Текст книги "Жемчужина страсти"

Автор книги: Юдифь Готье

Замок Овари

На берегу Тихого океана, на вершине скалистого холма, высится крепость принцев Овари. Ее стены, усыпанные бойницами, извиваются по неровностям почвы. Там и сям они скрываются за кучками деревьев и кустарников, свежая зелень которых составляет удачный контраст с расщелинами скал цвета ржавчины. Местами возвышаются четырехгранные башни, у основания расширенные наподобие пирамид и покрытые крышами с загнутыми вверх краями.

С крепости открывается чудесный вид. У самого подножия холма маленькая, кругленькая бухточка составляет верное убежище для джонок и барок, которые прорезывают прозрачную воду во всех направлениях. Дальше расстилаются голубые воды Тихого океана, которые кажутся на горизонте прямой темно-синей линией. С суши начинаются первые возвышенности горной цепи: скалы, покрытые бархатистым мхом, высокие холмы, местами обработанные до вершины. Между горами расстилается долина, в которой приютилась у ручья, в тени маленького леска, деревенька; вдали новые холмы замыкают долину.

Широкая и хорошо поддерживаемая дорога вьется по неровностям земли и проходит у подножия замка Овари. Эта дорога, которую называют Токаидо, построена Таико-Самой; она пересекает всю империю, проходит через владения даймио и находится в исключительном ведении сегуна.

Принц, который управлял провинцией Овари, жил тогда в своем замке.

Около трех часов пополудни, в тот день, когда Гиэяс бежал из Осаки, часовой, с самой высокой башни Овари, закричал, что он видит отряд всадников, который скачет по Токаидо. Принц находился в это время в одном из дворцов замка. Сидя на корточках, уперев руки в бока, он присутствовал на уроке харакири, который давался его маленькому сыну.

Ребенок, сидя на циновке посреди двора, держал обеими руками короткую, тупую саблю и смотрел, с наивным, но уже важным выражением, на учителя, который сидел напротив его. Сверху, с галерей, смотрели женщины, и их одежды выступали яркими пятнами на светлой деревянной резьбе. На их платьях были вышиты огромные бабочки, птицы, цветы или пестрые круги. Головы всех были утыканы шпильками из желтой черепахи. Они с очаровательным жеманством болтали между собой.

На дворе, прислонившись к столбу бронзового фонаря, стояла молодая девушка. Платье из небесно-голубого крепа плотно обтягивало ее, так что все складки падали вперед. Она рассеянно смотрела на юного государя; в руках она держала веер, на котором была нарисована птица колибри.

– Держи крепко саблю! – говорил учитель. – Ткни ею под ребра с левой стороны и смотри, чтобы острие лезвия было обращено в правую сторону. Теперь зажми хорошенько в руках рукоятку и нажми изо всех сил, потом быстро, не переставая нажимать, поставь оружие горизонтально к правой стороне: таким образом ты перережешь тело по всем правилам.

Ребенок с такой силой исполнил это действие, что разорвал себе одежду.

– Хорошо! Хорошо! – вскричал принц Овари, хлопая себя ладонями по ляжкам. – Мальчик обладает смелостью!

В то же время он поднял глаза к женщинам, склонившимся с галереи, и сообщил им свое впечатление кивком головы.

– Он будет смел и бесстрашен, как его отец, – сказала одна из них.

Как раз тогда пришли известить принца о появлении отряда всадников на дороге.

– Наверное, соседний вельможа едет навестить меня инкогнито, – сказал принц, – Или же эти всадники просто проезжие путешественники. Во всяком случае, незачем прерывать урока.

Тогда учитель стал перечислять своему ученику все случаи, которые обязывают человека благородного происхождения вспарывать живот: если заслужишь немилости сегуна или получишь от него публичный выговор; если будешь обесчещен или отомстишь за оскорбление убийством; если умышленно или нечаянно упустишь узника, доверенного твоей охране, и тысячу других тонкостей.

– Прибавьте, – сказал принц Овари, – если будет непочтителен к своему отцу. По моему мнению, сын, который оскорбляет своих родителей, может искупить свою вину, только прибегнув к харакири.

Он взглянул снова на женщин, и взгляд этот значил: хорошо внушать детям ужас перед родительской властью.

В эту минуту раздался сильный топот копыт по мостовой соседнего двора, и повелительный голос крикнул:

– Поднять подъемные мосты! Запереть ворота!

Принц Овари быстро вскочил.

– Кто это распоряжается у меня? – спросил он.

– Я! – ответил тот же голос.

В то же время толпа проникла во второй двор.

– Правитель! – вскричал принц Овари, распростершись.

– Встань, друг! – сказал Гиэяс с горькой улыбкой. – Я больше не имею права на почести, которые ты мне воздаешь: в данную минуту я твой равный.

– Что такое творится? – спросил принц с беспокойством.

– Отправь твоих женщин, – сказал Гиэяс.

Овари сделал знак, и женщины исчезли.

– Уведи своего брата, Омити, – сказал он молодой девушке, которая страшно побледнела при появлении Гиэяса.

– Твою дочь зовут Омити? – спросил тот, внезапно покраснев.

– Да, господин. К чему этот вопрос?

– Позови ее, пожалуйста.

Овари послушался. Молодая девушка вернулась, дрожа, с опущенными глазами.

Гиэяс пристально посмотрел на нее, с таким выражением лица, которого испугался бы всякий, кто знает этого человека. Между тем, молодая девушка подняла голову, и в ее глазах можно было прочитать непоколебимое бесстрашие, что-то вроде готовности пожертвовать собственной жизнью.

– Это ты нас выдала? – спросил Гиэяс глухим голосом.

– Да, – сказала она.

– Что это значит? – вскричал Овари, привскочив.

– Это значит, что она слышала и открыла заговор, так хорошо составленный в стенах этого замка и так таинственно скрытый от всех.

– Негодная! – вскричал принц, занося кулак над дочерью.

– Женщина, ребенок расстроил политический план! – продолжал Гиэяс. – Дрянной камень, о который вы спотыкаетесь и летите на землю, это смешно!

– Я убью тебя, – заревел Овари.

– Убейте, что ж из этого? – сказала молодая девушка. – Я спасла царя. Разве его жизнь не стоит моей? Я уже давно жду вашей мести.

– Тебе больше не придется ждать ее, – сказал принц, хватая ее за горло.

– Нет. Не убивай ее! – сказал Гиэяс. – Я беру на себя ее казнь.

– Хорошо, – сказал Овари, – я тебе ее предоставляю.

– Отлично, – воскликнул Гиэяс, сделав знак Факсибо, чтобы тот не терял из виду молодую девушку. – Но оставим прошлое и займемся будущим. По прежнему ли ты предан мне?

– Можешь ли ты сомневаться в этом, господин? И не должен ли я с этих пор стараться исправить вину, которую причинил тебе один из моих без моего ведома?

– Слушай же: заговор внезапно вырвал у меня власть. Я сумел избегнуть смерти, которая ждала меня, и бежал в мое княжество, Микаву. Твои владения расположены между Осакой и моей провинцией, твоя крепость возвышается над морем и может преградить дорогу солдатам из Осаки: вот почему я здесь остановился, чтобы просить тебя возможно скорее собрать твои войска и принять оборонительные меры. Запри накрепко замок. Я останусь здесь, защищенный от нападения, тогда как мой верный спутник, Ино-Камо-Но-Ками, поедет в замок Микаву, укрепит всю область и поднимет всех соседних принцев.

Говоря это, Гиэяс указал на одного вельможу из своей свиты, который отвесил низкий поклон Овари, отдавшему его, в свою очередь.

– Я твой раб, господин, – отвечал Овари, – располагай мной.

– Отдай же сейчас распоряжение твоим солдатам. Принц Овари удалился.

Слуги впустили гостей своего господина в прохладные, освеженные залы; они подали им чай и сладости, а также легкую закуску.

Вскоре Ино-Камо-Но-Ками, приняв от Гиэяса последние распоряжения, вышел в сопровождении двух вельмож, сел на лошадь и покинул замок.

Гиэяс подозвал Факсибо.

Последний был занят уничтожением медового пирога, не спуская глаз с Омити, которая сидела в углу залы.

– Сумеешь ли ты переодеться так, чтобы тебя никто не узнал? – спросил Гиэяс своего верного слугу.

– Так, что ты сам не узнаешь меня, – сказал Факсибо.

– Хорошо! Завтра утром ты вернешься в Осаку и узнаешь, что происходит во дворце. К тому же ты будешь путешествовать с женщиной.

Гиэяс наклонился к уху бывшего конюха и тихо говорил ему. Нехорошая улыбка скользнула по губам Факсибо.

– Хорошо, хорошо! – сказал он. – Завтра, на рассвете, я буду готов в путь.

Чайный домик

В одном из предместий Осаки, недалеко от взморья, за гладкой белой песчаной полосой возвышалось большое здание, крыши которого, различной высоты, поднимались над соседними зданиями. Широко раскрытый главный вход выходил на многолюдную и шумную улицу.

На первом этаже широкие окна были завешены яркими шторами, которые часто отдувались от высовывавшихся любопытных молодых женщин, громко смеявшихся.

По углам крыш развевались узенькие флаги и спускались большие фонари, в виде ромба; нижний этаж состоял из широкой крытой галереи, выходившей на улицу. Три больших черных знака на позолоченной перегородке составляли вывеску заведения, которая гласила: Заря. Чай и Сакэ.

Около полудня галерея была переполнена посетителями. Они сидели, поджав ноги, на циновках, которыми был устлан пол, и пили сакэ или скрывались в облаках пара, который поднимался от чайных чашек, когда они на них дули. Кокетливо одетые и тщательно набеленные и нарумяненные женщины скользили между этими группами, разнося горячий напиток. В глубине виднелись дымившиеся печи и красивый фарфор, расставленный на этажерках красного дерева.

Прохожие, носильщики канго [13]13
  Канго(или кого) – открытые носилки.


[Закрыть], люди с поклажей, останавливались на минуту, чтобы напиться, и шли дальше.

Иногда перед гостиницей завязывался спор и переходил в драку, к великому удовольствию гостей.

Вот как раз разносчик толкнул продавца осьминогов и раковин; корзина с рыбой перевернулась, и весь улов, выпачканный пылью, лежал на земле.

Оскорбления посыпались с той и с другой стороны, движение прекратилось, собралась толпа и стала выражать сочувствие тому или другому противнику, и вскоре оба лагеря готовы были вступить в драку.

Но присутствующие кричали со всех сторон:

– Канат, канат! Не нужно битвы. Пусть пойдут за канатом.

Несколько человек бросились бегом. Они ходили по домам, наконец нашли, что нужно, и вернулись с толстой веревкой. Тогда зрители выстроились вдоль домов, оставив свободное место для желающих бороться. Последние схватили веревку обеими руками; их было пятнадцать человек с одной стороны и столько же – с другой. Они начали тянуть изо всех сил. Веревка натянулась, задрожала, наконец, стала неподвижной.

– Смелей! Стойте твердо! Не отпускайте! – кричали со всех сторон. Однако после долгой борьбы одна сторона от усталости вдруг выпустила веревку. Победители одновременно повалились друг на дружку, вверх ногами. В толпе раздались крики и взрывы хохота.

Тем не менее, к ним бросились на помощь, помогли встать, и затем примирение обоих лагерей было скреплено возлиянием сакэ. Трактир переполнился народом, и служанки не знали, что делать.

В эту минуту подошел старик, ведя за руку молодую девушку. Он остановил за рукав проходившую служанку и сказал:

– Я желал бы поговорить с хозяином заведения.

– Вот так нашел время! – сказала служанка с хохотом.

Она грубо вырвалась из рук старика и удалилась, не слушая его больше.

– Я подожду, – сказал он.

Выбив дно у бочки с сакэ, веселые гуляки стали болтать и шумно смеяться. Но вдруг воцарилось молчание: послышалось звонкое пение флейты и дрожащие звуки струнного инструмента. Эта музыка шла из верхних покоев.

– Слушайте, слушайте! – говорили кругом.

Несколько прохожих остановились, прислушиваясь. Раздался женский голос. Можно было ясно расслышать слова песни:

«Когда Иза-На-Ги сошел на землю, его подруга Иза-На-Ми встретила его в саду.

– Какое счастье встретить такого прекрасного молодого человека! – воскликнула она.

Но недовольный бог отвечал:

– Неприлично женщине говорить первой. Иди снова мне навстречу.

Они разошлись и снова встретились.

– Как приятно встретить такую хорошенькую девушку! – сказал тогда Иза-На-Ги.

Кто из них заговорил первый?»

Голос умолк. Аккомпанемент продолжался еще несколько минут.

Среди гуляк поднялся спор. Они отвечали на вопрос, заданный певицей.

– Бога приветствовали первого, – говорили они.

– Нет, нет, богиню! – кричали другие. – По воле бога первое приветствие было уничтожено.

– Было ли оно уничтожено?

– Конечно, конечно! Они начали снова, как будто ничего не было.

– А все-таки, что было, то было: и женщина заговорила первая.

Спор начал разгораться, но все кончилось лишним количеством выпитых стаканов. Вскоре толпа разошлась, и в трактире настала тишина.

Тогда одна из служанок заметила старика, прислонившегося к колонне и продолжавшего держать за руку молодую девушку.

– Что вам угодно, чаю или сакэ? – спросила она.

– Я хочу говорить с хозяином дома, – сказал он.

Служанка окинула взором старца. На голове у него была большая шляпа из плетеного тростника, похожая на крышку круглой корзинки; его одежда, из коричневой бумажной ткани, была сильно поношена; в руках он держал веер, на котором были обозначены путь от Йедо до Осаки, расстояние от одной деревни до другой, число и важность гостиниц. Служанка посмотрела на девушку. Последняя была бедно одета. Ее вылинявшее голубое платье было разорвано и грязно. Кусочек белой материи, которым была обмотана ее голова, наполовину скрывала ее лицо. Она опиралась на черный с розовым зонтик, бумага которого была местами порвана. Но молодая девушка была необыкновенно красива и грациозна.

– Вы пришли с товаром? – спросила трактирная девушка.

Старик сделал утвердительный знак.

– Я скажу хозяину.

Она ушла и вскоре вернулась в сопровождении хозяина.

Это был человек отталкивающей наружности: его маленькие, черные, косые глаза едва виднелись сквозь узкие щелки забавно сжатых век; его беззубый рот находился на большом расстоянии от длинного угловатого носа; вместо усов торчало несколько жиденьких жестких волос; все это придавало жалкий и угрюмый вид его лицу, изрытому оспой.

– Ты хочешь отделаться от этой крошки? – спросил он, ворочая одним зрачком, тогда как другой скрывался в углу его носа.

– Отделаться от моего ребенка! – вскричал старик. – Я хочу расстаться с ней только ради того, чтобы спасти ее от нищеты.

– К несчастью, у меня женщин больше, чем нужно, и все, по крайней мере, так же красивы, как эта. Мой дом полон.

– Я попытаюсь в другом месте, – сказал старик, делая вид, что хочет уйти.

– Не торопись так, – сказал хозяин. – Если ты не очень требователен, мы можем сойтись.

Хозяин сделал ему знак войти в залу, у входа которой он стоял. Зала эта выходила в сад и была пуста.

– Ну, что же умеет делать девочка? – спросил ужасный кривой.

– Она умеет вышивать, петь, играть на разных инструментах; она даже может сочинять четверостишия.

– Ого! Неужели это правда? А какую цену ты хочешь?

– Четыре кобанга [14]14
  Кобанг– японская золотая монета.


[Закрыть].

Трактирщик чуть было не вскрикнул: «Только-то!» Но удержался.

– Именно столько я хотел тебе предложить, – сказал он.

– Ну, так значит, это решено, – сказал старик. – Я тебе отдаю ее для всего, что ты захочешь из нее сделать, в течение двадцати лет.

Покупатель поспешил отыскать сверток бумаги и кисточки; он составил условие, которое старик, не колеблясь, подписал.

Молодая девушка стояла, как статуя; она ни разу не взглянула на старика, который проворно отер слезу, пряча кобанги.

Перед уходом он нагнулся к уху трактирщика и сказал ему:

– Остерегайся ее, наблюдай за ней: она будет стараться убежать.

Потом он покинул чайный домик «Заря», и если бы кто-нибудь видел, как он, завернув за угол, ускорил шаги, потирая руки и обгоняя прохожих, то, может быть, заподозрил бы подлинность его старости и седой бороды.

Свидание

Принц Нагато лежал на черном атласном тюфяке; одним локтем он уперся в подушку, другую руку протянул доктору, сидевшему перед ним на корточках.

Доктор щупал ему пульс.

В головах принца, на куче циновок, сидел Фидэ-Йори и пристально, с беспокойством, смотрел на сморщенное, но непроницаемое лицо доктора.

Пара огромных очков, с совершенно круглыми стеклами, в черной оправе, придавала странное и забавное выражение серьезному лицу почтенного ученого.

У входа в комнату стоял на коленях Лоо, касаясь лбом пола, по случаю присутствия царя. Он занимался тем, что считал серебряные нити, из которых состояла бахрома ковра.

– Опасность миновала, – сказал наконец доктор. – Раны закрылись, но лихорадка еще держится, по непонятной мне причине.

– Так я объясню тебе это, – сказал принц, быстро отдергивая свою руку. – Это вследствие нетерпения, что я так долго прикован к этой постели и не могу свободно бегать на свежем воздухе.

– Как, друг! – сказал сегун. – Ты нетерпеливо ждешь свободы, даже когда я сам разделяю твое заключение?

– Ты хорошо знаешь, дорогой государь, что я спешу удалиться ради твоей же службы. Отправка посольства, которое ты направляешь в Киото, не может откладываться бесконечно.

– Почему ты, как Милости, просишь у меня стать во главе этого посольства?

– Разве счастье мое не заключается в службе тебе?

– Это не единственная причина, – сказал Фидэ-Йори, улыбаясь.

«Ты намекаешь на мою предполагаемую любовь к Фаткуре», – подумал Нагато и тоже улыбнулся.

– Если принц будет благоразумен и подавит чрезвычайное возбуждение, которое истощает его, он через три дня будет в состоянии ехать, – сказал доктор.

– Благодарю! – вскричал Нагато. – Это лучше всяких лекарств.

– Моими лекарствами не следует пренебрегать, – сказал доктор. – И ты примешь еще те, что я пришлю тебе.

Потом он низко поклонился императору и своему высокому больному и удалился.

– Ах! – вскричал Фидэ-Йори, когда он остался один со своим другом. – Твое нетерпение доказывает мне, что меня не обманули: ты влюблен, Ивакура, ты любим, ты счастлив!

И он глубоко и тяжело вздохнул.

Принц посмотрел на него, удивленный этим вздохом, и ждал признания, но молодой человек слегка покраснел и переменил разговор.

– Видишь ли, – сказал он, открывая том, который лежал у него на коленях, – я изучаю эту книгу законов, и смотрю, не нужно ли ее очистить, смягчить.

– В ней есть одна статья, которую я советую тебе уничтожить, – сказал Нагато.

– Какая?

– Та, в которой говорится о взаимном убийстве из-за любви.

– Что же это за статья? – спросил Фидэ-Йори, перелистывая книгу. – А, вот! «Если двое возлюбленных клянутся умереть вместе и вспарывают себе живот, их трупы поступают во власть правосудия. Если один из них не смертельно ранен, то он считается убийцей другого. Если оба остаются в живых после покушения на убийство, то на них смотрят, как на отверженных».

– Это несправедливо, – сказал Нагато. – Разве человек не имеет права путем смерти избегнуть слишком тяжелых страданий?

– Есть религия, которая говорит, что нет, – пробормотал Фидэ-Йори.

– Вера европейских бонз! Та, учение которой ты принял по всеобщим толкам, – сказал Нагато, стараясь читать в глазах своего друга.

– Я изучал эту веру, Ивакура, – сказал сегун. – Она трогательна и чиста, и священники, которые проповедуют ее, выказывают полное самоотвержение. В то время, как наши бонзы стараются только разбогатеть, те презирают богатства. И потом, видишь ли, я не могу забыть ни ужасной сцены, при которой я присутствовал когда-то, ни высокого мужества христиан, выносивших страшные мучения, которым подвергал их мой отец. Я был тогда ребенком: меня заставили присутствовать при их казни, чтобы научить меня, как нужно поступать с этими людьми. Это происходило около Нагасаки, на холме. Этот кошмар никогда не даст мне спокойно спать. По склону было расставлено такое множество крестов, что холм казался покрытым лесом из сухих деревьев. Среди жертв, которым обрезали носы и уши, шли трое юношей; мне кажется, я их еще вижу, обезображенных, окровавленных; они выказывали странную храбрость перед смертью. Несчастных всех привязали к крестам и проткнули им тела копьями. Кровь текла ручьями; жертвы не жаловались. Умирая, они молили небо простить их палачей. У присутствующих вырывались ужасные крики, и я, весь перепуганный, кричал вместе с ними и прятал лицо на груди принца Маяды, который держал меня на руках. Вскоре, несмотря на солдат, которые отталкивали копьями зрителей этой ужасной сцены, они бросились на холм, оспаривая друг у друга священные клочки одежды мучеников, которых оставляли голыми на крестах.

Во время разговора сегун продолжал перелистывать книгу.

– Вот как раз, – сказал он с содроганием, – указ, которым мой отец повелел избиение:

«Я, Таико-Сама, приговорил к смерти этих людей, потому что они пришли в Японию под видом посланников, хотя и не были ими, потому что они жили на моей земле без моего разрешения и проповедовали христианскую веру, несмотря на мое запрещение. Я хочу, чтобы они были распяты в Нагасаки».

Фидэ-Йори вырвал эту страницу и несколько следующих, содержавших законы против христиан.

– Я нашел, что нужно вычеркнуть в этой книге, – сказал он.

– Ты хорошо делаешь, государь, покровительствуя этим кротким и безобидным людям, – сказал Нага-то. – Но берегись, чтобы молва, которая переходит из уст в уста и обвиняет тебя в приверженности к христианству, не укрепилась, и чтобы твои враги не воспользовались ею против тебя.

– Ты прав, друг, я подожду, пока мое могущество не утвердится крепко, и тогда объявлю мои чувства и искуплю, насколько это возможно, пролитую на моих глазах кровь. Но я должен покинуть тебя, дорогой больной, ты утомляешься, а доктор предписал тебе покой. Будь терпелив, твое выздоровление близится к концу.

Сегун удалился, бросив на своего друга нежный взгляд.

Как только он вышел, Лоо наконец поднялся; он зевнул, потянулся и сделал тысячу гримас.

– Ну, Лоо, – сказал принц, – пойди, побегай немного по саду, но не бросай камнями в газелей и не пугай моих китайских уток.

Лоо исчез.

Оставшись один, Нагато быстро вынул из-под подушки бумажку, спрятанную в сумочку из зеленого атласа. Он положил ее на подушку, лег на нее щекой и закрыл глаза, чтобы заснуть.

Это был тот конверт, который дала ему Кизаки. Он берег его, как драгоценность, и его единственной радостью было вдыхать его легкий аромат. Но, к его великому сожалению, ему казалось, что запах за последние дни выдыхался. Может быть, привыкнув часто вдыхать его, он уже не ощущал его так сильно.

Вдруг принц приподнялся; ему пришло в голову, что внутри этот тонкий, приятный запах лучше сохранился. Он сломал печать, которой еще не трогал, думая, что конверт был пуст, но, к своему великому удивлению, он вынул оттуда исписанную бумажку.

Принц вскрикнул и попробовал прочесть, но напрасно. Красные круги бегали перед его глазами, в ушах шумело; он боялся потерять сознание и опустился на подушку. Однако он успокоился и снова стал смотреть на письмо. Это было изящно составленное четверостишие. Принц прочел его с невыразимым волнением.

 
«Два цветка распускаются на берегах одного ручья.
Но, увы! Ручей их разделяет.
В каждом венчике дрожит капля росы – блестящая душа цветка.
Одну из них озаряет солнце, и заставляет ее блестеть.
Но она думает: отчего я не на другом берегу?
Когда-нибудь эти цветы склонятся, чтобы умереть.
Они уронят, как бриллианты, свою лучезарную душу.
Тогда обе капельки росы сольются и смешаются».
 

– Это она назначает мне свидание, – вскричал принц, – дальше, позже, в другой жизни. Значит, она угадала мою любовь! Она меня любит! О, смерть, разве ты не можешь поторопиться? Не можешь приблизить божественный час нашего соединения?

Принц мог подумать, что он услышан, так как он потерял сознание, опрокинувшись на подушки.