Текст книги "Преданный друг (СИ)"
Автор книги: Юлия Леру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА 11. НИКА
Под ногами хлюпала грязь, и сапоги разъезжались в разные стороны, но мне было все равно. Мне хотелось быстрее уйти от Ковальчуков, от взгляда, которым проводила меня Ульяна Алексеевна, уйти, пока я позорно не разревелась прямо посреди улицы и не превратила выигранную ею битву в маленькую победоносную войну, где я была наголо разбита словами человека, которого никогда не хотела бы видеть своим врагом.
Но я уже проиграла.
Я знала, что больше никогда не смогу набраться смелости и прийти сюда, даже если буду точно знать, что Егор дома один.
Трусливые зайцы не становятся храбрыми в одночасье. Они прячутся в кустах и трясутся от страха, наблюдая за происходящим издалека.
Я дошла до перекрестка шагом, больше похожим на бег, опустив голову и глядя только себе под ноги. Я не понимала, куда иду и зачем, ноги сами несли меня туда, куда им хотелось.
Я не ушла далеко. Когда пелена перед глазами рассеялась, и сердце перестало колотиться в горле, мешая дышать, я осознала, что стою не где-нибудь, а перед распахнутыми коваными воротами, ведущими в парк возле чертова колеса.
Я почти этому не удивилась.
Меня тянуло сюда с самого первого дня.
Парк менятянул.
Я сделала шаг за ворота, и вокруг каким-то мистическим образом воцарилась тишина. Не было слышно ни голосов людей, ни лая собак, ни редкого гудения проезжающих по улице машин. Слабый ветерок пошевелил волосы у меня на макушке, и мне показалось, это сам дух парка гладит меня по голове, словно встречая дитя, наконец вернувшееся домой.
И как будто дышать стало чуточку легче. Слезы отступили, в груди стало не так тесно и тяжело.
Я добралась до дорожки, бегущей от выхода в разные стороны: налево, к карусели, направо, к комнатам страха и смеха, прямо – к самому колесу. Взгляд отмечал все. Я заметила, что меж плотно пригнанных друг к другу плиток уже пробилась зеленая молодая травка, что спутанные волосы прошлогодней, сухой и пожухлой травы лежат широкими волнами по обеим сторонам от края дорожки, как будто их кто-то косил, что скамейки с облупившейся зеленой краской по-прежнему стоят на месте, и даже киоск «Мороженое» тоже здесь, правда, небесно-голубые буквы на белой вывеске выцвели и стали почти серыми.
Я не хотела снова падать в прошлое, но сопротивляться было бесполезно – тоскующий в одиночестве парк уже схватил и потянул меня за руку, и призраки Егора и Лаврика и меня самой уже тут же оказались на дорожке, побежали рядом со мной, весело смеясь и спрашивая: «А помнишь? А помнишь? А помнишь?»
Я помнила.
Я хорошо помнила день открытия парка, почти восемь лет назад. Здесь тогда собралась вся деревня; и стар и млад, и серьезные взрослые и оголтело вопящие от восторга дети, и уже чуть тепленькие с самого утра местные пьяницы, которых в этот день даже не прогоняли, потому что открытие парка праздновала вся деревня. Пришли даже самые старые бабушки и дедушки – поглядеть на чудо одним глазком.
Из больших колонок, установленных прямо на входе, лицом к улице, чтобы было слышно на всю округу, звучала музыка, и бессмертные детские песни вроде «Солнечного круга» и «Вместе весело шагать по просторам» играли вперемешку с хитами тех времен.
Руководил колонками дядька Игорь Росляков – он торговал на нашем рынке кассетами для магнитофона и «видика» сколько я себя помнила, и считал себя великим знатоком отечественной эстрады. Дядька Игорь залихватски подкручивал усы, нажимал на кнопку и...
– Рыбка моя, я – твой глазик, банька моя, я – твой тазик! – гордо возвещал на весь парк Филипп Киркоров, и наши бабушки под хихиканье детворы охали, качали головами и семенили прочь.
– Ты отказала мне два раза, «не хочу», сказала ты, вот такая вот зараза – девушка моей мечты! – вслед за Киркоровым подключался к шоковой бабушко-терапии кабаре-дуэт «Академия», и детвора хихикала еще радостнее, а бабушки семенили еще быстрее, пока дядька Игорь готовил новый зубодробительный шедевр.
«Сам», то бишь дядя Веня, наш местный «новый русский», который и построил для своей дочери Ксюши этот парк, горделиво прохаживался между аттракционами, ревностно следил за тем, чтобы музыка играла бодрая, воздушных шариков было много, а на лице его любимой дочки сияла улыбка, и хвастал тем, что такого парка ни у кого нет.
У дяди Вени были малиновый пиджак, большое пузо, обтянутое голубой рубашкой, и рыжая кудрявая борода. Он казался мне настоящим Карабасом-Барабасом, пусть и без плетки в семь хвостов, но определенно сказочным богачом, который взял и построил для своей Ксюшки целый развлекательный парк, просто потому что она попросила.
Где-то он сейчас со своей бородой, пузом и пиджаком?..
Егор махнул мне из толпы, я ему обрадовано и смущенно – тоже, и вскоре он уже шел с нами и рассказывал моей бабушке Нюре, с которой я сюда сегодня пришла, кто он такой и откуда взялся.
Взъерошенный ветром Лаврик присоединился к нам чуть позже, и вскоре мы вчетвером мило сидели на лавочке и болтали обо всем. Точнее, болтали они вдвоем. Я, тогда еще не очень доверяющая ни говорливому Лаврику, ни самоуверенному и высокомерному, как мне тогда казалось, Егору, и неосознанно все-таки ожидающая от них какого-то подвоха, сидела тихо, как мышка, и только изредка вставляла пару слов да смеялась над шутками.
– Ты точно не хочешь на колесо? – спросил меня в сотый раз Лаврик, поднимаясь с лавочки. Самому ему уже не терпелось. – Айда с нами за компанию, весело будет. Говорят, оттуда видно всю деревню.
– Не хочу, – мотнула я головой, пунцово краснея. – Я это... боюсь высоты.
– А-а, – понимающе переглянулись они с Егором, и я почти ждала смеха и пренебрежительного «понятно, девчонка же!», но Лаврик только кивнул и сказал, что они быстро.
– А я боюсь пауков, – признался мне он уже потом, когда они вернулись и притащили для всех сладкой ваты на длинных деревянных палках. Бабушка стала доставать деньги, но Лаврик моментально вспыхнул и едва ли не смертельно оскорбился, и деньги пришлось убрать. – А Егор...
– Егор ничего не боится, – заявил тот, горделиво вскинув голову. – Ну, разве что, может быть... тоже пауков.
– Я тоже боюсь пауков, – выпалила я, потому что признаваться всем и сразу было легче. – И крови, и темноты, и закрытых пространств. И больших животных боюсь.
– В меня она пошла, – со вздохом призналась моя бабушка, откинувшись на спинку скамейки и глядя задумчиво прямо перед собой, пока ветер чуть шевелил край платка, покрывающего ее совсем седую голову. – Я тоже по молодости дикушка была, всего боялась. Ни к корове подойти, подоить, ни быка напоить – чуть голову наклонит, рога выставит – замираю, как кролик, и трясусь. Курицу с отрубленной головой увижу – сразу темно в глазах и ноги подламываются. У отца моего рука тяжелая была... по щеке как приложит, вот тогда в себя приходила.
– И как вы справились? – спросил осторожно Лаврик, когда бабушка замолчала.
Она скупо пожала плечами.
– Война, мой дорогой, война, – сказала спокойно и размеренно, и мы притихли, как всегда, когда разговоры заходили об этой великой беде.
Я знала эту историю. Бабушка, отличная рассказчица, рассказывала мне ее много раз, и каждый раз я слушала ее, открыв рот, потому что ее рассказы не шли ни в какое сравнение с книжками о войне, которые я читала.
У них в семье на войну ушло сразу трое: бабушкин отец и два ее брата, и бабушкина мама, моя прабабушка, осталась поднимать еще двоих детей, девчонок, одна.
Уже в начале войны к нам, в Бузулук, перекинули сразу несколько заводов, которые должны были обеспечивать фронт. Мужчины воевали, а фронтовые заказы – боеприпасы, оружие – были огромными, и на завод тогда пошли работать все, кто мог, в том числе и бабушкина мама. Девчонок вроде моей бабушки – ей было двенадцать лет, когда началась война – поначалу жалели, но это только поначалу, а потом в Бузулук стали привозить первых раненых, развернули эвакуационные госпиталя, и все уже более или менее взрослые девочки пошли туда – помогать медсестрам, дежурить у постелей тяжелораненых, делать такую нужную санитарскую работу.
Трудно им было. Раненых привозили грязных, в крови, в земле, прямо с поля боя. Когда с них снимали одежду, бабушка и ее сестра Мария забирали эту одежду домой и стирали, чтобы на следующий день чистую и отглаженную, вернуть солдатам. Забирали домой и грязные бинты, стирали, гладили – и тоже несли обратно, потому что бинтов постоянно не хватало. И еды не хватало. И врачей и сестер тоже не хватало, и некоторые не уходили домой по три-четыре дня, потому что раненые шли сплошным потоком.
Бабушка часто вспоминала медсестру Валю, которая умела играть на баяне. Темными вечерами приносила она баян, усаживалась с ним на стул возле кроватей и пела раненым песни о доме, любви и победе.
– Бьется в тесной печурке огонь, – тихо напевала и моя бабушка, вспоминая, – На поленьях смола, как слеза...
Много солдат писало той Вале потом письма с фронта, благодаря ее за песни и за тепло. Они с бабушкой тоже переписывались уже после Победы, и оставались добрыми друзьями многие годы.
Я слышала эту историю много раз, но Егор и Лаврик нет, и когда моя бабушка пустилась в воспоминания, четко и очень ярко воскрешая перед нами те далекие дни, они буквально ловили каждое ее слово.
– Тяжело тогда было нам, мой дорогой, ой, тяжело, – сказала бабушка, обращаясь по-прежнему к Лаврику, раз уж он задал вопрос. – Но вот тогда страх и ушел от меня. Некогда мне было тогда бояться за себя. За других мы сильнее боялись. Мы ведь здесь, в тылу оставались, врага не видели, под пули не ходили. А солдаты чуть подлечатся – и обратно на фронт.
Вокруг нас носились оголтелые дети, и из колонок Татьяна Буланова призывала свой ясный свет ей обязательно написать, а мы втроем сидели и слушали мою бабушку, и Лаврик даже забыл о том, что собирался потащить Егора на колесо еще раз, как только мы доедим. А потом мы все вместе отправились провожать бабушку домой.
Я навсегда запомнила тот день не только из-за открытия парка. С того дня, с бабушкиного рассказа и ее воспоминаний в некотором роде началась наша настоящая дружба.
В тот День победы мы втроем уговорили бабушку прийти к нам в класс. Она согласилась, и вот уже все мои одноклассники, включая балбеса Сашку Лапшина, забыв про все и вся, слушали ее рассказ и уносились на волнах ее воспоминаний в далекое, но еще такое близкое прошлое.
– Нет, Анне Емельяновне надо написать мемуары, – заявил впечатленный Лаврик, когда мы шли вместе со школы домой и уже по привычке завернули в парк. Егор согласно угукнул, видимо, все еще находясь во власти бабушкиного рассказа. – Она так здорово рассказывает!.. Ник, а ты знаешь ту песню, которую она тогда пела? Ну, эту, про печурку?
Я замялась.
– Знаю.
– Спой нам, – сказал он просто.
– Да, – поддержал Егор, – давай.
Я внимательно и долго разглядывала их обоих, раздумывая, обидеться мне или нет.
– Вы насмешничаете надо мной?
– Насмешничаем? – Лаврик изумленно вздернул брови, будто услышав это слово впервые, потом нахмурился, покачал головой. – Над друзьями не насмешничают, Ника.
Я до этого и не знала, что у меня есть самые настоящие друзья.
...Не знаю, сколько я сидела там в окружении призраков прошлого и смотрела на колесо.
В какой-то момент мое уединение нарушил легкий звук быстрых шагов по каменной плитке, а потом один из призраков обрел плоть и кровь, когда перед скамейкой остановился Егор.
ГЛАВА 12. НИКА
Он, казалось, был почти не удивлен, увидев меня, но самое странное и одновременно правильное было в том, что и я не была удивлена.
Как будто я просто ждала его.
Как будто мы просто условились о встрече.
– Ника. – Снова этот профессиональный, отстраненный голос, как будто он вот-вот начнет расспрашивать меня про жалобы и просить измерить температуру. – Что ты делаешь здесь?
– Сижу, – сказала я, сжимая на коленях руки, которые вдруг перестали слушаться и превратились в негнущиеся деревяшки. – А ты?
Холодный ветер безразлично бросил в нас пригоршню мелкого дождя, и Егор сделал шаг ближе, закрывая меня от непогоды, как делал всегда.
Даже сейчас. Даже зная, что я сделала, он оставался тем самым Егором, которого я помнила: подай девочке руку, предложи ей зонт, подними упавшую ручку, будь мужчиной, всегда будь рядом с девочкой настоящим мужчиной, что бы ни случилось,какой бы предательницей эта девочка ни была…
– Тебе нужно домой, Ника, – сказал он, бросив взгляд на нахмурившееся небо над нашими головами и не отвечая на мой вопрос. – Сейчас начнется дождь.
Я крепче сжала руки, будто, цепляясь за себя саму, могла обрести чуть больше силы духа.
– Я приходила к вам. Я хотела поговорить с тобой.
Крошечное изменение потока воздуха, покалывание на коже – Егор опустился на скамейку рядом со мной, и я услышала, как и он сделал этот легкий прерывистый вздох, будто и ему тоже стало чуть легче и одновременно чуть тяжелее дышать.
– Я знаю. Мама сказала мне. – Он знал это, но хотел, чтобы сначала сказала я сама. Чтобы я показала, чтоготоваоб этом говорить. – Она сказала мне, что прогнала тебя и сказала не возвращаться... когда перестала плакать.
Мои плечи поникли, когда мокрое от слез лицо Ульяны Алексеевны предстало перед моим мысленным взором.
– Я позвонил твоей маме, и она сказала, что ты ушла два часа назад и все еще не вернулась, – продолжил Егор. – Я попросил у нее твой номер телефона, но телефон ты оставила дома. И тогда я отправился тебя искать.
– Ты знал, что я буду здесь, – пробормотала я.
– Почти знал, – кивнул он, поглядев на меня.
Я встала – мне нужно было заставить себя отстраниться от него сейчас, – но он тут же поднялся следом за мной и повернулся ко мне лицом, вынуждая сделать то же самое и посмотреть в его темные и безрадостные, как наше прошлое, глаза.
– Зачем ты приходила, Ника?
Мой голос был похож на шелест ветра:
– Чтобы увидеть тебя.
– ...И зачем ты хотела меня увидеть?
– Чтобы сказать тебе, что я... – Нет, я не могла позволить себе и сейчас сдаться и сбежать. – Я тебя люблю.
Молчание падало между нами тяжелыми каплями дождя, и в груди у меня тоже было мокро и холодно, но теперь я сказала все. Правильно или нет? Я не спрашивала себя. Я хотела, чтобы Егор знал. Я не могла скрывать это от него, особенно теперь, когда все остальное было уже раскрыто, и прятать и прятаться не было смысла.
– Ты ненавидишь меня, да? – прошептала я, даже не понимая, что плачу, пока не почувствовала, как слезы щекочут щеки.
– Нет, – сказал он безрадостно. – Я тебя не ненавижу.
Мне так хотелось обнять его, мне так хотелось сказать ему, что я готова сделать все, что угодно, лишь бы он дал мне только крошечную надежду на то, что когда-нибудь в обозримом будущем сможет меня простить…
– Егор, – начала я, вложив в это имя всю свою любовь, и лицо его исказилось от такой сильной боли, что она едва не разорвала меня напополам.
Он без единого слова ухватил меня руками за плечи и притянул к себе. Я прильнула ладонями и лбом к его груди, обмирая от его близости и одновременно чувствуя себя так, будто нашла наконец место, где могу быть сама собой. Его щека коснулась моего виска, руки крепко прижали меня к груди, как много лет назад, в день, когда мы расстались, и я дала волю слезам, оплакивая нас обоих за нас двоих.
– Я думала, что ты меня возненавидишь… Я думала, что ты никогда меня не простишь… – лились вместе со слезами мои торопливые слова.Он простил меня. Он слушает меня и все понимает, он самый лучший, самый хороший, мой любимый...– Я боялась, Егор, я так боялась, что уговорила Лаврика уехать из деревни, чтобы не видеть тебя и не говорить с тобой… Я едва не поехала тайком от него в больницу, чтобы сделать аборт и сказать ему, что я потеряла ребенка... Мне было так страшно остаться одной, беременной, и папа тогда уже так сильно болел, и я совсем не знала, что мне делать!.. Если бы ты знал, если бы ты только знал, как плохо мне тогда было!
В следующее мгновение Егор отстранил меня – так твердо, резко и неожиданно, что я буквально подавилась всхлипом и испуганно уставилась в его лицо.
– Я не знаю, как плохо было тебе, Ника, – проговорил он отрывисто, и на этот раз все попытки скрывать чувства были бесполезны. – Но я знаю, как плохо было мне. Я уехал, оставляя любимую девушку и лучшего друга, в которых я был уверен, как в самом себе, а когда вернулся – меня не ждал никто и ничто. Только рассказычужих людейо том, как быстро накрыла вас любовь, предположения, которые я бы не хотел слышать, но которые оказались правдой, косые взгляды и насмешки над моей глупостью и доверчивостью, потому что уж точно вы двое уже давно обманывали меня и с нетерпением ждали, когда я уеду, чтобы остаться наедине.
– Это не так! – почти выкрикнула я. – Мы никогда не обманывали тебя, мы ничего не скрывали, мы...
– Ника, не надо сейчас об обмане, – промолвил Егор так, словно каждое слово ему приходилось вырывать из себя клещами. – Я не хочу наговорить тебе того, о чем мы оба пожалеем. И того, о чем пожалею только я.
– Поговори со мной! Ну пожалуйста, нам нужно поговорить… – Но дрожь в голосе выдала меня, и Егор почувствовал ее, почувствовал мою слабость – и тут же взял себя в руки и отступил от линии огня, позволив противнику сбежать без единой пролитой капли крови.
– Твоя мама волнуется. – Он убрал руки с моих плеч, и ветер, будто дожидаясь этого, снова ударил мне в лицо. – Возвращайся домой, Ника. Начинается дождь.
Но ты же простил меня! Ты же только что обнимал меня, как ты можешь вот так меня оттолкнуть!– вскричало мое сердце… вот только уже в следующий миг, короткий, как промежуток между выдохом и следующим вдохом, я поняла, что приняла желаемое за действительное.
Потому что это не было прощение. Егор простоутешилженщину, которая плакала, поддержал ее в минуту слабости, и я знала, что будь на моем месте Майя или Эмилия, скорее всего, он поступил бы точно так же.
Но теперь я сказала ему, что все еще его люблю. Я дала ему понять, что все еще хочу быть с ним, и сейчас, когда Егор знал все, именно он должен был принять то самое решение, которое мы с Лавриком не позволили ему тогда принять.
Так что я оттерла слезы и, кутаясь в пальто и то и дело поглядывая на небо, с которого уже начали падать первые капли дождя, направилась к выходу из парка. У самых ворот я обернулась. Егор стоял там же, где я его оставила, и смотрел на колесо.
ГЛАВА 13. НИКА
Мы с Лавриком созванивались трижды в неделю, чтобы я могла послушать голос Олежки. Можно было бы и каждый день, но сам Лаврик был часто занят допоздна, а кроме того, я не хотела «перетягивать одеяло на себя» и отнимать у отца внимание его сына.
В первые дни мой мальчик взахлеб рассказывал мне о том, как они катались на велосипеде и ели чурчхелу, которую делала бабушка Заза, как они рисовали и лепили зверушек из пластилина, как ходили в парк и «мам, папка мне купил такой большой воздушный шар, что я едва не улетел в небо, представляешь?».
Но потом разговоры стали менее радостными, Олег стал считать дни до моего приезда, спрашивал, как там без него «в саду» – еще один больной вопрос, который мы с Лавриком решать на первых порах не стали, но о котором стоило бы задуматься серьезно. Не могли же мы месяц водить сына в один детский сад, а месяц – в другой? – и однажды уже на третьей неделе Лаврик позвонил мне из офиса днем и сказал, что у нас проблемы.
– Мама сказала, он плачет целый день, не ест, хочет к тебе, – сообщил он расстроенным голосом, когда я встревожено спросила, что стряслось. – Вчера тоже куксился, но еще крепился, а сегодня, как видно, допекло. Может, ты приедешь?
– Ты хочешь, чтобы я забрала его? – спросила я обрадовано, но тут же одернула себя. – Прости. Я просто ужасно соскучилась.
– Угу, – сказал Лаврик хмуро. – Прощаю... Вот ко мне он так не просился.
– К тебе не просился, потому что болел, – напомнила я. – А там тоже дни считал до твоего приезда.
– Да ладно, Ник, что ты рассказываешь. – Он вздохнул, я услышала, как зашелестели страницы. – Он привык быть постоянно с тобой. А я... я ж всегда торчал на работе. Мое отсутствие он так не воспринимает.
– Ты торчал, потому что тебе нужно было разгребать дела отца и вникать в бизнес. А еще кормить нас, – снова напомнила я. Подумала, как сделать лучше, прикинула все варианты, и поняла, что годится только один. – Лаврик, я сейчас позвоню на вокзал и закажу билет. Приеду завтра и поживу с вами до двадцать девятого, а там уже вместе с Олежкой сюда и вернусь. Мама должна справиться без меня. Она поймет.
– Ты такая решительная, когда дело касается сына, – заметил он с усмешкой. – Жду тогда. Пошлю кого-нибудь тебя встретить с вокзала?
– Да, – сказала я. Перспектива ехать в Мертвый город (прим. – народное название микрорайона «Звездный» в Оренбурге. В нулевых, когда велась застройка, там почти не ходил транспорт, а за последними домами начиналась настоящая пустошь, так что название более чем соответствовало. Сейчас, конечно, он совсем не «мертвый») на такси или на автобусе с пересадкой меня не радовала.
Так что на вокзале меня ждал водитель Лаврика, и до дома я доехала без проволочек. Олежка и Заза Гедевановна встречали меня у подъезда, и мой сын, притоптывавший от нетерпения все время, пока я выбиралась из машины, кинулся мне навстречу так стремительно, что едва не полетел носом на асфальт.
– Ма-а-ма-а! – Я раскрыла объятья, и сердце у меня одновременно взлетело к горлу и рухнуло вниз, когда я услышала в голосе Олежки слезы.
Господи, какой он все-таки еще маленький.
– Ну ладно тебе, сынок, не плачь, – сказала я, целуя Олежкин лоб там, где он не был прикрыт шапкой, и прижимая сына к себе так, чтобы удобнее было поднять его на руки. – Я приехала. Все хорошо.
– Мам, – всхлипнул Олежка мне в плечо, обвивая мою шею руками. – Я так тебя ждал. Не уезжай больше.
Заза Гедевановна уже забирала из рук водителя мою небольшую сумку с вещами, которую тот достал из багажника, так что мне можно было сосредоточиться на ребенке. Я подняла Олежку на руки и понесла его в подъезд, и он смирно сидел и молчал, хотя обычно почти сразу начинал возмущаться и говорить, что он не маленький и может идти сам.
Меня накормили и отправили отдыхать после пятичасовой дороги, и даже тогда мой сын, которого обычно днем укладывали спать с боем, сам лег рядом, приткнулся мне под бок и уже скоро мирно сопел, наполняя меня чувством вселенского спокойствия и тепла.
Лаврик, вернувшийся с работы около восьми вечера, застал нас в игровой комнате, – она же бабушкин тренажерный зал – где мы вдвоем шумно запускали в полет очередную космическую экспедицию, пока Заза Гедевановна готовила ужин.
Увидев отца, Олежка вскочил с пола и радостно бросился навстречу.
– Пап! Мамка приехала!
– Ну, мы же не стали бы врать тебе, правда? – спросил Лаврик, глядя поверх головы Олежки на меня... Нет, даже не глядя.Разглядывая. – Как добралась?
Я тоже поднялась с пола и подошла к ним, и сын в самом натуральном смысле начал плясать вокруг нас от возбуждения.
– Нормально. Я приехала, а твой Сергеич уже стоял у вокзала. Так что я прямо сразу села в машину и сюда. Ну и тут меня тоже встретили, накормили до отвала, спать уложили... – сказала я, улыбнувшись Зазе Гедевановне, которая подошла, чтобы поприветствовать сына.
Лаврик обнял ее и поцеловал в щеку – так осторожно, будто боялся разбить. У меня всегда замирало сердце, когда я смотрела на них, когда я видела, с какой нежностью и заботой отец моего ребенка относится к своей матери.
В Лаврике не было такого раньше. Очень многое в нем, да и во мне тоже, изменило рождение Олежки.
Чувство ответственности за эту маленькую жизнь.
Осознание того, что этот крошечный человечек совсем беззащитен перед миром, и только мы для него – непобедимые, всемогущие волшебники, которые способны сотворить все, что угодно и справиться с любой его детской бедой.
Правда, теперь оказалось, что эти два всемогущих волшебника друг без друга вовсе не такие уж и всемогущие.
Вечером мы с Лавриком поспорили. Это было ожидаемо: мы так и не решили, что будем делать с детским садом, и если первые месяцы можно было списать на адаптацию нас самих и нашего маленького сына к переменам в жизни, то как быть дальше?
– А потом, когда начнется школа? – Было странно пока даже допускать мысль о том, что мой Олег пойдет в школу, но мы должны были думать о будущем. – Ник, у меня вариант только один. Ты перебираешься сюда, и мы все живем в одном городе, пусть и в разных его концах. Проблема решается, все довольны, все рядом друг с другом и могут увидеть друг друга в любой момент.
– Нет, – сказала я, отставляя в сторону чашку.
Мы сидели в кухне, прикрыв двери, чтобы не слышал Олежка, который смотрел вместе с Зазой Гедевановной мультики, и говорили. Правда, к моменту моего «нет» сидела только я. Лаврик, уставший, сонный и оттого раздраженный, ходил мимо кухонного островка туда-сюда и периодически потирал глаза.
– И почему?
– Потому что, во-первых, я не могу перебраться сюда сама. Мне нужно встать на ноги. Я хочу слезть уже с твоей шеи.
– Ты прекрасно можешь встать на ноги здесь, – отмахнулся он. – Ник, я верно понимаю, что дело в гордости и деньгах, которые ты отказываешься принимать?
– Да, – сказала я честно.
– Решаемо. Отдашь мне потом.
– Нет! – снова сказала я, но уже громче. – Лаврик, ты меня совсем не слушаешь. Я не собираюсь брать у тебя деньги. Ты уже и так более чем достаточно нам дал, и у меня есть дом, где я могу жить, и мама, которой нужна помощь…
– Переезжай с мамой.
– Нет.
– И это нет. Ладно. Ладно! – Лаврик уже не скрывал раздражения. – Но я хотя бы что-то предлагаю, я хотя бы пытаюсь найти решение! А ты? У тебя кроме «нет» есть какие-то предложения?
– Мне нужно подумать. У меня все не так просто, как у тебя
– Ага, теперь у меня все просто, и это плохо. Ник, ты себя слышишь? Я предлагаю выход! Я предлагаю тебе готовое решение, которое поможет нам троим! Ты сможешь жить здесь, учиться, ты сможешь… – Он вдруг повернулся на пятке, уставился черным взглядом мне в лицо. – Это из-за Егора?
Я отшатнулась.
– При чем тут Егор?
– Ты говорила с ним? Ты решила остаться в деревне, потому что он живет там?
– Лаврик, какое это имеет отношение…
– А самое прямое это имеет отношение! – повысил он голос, навис надо мной, став моментально тем жестким и неумолимым Лавриком, который когда-то принял решение, навсегда изменившее мою жизнь. – Ника, я тебе уже это говорил, но скажу снова: интересы моего сына для меня превыше всего, и если…
Дверь в кухню распахнулась и с грохотом ударилась о стену коридора. Мы с Лавриком вздрогнули и повернулись в ту сторону, и спустя секунду наш маленький сын влетел в кухню, заливаясь слезами и ужасно крича:
– Не ругайся на маму! Не ругайся на маму!
Лаврик и я сразу же забыли обо всем другом. Я буквально рухнула на колени возле стола, и Олежка врезался в меня с диким ревом, едва не сбив на пол, изо всех сил пытаясь оттолкнуть Лаврика, который тоже в мгновение ока оказался рядом с нами.
– Все хорошо, сынок, все хорошо! – Сын орал в голос, и я перепугалась до полусмерти, как и Заза Гедевановна, вбежавшая в кухню следом за ним, да и сам Лаврик, ставший белым как полотно. – Ну все, все, успокойся!
– Нет! – Олежка снова оттолкнул Лаврика, и тот сдался и перестал его трогать и отвернулся, чтобы я не наткнулась взглядом на выражение его мгновенно окаменевшего от обиды лица. – Уй-ди… Уй-ди!
– Папа не ругался, сынок. Мы просто с ним немножко поспорили.
– Рань-ше вы так не спо-ри-ли!
– Раньше не спорили, а сейчас вот решили. Ну все. Успокойся. Успокойся. – Я гладила его вспотевшую голову, прижимала ее к себе, целовала мокрую макушку, повторяя эти слова снова и снова, пока рыдания Олежки не сменились икотой, и он, содрогаясь от нее и от всхлипов, не прильнул щекой к моему плечу.
И тогда я свободной рукой обхватила за шею Лаврика, который сидел подле нас смирно и тихо, и притянула его ближе, позволяя ему заключить нас обоих в объятья, центром которых являлся один маленький плачущий ребенок.
– Не прогоняй папу больше, сынок, – тихо сказала я, пока Лаврик гладил сына по голове. – Папа так тебя любит. Мы оба тебя сильно-сильно любим, даже если спорим. Не обижай нас, ладно?
Олежка вместо ответа уткнулся мне в грудь, а когда Лаврик осторожно просунул руку между ним и мной и обнял его другой рукой, чтобы забрать, кинулся к нему на шею.
Я погладила моего маленького воинственного сына по спине и посмотрела на Лаврика, понимая, что он прав. Мой ребенок был важнее всех моих планов и амбиций. Я не могла допустить, чтобы один из нас стал в конце концов Олежке врагом или обидел его так, что это бы ранило его на всю оставшуюся жизнь.
Расставания мамы и папы уже для его маленького сердечка было достаточно.
– Я перееду, – сказала я.
