Текст книги "Преданный друг (СИ)"
Автор книги: Юлия Леру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА 8. НИКА
Как влюблённость старо, как любовь забываемо-ново:
Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.
О мучительный стыд за вечернее лишнее слово!
О тоска по утрам!
(Марина Цветаева)
Ника сидела на диване, обхватив колени руками, и уткнувшись в них, горько плакала. Растрепанный и злой Лаврик ходил туда-сюда по комнате, ероша волосы, чертыхался от беспомощности, садился рядом, вставал, снова садился...
– Ник, да хватит! – взорвался он наконец. – Прекрати реветь, слезами тут не поможешь!
– Я – ничтожество, Лаврик! – Голос ее осип, но она повторяла эти слова снова и снова, вытирая слезы о подол платья, которое больше не наденет никогда, потому что слишком о многом оно будет ей напоминать. – Я – последняя дрянь, я предательница, я самая настоящая предательница!..
Лаврик опустился на диван рядом с ней, и Ника неосознанно отстранилась, но тут же всхлипнула, устыдившись себя, кинулась к нему на шею и зарыдала еще горше.
– Лаврик, что мы наделали? Как мы могли?..
– Тише, тише. – Он погладил ее по голове, такой же растерянный и ошарашенный, как и она, и такой же слишком хорошо понимающий, но все же не осознающий до конца, что только что между ними произошло. – Мы просто. Мы... черт... Ника, я не знаю, я…
– Я – дрянь, – выговорила она глухо ему в шею. – Я – тварь. Я – шлюха. Я...
Лаврик сжал ее волосы и потянул голову вверх, причиняя боль, заставляя замолчать, чтобы не слышать этих мерзких слов.
– Все, перестань, слышишь меня? – Его голос был резким, как клекот птицы, в черных антрацитовых глазах горела злость. – Это я виноват! Ты вовсе не… шлюха и не смей так говорить о себе! Это я, и я скажу Егору, когда он вернется…
– Дачтоты скажешь?! – вскричала Ника, отталкивая его от себя так же порывисто, как только что обнимала. – Что виноват только ты, то есть ты меняизнасиловал? – Она яростно замотала головой, спутанные волосы упали ей на лицо. – Нет, нет, Лаврик, это я, это все я!Яизменила своему парню с его лучшим другом,ялишилась с ним девственности, я...
Ника съежилась на диване и закрыла лицо руками.
– Господи, – она застонала, как смертельно раненый зверь, – господи, что я скажу Егору, как я посмотрю ему в глаза?
Она снова зарыдала, и Лаврик встал и снова начал расхаживать туда-сюда, не зная, что сказать.
То, что они натворили, было ужасно. Отвратительно. Мерзко. Но как бы то ни было Ника была права: они были виноваты оба. Они и осознание конца целого периода их пока еще такой короткой жизни, они и неясная тоска по близкому человеку, которого вот-вот потеряют, они и алкоголь, разогревший кровь... А когда все кончилось, и они оба поняли, что наделали, реальность окатила их холодом сильнее любого дождя.
– Он не простит нас, – прошептала Ника себе в колени. – Я бы себя не простила.
– Ты любишь его. – Лаврик не спрашивал.
– Больше всего на свете... – Она заталкивала, заталкивала в себя новое рыдание, и повернула голову, чтобы посмотреть на Лаврика, только когда у нее это получилось. – Вот только я изменила ему, Лаврик. Я предала его, и когда он позвонит мне, я скажу…
Но он уже подскочил к ней и перебивал, ухватив за плечи и зло, безумно тряся:
– Мы не должны признаваться! Не должны, поняла меня, и мы не скажем! – Ника попыталась что-то сказать, но он не позволил, затряс еще сильнее, почти пугая ее своей яростью и болью. – Нет. Нет! Этого больше не повторится. Это была ошибка, о которой жалеем мы оба, но это былаошибка!
– Лаврик…
– Ты думаешь, я не чувствую себя предателем? – выкрикнул он ей в лицо. —Думаешь, я не знаю, что я наделал?
Лаврик бессильно зарычал, отпустил Нику, широкими шагами отошел к окну, яростно дергая себя за всклокоченные волосы. Обернулся.
– У тебя и Егора впереди долгая жизнь вместе. Вы любите друг друга, и мы не можем позволить... – он заскрипел зубами, —этомувсе разрушить. Мы должны забыть и… просто двигаться дальше.
– Дальше? – выдохнула она, глядя на него широко раскрытыми глазами и не веря, что он предлагает имобман. – Я не смогу, Лаврик, я не сумею!
–Тогда представь свою жизнь без Егора, – жестко сказал тот, и Ника задрожала. – А еще лучше представь его лицо, когда ты скажешь ему, что мы глупопереспалина выпускном, но очень, очень об этом сожалеем и просим нас простить!
Егор не простит ее, Ника знала.
Она разобьет его сердце этим признанием, а он разобьет ее сердце презрением, которое наверняка хлынет из его глаз, и словами, тихими и спокойными, потому что Егор никогда не повышает голоса, но меткими и жестокими, потому как после такого он вряд ли захочет с ней даже когда-нибудь заговорить.
…И тогда она просто умрет. Запрется в комнате, перестанет есть и пить и в конце концов исчезнет, заставив свое сердце остановиться, потому что оно больше никого и никогда не сможет так полюбить.
И Ника согласилась сделать так, как сказал Лаврик.
Через три недели она поняла, что беременна.
Через неделю, до синевы обкусав губы, она все-таки решилась сказать Лаврику, и когда постучала в дверь его дома, он открыл... и все понял без слов.
– Ты уверена? – только и спросил, вцепившись в дверную ручку смуглыми пальцами и неосознанно разглядывая Никин живот.
– Не волнуйся, Лаврик, никакого ребенкане будет, – сказала Ника твердо, хоть внутренне и обмирала при мысли о том, что в ней будут ковыряться страшными железными когтями безразличные врачи. – Я пришла, потому что… я же не могу пойти к твоей маме, и мне нужен кто-то, кто сможет отвезти меня в Бузулук, в больницу, и потом заб…
– Нет! – Он вышел из дома и хлопнул дверью так, что задрожали стекла; лицо его покраснело от гнева, черные глаза метали молнии. – Ты этого не сделаешь, я богом клянусь, Ника, я тебе этого не позволю!
Она разом растеряла всю свою решимость и начала что-то беспомощно бормотать, путаясь в словах и аргументах, но Лаврик затащил ее в дом, усадил за стол в кухне, и, шагая туда-сюда из угла в угол, заговорил:
– Никаких абортов. Никаких! Это небезопасно! Ты можешь вообще потом больше никогда не родить!.. – Он махнул рукой, будто разрезал воздух; она настороженно за ним наблюдала. – Ч-черт, это и мой ребенок тоже! Ты не имеешь права принимать такие решения одна!
– Я ни к чему тебя не принуждаю, – сказала Ника тихо, сжимая на коленях холодные руки. – Даже если я не сделаю аборт, даже если даже я оставлю... – ее сердце споткнулось, —его, я буду воспитывать его сама.
– Не будешь, – отрезал Лаврик, останавливаясь перед ней и качая головой. – Я рос без отца, Ника, я знаю, что это такое. Я не позволю себе стать подобием моего папаши-ублюдка и сбежать от ответственности за свои поступки… Мне маминых слез хватает. Я не выдержу еще и твоих.
Он помолчал, желваки ходили ходуном на его челюсти, и Ника видела, с каким трудом ему даются слова, что он ей сейчас говорит. И все же следующих слов она не ожидала.
– Мы поженимся. – Она уставилась на него, открыв рот, но Лаврик не дал ей сказать и слова, и лицо его неожиданно стало таким холодным, взрослым и даже жестоким, что даже если бы Ника нашла слова, она не посмела бы возразить. – Я уговорю наших родителей, и мы поженимся до конца лета и уедем в Оренбург, чтобы было меньше сплетен. Моя мама не будет задавать вопросов. Я скажу ей потом, и она найдет тебе в Оренбурге хорошего врача, и ты родишь там… У ребенка будут и мать, и отец. Я тебе это обещаю.
Ника молча уперлась локтями в стол и закрыла лицо руками, чувствуя себя так, будто готовится шагнуть в темную бездну. Впрочем, ее будущее и без этого было неизведанным и темным, и только рука верного друга, протянувшаяся к ней сквозь страх и наполняющие душу отчаяние и тоску, не позволяла этой тьме стать абсолютной.
Она родит этого ребенка, и его отец будет рядом. Каким-то шестым, доселе неведомым ей взрослым, рациональным чувством Ника понимала, что это предложение – выход, что Лаврик на самом деле готов жениться на ней, чтобы спасти от позора, что он будет прекрасным отцом и, может быть, даже мужем, ведь говорят же, что лучшие супруги – это друзья, но…
…Как же все-таки неромантична оказалась эта взрослая жизнь, как же неласково она их встретила, как же с размаху окунула их светлые и чистые сердца в грязь!
Еще вчера Ника строила планы вместе со своим любимым и верила в дружбу, которой не будет конца, а сегодня оназалетела от друга своего парня, с которым переспала по глупости,и мысли об этом были так же отвратительны, как и осознание того, что это – реальность, с которой ей придется жить, реальность, в которой девушки изменяют своим парням, друзья предают друзей, а дети рождаются не от большой любви, а даже будто бы вопреки...
Она не могла представить своего Егора в мире, где существуют такие поступки и слова, в мире, где его чистая и невинная Ника выпила шампанского и легла к его другу в постель. Он никогда ее не поймет и не простит, просто потому что никогда не простил бы себе такого сам.
Впрочем, в тот день, после трудной и долгой беседы, такой непохожей на их обычные разговоры, от Лаврика вернулась уже не Ника.
Это была я.
Это я спустя три бесконечных дня метаний согласилась выйти замуж за человека, которого не любила и который не любил меня, ради ребенка, которого я тоже тогда не любила. Я так сильно боялась остаться в деревне, так сильно боялась встретиться с Егором, с его презрением и даже, может быть, ненавистью, что даже не особенно раздумывала над тем, на что именно соглашаюсь.
Не разум толкнул меня в этот брак.
Страх.
Я знала, что должна сама сообщить Егору, что мы больше не вместе. Я думала, что подготовлюсь и смогу сказать ему хотя бы «Мы расстаемся», но дни полетели с сумасшедшей быстротой: разговор с моими родителями, потом с мамой Лаврика, поездка в Бузулук, чтобы подать заявление в ЗАГС…
За день до возвращения Егора у меня случилась истерика. Я рыдала, рвала на себе волосы, кричала, что сделаю что-нибудь с ребенком и собой, если Лаврик прямо сейчас не увезет меня отсюда. И он, перепугавшись, усадил меня тем же вечером в машину вместе с вещами и отвез на квартиру, где мы с ним должны были жить после свадьбы вдвоем, и остался там со мной, потому что я боялась его отпустить.
Там, в этих стенах, я провела следующие девять месяцев моей жизни – самые трудные девять месяцев, самые долгие, самые одинокие. Я убеждала себя, что время лечит, и что мне так больно именно потому, что я чувствую себя виноватой, а не потому, что на самом деле из моего сердца вырван огромный кусок, и ране этой уже никогда не зажить.
Все пройдет, говорила себе я. И я, и Егор переживем эту детскую любовь, и в жизни все бывает совсем не так, как хочется, и ребенок – это гораздо серьезнее, чемтрусливый заяци романтические мечты…
Егор ни разу не попытался с нами связаться, и первое время я умоляла Лаврика ничего о его делах не узнавать и при мне о нем не говорить. Но потом на пороге нашей квартиры вдруг объявился душеприказчик моего покойного свекра, и Лаврик занялся наследством, а с появлением Олега все другие заботы и вовсе отошли на второй план. Я даже была этому рада; мой маленький сын, сам того не зная, стал для своей непутевой матери спасением, и продолжал им быть четыре года – до того дня, когда прошлое снова ворвалось в мою жизнь и доказало мне, что я по-прежнему перед ним беззащитна.
Лаврик держал данное мне обещание целых пять лет. Но даже когда мы развелись, осторожно объяснив Олежке, почему – «иногда взрослые люди понимают, что больше не могут жить вместе, но это не значит, что мама и папа больше тебя не любят», и прочие глупости – Лаврик не исчез из его жизни, а по-прежнему оставался самым любящим и ласковым отцом в мире.
Олежка любил его до умопомрачения.
Эта любовь была взаимной.
Смог бы принять его Егор? Смог бы он любить нашего с Лавриком сына, если бы мы тогда рассказали ему все, как есть?
Кто знает.
ГЛАВА 9. НИКА
В «Ромео» было пусто, и Эмилия – она работала здесь официанткой, так и не найдя в Оренбурге работу после строительного техникума и вернувшись домой – почти сразу же принесла нам меню.
Мы сели за столик в дальней кабинке: я и Лаврик с одной стороны, Егор с другой, и мне пришлось убрать со стола руки, потому как они сами тянулись к его рукам, к его пальцам, которые я так любила, к нему, к нему, к нему... Эмилия принесла кофе и круассаны, я даже что-то отпила, даже что-то откусила...
Лаврик взял разговор на себя. Мне же оставалось только молчать и пытаться спрятать крупную дрожь, которая охватила меня с головы до ног и заставила стучать зубы. Мой бывший муж, мой друг, отец моего ребенка говорил взвешенно, твердо, не оправдывая ни себя, ни меня, признаваясь в предательстве, которое мы совершили, в собственной трусости и малодушии, во всем.
Егор слушал молча.
Я не смотрела на него и потому не видела его лица, но чувствовала его молчание так, словно он набросил его на меня плотной сетью, словно оно связало меня по рукам и ногам и заткнуло мне рот, и высосало из меня всю жизнь, которая еще оставалась во мне до сих пор.
Мне было тяжело находиться рядом с ним и потому, когда Лаврик замолчал, я попросила у них обоих прощения и вышла на улицу, и встала у края кованого крылечка, вцепившись до боли в железные узоры и глубоко дыша.
Вышедший Лаврик подал мне пальто и уже привычным жестом обхватил за плечи, заметив, что я дрожу, и в уютных его объятьях боль стала отступать и тупеть, затихая где-то в глубине моей души эхом, еле слышным, пусть ощутимым вот уже на протяжении пяти лет.
– Ты как, Никанор Палыч?
И я все-таки нашла в себе силы прошептать:
– Тип-топ.
Егор, полуотвернувшись в ожидании, стоял рядом и одновременно так далеко, что мне бы не хватило всего времени Вселенной, чтобы дотянуться до его лица. Лаврик отпустил меня, и мы спустились с крыльца и остановились, чтобы снова взглянуть друг на друга и... разойтись?
– Я должен был рассказать тебе раньше, – начал снова он, и Егор вдруг дернул головой в мою сторону и мягко попросил:
– Ника, а ну-ка отойди.
Я послушно и растерянно отступила. Егор и Лаврик оказались лицом к лицу, лучшие друзья, люди, которые любили друг друга когда-то и до сих пор – я не могла ошибиться, такая боль могла быть рождена только любовью...
Кулак Егора впечатался в нос Лаврика так неожиданно, что я даже не успела вскрикнуть. Лаврик тоже без вскрика согнулся и схватился за лицо, но не попытался ударить в ответ, а наоборот, забормотал что-то вроде «Ах ты ж мать, как я на работу-то пойду?»
– Ничего, – сказал Егор сквозь зубы. – Возьмешь больничный, отдохнешь немного. Пять лет назад ты бы так легко не отделался.
Я кое-как достала из сумочки салфетки, подала Лаврику, из носа которого капала кровь, повернулась к Егору, внимательно наблюдающему за мной.
– Меня тоже ударишь? – Слова сорвались с моих губ неожиданно даже для меня самой, и Егор словно примерз к месту, когда их услышал, но сказанного было уже не вернуть.
– Я не знаю, что хуже для меня, Ника, – и голос его был таким же каменным, как и ставшее почти белым лицо. – То, что ты изменила мне с моим лучшим другом и не собиралась мне в этом признаваться... или то, что вы оба так легко отказались от меня, чтобы все это скрыть.
Егор отвернулся от нас и пошел прочь. Я дрожащими руками достала из сумки новую салфетку, приподняла лицо Лаврика за подбородок и принялась вытирать кровь, но он удержал мою руку.
– Верни его! – Я замотала головой. – Ника, да хватит уже бояться, догони его, скажи ему, что ты все еще любишь его, ну должен же он понять, почему мы так сделали!..
– Он и понял, Лаврик, разве ты этого не слышал? – Я говорила медленно и тихо, стараясь, чтобы не было слышно моих стучащих от мерзкого малодушного страха зубов. – И он прав. Мы не просто предали его. Мы сбежали от него, как два последних труса. Мы не позволили ему самому принять решение, на которое он имел полное право.
Мгновение мы с Лавриком смотрели друг на друга, а потом он покорно закрыл глаза и позволил мне стереть остатки крови с лица, чуть поморщившись, когда я коснулась носа.
Слава богу, был не сломан, но нужно было как можно скорее приложить лед. К счастью, Эмилия подглядывала за происходящим и уже через минуту выбежала с вытаращенными глазами и с пакетом льда.
– Я знаю, – сказал Лаврик, уже приложив к лицу лед и шагая за мной к моему дому. – Я знаю, что мы сразу решили, что он не простит и возненавидит нас, я знаю, что мы должны были сказать обо всем раньше, хотя бы когда ты уже родила, но, Ник… Речь шла не только о нас троих, разве он этого не понимает?.. Мы приняли это решение вдвоем, потому что речь шла о ребенке, которого и сделалимы вдвоем… – Он дернул головой, мгновенно распаляясь, как всегда, когда речь заходила об отце. – Да я бы не смог спокойно жить, зная, что ты одна воспитываешь моего ребенка, пока я расслабляюсь в баре и пью кофе на деловых встречах с ублюдками вроде моего отца! Черт, Ник, я не мог играть в лотерею и гадать, примет ли тебя Егор с моим ребенком или нет, и если да, то когда! И даже теперь, – тон его стал почти угрожающим, – если вы вдруг сойдетесь, и я узнаю, что он обижает моего сына...
– Я никому не позволю обидеть своего ребенка, – сказала я и сама удивилась, как жестко прозвучал мой голос.
ГЛАВА 10. НИКА
Егор не сказал, что все еще любит меня, но я этого и не ждала. Предательство, которое мы с Лавриком уже в какой-то мере пережили, ему еще предстояло пережить, и теперь, зная, он имел полное право не говорить с нами до конца моей жизни.
Но пусть я не знала, захочет ли видеть меня Егор, я должна была попытаться. Теперь, когда он знал всю правду, знал, что случилось на самом деле, я должна была если не заслужить, то хотя бы попытаться заслужить его прощение.
Хотя бы сказать ему, чтоявсе еще его люблю.
Говорят, люди меняются с течением времени: застенчивый может стать острым на язык, лентяй – вдруг начать усердно трудиться, гуляка и фат – остепениться и стать примерным семьянином.
Со мной этот номер не сработал. Застенчивость и робость, мои неизменные спутники, никуда не делись за эти годы, и отчасти поэтому я с такой готовностью посвятила себя заботам о сыне.
Мне было хорошо с ним вдвоем.
Мне было неуютно с людьми, с кучей народу, которая постоянно ошивалась в нашем доме в год, когда дела у Лаврика ощутимо пошли в гору, и Заза Гедевановна в первое время даже обижалась тому, что я не даю ей Олежку на выходные, а предпочитаю проводить их с ним сама.
– Я скучаю без него, мама, – сказала как-то я, и на лице ее отразилось искреннее недоумение.
– Так приезжайте оба. У меня место найдется для всех.
Лаврик купил матери квартиру в Оренбурге, справедливо рассудив, что мне будет нужна помощь, и Заза Гедевановна теперь жила на соседней улице в новостройке. Ее квартира была больше нашей в два раза, но Лаврик настоял: маме нужна библиотека, и она следит за собой, значит, нужен тренажерный зал, и пусть дышит воздухом, значит, нужен балкон побольше.
Мой Олежка был только рад побегать босиком по просторной бабушкиной квартире, и иногда целыми днями носился вокруг нас, рассыпая горошины веселого смеха, заставлявшего улыбаться и нас.
Заза Гедевановна была строгой матерью и не давала Лаврику спуску, и одновременно – самой нежной бабушкой в мире, которая позволяла Олежке творить все, что пожелается, если это было безопасно.
– Смотри, Ника, – показывала она мне фотографии Лаврика. – Одно лицо с Олегом.
И Олег правда был одно лицо с Лавриком, вот только характером с возрастом все больше стал походить на меня. Он чувствовал себя уверенно только в компании самых близких людей и детей, но боялся и сразу замыкался в себе, стоило появиться рядом чужому взрослому.
Егор не стал исключением.
Еще и поэтому я думала целую неделю, еще и потому, расхаживая по комнате и глядя на своего сына, прилежно складывающего какую-то замысловатую конструкцию из «лего», снова и снова напоминала себе о том, что в конечном итоге Лаврик сказал все правильно.
Жизнь нашего мальчика была только нашим делом. Судьба ребенка не могла быть ставкой в игре жизни... а что если бы Егор возненавидел моего ребенка, напоминание об измене? Что если бы он расстался со мной сам, и мне пришлось бы растить ребенка одной, потому что Лаврик в это время уже нашел бы себе в Оренбурге девушку и захотел бы создать свою семью не по долгу чести, а по любви?
Мы с Лавриком очень быстро поняли, что не подходим друг другу в постели. Возможно, причиной была наша дружба, но, занимаясь с Лавриком сексом, я чувствовала себя... неуютно. Как будто делаю то, за что мне должно быть стыдно.
При мысли о сексе с Егором меня бросало в жар.
У нас ведь ничего не было. Так и не случилось, хотя той ночью в палатке его руки оказались под моей футболкой, а мои – под его, и после череды лихорадочных поцелуев его губы закончили свое путешествие на моем животе...
Я думала тогда, что еще немного – и просто умру от любви к нему, от желания, проходящего электрическими волнами прямо по моему позвоночнику, заставляя пальцы ног поджиматься, а волосы на затылке – вставать дыбом.
Но у насничегоне было.
– Мам, я уйду ненадолго, – сказала я маме, решительно оправляя перед зеркалом платье и забирая волосы в хвост.
Встретили меня неласково.
***
Наши родители по-разному восприняли наши с Лавриком отношения и желание пожениться побыстрее. Заза Гедевановна, конечно, все поняла, но не стала вмешиваться в деламужчины, которым всегда являлся для нее в первую очередь ее сын. Она подыскала мне в Оренбурге хорошего врача, и мы с ней шаг за шагом прошли весь путь от первого УЗИ до самых моих родов, которые принял другой подысканный Зазой Гедевановной хороший врач.
Папа был болен, так что моя мама сходила с ума и ломала руки одна. Почему я выхожу замуж так быстро, почему я поругалась с Егором, как же так вышло, что в дом я приводила одного, а сама ухожу жить совершенно к другому?
– Никуш, ну сядь, ну поговори ты с нами, – умоляюще просила она, пока я резала капусту в салат.
Убиралась в доме.
Развешивала постиранное белье.
Кормила собаку.
– Мам, так надо.
– Да что значит «так надо», мы – твои родители, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо!
– Мам, не переживай, пожалуйста, еще и из-за меня, – гладила я рукой ее худенькое плечо. – У нас все будет хорошо. Я выйду замуж за Лаврика.
– А Егор?
– Мы с Егором расстались, мам. Он в прошлом.
– Ника... – начинала она, пытливо заглядывая мне в глаза, но я уходила от ответа и ее взгляда и не позволяла ей продолжать разговор.
Мама «поймала» меня уже на позднем сроке беременности, когда приехала к нам в гости на праздники под Новый год. Конечно же, вся деревня была в курсе, и, конечно же, кумушки уже подсчитали, что забеременела я летом. Наверняка был в курсе и Егор.
– Ты изменила Егору, Ник? – спросила она неожиданно, когда мы готовились к празднику и резали с ней на кухне салаты. – Поэтому вы расстались?
И я хотела что-то ей сказать, как-то объяснить, но не смогла и просто разрыдалась, упав маме на грудь. Она гладила меня по волосам, прижимая к себе и целуя в макушку, и повторяла, почти беззвучно, одну и ту же фразу:
– Ох что же ты натворила, милая, что же ты натворила...
Мама Егора, Ульяна Алексеевна, меня возненавидела. Если раньше она могла встретить меня улыбкой и пригласить зайти на чай, то после нашего бесславного побега, после того, как мы разбили сердце ее сына, и я, и Лаврик был вычеркнуты из списка близких семье Ковальчуков людей.
Однажды во время моего короткого визита в деревню я и папа Егора столкнулись на рынке лицом к лицу. Он окинул меня ледяным взглядом и отвернулся, и я, краснея и спотыкаясь, побрела прочь, когда метко брошенное вслед слово «вертихвостка» ударило меня в спину и едва не сбило с ног.
Я была рада тому, что мы переехали в Оренбург. Жить в деревне я бы не смогла.
Я подошла к забору дома Ковальчуков и остановилась, заметив, что машины Егора у дома нет. Конечно, он и не обязан сидеть дома целыми днями, а может, вообще сегодня работает... Я уже почти развернулась, чтобы уйти – и понимая, что сил для нового визита буду набираться еще неделю, – когда ворота открылись, и со двора вышла Ульяна Алексеевна.
Увидев меня, она остолбенела. Уставилась на меня. Сжала пальцы, цепляясь за подол платья, словно чтобы не вцепиться вместо этого мне в лицо.
– Ника. – Имя звучало холодно.
– Здравствуйте, – сказала я робко.
– Здравствуй. Ты к нам?
– А Егор... – Я сглотнула комок в горле, когда взгляд Ульяны Алексеевны стал колючим. – Егор дома?
– Дома. Но тебе здесь не рады.
Она встала так, чтобы заслонять ворота – птица, защищающая свое гнездо, мать, готовая защищать своего сына. Я ее понимала. Теперь, будучи матерью, я ее понимала, и наверняка испытала бы огненную ненависть к женщине, которая причинила боль моему сыну, но...
– Я хочу с ним поговорить.
Ульяна Алексеевна не повела и бровью.
– Я слышала, ты развелась.
Значит, его мать знала о том, что я здесь.
– Да, – сказала я.
– Ты об этом пришла сообщить?
– Нет.
– Тогда зачем ты пришла? Он тебе не будет рад, Ника. Ты уж мне поверь.
Я опустила взгляд.
– Я знаю. – Отступила, но заставила себя остановиться и попробовать снова, попробовать хотя бы еще раз. – Я знаю, я виновата перед вами, Ульяна Алексеевна, перед Егором виновата, и я хотела попросить у вас и у него прощения...
– Прощения, – сказала она. – Спустя пять лет.
– Ульяна Алексеевна, – снова начала я, чувствуя, как покидают меня силы и доставая из кармана письмо – последний, запасной вариант, на который я надеялась больше всего, ведь далеко не была уверена в том, что смогу поговорить с Егором с глазу на глаз. – Я не зайду в дом, вы правы, Егор будет мне не рад, но, пожалуйста, передайте тогда ему вот это.
Я протянула руку с письмом, но Ульяна Алексеевна даже не пошевелилась. Только посмотрела на меня взглядом, в котором тлело презрение, кивнула и сказала:
– Ты всегда была такая. Тихушница. Показательная скромница, этакая милая девочка с невинными глазками и звонким голоском. Я знала, что ничего хорошего ты ему не принесешь. Я предупреждала его, а он не слушал. «Ника, Ника, Ника» – как наваждение, он только о тебе и говорил, только и думал о тебе, а ты... Ты даже не представляешь, как глубоко ты его ранила. Не знаешь, сколько боли ты и Лаврик причинили моему сыну.
Слезы текли по ее лицу, катились по щекам, капали на шею.
– А теперь ты пришла просить прощения, потому что у тебя не сложилась личная жизнь?
– Нет, – начала я, мотая головой, – это не...
– Не вышло с одним другом, решила снова попробовать с другим? – Она вырвала у меня из рук письмо и разорвала его на мелкие части, и бросила мне в лицо. – Уходи. Я не позволю тебе снова сделать больно моему сыну. Уходи, Ника, по-доброму тебя прошу.
Я молча ушла.
