Текст книги "Преданный друг (СИ)"
Автор книги: Юлия Леру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА 29. НИКА
Мы совпали с тобой,совпали в день, запомнившийся навсегда. Как слова совпадают с губами. С пересохшим горлом – вода.
(Роберт Рождественский)
Жерех остановился сначала у своего дома. Сказав, что «я тебе сразу покажу, а ты там думай», он выбрался из машины, бегом сбегал во двор, а потом открыл пассажирскую дверь и плюхнул мне на колени бело-рыжий комок шерсти. Без всякого предупреждения.
Котик был зеленоглазый, пушистый, как Никола и обещал, и абсолютно доверчивый. Оглядевшись вокруг, он поднял голову, посмотрел на меня... и улегся у меня на коленях, как будто тут ему было самое место.
– Признал свою породу, – сказал Жерех, и, когда я не удержалась и погладила котенка по мягкой, как пух, шерсти, удовлетворенно улыбнулся. – Ну что, Зиновьева, берешь?
Папа не выносил кошек, и у нас в доме их не было, как не было и в городской квартире, пока Олежка был совсем маленький. Но я знала, что мой сын любит животных. Хрюшки, собаки, уличные коты – его руки и сердце тянулись к ним, жалели, хотели приласкать. Да и котик был прехорошенький: с белыми «носочками» на лапках и длинными усами, с ушками, в которых просвечивало что-то совсем еще по-детски розовое. Олежке бы точно понравился.
– Я поговорю с мамой, – сказала я, уже понимая, что меня победили, но все еще пытаясь быть рациональной. – А как его зовут?
– Кот, – сообщил Никола, и котик сразу поднял голову. – Принципиально не давал имя, чтобы не привязываться.
Он сгреб котенка с моих колен – мы оба даже пикнуть не успели – и горестно вздохнул.
– Ладно, даю тебе время до пятницы. В пятницу перестану его кормить, а в субботу...
– Никола, – взмолилась я, – ну что ты издеваешься!
Жерех прижал котика к груди, открывая свободной рукой дверь, и, обернувшись, вздернул брови.
– Да ладно, неужто ты думаешь, я смогу? Все ж понимаю: живешь не одна, все дела.
– Я заберу, – сказала я, окончательно признавая поражение. – Только с мамой обговорю сегодня, и завтра заберу.
– Как назовешь?
Ну хоть бы притворился, что не знал исхода своего маневра с самого начала!
– Не знаю... Рыж... – прозвище едва не слетело с губ само собой, и я тут же торопливо спохватилась, – Персик.
– Подходит, – согласовал Жерех и ушел с котом обратно во двор, чтобы сразу же вернуться и уже без задержек отвезти меня домой.
Мне понадобилось пять минут, чтобы уговорить маму взять котенка, и на следующий день Жерех привез его мне и торжественно вручил под бдительными взорами сплетничающих на бревнышке неподалеку соседок.
– Какой он крупненький для трех месяцев, – заметила мама, подавая Николе железную десятирублевку. Мы приметы соблюдали строго.
– У него и мать крупная. – Никола убрал монету в карман и кивнул мне. – Ну, бывай. До субботы.
– До субботы, – сказала я.
Я пустила котенка осваиваться по дому и вернулась к обдиранию старых обоев в кухне, чем и занималась весь остаток дня. Я была уставшей после работы – Марина все-таки ушла в декрет, одной стало труднее, просить совета у девчонок было неловко, – но тут у меня словно открылось второе дыхание. Я покрасила трубы и полночи клеила плитку на потолок, а на следующий день, вернувшись и наскоро поужинав холодной жареной камбалой – Персик одобрил – и картошкой, снова взялась за дело.
Мама пригласила двух знакомых алкоголиков, и они за бутылку водки вынесли из зала тяжелую стенку и разобрали и вытащили старые шкафы из кухни. В комнатах сразу стало просторнее и светлее, и котенку пришлось снова осваивать пространство, бродить и принюхиваться к углам. Правда, от кухни он все-таки держался подальше. Запах краски ему не нравился.
Я будто обновляла не только дом, но и себя тоже; днем, разгребая старые вещи из стенки и откладывая в сторону то, что не понадобится никогда, я чувствовала себя так, будто заодно избавляюсь от какой-то части прошлого – и осознание этого требовало осторожности и внимательности ко всему, что должно было остаться позади.
Пыльные черные пластинки с записями детских сказок и постановок, которые ни я, ни мой сын уже не послушаем никогда.Жарафрика – веселая страна, Жарафрика чудес полным полна...
Пластиковая прозрачная коробка с бисером, рассортированным по цветам, и парой недоплетенных черно-оранжево-синих фенечек.
Фотографии, кучей сложенные внутрь тяжелого, советских времен альбома в кожаной обложке. Свадьба родителей и смешной, по тогдашней моде длинноволосый папа; беременная мной мама на Черном море в коротком развевающемся на ветру платье, лысая я в ползунках, с вытаращенными удивленными глазами; папа в армии, мама в училище, их друзья и подруги, которых я никогда не видела и не увижу, потому что они были частью их жизни, а не моей...
Анкета для девочек, разрисованная цветными маркерами и украшенная наклейками.
Мое выпускное платье.
Выстиранное и аккуратно сложенное в целлофановый пакет, такое же зеленое и блестящее, каким я его помнила, оно казалось купленным буквально вчера. Я не собиралась даже дотрагиваться до него, но руки будто сами достали и развернули струящуюся ткань, пробежались по «качелям» выреза...
Как зомби я встала, приложила платье к фигуре и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть на отражение. Я почти ждала от себя истерики и слез – ведь зачем же еще достала платье, как не затем, чтобы напомнить и в который раз пожалеть себя? – но их не было.
Не было.
Из трех зеркал трельяжа смотрела на меня не юная беззаботная девочка, собирающаяся на выпускной бал, не лишившаяся невинности предательница с дрожащими губами и размазанной под глазами тушью, но взрослая женщина, случайно наткнувшаяся на старый наряд среди вещей, которые приготовила на выброс.
В тот миг, стоя перед зеркалом с платьем в руках, я как никогда ясно поняла: я правильно сделала, что осталась. Правильно сделала, что не сбежала в этот раз, потому что куда бы ни побежала взрослая Ника она бы обязательно взяла Нику-подростка с собой, а там... рано или поздно прошлое снова настигло бы меня и заставило взглянуть себе в глаза.
И ведь, по правде говоря, мне уже не от чего было бежать.
Я рассказала Егору о своем предательстве. Я встретилась лицом к лицу с его мамой —я, трусливая Ника, еще вчера уверенная в том, что скорее умру, чем снова посмотрю Ульяне Алексеевне в глаза. Я увидела всех тех, кто мог бы меня осудить – и никто из них не осудил меня сильнее, чем я сама.
Я все еще чувствовала себя виноватой и оплакивала свою любовь, но уже не боялась. Прошлого – точно не боялась.
Так что я сложила платье в целлофановый пакет, чтобы позже отправить вместе с другими старыми вещами в комиссионку.
Не потому что я не могла его видеть. А потому что его время уже прошло.
***
В среду вечером я закончила красить стены в кухне, и она стала новенького зеленого цвета. Даже потолок будто бы стал выше, а уж когда на пол ляжет светлый линолеум, вообще будет здорово. Мама была на работе, так что я поужинала в компании Персика, перед телевизором, посмотрела сюжет об атипичной пневмонии – ВОЗ на этой неделе официально объявила о том, что эпидемия закончилась – и выбралась на улицу, в напоенный ароматами вечер, чтобы, пока бойлер греет воду для ванны, посидеть на крыльце и послушать деревню.
Я любила слушать деревню. Лай собак, мычание ждущих дойку коров, блеяние овечек, детские и взрослые голоса, уютно перекликающиеся в теплой темноте – все эти звуки, знакомые с детства, успокаивали и наполняли ощущением дома. Воздух был как парное молоко – наверное, подумала я почти лениво, и вода в Ветлянке уже такая же теплая, можно как-нибудь дойти и искупаться... страшно подумать: ведь в последний раз я купалась в реке уже целых пять лет назад.
Жерех сказал, проводы будут деревенские, простые, на озере. Я радовалась – но одновременно понимала, что раздеться и полезть в воду под взглядами одноклассников, друзей Николы и уж тем более Егора я не смогу даже под страхом смерти. И все же как здорово бы было поплавать! Зайти поглубже, оттолкнуться и по-спортивному быстро проплыть от одного берега до другого и обратно, или улечься «звездочкой» на по-матерински спокойной поверхности воды и, закрыв глаза, отдаться ее воле.
Я почти представила себе это, почти почувствовала пальцами ног каменистое дно, а кожей – ни с чем не сравнимое прикосновение воды, когда ворота отворились. Неосознанно одергивая домашнюю футболку и пробегая пальцами по волосам, как будто уже зная, кого увижу, я поднялась на ноги и встретила незваного гостя.
– Привет, Ника, – сказал он.
– Привет, – сказала я. – Проходи.
Егор прикрыл за собой дверь и, сделав еще пару шагов, остановился. Огляделся вокруг, будто отмечая для себя, что изменилось, а что осталось прежним в этом месте, но очень быстро, почти сразу снова перевел взгляд на меня.
– Как продвигается ремонт? – бросил почти небрежно.
– О, просто отлично! – выпалила я так, будто всю жизнь ждала вопроса, хотя еще за мгновение до этого не была уверена, что вообще смогу что-то ему сказать. – Сама от себя не ожидала такой прыти, крашу и клею, как ненормальная. Уже почти готова кухня, хочешь зайти и посмо... – Жаркой вспышкой полыхнуло внутри, когда я осознала, что говорю; я задохнулась, запнулась, забегала глазами, пока Егор шел к крыльцу, пытаясь ускользнуть от сказанного, но не зная, как. – То есть... Там все очень... зеленое и...
– Там все очень здорово, – сказал он, останавливаясь рядом. – Я знаю. Твоя мама мне рассказала.
Все смущение слетело с меня разом, и я даже немножечко приоткрыла рот от изумления: моя мама обсуждала с Егором ремонт?Моя мама говорила с ним?
– Когда?
– Сегодня.
– А где была в это время я?!
– На работе, – сказал Егор, теперь уже явно наблюдая за выражением моего лица. Но я тоже наблюдала за его лицом – и потому смогла заметить, как он вдруг смутился. – Я... не подумал, что ты можешь быть на работе. Пришел, уверенный, что застану тебя дома.
– Мама не говорила, – сказала я.
Егор дернул плечом:
– Я попросил. Обещал, что сегодня же приду и все тебе расскажу сам, так что врать ей не придется.
Растерянность прорвалась наружу нервным смешком, все-таки заставила руки снова дернуть за край футболки, суетливо забраться в карманы, чтобы тут же выбраться из них и упасть вдоль тела плетьми.
Вот мама, вот конспиратор! И ведь она никогда раньше не вмешивалась в наши с Егором дела. Ведь она даже в те первые дни после моего приезда обратно домой не пыталась поговорить и узнать, что я намерена...
– Вернись ко мне.
И мои мысли разом оборвались.
Вдалеке по-прежнему мычали коровы и лаяли собаки – и эти звуки никуда не делись и не исчезли, оставив нас вдвоем в целом мире, как часто пишут в любовных романах, а будто наоборот, стали четче и слышнее. И от этого четче и слышнее стало и мое молчание – пустое молчание, потому что в нем не было ответа.
Но Егор был готов. Сразу же, как он произнес эти три слова – три, как в «я тебя люблю», только труднее для нас обоих, – я поняла, что он был готов к этому разговору с момента, как сделал первый шаг во двор.
И к тому, что я ничего не отвечу.
И к тому, что, когда он попытается осторожно взять меня за руку, я отдерну ее – кляня себя в душе последними словами, но отдерну и спрячу за спину, будто обжегшись об прохладную от вечернего мрака кожу.
Он был ко всему этому готов – и потому шагнул вперед и поцеловал меня.
В две секунды, в один миг преодолев расстояние в полтора метра и пять лет длиной, поначалу поймав мое разгоряченное лицо ладонями, а потом и вовсе обвив рукой плечи и притянув ближе – ближе к теплу и запаху своего тела, ближе к непривычной ширине и твердости знающих тяжелый физический труд плеч, ближе к огню, который тогда, пять лет назад, еще только тлел в нас, а теперь вдруг оказался готовым вспыхнуть и вырваться наружу.
Со мной никогда раньше еще не случалось такого. Это мой Егор целовал меня, и это были его мягкие губы на моих губах и его пальцы, легко собирающие в горсти мои распущенные волосы... но никогда раньше от наших поцелуев у меня не подгибались колени и не темнело в глазах.
Егор отстранился неожиданно, но отпустил меня не сразу – сначала на мгновение прижался лбом к моему лбу, усмиряя сбившееся дыхание, делясь им со мной – и я едва не потянулась за новым поцелуем, опомнившись только в самый распоследний момент.
– Это на случай, если ты скажешь, чтобы я ушел, и у меня больше не появится шанса... Или потому что я хотел это сделать все три месяца, если не считать этих чертовых пяти лет.
Егор отступил от меня и вернулся на исходную, отправную точку разговора, как будто решил начать его заново. Вот только голос звучал так, словно слова царапали горло, да щеки горели, наверняка так же, как пылали сейчас мои.
Я же после поцелуя стояла молча, приклеенная, прибитая невидимыми гвоздями к крыльцу, а внутри теснились, слипались в комок и рвались наружу чувства.
И ведь до той злосчастной субботы мне бы уже «вернись ко мне» хватило с лихвой. «Вернись ко мне» – и я сама бросилась бы Егору на шею и покрыла бы радостными поцелуями его лицо, я бы крепко-крепко обняла его и не отпустила, я бы... я бы... я бы...
– Я уже делаю ремонт, – сказала я, и голос прозвучал совсем тонко в густеющем вечернем полумраке между нами. – Я уже покрасила кухню и купила обои для Олежкиной комнаты. Я завела кота, Персика, он рыжий...
– Ника, – позвал Егор с такой неприкрытой любовью, что у меня разом иссякли и слова, и силы.
Или наконец-то нашлись?
– Почему, ну почему именно сейчас?! – все-таки вырвалось у меня с болью и кровью незажившей обиды.
– Потому что я хочу дать нам второй шанс, – сказал он просто.
Я вцепилась в перила, подалась вперед, чтобы видеть его глаза, и боль и кровь все-таки потекли по губам и закапали красными каплями по деревянным ступеням крыльца.
– Второй шанс?.. То есть ты готов мне снова верить?
Я видела по его глазам, что он тоже слишком хорошо помнит тот вечер и свои слова.
– Я наговорил лишнего тогда, Ника, я знаю. Но я злился на тебя и хотел тебя задеть. Поэтому так сказал.
Губы Егора сжались, плечи распрямились под моим взглядом.
– Я знаю, слово – не воробей, но, Ника, все, о чем я думал тогда: как плохомне, как больномне, и как ты и Лаврик защищаете друг друга, хотя должны оправдываться и просить у меня прощения. Мне было маловашего объяснения, понимаешь? Я хотел, чтобы тебе было так же плохо, как и мне. Хуже, чем мне! – Я отшатнулась, спасаясь от холода и ярости этих слов. – Я собирался сказать, что не люблю тебя, но не смог... А про доверие смог.
– Егор...
– И я простил тебя, – перебил он. – Я не смогу делать вид, что ничего не было, но я тебя простил.
– Я бы никогда не попросила тебя притворяться, что ничего не было, – сказала я.
Он ничего на это не сказал; меня же немного знобило от слов и выражения его лица.
– Я собирался приехать к тебе в Оренбург, если бы уехала. Туманов ничего не говорил? Я просил его узнать у тебя, на какое число ты взяла билет.
Я недоверчиво приподняла брови.
– Ты хотел ко мне приехать?!
– Хотел, – подтвердил Егор. – Потрясающая логика, правда? Говорю любимой девушке, что не верю ей, отпускаю обратно к бывшему мужу – и тут же собираюсь поехать следом, чтобы уговорить ее вернуться.
Он, казалось, хотел продолжить тему, но передумал и вместо этого шагнул ближе. Осторожно, бережно провел руками по моим плечам, по предплечьям, спустился до кистей, переплел мои пальцы со своими – и теперь я не могла даже помыслить о том, чтобы отстраниться.
Минуты две мы просто стояли и снова молчали.
– Хорошо, что я осталась, – сказала я наконец.
– Да, – согласился Егор тут же. – Хорошо, что ты осталась, хорошо, что нашла работу, завела кота...
Он несмело улыбнулся мне, и тоже улыбнулась... улыбнулась, хотя внутри бушевал шторм, и много было несказанного и необъясненного – но это все потом, потом, когда шторм немного утихнет, а сейчас... Сейчас будто весь вечер ждали этого момента, его ладони отпустили мои и взмыли вверх, раскрытые и беззащитные снова легли мне на плечи и кончиками пальцев зажгли под кожей шеи теплые точки-огоньки.
– Вернись ко мне, Ника, – проговорил он, пока я, замерев, блаженно впитывала это почти забытое тепло. – Я тебя люблю. Мне не нужен никто другой.
– А Наиля? – спросила я глупо.
Он вздохнул, будто сдаваясь перед неизбежностью вопроса.
– Ник, ну неужели ты думаешь, я пришел бы и говорил бы все это, если бы мы с ней не расстались?
Я помотала головой, не смея поднять глаз.
– Я знаю, это не лучшее время, – продолжил Егор, на всякий случай сначала дав мне пару секунд на еще один глупый вопрос, – у тебя трудности на работе, ты переживаешь за сына, но, Ника, я совсем не умею ждать подходящих моментов... Да и когда он случится, этот подходящий? А вдруг и вовсе не наступит?
А бывают ли вообще подходящие моменты для прощения, признания, примирения с тем, кто тебе дорог? Нужно ли ждать, пока сойдутся звезды и выстроятся в парад планеты, чтобы набрать номер или постучать в дверь, и, услышав родной голос и увидев любимое лицо, сказать: «Мы оба наговорили так много лишнего. Прости»?
Егор приподнял кончиками пальцев мое лицо, чтобы встретиться со мной взглядом.
– Скажи, что ты дашь нам шанс, что хотя бы подумаешь об этом. – Но он тут же дернул головой, отметая свою просьбу. – Нет, не надо, не слушай меня. Скажи, чеготы самахочешь.
– Я хочу, чтобы мы были вместе, – ответила я ему, и нахлынувшая откуда-то изнутри волна невероятного облегчения заставила мой голос зазвенеть.
– Как здорово, когда совпадают желания. – Егор погладил мою скулу большим пальцем, притянул меня к себе и позволил, совсем как раньше, доверчиво приникнуть щекой к его груди. Его ласковый голос затихал с каждым произнесенным словом, пока наконец не превратился в шепот. – Значит, мы с тобой снова вместе, рыжик, трусливый заяц, смешная моя Ника...
ГЛАВА 30. НИКА
Я понимала, что или поздно пришлось бы это сделать, но все равно было страшновато. Впрочем, отступать было некуда: у ворот стояла машина, в машине сидел Егор, и он еще вчера позвонил Жереху и сказал, что мы придем вдвоем.
Придется ехать.
– Привет, Ника.
– Привет. – Я остановилась у машины и подала Егору штопор, а после неловко потрясла перед открытым окном серой спортивной сумкой, которую держала в руках вместе с ветровкой. – Брошу на заднее сиденье? Там полотенце, спрей от комаров и всякая мелочь типа влажных салфеток.
– Бросай, – сказал он. – А штопор зачем?
Я положила сумку назад и забралась на пассажирское сиденье, прежде чем ответить.
– Никола попросил. Свой где-то потерял.
– Понятно, – Егор убрал штопор в бардачок, – я сам его отдам.
Я спрятала улыбку.
Эти три дня от среды до субботы прошли для меня как длинный один. Один, потому что разговор, который мы только-только начали тогда, на крыльце, продолжился следующим вечером, а за ним и следующим, и вот теперь и сегодня днем.
Мы снова, уже с поцелуями и объятьями мирились, говорили о прошлом – тщательно, как бисер для фенечки, подбирая слова, – и прокладывали, протаптывали от него к настоящему новую тропку.
Шептали нежности... о, сколько нежностей в нас накопилось за пять лет!
В открытую разглядывали друг друга, и когда я призналась Егору, что стесняюсь того, что после рождения Олежки набрала вес, он схватился за голову: «Ника, ну что ты такое говоришь!»
«Но ведь это правда, – гнула свое я. – Помнишь, какой худышкой я была? А сейчас...»
«Сейчас мне нравится больше, чем тогда. Намного больше», – сказал Егор и покраснел, и я вдруг тоже покраснела, хотя ничего такого не сказали ни он, ни я.
Мы встречались каждый день. Я приходила домой после работы, звонила – и он мчался ко мне, пил чай с душицей и малиной в обновленной кухне и уговаривал меня отдать ему кисточку или помочь с поклейкой плитки на потолок, когда я, усадив его на стул уже в спальне, которой занялась к концу недели, принималась за работу.
Я говорила, что сделаю все сама, и Егор сдавался «ладно-ладно», но иногда подкрадывался незаметно, пока я красила, или ловил, когда я спускалась со стула, и, поймав и прижав меня к себе, не давал сделать дальше и шага.
«Вот и будем так стоять, пока не разрешишь мне тебе помочь».
«Как два дурака», – радостно заявляла я, и он не менее радостно подтверждал:
«Именно, как два дурака. Как тебе перспектива?»
«Любовь до гроба – дураки оба», – отвечала я, хихикая и млея от его дыхания у моего уха.
Мы договорились сказать обо всем Лаврику, когда он привезет Олежку. Олежке... с ним было сложнее. Я не могла так просто поставить сына перед фактом, заявить, что мама любит кого-то другого, а не папу. Вот здесь нам требовалось время. Вот здесь мы должны были сначала разобраться во всем сами, без участия маленького мальчика, которому сейчас и так было нелегко.
Но хотя бы в эти дни я позволила себе не задаваться трудными вопросами, а просто быть счастливой.
Место для отдыха Жерех выбрал идеальное. Беседки с металлическими зонтиками, мангалы для желающих пожарить на огне мясо или рыбу, пологий спуск с пляжа – и захватывающий дух обрыв на западном берегу, с которого каждый уважающий себя солнечногорский мальчишка хоть раз да сиганул в воду, раскачавшись на тарзанке и отчаянно вопя.
На озере было яблоку негде упасть. Начался купальный сезон; в беседках сидели отдыхающие, из открытых багажников десятка машин доносилась вразнобой музыка, а в расставленных поодаль мангалах вовсю жарились шашлыки. Я увидела Жереха и других гостей вокруг самого большого стола: чуть особняком явно городские парни и девушки чуть старше нас и более плотная и шумная компания одноклассников и татарской параллельки, в которой я бессознательно искала и с облегчением не находила ни Эмилии, ни Наили.
Мы обменялись приветствиями с Жерехом остальными, и взгляды знакомых девчонок и парней заскользили по нам – любопытные, недоуменные, вежливо-равнодушные. Сам же Никола, как обычно, без причины чужой личной жизнью не интересовался.
Без комментариев забрал штопор у Егора.
Отдал мне, чтобы я положила на стол.
– Поможешь с костром? – кивнул он в сторону бумажных пакетов с углем, и Егор кивнул в ответ. – Так, девчонки, а вы давайте разгружайте все, салаты режьте, все дела, пока мы тут занимаемся шашлыком. И включите что-нибудь, чтобы повеселее. Только не шансон!
Я сделала шаг в сторону – рука Егора настигла мою, заставила остановиться и обернуться, чтобы мы с ним смогли встретиться взглядами.
– Далеко не уходи.
– Ладно, – сказала я, расплываясь в бессовестно счастливой улыбке, и повернулась к столу.
Пока мы нарезали салаты и раскладывали все по тарелкам, мужчины насадили мясо на шампуры и отправили жариться на огонь. Жерех предложил по первой, и все расселись по местам, готовые употребить «для аппетита» – все, кроме Егора и еще одного парня, которые не пили, потому что за рулем... и меня.
– За чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники, – остроумно высказался кто-то с другого конца стола, когда я, полыхая щеками, что-то неразборчиво даже для самой себя забормотала, но Жерех, глядящий на меня поверх головы нашей бывшей одноклассницы Студеникиной, не повел и ухом.
Голубые глаза уперлись в мое лицо, не позволяя отвернуться.
– Я поставлю это перед тобой, – он налил в бокал узнаваемо благоухающее «изабеллой» вино. – А там ты сама думай.
О маленьком инциденте забыли тут же, когда после первого «ну, за здоровье» выяснилось, что мясо уже пора снимать, и часть мужчин вскочила и ринулась к костру. Я сделала глоток и поставила бокал на место, пытаясь набраться смелости, чтобы поглядеть на Егора, когда его рука накрыла мою лежащую на столе руку и на этот раз задержала в своей.
Он знал, в чем было дело.
Я не сказала этого, но он знал.
Вскоре мы уже уплетали горячий сочный шашлык. Еды было гораздо больше, чем предполагалось по количеству алкоголя, так что никто особенно не пьянел, но голоса неизбежно становились все громче, как и музыка. Вскоре половина группы поднялась и ушла купаться; оставшиеся запрыгали по темам для разговоров: планы на лето, учеба, смс-чаты и анекдоты...
Егору позвонила Ульяна Алексеевна, и он отошел от беседки, в ту сторону, где играла в пляжный волейбол компания взрослых мужчин и женщин.
– Давай-ка, Ника, помоги мне снять шашлык, – почти тут же позвал Жерех от костра.
Я взяла большую миску и подошла к нему.
– Эй, Никола, – крикнул кто-то из городских девушек из-за стола, пока рюмки снова наполнялись, – ну ты летом-то нас в гости ждешь?
– Ты смотри, мы ведь приедем, – поддержала ее Гуля Баева из татарской параллельки. – Ну а что? Давайте договоримся заранее и рванем на летних каникулах всей толпой. Наведаемся к Жереху в гости. Кто за?
– И нафига? – невозмутимо поинтересовался Никола, чуть повернув голову в сторону стола, где в ответ на призыв жидко раздалось два голоса. – Вот, знаешь, Баева, больше всего в жизни я терпеть ненавижу пустые пьяные обещания. Ведь балаболишь же. Не приедешь.
– Ну, хочешь поспорим? – уперла она руки в боки. – Давай? Давай?..
Жерех заметно только для меня нахмурился.
– Ладно тебе, Гульфия-апай, успокойся (прим. «апай» – обычно обращение к женщине старше по возрасту или старшей сестре, татарск.), – сказал он в своей обычной чуть высокомерной манере, и если бы это был не Никола, прозвучало бы почти оскорбительно. – Спорить не буду. Потом с тобой поговорим.
Она что-то попыталась сказать, но тут разом вернулась вся группа купавшихся в озере мокрых гостей. Стало весело, шумно и не до пустых обещаний.
Я оглянулась: Егор все еще разговаривал с мамой, и, заметив мой взгляд, махнул мне рукой и улыбнулся. Я замахала в ответ.
– Вот такие пироги, Зиновьева, – сказал Жерех, снимая мясо с последнего шампура, и я посмотрела на него, почти уверенная, что как-то ухитрилась прослушать, о чем он вообще говорил. – Значит, все-таки с Ковальчуком помирилась. Не устояла. А ведь ты мне нравилась в школе.
Миска с мясом едва не выпала у меня из рук.Я? Нравилась Жереху?
– Да ты на меня вообще внимания не обращал!
Он легко рассмеялся, так, как смеются над забавной шалостью ребенка.
– Обращал, еще как обращал. Только ты ж не замечала. Только своего Ковальчука всегда и видела. И что ты в нем нашла?
Я снова посмотрела в сторону Егора.
– Немножко бесишь, Зиновьева, – сказал Жерех с новым беззлобным смешком, и я покраснела и отвела взгляд. – Ладно, не боись, сердце ты мне не разбила. Я ж с самого начала понимал, что безнадега. Уж поверь, я бы свой второй шанс точно не профукал.
Он собрал шампуры и кивнул в сторону стола, как ни в чем не бывало.
– Давай, иди. Я отнесу в машину и тоже приду.
Егор тоже уже скоро закончил разговор и вернулся – с ветровкой, которую накинул мне на плечи.
– Оденься, прохладно становится,– сказал он, вдевая руки в рукава своей собственной ветровки. – Погуляем по берегу, пока совсем не стемнело? Хочу дойти до обрыва.
Кое-кто уже тоже гулял, обнявшись, между беседками, разглядывал чужие лица и слушал чужие разговоры, вторгался в чужую жизнь. Жерех и двое его друзей стояли вокруг костра, обсуждая футбол, еще две девушки в рубашках с короткими рукавами, охлопывая себя руками, приплясывали рядом и на чем свет стоит кляли комаров.
– Идем, – сказала я, поднимаясь. – Я тоже давно там не была.
– Все подружки по парам разбрелись по амбарам, – уже нам вслед мрачно бросила Гуля, оставшаяся за столом в полном одиночестве, и тоже встала и побрела куда-то прочь.
Мы двинулись к линии воды, но, не доходя до нее, свернули и пошли вдоль берега. Закат стремительно гас. Несколько десятков шагов – и наша беседка и силуэты и голоса девчонок и парней как будто расплылись в кисейном мареве сумрака, а доносящиеся откуда-то из другой беседки узнаваемые гитарные переборы «Nothing else matters» стали звучать пронзительнее и печальнее.
– Жерех еще хочет картошку запечь в углях, пока не остыли, – сказал Егор. – Наверное, тогда и поедем домой, что скажешь?
– Наверное, – сказала я, поглядев на него. – Ты устал?
Он мотнул головой.
– Нет, не устал. Просто хочу побыть с тобой вдвоем.
Я с улыбкой взяла его под руку и положила голову на плечо. Егор довольно хмыкнул:
– Вот так бы давно. А то сидит весь вечер на пионерском расстоянии, ни обнять, ни вообще. – Я крепче прижалась к нему и засмеялась, и он поцеловал меня в макушку на ходу, тоже смеясь. – Ник, а знаешь что?
– Что?
– Давай сегодня вечером поедем ко мне? Зайдешь в гости, посмотришь, как я живу. Да и удобнее так, чем занимать вашу кухню. Мне иногда неудобно перед твоей мамой.
– А давай. Надо только будет заранее предупредить маму, чтобы не волновалась. – Я тут же встрепенулась. – Но тебе ведь завтра не работу, нет? Ничего, что будет поздно?
– Ничего. Не на работу, я б тебе сказал.
Мы добрели до обрыва и остановились, глядя с него в маренговую воду, по которой бежала рябь. Меня и Таню Арсеньеву однажды скинули с этого обрыва – кто-то подвыпивший из компании решил, что это такая удачная шутка, и что нет ничего лучше для развлечения толпы, чем зрелище барахтающихся в воде девчонок. Лаврик, прыгнувший следом, чтобы меня спасти, упал мне едва ли не на голову, и мы напугали всех до смерти, когда стали орать и захлебываться по-настоящему.
Таня тогда набрала в пластиковую бутылку воды и, пока все веселились, вылила на переднее сиденье шутнику. Машина была отцовская. Вопли – такие же искренние, как наши.
– Кстати о работе, – сказал Егор, поворачиваясь ко мне, и я тоже повернулась к нему, вырываясь из хватки воспоминаний, – давно хотел узнать. Как вообще так вышло, что ты поступила в педагогический? Ты же боишься людей.
Я фыркнула.
– Смотрите-ка, он думает, что слишком хорошо меня знает.
Он притянул меня ближе, окружил, приковал к себе, сомкнув пальцы в замок за моей спиной, и как будто бы внимательно стал меня разглядывать.
– Не скажу, чтобы прямо слишком... но хорошо. Ну так что?
Я бессознательно подцепила пальцами бейку горловины его футболки и дернула, прежде чем ответить.
– Ну... Вообще я и не думала туда поступать, правда.
– Неужели?
– Ага, – подтвердила я. – Я особо не знала, куда идти, собиралась отучиться на мастера маникюра или какого-нибудь парикмахера и работать дома, пока Лаврик занят своей работой...
Я почувствовала, как чуть заметно напряглось тело Егора при звуке имени Лаврика, так что быстро продолжила:
– Но сначала надо было устроить Олега в детский садик. С нянями у нас сразу вышли нелады, так что... Устроили через знакомых в частный сад. Я знала, что Олег будет орать, устроит истерику уже через пять минут – это мы с няней проходили. Ну и в первый день пришла с ним.
– И как прошло? – поинтересовался Егор.
– А прошло так, что Олег мой сразу же нашел с ребятишками общий язык. Через пять минут потащил их строить крепость, уплел за завтраком кашу так, что трещало за ушами... Я тоже включилась, строила башню с ними, сказки им читала, песни вместе пели после сна...На второй день уже не было нужды приходить, но я напросилась. Сама от себя не ожидала, что захочу снова побыть с кучей детей... с кучей орущих детей, прошу заметить! – Егор серьезно угукнул. – Вот так и поняла, что хочу и, главное, могу, работать с детским коллективом. Мне с ними нравится.
