Текст книги "Преданный друг (СИ)"

Автор книги: Юлия Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 3. НИКА

Егор пощупал Олежкины лимфоузлы, заглянул в горло, послушал легкие и сердце. Температура была все также под сорок, и пришлось сделать укол, который мой сын перенес со слезами на глазах, но стойко, без звука. Пока Олежка натягивал штаны, Егор повернулся ко мне – я стояла все там же, у окна, вжавшись в белоснежные шторы и кусая губы от беспокойства, – и сказал, что моего сына нужно везти в больницу.

– Поедете с нами. Мне только сначала нужно заполнить карту.

– Что-то... – Я оглянулась на Олежку; он уже улегся лицом к спинке дивана, но явно навострил уши. – Пойдем в кухню? Нужны документы, да? И я же тоже поеду?

Пока Егор писал, я растерянно лепетала глупости: спрашивала, брать ли с собой ложки и сколько нужно денег, вдруг вспомнила, что не помню, куда дела полис, стала звонить маме, зачем-то снова пошла к зеркалу, чтобы убедиться, что я – это все еще я...

– Я не знал, что вы вернулись.

Он совсем не смотрел на меня, заполняя какой-то бланк – ах, да, карту же, – и потому не замечал, как жадно я его оглядываю, как скольжу глазами по широким плечам, по мягкой волне волос, впитывая в себяеще мгновение Егора Ковальчука, как пытаюсь найти в себе силы отвести взгляд и не могу, и падаю, падаю, падаю в воспоминания...

– В позапрошлом месяце, – выговорила я все-таки, и голос был сухим, надтреснутым, как будто я не пользовалась им с тех пор, как научилась говорить. – После того, как умер папа.

Егор поднял голову; его взгляд был полон сочувствия.

– Прими мои соболезнования.

– Спасибо.

Мы смотрели друг на друга, и я чувствовала, как умирает вся моя решимость под этим взглядом, чувствовала, что еще немного – и он разглядит что-нибудь в моих глазах, а там останется только один шаг до провала, который я позволить себе сейчас не могу.

– Прости, я... мне надо собирать сына.

Трусиха.Трусливый заяц.

– Ма-ам, – протянул Олежка сонно, когда я вошла. Его черные глаза с длинной ресницей на правом казались такими больными, что у меня захолонуло сердце, и я едва не бросилась его целовать. – Я чего-то мокрый весь.

– Сейчас, сынок, – сказала я, – я тебя переодену.

***

Ника очень хорошо помнила день, когда их стало четверо. Это было уже перед самым концом учебного года в десятом классе; майские праздники, и снова занятия закончились рано, а поскольку Теркина была беременна и мыть пол отказывалась, дежурство выпало на следующего после нее человека – Майю Уланову.

Майя была одной из самых популярных девчонок в школе – не сколько благодаря золотистым волосам и голубым глазам, сколько острому, как бритва, языку, и не менее острым ногтям. Она умела заткнуть за пазуху самых отпетых школьных остряков и дралась, как дикая кошка. Ника втайне завидовала ей... и даже немножко боялась.

Майя стала ходить с ними так запросто, словно делала это всегда, и очень быстро превратилась из просто подружки в девушку Лаврика. Это Нику смущало и заставляло ревновать, хоть и призналась она себе далеко не сразу.

Но это должно было однажды случиться.

Сначала Лаврик, а потом и она с Егором должны будут обзавестись этим непременным атрибутом каждого уважающего себя старшеклассника... и Ника боялась этого, потому что у нее еще никогда не было парня, и потому что кроме ее друзей ей не был нужен никто.

Но, похоже, Лаврик знал о том, кто из них двоих нужен ей на самом деле, лучше самой Ники. Они все чаще оставались вечерами с Егором вдвоем, и разговоры, бывшие прежде такими простыми и легкими, часто превращались в молчание, которое никто не решался разорвать. Нике становилось еще страшнее от этого молчания и думалось о том, чтовдруг это конец?

Вдруг Егор думает о какой-нибудь девушке из их класса и размышляет о том, как сказать ей, Нике, что их дружбе все-таки пришел конец?..

Ника перестала есть и стала худеть.

Она выучила несколько душераздирающих романсов и доводила себя до слез их исполнением, запершись в своей комнате и пугая маму тем, что отказывалась весь вечер выходить оттуда и разговаривать.

– Ника! – Встревоженная мама подключала тяжелую артиллерию в виде папы, и тот, поднявшись с постели, шаркающими шагами подходил к двери комнаты и стучал. – Ника, все хорошо?

– Да! – выговаривала она, стараясь не показать слез.

– Ну вот видишь, все хорошо, – говорил папа маме. – Оставь ее в покое. Это переходный возраст, все через это проходят.

– Уж вечер, – начинала Ника, а потом слезы сжимали горло, и она снова плакала, непонятно, отчего.

ГЛАВА 4. НИКА

Мы добрались до больницы в молчании и расстались тоже в молчании: два когда-то близких, а теперь чужих человека, которых спустя время снова свела вместе судьба. Олежку пришлось будить, и я принесла его в приемное отделение, где уже ждал врач, на руках, но это позволило мне собраться с духом и перестать трястись, как осиновый лист, под взглядом Егора, который – я чувствовала это – постоянно обращался ко мне.

Это мог быть его сын, билась во мне неуместная и болезненная мысль. Это мог бытьвашсын, если бы однажды ты не сделала то, что он тебе не простит никогда... то, что тысамасебе никогда не простишь.

– Спасибо за помощь, – сказала я, когда Егор занес наши документы в смотровой кабинет и уже повернулся, чтобы выйти.

– Пожалуйста, Ника, – сказал он сухо и скрылся за белой занавеской, оставив меня болеть и тосковать, и помнить.

Я таки успела позвонить своей маме, пока мы собирались, но до Лаврика было не достучаться: посреди рабочей недели, да еще и посреди рабочего дня, при его-то плотном графике. Он наверняка был где-то на деловой встрече с партнерами или ехал куда-то по делам.

Я написала ему СМС, попросила не волноваться и добавила, что позвоню сразу же, как только узнаю, но стоило посланию уйти, как телефон затренькал, и я поспешила ответить.

– Никанор Палыч, ты только сама там с ума не сходи, ладно? – Мой бывший муж, как всегда, бросился успокаивать меня. – Ты маме позвонила? Она знает?

– Да, – сказала я, – позвонила по дороге.

– Что врачи сказали? Диагноз какой? Деньги надо на лекарства? – Я услышала какой-то шум, людские голоса, а потом Лаврик снова заговорил, только голосом в разы холоднее и властнее. – Ксения, я же просил вас отменить на сегодня... Почему не предупредили меня? Ладно, скажите, пусть подождет в приемной, я освобожусь.

– Ты работаешь, что ли? Лаврик, миленький, давай я потом тебе позвоню, все равно я сейчас ничего не знаю толком, а? – Я страшно не хотела, чтобы Лаврик отрывался из-за нас от своих дел. – Мы как раз у врача. Денегне надо, честное слово.

И я уже хотела положить трубку, как из меня вырвалось, пусть и шепотом, то, что сегодня крепко и, как я думала, надолго, выбило меня из колеи:

– Я сегодня видела Егора.

– Где? – тут же переспросил он. – Там, у нас?

– Да, – сказала я. – Я не знала, что он вернулся.

Лаврик сначала ничего не ответил, но его вздох я услышала четко.

– Я тоже не знал, – сказал он наконец. – Позвони мне потом, ладно? Я сейчас буду занят, если что, пусти гудок, я перезвоню. И брошу на карточку деньги... не возражай! Мне так спокойнее.

– Ладно, – сдалась я. – Спасибо. Я наберу.

***

Это случилось на дне рождения Лаврика в начале августа. Было много подарков, было шампанское и вино, и так любимая Никой грузинская вкусная еда, и друзья семьи, и много-много громких голосов и веселья.

Лаврик в белой рубашке и черных брюках был такой взрослый и красивый, что у Ники захолонуло сердце. Она обняла его и поцеловала в щеку с каким-то неведомым ей доселе чувством неловкости, но когда он засмеялся и сказал:

– Спасибо, Никанор Палыч, – совсем как тот Лаврик, которого она знала, перестала стесняться и даже возмутилась, правда, только для приличия, этим «детским» прозвищем. – Ну вот исполнится тебе восемнадцать, перестану так называть.

Но он называл ее так всегда.

После застолья, плавно перешедшего в неформальный праздник в единственном деревенском кафе, Егор пошел провожать Нику домой, благо было недалеко. Было уже почти утро, и небо на востоке алело зарей, и неожиданно набежал холод, пробравший ее, одетую легко и по-летнему, до самых костей.

– Погоди, – сказал ей Егор, стаскивая с себя пиджак – он тоже сегодня был нарядный и красивый, но почему-то Ника изо всех сил старалась этого не замечать. – Вот. Давай, оденься. Не спорь, пожалуйста, я же вижу, ты замерзла.

Ника вдела руки в еще теплые рукава – торопливо, дрожа от холода и даже стуча зубами. Егор запахнул на ней пиджак, и неожиданно оказалось, что он стоит совсем рядом, а его лицо, серьезное, решительное и сосредоточенное – так близко, и он затаил дыхание и просто смотрит ей в глаза, потому что не может найти слов.

А потом его теплые, подрагивающие от волнения губы коснулись ее губ, и Ника умерла... возродилась и снова умерла: от этого робкого и нежного поцелуя, от надежды, ставшей явью, – и от осознания того, что любит его.

Всегда любила. С самого первого дня, когда увидела, но еще не знала. С той минуты, как он отдал ей поднятую с пола ручку. С минуты, как услышала его голос... и любит так, что сильнее не может быть.

Егор еле слышно вздохнул, отрываясь от ее губ, и на мгновение замер, будто набираясь решимости для отступления, но Ника перехватила его руки, все еще сжимающие ворот пиджака, своими и не позволила, хоть и не смогла посмотреть в его лицо.

– Ты любишь меня? – Ника и сама не верила, что спросила это, но она должна была знать.

– Люблю, – прошептал Егор, и она поймала эти слова сердцем и вздернула голову, чтобы увидеть ненаглядные глаза, которые так по-взрослому и серьезно сейчас на нее смотрели.

– Я тоже тебя люблю. – Голос изменил, и дальше и Нике пришлось шептать. – Я тебя люблю, Егор, я...

Егор снова поцеловал ее, и она не закончила.

Лаврик, конечно, все понял, и когда на следующий вечер они снова встретились вчетвером, захохотал и завопил:

– Ну наконец-то, дорогой мой Никанор Палыч! Дорогой мой Егор Иваныч, ну наконец-то!

Он был так рад, словно они, по меньшей мере, поженились, и Майя даже немного обиделась тому, что все разговоры в тот день были посвящены не ей.

Мама, когда Егор впервые за все это время пришел к ним в гости в субботу, конечно же, все поняла тоже, но постаралась их не смущать и деликатно закрыла двери кухни, где они пили чай, чтобы не подслушивать разговоры. Но они говорили мало. Им достаточно было просто быть рядом.

– Наши надумали организовать поход с ночевкой на озеро на следующей неделе, – сказал Егор, накручивая на палец прядь Никиных волос. Ее голова лежала у него на груди, его сердце спокойно и ровно билось у ее уха. И Нике самой было так спокойно и хорошо. – Идут парами. Мы пойдем?

Ника подняла голову и поглядела в его лицо, нежно и легко провела пальцем по темным бровям, задела кончик носа, обрисовала улыбающиеся ей губы.

– Пойдем.

– И даже не боишься? Будем ночевать в одной палатке. – Он пристально поглядел на нее, и улыбка стала шире, когда Ника покраснела и ничего не сказала в ответ. – Эх, Ника, Ника, трусливый ты мой заяц.

Она спрятала лицо у него на груди, чтобы скрыть смущение.

– С тобой не боюсь. Пойду.

ГЛАВА 5. НИКА

У Олежки оказалась острая гнойная ангина. Нас положили в больницу, в детское, переполненное по весне отделение, и к концу дня голова у меня от криков, плача и топота ног просто звенела. Мой сын сразу же обзавелся друзьями из соседних палат, и, когда ему полегчало, они стали наведываться к нему, усаживались рядком на кровати и смотрели, как он играет на моем телефоне в игру.

– Мам, а можно мы пряник сейчас попробуем, а не после обеда? – умильно заглядывая мне в глаза, спрашивал сын. Тульский, любимый Олежкин пряник, мама занесла мне утром, по пути на работу. – Мы только по кусочку. И я с друзьями поделюсь, жадничать не буду.

– Аппетит перебьете, как я потом вашим мамам объяснять буду? – спрашивала я «друзей», и они грустно опускали глаза и вздыхали, поглядывая на пряник и понимая, что я права. – Ладно. Разрешаю, но только вы должны дать мне честное слово, что и в обед хорошо покушаете. Вас тоже, Олег Лаврович, это касается.

– Обещаем, тетя Ника, – нестройно гудел счастливыми голосами детский хор, и я торжественно резала пахнущий медом пряник и раздавала ребятишкам, а после выстраивала их в очередь у раковины, чтобы помыть липкие руки.

Я надеялась, что нас выпишут до Олежкиного дня рождения. Лаврик запланировал приезд, распинал своих партнеров и деловые встречи из вечно забитого расписания, и я не думала, что ему удастся все это так запросто переиграть. А отмечать без папы свой день Олежка не привык.

Мы все пока не привыкли.

Я волновалась зря: сын у меня был товарищ крепкий. Он уверенно шел на поправку, безропотно принимал таблетки и полоскал горло, ложился спать по легкому движению моей брови и вообще вел себя на редкость примерно... если не считать безумия, которое периодически охватывало его, как охватывает всех без исключения избалованных родительской любовью детей.

– Ну вы как там? – каждый день спрашивал Лаврик. – Как там настроение у вас?

– Все тип-топ, – отвечала я, и Олежка, опознав по этомутип-топ, что я говорю с его отцом, бросал все и бежал к телефону, чтобы поговорить об играх и новых друзьях.

Когда Олежка спал, я бродила по отделению, как неприкаянная. Я боялась выходить за его пределы, чтобы не дай бог, не наткнуться на Егора или его маму, при мысли о которой меня бросало в дрожь, и одновременно то и дело ловила себя на мысли о том, что очень хочу его увидеть.

Почему он здесь? Неужели он бросил учебу, неужели отказался от своей мечты?

Мне сложно было в это поверить, хотя... Я ведь тоже совсем не там, где мечтала быть.

Мы с Лавриком окончательно перебрались в Оренбург где-то через год после свадьбы – умер его биологический отец, и в двадцать лет мой муж вдруг стал владельцем квартиры и пакета акций сети аптек, о которой доселе вообще не имел понятия. Сразу объявившиеся добрые друзья-партнеры отца тогда долго окучивали его, уговаривая продать то, с чем онвсе равно не знает, что делать, но Лаврик, как обычно, сдвинул темные брови и гордо решительно всем отказал – и теперь, спустя четыре года упорного труда, десяток заключенных выгодных контрактов и два выигранных крупных тендера... онзнал.

Я же после первого семестра в политехническом взяла академический отпуск и посвятила себя семье. Да, я сказала себе и своему мужу, что обязательно продолжу учебу на следующий год... Но с рождением ребенка моя жизнь изменилась так круто, что о планах пришлось забыть.

Все изменилось.

Только в прошлом году, когда Олежка уже стал совсем самостоятельным и времени у меня стало побольше, я решилась и подала документы на заочное отделение педфака в родной политех. Неожиданно – потому что это предполагало работу в коллективе. Ожидаемо – потому что оказалось, что я очень хорошо управляюсь с детьми, даже если их очень много и все они шумят.

В нашем детском саду в начале лета должна была появиться вакансия воспитателя. Я наивно понадеялась было, что смогу устроиться туда и не трогать без особой надобности деньги, которые Лаврик будет переводить нам по соглашению об алиментах – но, узнав размер заработной платы, поняла, что это нереально.

А ведь мне нужно будет еще и самой оплачивать свое обучение.

Быть независимой и взрослой мне тоже еще предстояло учиться.

***

Я увидела Егора спустя неделю после того, как нас выписали из больницы и отпустили домой. До дня рождения моего сына оставался всего день, и я носилась по магазинам, набирая продукты, чтобы приготовить ужин в честь приезда Лаврика, и – заодно, понимая, что я самая ужасная мать на свете – впопыхах выбирая подарок.

Остановилась на ракете с космонавтами, луноходом и космическим модулем. Если мой сын мыслит примерно так, как я подозреваю, то в следующий полет он отправит все свои игрушки, включая Супермена... то есть, простите, Алого Короля.

Нагруженная пакетами, от веса которых уже через две минуты стали ужасно болеть руки, я вышла из нашего местного «Детского мира», и голова у меня закружилась, когда я увидела у лестницы Егора, беседующего с какой-то молодой женщиной и ребенком. Женщина была маленькая и хрупкая, а девочка, ровесница моего Олежки или чуть помладше – золотоволосая, как ангелочек, и в момент, когда женщина положила руку Егору на предплечье, реальность ударила меня под дых и едва не сбила с ног.

Это его жена и дочь. Он приехал сюда с семьей, ну конечно, конечно же, он должен был обзавестись семьей, ведь прошло уже пять лет, и неужели...

– Ника. – Спокойный голос застал меня врасплох на последней ступеньке лестницы, куда я почти сползла. – Смотри, у твоего пакета ручка отрывается. Давай помогу.

Егор сделал шаг, еще шаг – и вот уже мне стало некуда смотреть и нечем дышать, когда весь мир вдруг оказался заключен в пространстве между нами.

– П-привет, – прошептала я так тихо, что еле услышала сама.

– Привет. – И он забрал из моих обессилевших рук пакеты запросто, словно так и было надо.

Женщина глядела на нас с легкой улыбкой на лице, ее —его?– дочь от любопытства засунула палец в рот, и я вдруг как со стороны услышала свой голос:

– Привет, милая. Как тебя зовут?

– Катя, – сказала девочка бойко. – А тебя?

– Катюша, – тут же всплеснула руками женщина. – Это взрослая тетя, ее нужно называть на «вы»!

Она виновато улыбнулась нам, когда девочка, вместо того, чтобы исправиться, просто уткнулась лицом в юбку матери и обхватила ее ногу обеими руками. Я оглянулась на Егора: он поставил пакеты у багажника стоящей у обочины серебристой машины и смотрел на них – и тоже чуть заметно улыбался; пусть не мне, но от его улыбки у меня, как обычно, захолонуло сердце.

– Извините. – Я повернулась к женщине, когда она заговорила, прежде чем наши с Егором взгляды встретились. – Катя у меня никак не решит, смелая она или трусишка.

– Я не трусишка, – заявила девочка, но от материнской юбки не отлипла.

– Я тоже была в детстве трусливым зайцем, – на мгновение я окаменела от этих слов, но они уже сорвались с языка, и девочка хихикнула и с любопытством на меня воззрилась. – Меня зовут тетя Ника.

– Вот и познакомились, – улыбнулась женщина снова, протягивая мне руку, которую я пожала. – А я – Кира... Ну что, Катя, говорим тете Нике и дяде Егору до свидания и бежим за куклой?

– Куклу одобряю. Но никакого шоколада, – сказал Егор твердо и серьезно, и Кира и ее – все-таки не его! – дочь синхронно кивнули и пообещали, что совершенно точно обойдутся без него.

– Я скушала шоколадку и мне было плохо, – сообщила мне девочка, уже совершенно осмелев. – Пятнышки были и тут, и тут, и тут, а еще меня вырвало, и мама перепугалась и вызвала дядю Егора, и он сказал, что мне нельзя, но я ела совсем немножечко, и...

Кира со смехом повела ее прочь.

– Как твой сын? – Егор развернулся к багажнику, и я подошла ближе и встала рядом с ним, чувствуя себя воздушным шариком на тонкой веревочке, конец которой крепко сжимала его рука. – Мне сказали, вас выписали.

– Выписали.

– Лаврик уже приехал?

Откуда он знает?

– Нет. Должен через пару часов. Какие-то дела.

– Хорошо. – Егор чуть подвинул меня в сторону, чтобы открыть пассажирскую дверь, и я только сейчас отчетливо поняла, что мне придется сесть спереди и провести эти десять минут пути до моего дома рядом с ним.

– Егор...

Он как будто вздрогнул, услышав свое имя. Выпрямился, обернулся ко мне, отступая, давая мне пространство для глубокого вдоха и одновременно лишая последних сил.

– Я не... – Еще вдох, чтобы собраться с мыслями. – Спасибо, но я...

– Не бойся, Ника, – сказал он, не отрывая пристального взгляда от моего лица. – Все в прошлом.

И у меня не хватило мужества признаться себе, что именно этого я и боюсь.

Мы отъехали от магазина и покатили вниз по улице, и я прищурилась, когда солнечные зайчики от лежащих на панели очков ударили мне в глаза – веселые, яркие, беззаботные, как само детство. В машине пахло каким-то древесным парфюмом – чужой, незнакомый мне запах мужчины, сидящего рядом со мной, напоминание о том, что все уже не так, как раньше, и мы оба уже другие.

– Я давно не вижу у вашего двора машины, – сказал Егор так, словно мы просто продолжали начатый разговор.

– Да, – сказала я, тоже будто его продолжая. – Мы продали. Папа так и не смог научить маму, зачем она нам?

– А ты?

– А я боюсь, – призналась я честно, и мне показалось, что уголок его губ приподнялся в намеке на улыбку. – Я пробовала, Лаврик давал мне порулить, но... Мне все время кажется, что нажму не туда, собью кого-нибудь... – Я передернула плечами. – Нет уж. Некоторые люди просто для этого не созданы.

– Тебе нужно просто привыкнуть, – сказал Егор легко, и я поняла, что улыбка мне не почудилась: я услышала в его голосе крошечное ее эхо. – Это не труднее, чем управляться с десятком детей. Честное слово.

Нет, откуда он знает? Неужели Лаврик?.. Нет, он бы не стал говорить с ним за моей спиной. Ведь не стал бы?

– Почему ты здесь? – спросила я, пока мысли крутились в моей голове. – Ты ведь не бросил университет, правда?

– Правда. – Егор помолчал. – Скоро год, как я работаю здесь фельдшером после колледжа, Ника. Я не стал поступать в университет.

– Но ты же так хотел!

Ты же бредил карьерой врача, ты же изучил все учебники для первого курса вуза, и неужели Ульяна Алексеевна вот так позволила своему сыну отказаться от того, о чем он мечтал всю жизнь?

– Ты же помнишь, что это было за время, Ника, – сказал Егор все так же спокойно, словно ему было совсем все равно. – Девяносто восьмой год, кризис, отцу зарплату не платили полгода, маме тоже задерживали... Пришлось выбрать что-то более... практичное.

Девяносто восьмой год, кризис... Нет, я не помнила этого времени. Я не помнила реальности до момента, как родился мой сын, до момента, как я взяла его на руки и посмотрела в сморщенное красное личико с крепко зажмуренными глазами и темными щеточками бровей и не поняла, что он, мой ребенок, на самом деле уже существует.

А значит, все-таки еще существую и сама я.

– Он помогает вам? – спросил Егор спустя короткое время.

– Лаврик?

Он чуть заметно кивнул, глядя на дорогу.

– Да. Олежка ни в чем не нуждается. – При мысли о Лаврике и об оживлении, которое он привезет с собой, улыбка растянула мои губы. – Наверняка привезет кучу подарков, потребует, чтобы я собрала на праздник всех окрестных детей... Он прекрасный отец, лучший в мире.

– Но, так понимаю, не муж.

Все тот же спокойный голос, все то же выражение лица: непроницаемо-задумчивое, как будто Егор не произнес сейчас слов, которые перечеркнули сказанное им же ранее «все в прошлом, Ника» – и только пальцы на руле побелели, словно в них больше не поступает кровь.

– Мы развелись не потому, что Лаврик – плохой муж, – еле выдавила я.

– Наверняка не поэтому, – сказал он.

– Я не хочу об этом говорить, – начала я умоляюще, но Егор перебил, все крепче сжимая руль и произнося каждое слово все четче, так, словно они давались ему с все большим трудом:

– Ведь я же помню все, что ты мне говорила. Ведь я же помню каждое твое слово, помню каждый твой поцелуй, и, Ника,черт возьми... все эти пять проклятых лет я задаю себе один единственный вопрос: когда? Когда ты поняла, что любишь его, а не меня?

– Выпусти меня.

Я едва шептала; он тут же остановился, и я вылетела из машины, с трудом удерживая рвущиеся наружу рыдания.

Я наплевала на пакеты и рванула к своему дому, взбежала по крыльцу и бросилась в ванную, крикнув сыну, что маме попала в глаз соринка, чтобы он не испугался. Я умывалась водой снова и снова, пока не услышала Олежкин голос у двери, и когда выскочила, чтобы защитить моего сына от своего прошлого, хоть оно и не могло причинить ему вреда, то увидела у крыльца пакеты, аккуратно поставленные один к другому.

– Приходил твой друг Егор Иванович, – сообщил Олежка. – Ой, мама, а что это за красивая коробка в пакете? Это мне?