понять…

– Элементарно, Ватсон! – фыркнула Хана Львовна и принялась поочерёдно загибать пальцы на руке:

– Значит, так… надо сделать девочке красиво! Поэтому сначала ты срываешь завтрашнюю премьеру к чертям собачьим, угоняешь самолёт и мчишь на всех парах в Ялту. Там лихо пролетаешь над городом с огромным баннером: "Галя, вернись, прости дурака!" Всё сразу нормализуется, я тебя уверяю, она не сможет устоять и растает. Для закрепления достигнутого эффекта можно осыпать жёнушку бриллиантами… желательно прямо из самолёта… и подарить ей какой-нибудь тропический остров в океане. Хотя нет, лучше купи ей Крым, это она больше оценит. И тогда при вечном вопросе "чей Крым?" можно будет смело отвечать: "Галькин!"

Он покачал головой, не зная, плакать ему или смеяться.

– Вас убить мало за такие советы.

– А что? – она хрипло хохотнула. – В любовных романах именно так всё и происходит… и не делай круглые глаза, я теперь только такие и читаю. Когда это ещё делать, как не на восьмом десятке?!

Он невесело улыбнулся. Гримёрша ободряюще потрепала его по плечу.

– Да не дрейфь, Сашок, всё нормализуется. Я верю в это! Галя твоя – вроде не дура. Ну, обиделась, ну, психанула… с кем не бывает. Отойдёт. Ну и ты, конечно, уж постарайся её умаслить… в переносном смысле! – добавила она ехидно.

– Похоже, чтение любовных романов не пошло вам на пользу, – усмехнулся Белецкий.

– Ах ты, охальник! – беззлобно рассмеялась она. – Я ничего такого не имела в виду, – и, внезапно посерьёзнев, добавила:

– Если любит – поверит и вернётся. Только уж и ты, красавец мой, имей в виду: второго шанса после этого тебе точно не дадут. В следующий раз, если ты будешь куда попало совать свой… хм, пардон, я хотела сказать – подобного она тебе не простит уже никогда. Даже если это опять будет всего лишь "недопонимание". Так что помни, дружочек… и постарайся снова не просрать своё счастье.

1997 год, Москва

То, что их брак – ошибка, стало понятно чуть ли не в загсе. Но отступать было поздно, стыдно, да и некуда. Все были уверены, что Белецкий – отец будущего Анжелкиного малыша. Мама, конечно, поначалу встала на дыбы: «Ну хорошо, запишем ребёнка на твоё имя, будешь платить алименты, но зачем сразу жениться-то? Зачем из-за глупой ошибки связывать себя по рукам и ногам в столь юном возрасте?» Однако иногда Белецкий умел категорически настоять на своём. Он не мог подвести Климову, которая ему поверила, не мог нарушить данного ей обещания…

Сразу же после получения диплома они сняли жильё, и Анжела переехала туда с вещами. Жили они, разумеется, в разных комнатах, но всё равно поначалу всё это выглядело странно и нелепо, точно какая-то игра. Он словно участвовал в спектакле, исполняя роль мужа своей партнёрши по сцене. Нужно было привыкать приходить не домой, а на съёмную квартиру, где его встречала Климова – непривычная, домашняя, в халате и тапочках. И даже новенькое обручальное кольцо казалось всего лишь частью изображаемого образа. Да, собственно, так оно и было…

Впрочем, кольцо он вскоре носить перестал – оно мешало на съёмках. Постоянно снимать и надевать его было рискованно. В конце концов, чтобы кольцо не потерялось, Белецкий просто положил его в шкатулку с немногочисленными Анжелкиными побрякушками, да так и оставил там навсегда.

Он теперь уезжал на съёмки в Питер с ещё большим рвением, чем прежде – боялся признаться в этом даже самому себе, но ему неуютно было находиться в одном помещении с Климовой, ловить на себе её тяжёлый взгляд, словно она всё ещё не могла до конца поверить в то, что однокурсник женился на ней из искреннего желания помочь, а не преследуя какие-то тайные непонятные цели.

А вот чего Белецкий совсем не учёл – так это того, что его женатый статус отныне будет отпугивать девушек. Нет, конечно, до сих пор находились охотницы прыгнуть к нему в постель, невзирая на наличие законной супруги, а кого-то это наоборот даже заводило, но теперь он и сам не мог продолжать вести прежнюю разгульную жизнь. Нужно было играть роль семьянина хотя бы на публику, не "изменять" так откровенно и бессовестно сразу же после свадьбы.

Однажды ему принесли телеграмму – прямо на съёмочную площадку. Он несколько раз перечитал коротенький текст, прежде чем сообразил, что это именно его, а не кого-то другого, поздравляют с рождением дочери.

Так в его жизни появилась Дашка…

Теперь дома его ждала Климова, ещё более чужая и незнакомая, чем раньше. Волосы её были растрёпаны, лицо помято, а халат заляпан молоком. Также новым и странным было то, что ребёнок плакал и кричал. Белецкий совершенно терялся поначалу от этих непривычных звуков, не зная, как реагировать.

Он не расспрашивал Анжелу о подробностях её неудачного романа с женатым, и она сама тоже не горела желанием делиться. Он смутно припоминал тот эпизод возле общаги, когда Климову подвёз на машине какой-то мужчина. Но, судя по тому, что после рождения Дашки настоящий папаша никак себя не проявил, ни бывшая любовница, ни ребёнок не интересовали его вовсе.

В первые дни Белецкий не особо контактировал с младенцем, предоставляя Анжеле право самой с ним возиться. Но однажды, проходя мимо, просто заглянул из любопытства в кроватку.

Девочка не спала. Она лежала и таращилась на него своими тёмно-голубыми глазами. Белецкий растерялся. Он не подозревал, что такие крошечные дети могут смотреть столь разумно и серьёзно.

– Ну, привет, – сказал он осторожно. Уголок рта малышки дрогнул в неосознанной улыбке, и он немедленно улыбнулся в ответ – просто не смог удержаться. Дашка начала размахивать ручками, и Белецкий осторожно достал её из кроватки, тихонько прижал к себе, вдыхая запах молока, детской присыпки и чего-то невероятно нежного и сладкого.

– И кто это у нас тут папе радуется? – спросил он весело, когда понял, что ребёнок не собирается орать или истерить – наоборот, вполне комфортно чувствует себя в его обществе. Девочке, похоже, нравился сам звук его голоса, и она послушно и доверчиво замерла на его руках.

Анжелка взглянула на Белецкого косо, с явным неодобрением.

– Ты не особо-то в роль вживайся, "папа", – хмуро буркнула она. – Расслабься, никто не требует от тебя подобных подвигов.

– Я совершенно не против, если она будет звать меня папой, когда подрастёт, – возразил он. – Даже, в некотором роде, почту за честь. Тем более, что по документам это и моя дочь тоже. Дарья Александровна Белецкая….

Климова вдруг разъярилась, как бешеная тигрица:

– Положи ребёнка в кроватку! Приучишь к рукам, добрый ты наш, а мне потом что – сдохнуть, если она всё время будет на ручки проситься?!

Белецкий не стал спорить и осторожно опустил девочку обратно. Дашка тут же свела светленькие бровки горестным домиком, нижняя губка трогательно затряслась – и малышка расплакалась. Резануло по сердцу – неожиданно, больно… Оказывается, он совершенно не мог выносить детский плач. Он готов был сделать всё, что угодно, лишь бы Дашка успокоилась.

Теперь он просыпался ночами, заслышав, как плачет девочка в соседней комнате. Лежал и прислушивался к доносившимся оттуда звукам – вот Анжелка встаёт, пытается успокоить или укачать малышку, вот напевает какую-то незатейливую колыбельную… и засыпал он только после того, как и там наступала блаженная тишина. А наступала она далеко не сразу. Пришлось пережить все прелести ночной жизни с младенцем – «колики-газики-зубки». Иной раз он слышал, как уложив ребёнка, Анжелка сама тихонько всхлипывает в подушку о чём-то своём, личном, невысказанном, и мучился от того, что ничем не может ей помочь.

Однажды Дашка долго не могла успокоиться. Она плакала и плакала, буквально заходилась от крика. Белецкий не выдержал, вскочил с кровати и пошёл разбираться, в чём дело, хотя Климова не особо любила, когда он вторгался на её территорию.

Анжела спала. Свернувшись клубочком на кровати, прямо поверх одеяла – дрыхла без задних ног, как вконец измученный и обессилевший человек, и совершенно не реагировала на рыдания дочери.

Он осторожно потряс жену за плечо.

– Анжел… Дашка плачет. Наверное, голодная?

Климова приоткрыла глаза и выдохнула:

– Боже, у меня совсем нет сил… я так устала… Сашка, может покормишь её сам, а? На кухне есть и смесь, и бутылочка.

– А как кормить? – растерялся он.

– Там на упаковке всё подробно расписано… инструкция… – невнятно пробормотала она, снова моментально уплывая в сон.

Он справился. И накормил Дашку, и даже вымыл и переодел её потом, потому что обнаружил, что её ползунки и распашонка насквозь мокрые. Может быть, у него получилось не так ловко и не так быстро, как у Анжелки, но во всяком случае, сытая и сухая девочка, положенная в кроватку, вырубилась моментально.

Вот так постепенно он и становился Дашке настоящим отцом. Если поначалу это была просто выдуманная роль, которую он покорно играл, то мало-помалу Белецкий и сам привязался к девочке, полюбил её, искренне считая своей дочерью. О том, что по крови они с ней чужие, не был в курсе никто, даже его мать – она не приняла бы неродную внучку. Тем более, к невестке она по-прежнему не испытывала ни малейшей симпатии, а брак сына стоял у неё костью в горле.

Когда у Белецкого выпадали выходные, он брал коляску, бутылочку и уходил с Дашкой гулять.

– Надо дать маме отдохнуть, – серьёзно объяснял он малышке, будто она могла его понять.

С Дашкой они спелись просто идеально. Это действительно были отношения отца и дочери, не напоказ и не из чувства долга, а от самого сердца.

К слову, ушлые папарацци умудрялись иногда заснять его на прогулках с коляской, и в СМИ потом появлялись умилительные статьи о том, какой замечательный отец и примерный муж – молодой артист Саша Белецкий. Знали бы они всю подноготную их странного союза с бывшей однокурсницей…

Что касается Анжелки, то ближе и понятнее ему она так и не стала. Они жили просто как соседи по коммунальной квартире. Он иногда ходил в магазин за продуктами, она иногда готовила еду, иногда они даже вместе обедали, завтракали или ужинали – это был максимум из всех возможных вариантов развития их отношений. Она никогда не интересовалась его делами или съёмками, он никогда не спрашивал, как она провела день, чем занималась. Его этот формат общения вполне устраивал, но потом Анжела внезапно решила всё переиграть…

Однажды ночью Белецкий проснулся от того, что ощутил рядом с собой в постели чужое горячее тело.

– Климова, ты чего? – ошарашенно пробормотал он, инстинктивно отшатнувшись к стене.

– Ничего… заткнись, – ответила она полушёпотом и завозилась, стаскивая с себя ночную рубашку. – Жалко тебе, что ли? Всего лишь дружеский секс.

– Дружеский что???

– Тш-ш, да тихо ты! Дашку разбудишь…

– Но я…

А она уже прижалась к нему – обнажённая, раскалённая как печка, возбуждённая до предела, положила его руку себе на грудь и прерывисто выдохнула. Он никогда не испытывал страсти или даже элементарной мужской симпатии к бывшей однокурснице, ни в училище, ни сейчас. Да он, признаться, даже никогда и не думал о ней в подобном ключе. Но… было темно, он практически не различал в этой тьме её лица, а ещё… у него так давно никого не было, наверное, около полугода. Его просто скрутило от мучительного желания, и он стиснул зубы, чтобы не застонать ненароком.

Анжела по-хозяйски запустила руку ему в трусы и довольно хмыкнула – то, что она там обнаружила, её совершенно устраивало.

– Ну вот, а ещё ломался, как институтка. Дружеский секс его, видите ли, смущает…

И бесцеремонно уселась на него сверху.

4 июня 2019 года, Москва

Неожиданные визиты этого вечера ещё не закончились.

Едва Хана Львовна, распрощавшись с Белецким, убежала приветствовать остальных своих театральных “деточек”, в гримёрке нарисовалась Дашка. Сияющая, нарядная, с букетом.

– Сюрпри-и-из!.. – торжествующе завопила она, наслаждаясь произведённым эффектом.

– А ты что тут делаешь? – удивлённо и обрадованно спросил Белецкий. – Вы же, вроде бы, с Женькой завтра прийти собирались…

Женей звали дочкиного жениха. Не какого-то легкомысленного “бойфренда”, а именно жениха – они планировали сыграть свадьбу сразу после получения Дашкой диплома. Она заканчивала третий курс актёрского факультета ВГИКа.

– А с Женькой мы ещё и завтра придём, на официальную премьеру! – повиснув у него на шее, объявила дочь. – Мне просто очень хотелось увидеть твой спектакль самой первой, понимаешь?.. Тем более, меня тут все знают, – добавила она беззаботно, – просочиться даже на закрытый показ не проблема, меня тётя Нина устроила на складном стульчике у стены. Пап, ты просто охренеть как крут! Горжусь тобой! – она звонко чмокнула его в щёку.

– Ты же не любишь театр, это замшелость, вчерашний день и скукотища, – улыбнулся он, осторожно отодвигая с её лба длиннющую светлую чёлку, которая мешала посмотреть Дашке в глаза.

– Ну блин, ты теперь всю жизнь будешь мне припоминать эти слова? – расхохоталась она. – Да, я больше люблю кино, но что с того? Это не отменяет факта, что ты у меня чёртовски талантлив и красив!

– Ты у меня тоже умница и красавица, – вернул он комплимент. Соскучился по Дашке, нечасто у них получалось видеться в последние несколько месяцев…

– А где Галя? – задала Дашка резонный вопрос. И в самом деле, где ещё ей быть после генеральной репетиции, как не рядом с мужем…

– Галя… – Белецкий вздохнул и отвернулся. – Она улетела в Крым.

Чёрт, как же больно было всякий раз заново объяснять это новым людям… И ведь не отмолчишься же. Не скроешь…

– Не поняла? – Дашка приподняла брови. – В каком смысле “улетела”? Вы поссорились?

– Вроде того. Не расспрашивай, если можно. Я пока и сам не знаю, что тебе сказать.

К счастью, Дашка, когда надо, могла быть тактичным и понимающим человеком.

– Папулик, – протянула она жалостливо и снова крепко обняла его. – Ну, не расстраивайся ты так. Не переживай. Всё наладится… вот увидишь!

– Стараюсь верить, – вздохнул он. – Пока что она со мной даже разговаривать не хочет.

Дашка закусила губу, с тревогой вглядываясь в его потерянное лицо. Белецкий всегда был ей ближе, понятнее и роднее, чем мать, с самого детства. Поэтому сейчас у неё тоже невольно защемило сердечко от сочувствия к нему.

– Она к тебе обязательно вернётся, – ободряюще прошептала дочь, уткнувшись носом ему в шею. – Ну, если хочешь, я сама ей позвоню и поговорю?

– Не надо, но спасибо за трогательный порыв помочь, – улыбнулся он. – Надеюсь, я к ней сам скоро поеду. Вот уж не думал… не думал, что ты будешь беспокоиться о наших с ней отношениях.

– А почему нет? – неподдельно удивилась Дашка. – Галя твоя мне в целом очень даже нравится. Нормальная девчонка. У нас и разница в возрасте всего-то ничего, мы вполне могли бы стать подружками, я совершенно не против. Просто, мне кажется, она подсознательно старается держаться от меня подальше, точно ожидает какого-нибудь подвоха. Из-за мамы. Ну, ты же знаешь маму, – она выразительно закатила глаза. – Боюсь, Галя думает, что мы с матерью – одного поля ягоды.

Обычно Белецкий не критиковал Анжелу в присутствии дочки, пытаясь сохранить её родительский авторитет, но тут просто не смог удержаться от замечания:

– Боже мой, какое счастье, что это не так… Вы с ней абсолютно разные.

– Я в курсе, – кивнула Дашка. – Я, безусловно, папина дочка. Твоя!

Слышать это было неизменно приятно. И хотя Дашка знала, что Белецкий ей не родной отец, эти слова она всегда произносила совершенно искренне, от чистого сердца.

В дверь гримёрки снова постучали. На этот раз явился Антон Крапивин собственной персоной.

– Хорошо, что ты ещё не уехал… – выдохнул режиссёр. – О, Дашенька, здравствуй. Когда ты там учёбу заканчиваешь? У нас в театре страсть как не хватает молодых красивых актрис.

– Не дождётесь! – Дашка показала ему язык. – Чтобы я гробила лучшие годы своей жизни на ваш старушатник?

Это была их традиционная шутливая перепалка.

– И ты по мою душу? – усмехнулся Белецкий, обращаясь к Антону. – Что, хочешь провести работу над ошибками?

– Да какая работа над ошибками, смеёшься, что ли? Разбор полётов будет завтра, а сейчас все и так устали, как кони… Нет, я по другому поводу, – Антон несколько смущённо почесал затылок. – Ты… интернет открывал сегодня?

Белецкий напрягся, сразу подозревая самое худшее.

– Честное слово, меня скоро начнёт трясти от этого вопроса. Что на этот раз? В каких смертных грехах меня нынче обвиняют?

Дашка испуганно притихла.

– Ты, случайно, не был на встрече однокурсников Щукинского на днях? – осторожно прощупывая почву, спросил режиссёр. Белецкий кивнул.

– Случайно, был. И не на днях, а буквально вчера.

Чёрт бы побрал это проклятое “вчера”…

– Быстро же пошла реакция, – и Антон сунул ему телефон с открытой статьёй. – В "Звёздном экспрессе" утром дали материал, остальные сайты тут же подхватили и перепечатали.

Больше всего Белецкий боялся, что в СМИ просочится что-нибудь, связанное с их с Кети поцелуем. Тогда, действительно, вовеки будет не отмыться от всей этой грязи…

Реальность оказалась куда более прозаичной, хоть и всё равно мерзотненькой.

Некий бывший однокурсник, скромно пожелавший остаться неизвестным, делился впечатлениями от встречи и крыл Белецкого на чём свет стоит. “Он из всех нас – наименее талантливый”, “пробивался всегда за счёт смазливой внешности”, “ничего из себя не представляет как артист”, “зашкаливающее самомнение, самовлюблённость и высокомерие”, “любимчик Мастера, чем бессовестно пользовался, с трудом переползая с курса на курс” – вот только малая часть тезисов, которыми была под завязку набита эта статья. Уязвлённое самолюбие и неприкрытая зависть так и хлестали из текста.

– Нехило ты там кому-то по мозолям потоптался своим присутствием, – покачал головой Антон, когда Белецкий молча вернул ему телефон. – Бомбануло так бомбануло… Сразу видно, талантливый и успешный человек писал, – он язвительно хмыкнул. – Какой мощный высер!

– Что там, пап? – пискнула Дашка, но он только успокаивающе махнул рукой:

– Даже и обсуждать не стоит.

Белецкий действительно не собирался переживать по этому ничтожному поводу. Единственное, что было неприятно – так это то, что бывший однокурсник сохранил в тайне своё имя. Подозрение волей-неволей падало на всех – анонимом мог оказаться и Генка Огурцов, и даже Жорка Иванов… все те, кто ещё вчера братались с ним и клялись в том, что студенческая дружба не ржавеет.

– Да ведь сразу ясно, что такие встречи никогда не заканчиваются ничем хорошим. Обязательно будут сравнивать свои и чужие успехи и брызгать желчью… На хера ты вообще туда попёрся?! – с досадой воскликнул Крапивин.

– Веришь, нет… – вздохнул Белецкий, – со вчерашнего дня сам бесконечно задаю себе этот вопрос.

Из театра они вышли втроём.

– Извини, – сказал Дашке Белецкий, приобняв её за плечи, – я сегодня безлошадный, так что не смогу отвезти тебя домой.

– Да какие проблемы, господи, – она пожала плечами. – Я девочка большая, на такси спокойно доберусь, даже не волнуйся. Ну, или Женьке сейчас звякну, он за мной заедет, если у него нет срочной работы…

Жених дочери был программистом, работал не в офисе, а из дома, и преимущественно ночами.

При их появлении со скамейки возле служебного входа поднялась одинокая женская фигура. Белецкий подумал было, что это какая-нибудь заждавшаяся поклонница (у остальных, видимо, не хватило терпения торчать здесь до победного конца), но тут свет фонаря упал ей на лицо, и он понял, что это Кетеван. Кетеван, которая, должно быть, весь день провела как на иголках, ожидая его звонка.

– Я… пыталась тебе дозвониться, Сандро, – сказала она негромко. – Но у тебя что-то с телефоном… Он всё время недоступен.

Дашка и Антон с любопытством уставились на незнакомку. Белецкий полез в карман, достал трубку и убедился в том, что мобильник попросту разряжен.

– Прости меня, Кети, – произнёс он в сильнейшем раскаянии. – Я так замотался сегодня, совсем вылетело из головы, что должен был тебе перезвонить…

Дочь и режиссёр деликатно отошли в сторону на несколько шагов, чтобы дать им возможность поговорить.

Плечи Кетеван безвольно опустились, но Белецкий торопливо заверил:

– Нет-нет, всё в порядке! Я имею в виду, по твоей проблеме… Вас ждут в клинике шестого, то есть послезавтра. Подъезжайте с сыном к десяти утра, со всеми документами. Скорее всего, сразу и госпитализируют, чего тянуть. Пока обследуют, пока суд да дело…

– Послезавтра? – переспросила она почти шёпотом, словно не верила в то, что их так легко согласились принять. Он по-своему истолковал её тон и виновато развёл руками: