Текст книги "Преданный друг (СИ)"
Автор книги: Юлия Леру
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА 14. НИКА
Олежка очень плохо переносил поездки на автобусе, если они длились более двадцати минут. Его укачивало, тошнило, рвало, и для меня это было едва ли не такое же мучение, как и для него самого: нужно постоянно быть наготове, нужно просить водителя остановиться, нужно выходить из автобуса на пыльную трассу и делать вид, что не замечаешь любопытных, сочувствующих, а иногда и полных отвращения взглядов пассажиров из окон – и считать, постоянно считать время.
В итоге под конец пути выматывались мы оба, а если учесть, что от Бузулука до нашей деревни ехать еще поистине бесконечные для моего сына четырнадцать километров – нет, после второго такого путешествия я зареклась. Слава богу, что существуют поезда! Уж там-то Олежка мог спокойно спать все пять часов пути и, проснувшись, уплетать за обе щеки и глядеть в окно, не боясь, что его укачает.
В общем, из Оренбурга через два дня после нашего с Лавриком разговора мы возвращались по железной дороге. Ехали ненадолго: на три недели, до моего дня рождения, который я хотела справить дома. Мне за это время нужно было поговорить с мамой и окончательно решиться на переезд; Лаврик обещал подыскать мне хорошую квартиру в пределах десяти-пятнадцати минут езды, а если повезет – ходьбы. Какая-то часть моих вещей все еще оставалась у него, так что для переезда ничего сверхъестественного мне бы не потребовалось.
Разве что уговорить себя не думать о том, что я официально становлюсь содержанкой своего бывшего мужа.
Но разве до этого было не так?
Мы не поднимали вопрос о деньгах в суде, когда разводились. Я стала Зиновьевой, Олежка остался Андрониковым, алименты – деньги на содержание ребенка, настаивал Лаврик, не любивший это слово – должны были приходить мне каждый месяц в фиксированной сумме. Квартира досталась Лаврику по наследству, и совместно нажитым имуществом можно было считать разве что автомобиль, и половину его стоимости Лаврик тоже перевел мне на счет в качестве компенсации.
Но я не успела взять оттуда ни копейки. Мой бывший муж дал мне деньги на похороны папы, потом Олежка заболел, потом у него был день рождения… Другие женщины мечтали о таких бывших мужьях, и мне было грех жаловаться на судьбу, но это было неправильно.
...Но Лаврик говорил и принимал решения, а я соглашалась.
Согласилась – ради сына – и сейчас.
Мы выбрались из поезда на шумный перрон, и я присела возле сумок, чтобы поправить сыну шарф и шапку. На улице было тепло, но ветерок дул еще холодный, и я заметила, что Олежка ежится и пытается втянуть шею в плечи, хоть и по-мужски не жалуется и молчит. Но все-таки мы укатили на двести с лишним километров на север от Оренбурга. Кое-где у заборов до сих пор лежал снег, будто напоминая о том, что на дворе все-таки конец апреля, а не конец мая, и весна еще только-только перевалила за середину.
– Так, держись крепко за мою руку и смотри под ноги, – сказала я Олежке, и он кивнул, вкладывая свою ладонь в мою.
Нам нужно было пройти через здание вокзала, чтобы выбраться на привокзальную площадь, где стояли маршрутные «газельки» и такси. Много людей, толпа, запахи – Олежка тоже все это не любил, так что я попыталась провести его через зал как можно быстрее. Нас должен был встречать дядя Боря Туманов, папин бывший одноклассник и приятель. Он как раз сегодня был в городе на рынке и согласился подождать.
– Мам. Я чего-то кушать хочу, – пожаловался мой сын где-то уже в самом конце пути. Неудивительно: вокруг просто одуряюще пахло разогретыми в микроволновке беляшами, пиццей и всем тем фастфудом, который в «ассортименте» предлагали расположившиеся по периметру зала киоски.
– До дома потерпишь? – предложила я, не замедляя шага. – Бабушка сделала твои любимые курники. Через двадцать минут будем дома, поешь.
Но упоминание о курниках и ожидании было ошибкой. Олежка заныл еще сильнее.
– Ма-ам, я сильно хочу! Купи чипсы и газировку, а?
– Вот ты чипсами и газировкой-то наешься, – сказала я.
– Ну мам! – заканючил мой сын, с каждым словом повышая громкость. – Ну ма-ам! Ну ма-а-а-ам!
Пришлось сдаться и купить Олежке его любимого медового мишку. Сладкое портит аппетит? Не тот случай. Иногда мне казалось, что желудок у моего сына имеет какую-то сверхъестественную скорость переваривания пищи.
Мы наконец выбрались из здания и остановились на крыльце, на мгновение ослепленные ударившим в лицо солнцем: я, подняв руку козырьком ко лбу, чтобы оглядеться вокруг, и Олежка, дожевывающий мишку и отыскивающий взглядом урну, чтобы выбросить упаковку.
Площадь, стандартно огороженная с двух сторон зданиями автовокзала и железнодорожного вокзала, тоже стандартно была забита битком встречающими, провожающими и бездельниками, которым было нужно как-то убить время. Я увидела дяди Борину машину – он стоял возле нее и курил, поглядывая в сторону здания, видимо, тоже выглядывая нас – и махнула ему рукой. Он махнул в ответ, бросил недокуренную сигарету на асфальт и двинулся навстречу, чтобы забрать у меня сумку.
Мне нравился дядя Боря. Толстый, большой, бородатый, с голосом низким и звучным, как колокол, он мог ввести в замешательство своей грубоватой манерой общения и показаться вначале неприветливым и даже угрюмым, но это было обманчивое впечатление. Тетя Лена, дяди Борина жена, и сам дядя Боря частенько бывали у нас в гостях, когда папа был еще не так болен, и я знала, что под этой толстой «медвежьей» шкурой скрывается добрая, пусть и не очень тонко чувствующая душа.
Тумановы очень помогли нам с организацией папиных похорон. Тетя Лена так вовсе провела у нас всю ночь: готовила вместе с нами наваристую лапшу, жарила котлеты, чистила картошку на пюре, да и потом, днем, вместе с другими женщинами с маминой работы, накрывала на стол, следила за тем, чтобы у всех был хлеб и чистая тарелка, уносила грязную посуду.
На папиных похоронах было немного народу – его старые родители, прилетевшие из Новгорода, куда их давным-давно забрал папин старший брат, мы с мамой да ближайшие соседи, – но на поминки пришло, казалось, все село, и за длинным, составленным из трех столов поминальным столом, побывало человек семьдесят, если не больше. Местные алкаши, напялившие на себя в честь такого случая потрепанные пиджаки советских времен, вели себя непривычно сдержанно и благопристойно. Выпив рюмку и поев кутьи, они выкуривали у крыльца по крепкой сигарете, поминали моего отца – «хороший мужикупокойникбыл, беззлобный, тихий» – и чинно, на своих ногах, отправлялись домой.
«Тихий», говорили про моего папу. Он жил тихо, болел тихо, почти никогда не жалуясь, и умер тоже тихо, днем, когда моя мама ушла на пять минут в магазин, будто не желая тревожить ее зрелищем своих последних минут.
Они с Олежкой почти не знали друг друга. Единственным мужчиной в жизни моего сына был Лаврик, его отец, и иногда, лежа в кровати и ворочаясь без сна, я спрашивала себя, а не глупо ли я поступила, лишив его и этого мужчины?
– Прибыли, путешественники, – вместо приветствия сказал дядя Боря, забирая у меня сумку. – Здорово, малец. Как, нормально дела-то у тебя?
– Здрасте, – пробормотал Олежка, как обычно, сразу же робея. – Нормально.
– Ну, раз нормально, тогда запрыгивайте. Там Устя моя, – сказал он, заметив, что я смотрю на машину, где на переднем сиденье сидит темноволосая девушка. – Помнишь ее, чать?
«Устю», то бишь Юстину, а по-деревенски Устинью Туманову я помнила. Правда, когда я видела ее в последний раз, она была тощей задиристой девчонкой с торчащими в разные стороны волнистыми волосами, а теперь, в светло-серой ветровке, пахнущая каким-то очень нежным парфюмом, казалась серьезной и даже взрослой…
Ах, да, она же в этом году уже заканчивает десятый класс. А, кажется, тетя Лена только вчера доверила мне, семилетней девчонке, подержать ее новорожденную дочку на руках.
Олежка оробел еще больше, когда в машине обнаружился совершенно незнакомый ему человек, и я, поздоровавшись с Юстиной, взяла своего сына на колени. К счастью, дяди Борина дочь не стала пытаться «расположить» к себе ребенка, сюсюкать с ним и делать все то, от чего мой сын впал бы в еще больший ступор. Она коротко ответила на приветствие и до конца пути молчала.
Я спросила у дяди Бори, сможет ли он через три недели отвезти нас на вокзал, и он сказал, что, наверное, сможет. Пусть только кто-то из нас – я или мама – позвонит и напомнит за пару дней.
– Всякое ж бывает. Мож, передумаешь или что.
– Не передумаем, ведь правда, мам? – спросил тихо, прижавшись ко мне, Олежка, и я вздохнула.
Мое сердце рвалось на части.
Олежка радовался и ждал.
Дома мой сын с порога же заявил моей маме, что я снова буду жить с ними, и мама самым натуральным образом схватилась за сердце, решив, что я и Лаврик снова сошлись.
– Нет, Никуш, я не то чтобы против, но ты же сама... – неосторожно начала она, но заметив, как внимательно смотрит на нее Олежка, с лица которого тут же сошла вся радость, замолчала.
– Ты бы знала, мам, как я не хочу возвращаться в Оренбург, – пожаловалась я, когда мы вечером того же дня мыли с ней посуду в кухне и говорили. Олежка ныл мне, я ныла своей маме – все, как положено. – Как-то бестолково все мы решили, как-то по-глупому подумали, что Олежка выдержит и не будет скучать...
– Он еще слишком маленький у вас, – сказала мама, вытирая тарелки цветастым полотенцем и снова переходя к своей тактике невмешательства в дела Лаврика и мои. – Он ведь не понимает, что случилось, по-своему, по-детски все переживает.
– Ох, очень он все понимает, – вздохнула я, качая головой. – Он любит нас, мы любим его, а значит, мы все должны быть вместе. Мам, мы ведь при нем и раньше ссорились, а тут он нам такую истерику закатил, что мы оба перепугались. Пришлось в тот день Лаврику у матери остаться, не отпускал его и все. Бедный Лаврик в пять утра встал, чтобы успеть добраться до дома, переодеться и на работу поехать.
Я помолчала, чувства теснились в груди.
– Если я только могла, мам... – сказала наконец, убрав тарелку в сушилку и упершись руками в край кухонного стола. – Если бы я только могла жить дальше с ним, я бы жила, правда, но видит бог, даже ради Олежки я не могу,не могу...
Мама закрыла кран и посмотрела на меня в наступившей тишине, сочувственно и ласково.
– Дорогая моя, – сказала она совсем, как бабушка, осторожно сжав мое плечо, – это ведь за любовь надо бороться, а нелюбовь-то без всякой борьбы всегда побеждает...
ГЛАВА 15. НИКА
Я приняла решение не сообщать Егору почти сразу.
...Или, может, на следующий после моего приезда день, когда столкнулась с ним и его безмолвно, но красноречиво презирающим меня отцом в очереди в банке.
...Или через день, когда я вышла из салона связи с карточкой для телефона, и мимо меня прошли Егор и стройная темноволосая девушка, увлеченные разговором так сильно, что совсем меня не заметили.
...Или еще через два дня, когда вечером мама обмолвилась, что Ковальчуки заказали у нее в пекарне торт в честь юбилея Ульяны Алексеевны. Он приходился на день раньше моего собственного дня рождения.Подумать только, когда-то я даже верила, что мы станем отмечать эти праздники вместе...
Я торопила и одновременно изо всех сил пыталась остановить время. Та рана, старая, полученная в битве с самой собой, мое наказание, приговор, который я вынесла сама же себе за свое предательство, болела все пять лет неизбывной болью, но здесь, рядом с Егором эта боль стала почти невыносимой и лишала сна.
Только усилием воли, только прижав к себе сына и крепко целуя его макушку, – и заставляя Олежку недовольно ворчать от этой порывистой и беспокойной ласки – я удерживалась от того, чтобы взять телефон и написать: «Я уезжаю, я так хочу увидеть тебя, ты мне нужен»…
К концу недели погода порадовала нас солнечными днями, и мы с Олежкой все-таки выбрались на свежий воздух. Прогулялись до прабабушки Ани – Олежке не понравилось у нее дома: тихо, нет игрушек и «пахнет», заявил он, имея в виду тот специфический запах, который селится иногда в старых домах, где живут старые люди – и потом завернули на площадку возле детского сада. Формально, конечно, в выходные дни она была закрыта для посетителей, но в нашей деревне это было единственное место, где дети могли поиграть, покататься на каруселях и качелях, скатиться с горки и повисеть на турнике все вместе и в свое удовольствие.
Олежка еще зимой обзавелся на площадке друзьями, и сегодня здесь были некоторые из них. Они моментально изобрели какую-то игру с воплями и догонялками, и мне и другим мамочкам оставалось только наблюдать и умиляться этому беззаботному веселью, изредка подавая голос, когда чадо начинало уж слишком сильно ходить на голове.
Мое чадо не отставало в этом деле от остальных.
Я развлекалась наблюдением за сыном, когда неожиданно солнце, светившее мне в левый бок, застила тень, и скамейка скрипнула под весом тяжелого тела.
– Привет, одноклассница! – жизнерадостно сказал знакомый голос.
Я повернула голову и увидела Теркину... то есть теперь Машошину Аленку, мою бывшую одноклассницу и маму пятилетнего Артема, с которым Олежка уже увлеченно готовился сражаться на пластмассовых мечах.
Аленка после родов стала в два раза шире, обзавелась грудью пятого размера и еще одним подбородком, но звонкий голос был по-прежнему ее, как и уверенность в том, что любой встреченный в жизни человек обязан ответить на любой заданный ей вопрос и удовлетворить любой ее каприз.
Мы виделись с ней несколько раз на площадке, когда приводили детей. Аленка была беременна вторым ребенком и постоянно ела пирожки или пончики, которые приносила с собой аккуратно упакованными в бумажный пакет, и почти все время болтала, рассказывая мне о своей семье с такой гордостью и так беззаботно, что мне даже как-то недоставало смелости ее прервать.
– Привет, – сказала я.
– Хочешь? – Аленка достала из объемной сумки пакет, в котором оказался политый медом и обсыпанный сахарной пудрой пончик. – Сам утром напекла. Правда, половину сама же с соленой селедкой и съела. – Она похлопала себя по животу. – Не ребенок, а экспериментатор. То огурчиков соленых с вареньем, то мела ему хочется...
– Нет, – сказала я, не удержавшись от улыбки. С Олежкой я тоже страшно ела мел. – Я позавтракала, спасибо.
– Так я ж не про завтрак, – Аленка в два счета умяла пончик и довольно зажмурилась, подставив лицо солнышку. Но почти тут же открыла глаза и посмотрела на меня. – Давненько вас не было. Где пропадали?
– Да так... – сказала я неопределенно. – Олега на три недели забирал отец. Теперь вот вернулись.
– На три недели? – искренне удивилась Аленка. – А чего так надолго? На каникулы, что ли?.. Ой, погоди, какие каникулы в детском саду.
– Да нет, – сказала я, вздыхая, – не на каникулы. Лаврик каждый месяц должен был у меня Олега забирать... теперь вот...
– Каждый месяц? В смысле каждый месяц на три недели? – Аленка аж подскочила на месте от любопытства. Даже убрала второй пончик обратно, чтобы закрыть сумку и наклониться через нее ко мне поближе. – Погоди, так по суду его воспитывает Лаврик, а не ты?
По суду?
– Нет, – сказала я, – я...
– Вот жекозлина, слушай, – Аленка отстранилась от меня, покачала головой, вздернув выщипанные до тонкой ниточки брови. – Выгнал тебя, значит, да еще и ребенка отсудил? Вот так Лаврик. Ничо себе папашка вышел! Нет, я же говорила, что в вашем разводе что-то нечисто!
– Да никто меня не выгонял, – все-таки перебила ее я и тут же спохватилась. – А кому это ты о моем разводе говорила?
Аленка, нимало не смущаясь, пожала плечами.
– Ну, Ник. Мы ж собирались в феврале на вечер встречи выпускников, а ты тогда уже была здесь, и Егор в первый раз за все время пришел... Сама понимаешь, про вас никак не вспомнить не могли.
– Значит, сплетничали, – сказала я спокойно, хотя при звуке имени Егора внутри все обмерло.
– Ник, да никто ничего такого не сказал, – Аленка поерзала, чтобы усесться поудобнее, и снова открыла сумку, ища в пончике спасение от моего осуждения. – Ну как бы мы встретились классом и не вспомнили одноклассников, ты подумай.
Она откусила, поискала глазами в толпе детей своего сына. Возразить мне было нечего; Аленка была права, ведь для того и собираются одноклассники, чтобы поделиться воспоминаниями...
– Он был там один? – вырвалось у меня.
– Егор? – Аленка кивнула. – Ну да. Мы все были без пар, поодиночке приходили... Под конец, конечно, все уже перепили и мутить начали кто с кем... Мазурина с Лапшиным прямо на глазах у учителей в штаны друг другу полезли, чокнутые. Но Егор рано ушел. Вакханалию не застал... – Аленка прищурилась. – Сказал, что вы не общаетесь. Ничего о тебе не знает.
– Не общаемся, – подтвердила я, отведя взгляд.
Аленка откусила от пончика, прожевала, так же деловито достала из сумки небольшую бутылочку с газировкой.
– Но от Лаврика я, конечно, такого не ожидала, – заявила, отпив глоток, и я едва не застонала и не ткнулась лбом в колени, понимая, что тему для разговора Теркина еще не исчерпала. – Отнять ребенка... Он хотя бы алименты тебе платит?
Я снова начала говорить, что никого и никто у меня не отнимал, но Аленка меня не слушала. Порылась в сумке, достала из нее какую-то визитку и сунула мне в руки так торжественно, словно делилась величайшей тайной.
– На. Вот. – Я взяла, как обычно, почти без борьбы пасуя перед ее напором. – Это юристка наша новая, Черномаз. Здорово нам помогла, когда Димке зарплату выдавать его ипэшник перестал, и взяла недорого. Сходи к ней. Она скажет, что делать.
– Да не надо мне ничего...
– И не трусь, – с нажимом сказала Аленка, потрепав меня по руке свободной от пончика рукою, – она все сама напишет. Тебе только подпись поставить.Ребенок должен жить с матерью!
– За короля-я-я-я!
Олежка с воплем пронесся мимо нас к горке, на которую взобрался в две секунды, едва касаясь ступенек ногами, и мы с Аленкой ахнули и подскочили на месте, когда вслед за моим и ее сыном с такой же скоростью на «башню» разом взобралось еще пять детей.
– Ура-а-а-а!
– Победа-а-а-а!
На горке вдруг стало слишком много народу, кто-то напер слишком сильно, кто-то кого-то толкнул, и победители покатились вниз дружной кучей, на ходу расквашивая носы и придавливая друг другу руки и ноги.
Обо всем другом было забыто. Мы, мамы, тоже дружной кучей бросились детям на выручку.
Артем влетел прямо в лужу и уже рыдал, и Аленка, взвесив сыну для острастки подзатыльник, потащила его прочь. Олежка оказался, как ни странно, почти наверху, заявил, что ему ничуточки не больно и попытался вырваться, но я держала крепко. Коленки были грязные, рукава куртки – тоже, а уж про ладони, которыми мой сын уперся в землю, чтобы встать, и вовсе было нечего говорить.
– Игры закончены. Все. Домой.
– Ну мам! – возмутился он.
– Не нумамкай мне, – строго сказала я, доставая из сумки салфетки, чтобы вытереть сыну руки. – Смотри, какой тычумазéй. Придется тебе сегодня организовать внеочередное купание. Прощайся с друзьями.
– Ну мама! – заныл он, оглядываясь на друзей, которых, к слову, тоже растаскивали в разные стороны их мамы и бабушки. – Ну дай мне пять минуточек, а?
– Завтра придешь и поиграешь. Придем домой, я сразу твою одежду в стирку и закину, до утра уже все высохнет. Идем.
– Идем, – мрачно сказал он и очень тяжело вздохнул. – Только за руку не бери.
– Ладно, – сказала я. – Не буду.
Мой сын покорно попрощался с друзьями и поплелся за мной, правда, уже за воротами площадки отодвинулся от меня, насупился и всем своим видом стал изображать недовольство и обиду.
– И чего надулся?
– Ничего. – Резко и глухо.
– Раз ничего, тогда… – начала я с намерением сделать Олежке замечание, но фразы не закончила, так как в кармане плаща завибрировал телефон.
Номер Егора, который я внесла в записную книжку в день, когда мы встретились на колесе. Черно-белый конвертик сообщения в правом углу экрана – и я вдруг почувствовала какое-то сверхъестественное спокойствие, увидев адресованные мне буквы.
«Я знаю, что ты уезжаешь».
***
– Мам, только не забудь сейчас постирать мою куртку, ладно? Я обещал Пашке, что завтра приду, – напомнил о себе Олежка, когда мы зашли в дом, но я едва обратила на него внимание.
– Иди, переодевайся, – и пошла в кухню, где моя мама готовила обед и откуда уже вкусно пахло щами.
Притворила за собой дверь.
Прижалась к ней спиной.
Решилась.
– Мам.
Она обернулась от плиты, у которой стояла с ложкой в руках, и, казалось, совсем не удивилась, увидев меня такой.
– Уже пришли? Сейчас будем обедать.
Я уперлась затылком в дверь, взгляд скользил по родной кухне, но будто не узнавал. Телефон жег мне карман плаща, и сообщения, на которые я ответила лишь однажды, тоже будто жгли мне разум.
«Нам нужно увидеться».
«Тебе не нужно меня бояться, Ника».
«В 5 на колесе», – написала я и выключила телефон, чтобы не дать себе шанса передумать.
– Зачем ты сказала Егору?
– Что я сказала? – удивилась мама.
– Что я уезжаю. Это ведь ты?
Но она покачала головой.
– Нет, Ника. Это не я. И я не видела Егора уже очень давно. Как я могла сказать?
Я еле слышно застонала от бессилия, ткнулась в дверь затылком.
– Он хочет встретиться со мной. Поговорить. А я так не хотела, чтобы он узнал!..
– И что же, значит, не встретишься? – спросила мама, спокойно отворачиваясь от меня к плите. – Не пойдешь?
Я посмотрела на часы над кухонным столом. Черная стрелка на серебристом циферблате неумолимо отсчитывала секунды, и время уже перевалило за три часа.
И у меня была сотня дел и тысяча отговорок.
– Мне нужно уложить Олежку спать.
– Так я уложу, – сказали мне мамин голос, уверенный разворот плеч и прямая спина.
– Мне нужно закинуть в стирку его куртку и штаны.
– Так я закину, – подтвердил строгий пучок темно-рыжих, как у меня, но с проседью, волос.
– Я не пойду.
– Ну что же, не ходи, – нестройно запрыгали в ушах сережки-капельки, когда мама дернула головой. – Садитесь, поешьте, а потом уложишь Олежку, и посмотрим какой-нибудь фильм...
Как же трудно иногда быть взрослой и самой принимать решения.
И я уже набрала воздуха в грудь и почти попросила у мамы совета, как в дверь забарабанил Олежка.
– Мам, а чего это вы там закрылись? Какой-то сюрприз мне готовите?
– За что это тебе сюрприз, за внеочередную стирку? – заворчала я, открывая дверь и позволяя ему вломиться внутрь. – Руки помыл? Бабушка нам такой вкусный суп приготовила, скорее садись!
– Ну конечно, помыл! – тут же заявил мой проголодавшийся после прогулки сын, забираясь на стул и показывая нам чистые ладошки. – Бабушка, не клади мне большую капусту, ладно? Она скользкая!
– А мясца тебе положить? – подмигнула мама.
Олежка, страшный мясоед, как и его папа, сразу оживился:
– Мясца? Эт-то мо-ожно!..
И, глядя на своего сына, за будущее которого я несла ответственность перед собой и миром, я решилась.
