Текст книги "Жемчужина страсти"
Автор книги: Юдифь Готье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Юдифь Готье
Жемчужина страсти
Лимонная роща
Ночь кончалась. Все было погружено в сон в прелестной, веселой Осаке. Только пронзительная перекличка часовых на валу раздавалась по временам в тишине, которую нарушал лишь отдаленный рокот моря в заливе.
Над темной массой дворцов и садов сегуна медленно меркла звезда. Утренние сумерки дрожали в воздухе. Волнистые очертания верхушек леса стали яснее вырисовываться на синеве неба.
Скоро бледный свет озарил самые высокие деревья и проскользнул между ветвей и листвы до земли. Тогда выступили туманные аллеи царских садов, наполненные цветущим терновником. По траве разлился изумрудный цвет. На клумбе пионов заблистали роскошные цветы. В конце аллеи из тумана выступила белая лестница.
Наконец, небо сразу зарделось. Потоки света, пробегая по кустарникам, зажгли капельки росы на листьях. Фазан тяжело опустился на землю; журавль распустил свои белоснежные крылья и с протяжным криком медленно поднялся ввысь, тогда как земля дымилась, как курильница, а птицы во весь голос приветствовали восходящее солнце.
Как только божественное светило поднялось над горизонтом, раздался звон гонга. Звуки были однообразны, докучливо-печальны: четыре сильных, четыре слабых удара, и так без конца.
Звонили, приветствуя день и возвещая об утренних молитвах.
Внезапно раздался молодой, звонкий смех, на минуту заглушивший этот благочестивый звон, и на площадке белой лестницы появились два человека; они казались темными на светлом небе.
Они остановились на минуту на верхней ступеньке, чтобы полюбоваться очаровательной чащей кустарников, папоротников и цветущих кустов, из которых состояли перила лестницы.
Потом они медленно спустились по ступеням, на которые ветви отбрасывали причудливые тени.
Дойдя до подножия лестницы, они быстро отступили, чтобы не задавить черепаху, которая ползла по нижней ступеньке. Верхний щит этой черепахи был позолочен, но позолота немного потускнела от сырой травы.
Оба человека пошли по аллее.
Младшему из гуляющих было не более двадцати лет, но ему можно было дать больше по гордому выражению его лица и по уверенности взгляда; когда же он смеялся, он казался ребенком; впрочем, он смеялся мало, и какая-то гордая печаль омрачала его прелестный лоб.
Его костюм был очень прост: на нем было платье из серого крепа и голубое атласное пальто без всякого шитья; в руках он держал раскрытый веер.
Наряд его товарища, наоборот, был в высшей степени изыскан. Платье состояло из белого, мягкого шелка, слегка голубоватого, как будто сохранявшего отблеск луны; оно ниспадало мелкими складками до ног, и по талии было перехвачено черным бархатным кушаком. Обладателю его было двадцать четыре года. Он был безукоризненно красив. Странной прелестью дышало его разгоряченное, бледное лицо, его мягкие насмешливые глаза, а главное, все его существо, проникнутое какой-то презрительной небрежностью. Он опирался рукой на богатую рукоятку одной из своих сабель, концы которых поднимали складки его черного бархатного пальто с болтающимися рукавами, накинутого на плечи.
У обоих гулявших головы были непокрыты, и их волосы были связаны узлами на макушке.
– Но куда же ты меня, наконец, ведешь, милостивый господин? – воскликнул вдруг старший из молодых людей.
– Вот уже в третий раз ты мне задаешь этот вопрос с тех пор, как мы вышли из дворца, Ивакура.
– Но ты мне ничего ни ответил, слава моих очей!
– Ну, так я хочу сделать тебе сюрприз. Закрой глаза и дай мне руку.
Ивакура повиновался, и спутник его заставил сделать несколько шагов по траве.
– Теперь смотри! – сказал он.
Ивакура открыл глаза – и слегка вскрикнул от удивления.
Перед ним простиралась лимонная роща, вся в цвету. Каждое деревце, каждый кустарник казался покрытым инеем; на более высоких стволах занимавшееся утро разливало розовые краски и золото. Все ветви гнулись под душистым бременем; цветущие кисти клонились к земле, которой касались слишком тяжелые ветви.
Среди этого белого цвета, распространявшего чудную свежесть, там и сям высовывались пучки нежной зелени.
– Видишь, – сказал младший из гуляющих, улыбаясь, – я хотел разделить с тобой, мой любимец, удовольствие видеть раньше всех этот чудесный расцвет. Когда я приходил вчера, роща казалась жемчужным кустом, сегодня все цветы раскрылись.
– При виде этой рощи я думаю об одном изречении поэта о цветах персика, – сказал Ивакура: – «На это дерево пролился дождь из бабочкиных крыльев, которые, пролетая по утреннему небу, окрасились в розовый цвет».
– Ах! – воскликнул младший, вздыхая. – Я бы хотел погрузиться в середину этих цветов, как в ванну, и опьянить себя до смерти их сильным запахом!
Ивакура, полюбовавшись, принял слегка разочарованный вид.
– Еще более роскошные цветы готовы были распуститься в моих мечтах, – сказал он, подавляя зевоту. – Господин, зачем ты меня заставил так рано встать?
– Полно, принц Нагато! – сказал молодой человек, кладя руку на плечо своего спутника. – Я не заставлял тебя встать, ты не ложился в эту ночь!
– Что ты говоришь? – вскричал Ивакура. – Где доказательство?
– Твоя бледность, друг, и твои усталые глаза.
– Разве я не всегда такой?
– Одежда на тебе была бы слишком роскошна даже для петушиного часа; а посмотри, солнце едва встает, и теперь кроличий час [1]1
Петуший часзначит у японцев 6 ч. вечера, кроличий – 6 ч. утра.
[Закрыть].
– Для того, чтобы почтить такого господина, как ты, нет слишком раннего часа.
– А это тоже для того, чтобы почтить меня, неверный подданный, ты являешься передо мной вооруженным? Эти две сабли, забытые у пояса, выдают тебя; ты только что вернулся во дворец, когда я велел позвать тебя.
Виновный склонил голову, отказываясь от оправданий.
– Но что у тебя на руке? – вскричал вдруг младший, видя тоненькую белую перевязку, которая виднелась из-под рукава Ивакуры.
Последний спрятал эту руку за спину и показал другую.
– Ничего нет, – сказал он.
Но его спутник схватил руку, которую он спрятал. Принц Нагато вскрикнул от боли.
– Ты ранен, неправда ли? В один прекрасный день придут и доложат мне, что Нагато убит в пустячной ссоре. Что ты еще наделал, неисправимый смельчак?
– Когда к тебе явится правитель Гиэяс, это тебе станет слишком хорошо известно, – сказал принц. – Ты узнаешь удивительные вещи, о знаменитый друг, о твоем недостойном любимце. Мне кажется, что я уже слышу страшный голос этого человека, от которого ничто не скроется: «Фидэ-Йори, начальник Японии, сын великого Таико-Сама, перед памятью которого я благоговею, великие беспорядки смутили в эту ночь Осаку!..»
Принц Нагато так хорошо подражал голосу Гиэяса, что молодой сегун не мог удержаться от улыбки.
– А что это за беспорядки? – скажешь ты. – «Разломанные ворота, стук, шум, скандалы». – Известны ли зачинщики этого злодеяния? – «Предводитель один виноват, и я знаю этого виновного». – Кто же это? – «Кто же, как не тот, что попадается во всяких происшествиях, во всех ночных драках? Кто же, какие принц Нагато, ужас честных семей, гроза мирных людей»? А так как ты простишь меня, о всемилостивейший, то Гиэяс упрекнет тебя в слабости, прозвонив о ней очень далеко – так, чтобы эта слабость повредила сегуну и послужила бы в пользу правителю.
– Но если я, наконец, рассержусь на твое поведение, Нагато, – сказал сегун, – если я отправлю тебя на год в твою провинцию?
– Я пойду туда безропотно, господин.
– Да, а кто же будет любить меня здесь? – печально сказал Фидэ-Йори. – Я вижу кругом себя большую преданность, но не любовь, подобную твоей. Но, может быть, я неправ, – прибавил он, – я одного тебя люблю, и наверно, поэтому-то мне и кажется, что меня никто не любит, кроме тебя.
Нагато поднял на принца взор, полный благодарности.
– Ты чувствуешь, что я простил тебя, не правда ли? – сказал, улыбаясь, Фидэ-Йори. – Но постарайся избавить меня от упреков правителя; ты знаешь, как они тяжелы для меня. Иди приветствовать его: он скоро встанет. Мы увидимся на совете.
– Значит, нужно будет приветствовать этого урода? – проворчал Нагато.
Но он должен был идти. Он поклонился сегуну и удалился с недовольным видом.
Фидэ-Йори продолжал прогуливаться по аллее, но вскоре вернулся в лимонную рощу. Он остановился еще раз перед ней, чтобы полюбоваться, и сорвал свежую веточку, покрытую цветами. Вдруг листва зашелестела, как от сильного ветра. Ветви раздвинулись от резкого движения – и среди цветов появилась молодая девушка.
Принц быстро отступил и чуть не вскрикнул; он подумал, что ему представилось видение.
– Кто ты? – вскричал он. – Может быть, дух этого леса?
– О, нет! – сказала молодая девушка дрожащим голосом. – Но я очень смелая женщина.
Она вышла из рощи, осыпанная дождем белых лепестков, и бросилась на колени в траве, протягивая руки к царю.
Фидэ-Йори склонился к ней и стал с любопытством рассматривать ее. Она была восхитительно хороша: маленькая, грациозная, она как бы тонула в своих широких одеждах. Можно было подумать, что тяжесть шелков заставила ее стать на колени. В ее больших, чистых глазах, похожих на глаза ребенка, виднелись робость и мольба; бархатистые, как крылышки бабочек, щеки слегка раскраснелись; маленький полуоткрытый от восхищения ротик позволял видеть блестящие зубки, белые, как капельки молока.
– Прости меня, – говорила она, – прости, что я нахожусь перед тобой без твоего разрешения.
– Я прощаю тебя, бедная трепещущая птичка, – сказал Фидэ-Йори, – потому что, если бы я знал тебя и знал бы, чего ты хочешь, я пожелал бы тебя видеть. Чего ты хочешь от меня? В моей ли власти сделать тебя счастливой?
– О, господин! – вскричала молодая девушка с восторгом. – Одним словом ты можешь сделать меня более счастливой, чем Тен-Сио-Дай-Тзин, дочь Солнца.
– Что же это за слово?
– Поклянись мне, что ты не пойдешь завтра на праздник Духа моря.
– К чему эта клятва? – спросил сегун, удивленный такой странной просьбой.
– Потому что, – сказала молодая девушка, дрожа у ноги царя, – мост внезапно обрушится, и вечером у Японии не будет государя.
– Ты, без сомнения, открыла заговор? – сказал, улыбаясь, Фидэ-Йори.
При этой недоверчивой улыбке молодая девушка побледнела, и глаза ее наполнились слезами.
– О, чистый круг светила! – вскричала она. – Он не верит мне! Все, что я сделала до сих пор, ничто. Вот ужасное препятствие, а я о нем и не подумала. Слушаются голоса кузнечика, возвещающего жару, прислушиваются к кваканью лягушки, предвещающей дождь, но молодую девушку, которая кричит вам: «Берегитесь! Я видела западню, смерть на вашем пути!» – не слушают и идут прямо в западню. Все-таки это невозможно, ты должен был мне поверить. Хочешь, я убью себя у твоих ног? Моя смерть будет залогом моей искренности. Впрочем, если б я и ошиблась, что тебе за дело! Ты все-таки можешь не пойти па праздник. Послушай, я пришла издалека, из дальней провинции; одна под тяжестью моей печальной тайны, я перехитрила самых тонких шпионов, я победила свой ужас и слабость. Мой отец думает, что я отправилась на богомолье в Киото, и видишь: я в твоем городе, в ограде твоих дворцов. Однако часовые бдительны, рвы широки, стены высоки. Посмотри, мои руки в крови, меня сжигает лихорадка! Сейчас я думала, что не в состоянии буду говорить: так мое ослабшее сердце трепетало при виде тебя; а также от радости спасти тебя. Но теперь я чувствую головокружение, кровь стынет у меня в жилах: ты мне не веришь!
– Я верю тебе и клянусь повиноваться тебе, – сказал царь, тронутый отчаяньем, которое звучало в ее голосе. – Я не пойду на праздник Духа моря.
Молодая девушка испустила крик радости и с благодарностью посмотрела на солнце, восходившее над деревьями.
– Но скажи мне, как ты открыла этот заговор, – продолжал сегун, – и кто его зачинщики?
– О, не приказывай мне говорить тебе этого! Все это бесчестное сооружение, которое я разрушаю, обрушится на меня же.
– Хорошо, девушка, сохрани свою тайну, но скажи мне, по крайней мере, откуда у тебя эта великая преданность и почему моя жизнь так дорога тебе?
Молодая девушка медленно подняла глаза на царя, потом опустила их и покраснела, но ничего не ответила. Смутное волнение охватило сердце принца. Он замолчал и поддался этому впечатлению, полному сладости. Он хотел бы долго простоять так, в молчании, среди этого пения птиц, этого благоухания, перед этим коленопреклоненным ребенком.
– Скажи мне, кто ты, которая спасаешь меня от смерти, – сказал он наконец, – и укажи вознаграждение, достойное твоей отваги.
– Меня зовут Омити, – отвечала молодая девушка. – Больше я ничего не могу сказать тебе. Дай мне цветок, который ты держишь в руке: это все, чего я от тебя хочу.
Фидэ-Йори протянул ей лимонную ветвь; Омити схватила ее и скрылась в роще.
Сегун долго неподвижно стоял на одном месте, озабоченный, смотря на траву, измятую легким телом Омити.
Рана Нагато
Принц Нагато возвратился в свой дворец.
Он спал, растянувшись на груде тонких циновок. Царила почти полная темнота, так как шторы были спущены и перед окнами стояли большие ширмы. Только некоторые стенки, покрытые черным лаком, блестели в. темноте, и смутно отражали, как тусклые зеркала, бледную голову принца, закинутую на подушки.
Нагато не удалось видеть Гиэяса: правитель был занят очень спешным делом, как ему сказали. Радуясь этому обстоятельству, молодой принц поспешил пойти отдохнуть несколько часов, которые оставались до совета.
В комнатах, соседних с той, в которой он спал, слуги тихо ходили взад-вперед, приготовляя принадлежности туалета своего господина. Они ступали осторожно, чтобы не скрипнул пол, и говорили между собой вполголоса.
– Наш бедный господин неразумен, – говорила пожилая женщина, опрыскивая духами парадное пальто.
– Постоянно празднества, ночные прогулки, никогда нет отдыха: он погубит себя.
– О нет! Удовольствия не убивают, – сказал юноша с дерзким лицом, одетый в яркое платье.
– Что ты, тля, понимаешь? – возразила служанка. – Разве не скажут, что он проводит свою жизнь в развлечениях, как вельможа? Не рассуждай так смело о вещах, которых не знаешь!
– Я, может быть, получше тебя знаю их, – сказал ребенок, скорчив гримасу, – тебя, которая еще не вышла замуж, несмотря на свои зрелые года и удивительную красоту.
Служанка выплеснула содержимое флакона в лицо подростку, но тот закрылся серебряным зеркалом, которое он чистил, чтобы сделать его прозрачнее, и духи пролились на пол. Слуга высунул голову, когда миновала опасность.
– Хочешь, я на тебе женюсь? – сказал он. – Ты прибавишь к моим годам твои, и вместе мы составим молодую парочку!
Служанка в гневе повысила голос.
– Замолчишь ли ты, наконец? – сказал другой слуга, грозя ей кулаком.
– Но невозможно же слушать этого молодого негодяя, не приходя в ярость и не краснея!
– Красней, сколько тебе угодно, – сказал подросток, – это не производит шума.
– Ну, замолчи же, Лоо! – сказал лакей.
Лоо пожал плечами и надулся, потом беспечно принялся тереть зеркало.
В эту минуту в комнату вошел человек.
– Мне нужно говорить с Ивакурой, принцем Нагато, – сказал он громко.
Все слуги замахали руками на вновь прибывшего, чтобы водворить тишину. Лоо бросился к нему и приложил к его губам тряпку, которой вытирал зеркало; но человек резко оттолкнул его.
– Что все это значит? – сказал он. – С ума вы сошли, что ли? Я хочу говорить с господином, которому вы служите, с известным даймио, который царит над провинцией Нагато. Предупредите его и перестаньте дурачиться.
– Он спит, – прошептал слуга.
– Его нельзя будить, – сказал другой.
– Он ужасно устал, – сказал Лоо, приложив палец к губам.
– Несмотря на свою усталость, он будет рад меня видеть, – сказал незнакомец.
– Нам приказано разбудить его только за несколько минут до часа, когда начнется совет, – сказала служанка.
– Я ни за что не возьмусь разбудить его, – сказал Лоо, приблизив губы к его уху.
– И я тоже, – сказала старуха.
– Я пойду сам, если хотите, – сказал посланный. – К тому же час совета приближается: я только что видел, как принц Арима направлялся в залу Тысячи Циновок.
– Принц Д'Арима! – вскричал Лоо. – Он, который всегда опаздывает!
– Увы! – сказала служанка. – Успеем ли мы одеть нашего господина?
Лоо раздвинул перегородку и открыл узкий проход; потом он тихо вошел в комнату Нагато.
В этой комнате было свежо, и тонкий запах камфары и мускуса наполнял воздух.
– Господин, господин! – говорил вполголоса Лоо. – Пора, и потом там посланный.
– Посланный! – вскричал Нагато, поднимаясь на локти. – Какой он с виду?
– Он одет, как самурай: за кушаком у него сабли.
– Скорей впустите его! – сказал принц дрожащим голосом.
Лоо побежал позвать посланного, который распростерся на пороге комнаты.
– Подойди! – сказал Нагато.
Но так как посланный не мог двигаться в этой темноте, то Лоо отодвинул одну половинку ширмы. Полоса света ворвалась в комнату. Она осветила тонкую ткань циновки, разостланной на полу, и озарила на стене серебристого аиста с изогнутой шеей и распущенными крыльями.
Посланный приблизился к принцу и протянул ему тонкий сверток бумаги, закрытый шелковым лоскутком, потом вышел из комнаты, пятясь задом.
Нагато быстро развернул бумагу и прочел следующее:
«Ты пришел, знаменитый, я это знаю. Но к чему это безумие и эта тайна? Я не могу понять твоих поступков. Я получила серьезный выговор от моей государыни из-за тебя. Ты знаешь: я шла по саду, провожая ее до дворца, как вдруг увидела, что ты прислонился к дереву. Я не могла сдержать крик, и она обернулась и посмотрела по направлению моего взгляда.
– А! – сказала она. – Так это ты из-за Нагато так вскрикиваешь? Разве ты не могла, по крайней мере, удержаться и не делать меня свидетельницей твоего бесстыдства?
Потом она несколько раз оглядывалась на тебя. Гнев, сверкавший в ее глазах, наводил на меня страх. Я не посмею показаться ей завтра на глаза и отправляю к тебе это послание, чтоб упросить не возобновлять этих странных появлений, так как они влекут за собой гибельные для меня последствия. Увы! Разве ты не знаешь, что я люблю тебя? И нужно ли тебе это говорить? – я стану твоей женой, когда ты захочешь… Но тебе нравится обожать меня, как богиню пагоды Тридцати трех тысяч трех сотен тридцати трех. Если б ты много раз не рисковал своей жизнью только для того, чтобы увидеть меня, я подумала бы, что ты шутишь надо мной. Умоляю тебя, не подвергай меня больше подобным выговорам, и не забывай, что я готова признать тебя моим господином, и что мое самое пламенное желание – жить подле тебя».
Нагато улыбнулся и медленно свернул послание. Он устремил взор на светлую полосу, которая падала из окна на пол, и глубоко задумался.
Молодой Лоо был сильно разочарован: он пробовал было читать через плечо своего господина, но послание было написано китайскими буквами, а он не знал этого языка. Он довольно хорошо понимал катакану, и даже был отчасти знаком с гираа-каной [2]2
Гираа-кана– скоропись.
[Закрыть], но китайского письма он, к несчастью, не знал. Чтобы скрыть свою досаду, он подошел к окну и, приподняв один край шторы, посмотрел на улицу.
– А! – воскликнул он. – Принц Сатсума и принц Аки прибыли вместе; люди их свиты бросают друг на друга косые взгляды. А! Сатсума идет впереди. О! Вот и правитель идет по аллее; он смотрит сюда и смеется, видя, что свита принца Нагато стоит еще у дверей. Он еще не так засмеялся бы, если бы знал, что туалет моего господина еще не начинался.
– Пусть смеется, Лоо, а ты подойди сюда, – сказал принц, и, отвязав от пояса кисть и сверток бумаги, он написал наскоро несколько слов. – Беги к царю и отдай ему эту бумагу.
Лоо пустился со всех ног, с удовольствием опрокидывая всех, кто попадался ему на пути.
– А теперь, – сказал Ивакура, – одевайте меня живей.
Слуги засуетились, и скоро принц уже надел свои широкие панталоны, которые волочились по земле, так что казалось, будто их обладатель идет на коленях; потом ему надели пышное парадное пальто, отягченное вышитыми на рукавах знаками отличия. Знаки Нагато состояли из черной полосы над тремя шарами, которые составляли пирамиду.
Молодой человек, обыкновенно очень внимательный к своему наряду, не обратил никакого внимания на труд своих слуг; он даже не взглянул в зеркало, так хорошо вычищенное Лоо, когда ему надели на голову высокую остроконечную шапку, подвязав ее золотыми тесемками.
Как только туалет его был окончен, Нагато вышел из дворца; но он был так погружен в свои размышления, что вместо того, чтобы сесть в норимоно [3]3
Норимоно– носилки.
[Закрыть], которое ожидало его среди провожатых, он пошел пешком под палящим солнцем, волоча по песку свои огромные панталоны. Свита, испуганная этим нарушением этикета, последовала за ним в величайшем смятении, а шпионы, обязанные следить за поступками принца, поспешили доложить своим начальникам об этом необычайном событии.
Резиденция Осака была ограждена широкими и высокими стенами, прерывавшимися время от времени полукруглыми башнями; стены представляли огромный квадрат, в котором заключалось множество дворцов и обширных садов. С юго-запада крепость примыкала к городу; на севере река, которая протекает по Осаке, расширялась и образовывала у подножия стены огромный ров; на востоке ее омывала более узкая река. На верхах стен виднелся ряд столетних кедров с темной зеленью, которые простирали над зубцами свои плоские и горизонтальные ветви. Внутри, за рвом, втора стена заключала в себе парки и дворцы, предназначенные для государя и его семьи. Между этой стеной и валом находились помещения для чиновников и солдат. Третья стена окружала сам дворец сегуна, который возвышался на холме. Это было обширное здание, отличавшееся простотой и благородством постройки. Над ним там и сям возвышались четырехугольные башни с многоэтажными крышами. К наружным галереям поднимались мраморные лестницы, с легкими лакированными перилами, украшенные у основания двумя бронзовыми чудовищами или двумя большими фаянсовыми вазами. Площадка перед дворцом была усыпана гравием и белым песком, который блестел на солнце.
Посреди здания возвышалась четырехугольная широкая башня, очень высокая и великолепно украшенная. На ней было семь крыш с загнутыми кверху краями. На верхней крыше блестели две чудовищные золотые рыбы, которые были видны со всех концов города.
В этой-то части дворца, рядом с этой башней, и находилась зала Тысячи Циновок, где собирался совет.
Вельможи прибывали со всех сторон; они поднимались на холм и направлялись к портику дворца, за которым длинная галерея вела прямо в залу Тысячи Циновок.
Эта огромная, высокая зала была совсем без мебели. Подвижные перегородки, раздвигающиеся по желобкам, наполняли ее, и когда их сдвигали, то получались комнаты разных размеров. Но перегородки всегда были широко раздвинуты, так что получался красивый вид вдаль. Стенки у одних ширм были покрыты черным лаком с золотыми разводами, у других – красным лаком или сделаны из дерева жезери, жилки которого сами по себе образовывали красивые узоры.
Одна перегородка была раскрашена известным мастером, а обратная сторона ее была затянута белым шелком, расшитым крупными цветами. У другой – на матовом золотом фоне персиковое дерево в розовых цветах протягивало свои узловатые ветви, или просто по темному дереву были разбросаны в беспорядке белые, красные, черные кружки. Пол был покрыт белоснежными циновками с серебряными каймами.
Вельможи, в широких, волочившихся по земле панталонах, казалось, шли на коленях, а материя шуршала по циновкам, напоминая отдаленное журчание водопада. Впрочем, присутствующие благоговейно молчали. Гаттамоты,позднейшие дворяне, возникшие по воле правителя, сидели на корточках в самых отдаленных углах, тогда как самураи,старинные дворяне, владельцы поместий и вассалы принцев, проходили мимо этих новых вельмож, бросая на них презрительные взгляды; они довольно близко подходили к большой спущенной завесе, которая скрывала трон сегуна. Владыки земли,владетельные принцы, образовали большой полукруг перед троном, оставив свободное место для тринадцати членов совета.
Вскоре пришли советники; они кланялись друг другу и обменивались вполголоса несколькими словами, потом садились на свои места.
Налево, боком к спущенной занавеске, помещался высший совет. Он состоял из пяти человек, но налицо было только четверо. Ближе всех к трону сидел принц Сатсума, добрейший, почтенный старец с длинной бородой; перед ним лежала циновка отсутствующего. За ним сидел принц Сатакэ, который кусал губы, тщательно расправляя складки своей одежды. Он был молод, с темной кожей, с необыкновенно живыми черными глазами. Перед ним помещался принц Уэзуги, человек немного полный и беззаботный. Последним был принц Изида, низенький и некрасивый.
Семь низших советников, сидевшие на корточках напротив трона, были принцы: Арима, Фито, Ваказа, Аки, Тоза, Иссэ и Курода.
У входа произошло движение, и все головы склонились к земле. В залу вошел правитель. Он шел быстро, нестесненный, как принцы, длиннейшими панталонами, и сел, скрестив ноги, на кучу циновок, по правую сторону трона.
Гиэяс был тогда слегка сгорбленным старцем, но широкоплечим и мускулистым. На его наполовину бритой голове выдавался большой лоб, на котором сильно выдавались дуги бровей. Его тонкие губы, с опущенными глубокими углами, свидетельствовали о жестоком и властном характере; его скулы сильно выдавались вперед, узкие глаза навыкат метали злые и неискренние взгляды.
Войдя, он бросил недобрый взор, сопровождаемый полуулыбкой, в сторону незанятого места принца Нагато. Но вот взвилась завеса и показался сегун, опиравшийся одной рукой на плечо советника. Правитель нахмурил брови.
Все присутствующие распростерлись, уткнувшись лбом в пол. Когда все поднялись, принц Нагато был на своем месте, как и все прочие.
Фидэ-Йори сел и сделал знак Гиэясу, что он может говорить.
Тогда правитель прочел несколько неважных донесений о назначении членов городской думы, о движении войск на границах, о перенесении резиденции губернатора, когда кончится срок его правления. Гиэяс кратко и горячо излагал свои побудительные причины. Советники пробегали глазами рукописи и, не имея ничего возразить, жестом изъявляли свое согласие. Но вскоре правитель свернул все эти бумаги и передал их секретарю, стоявшему рядом; потом, откашлявшись, он продолжал:
– Я созвал сегодня этот чрезвычайный совет, чтобы сообщить о моих опасениях насчет спокойствия государства. Я узнал, что строгий надзор, установленный над европейскими бонзами и японцами, которые приняли иностранную веру, заметно ослабел, и что они снова принялись за свои происки, опасные для общественного спокойствия. Поэтому я и явился сюда, чтобы просить ввести в силу закон об истреблении всех христиан.
По собранию пронесся странный ропот, в котором смешивались одобрение, удивление, крики ужаса и гнева.
– Так ты хочешь воскресить кровавые и мерзкие картины, о которых все вспоминают с ужасом? – вскричал принц Сатакэ с обычной живостью.
– Странно утверждать, что бедные люди, которые проповедуют только добродетель и согласие, могут нарушить покой страны, – сказал Нагато.
– Даймио говорит правильно, – сказал принц Сатсума. – Невозможно, чтобы европейские бонзы имели какое-нибудь влияние на спокойствие государства. Следовательно, их нечего трогать.
Но Гиэяс обратился прямо к Фидэ-Йори.
– Государь! – сказал он. – Так как мое беспокойство не хотят разделить, то я должен сказать тебе, что среди благородных и народа ходят страшные слухи…
Он на минуту остановился, чтобы придать больше торжественности своим словам.
– Говорят, что тот, кто находится еще под моей опекой, будущий глава Японии, наш всемилостивейший государь, Фидэ-Йори, принял христианство.
Глубокое молчание наступило при этих словах. Присутствующие обменивались взглядами, которые ясно говорили, что они знали об этом слухе, не лишенном, может быть, основания.
Фидэ-Йори заговорил.
– Разве невинным следует мстить за клевету, которую распространили злонамеренные люди? – сказал он. – Я приказываю, чтобы христиан ни под каким видом не смели трогать. Мой отец, к сожалению, считал нужным преследовать своим гневом и истреблять этих несчастных; но я клянусь, что, пока я жив, ни одна капля их крови не будет пролита.
Гиэяс был поражен решительным тоном молодого сегуна, который в первый раз говорил и приказывал как государь. Он поклонился в знак покорности и ничего не возразил. Фидэ-Йори достиг совершеннолетия, и если он еще не был провозглашен сегуном, то потому только, что Гиэяс не спешил сложить с себя власть. Последний не хотел вступать в открытую борьбу со своим питомцем. Он тотчас оставил этот вопрос и перешел к другим предметам.
– Мне донесли, – сказал он, – что в эту ночь, по дороге в Киото, один вельможа подвергся нападению и был ранен. Мне еще неизвестно имя этого вельможи: принц Нагато, который был этой ночью в Киото, слышал что-нибудь об этом приключении?
– А! Тебе известно, что я был в Киото, – пробормотал принц. – Теперь я понимаю, почему на моем пути оказались убийцы.
– Как же Нагато мог быть одновременно и в Осаке, и в Киото? – спросил принц Сатакэ. – Сегодня утром только и говорят о празднике воды, который он давал этой ночью и который так весело кончился битвой вельмож с береговыми матросами.
– Я даже получил царапину в стычке, – сказал Нагато улыбаясь.
– Принц пробегает в несколько минут путь, на который другим понадобился бы час, – сказал Гиэяс, – вот и все. Только он плохо бережет своих лошадей: каждый раз, когда он возвращается во дворец, животное падает и издыхает.
Принц Нагато побледнел и стал искать у пояса отсутствующей сабли.
– Я не думал, что твоя заботливость простирается даже на животных государства, – сказал он с оскорбительной иронией. – Благодарю тебя от имени моих покойных лошадей.
Сегун, полный беспокойства, бросал умоляющие взгляды на Нагато. Но казалось, на этот раз терпение правителя было неистощимо. Он улыбнулся и ничего не ответил.
Между тем, Фидэ-Йори видел, как в груди его друга бушевал гнев, и, боясь новой вспышки, он положил конец заседанию, удалившись.
Почти сейчас же один из дворцовой стражи пришел уведомить принца Нагато, что сегун зовет его. Принц дружески раскланялся со многими вельможами и удалился, не повернув головы в сторону Гиэяса.
Когда принц вошел к сегуну, он услышал женский голос, раздраженный и в то же время жалобный. Речь шла о нем.
– Мне все известно, – говорил этот голос, – и твой отказ на предложение правителя, которого ты позволил на своих глазах оскорбить принцу Нагато с неслыханной дерзостью, и удивительное терпение Гиэяса, который не ударил обидчика из уважения к тебе и из жалости к тому, которого ты считаешь своим другом, по твоему неведению людей.
Нагато узнал в говорящей мать сегуна, прелестную и надменную Йодожими.
