Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Молодой присяжный – соседу:

– Слыхал? Прославленный оратор, а распустил нюни...

Пожилой присяжный:

– А ты не видишь, что многие из нас тоже чуть не ревут над Сократом?

Молодой:

– Уместно ли это, если он совершил преступления, за которые полагается смерть? Чего этот Ликон не возьмется за него как следует? А то все жалеет, все хвалит – того и гляди, лавровый венок нахлобучит на его лысину и кончится тем, что Сократ отделается каким-нибудь паршивым штрафом!

Пожилой:

– Да так бы и следовало. Штраф – и того довольно с бедняка.

Молодой:

– Ну нет. Я поспорил на десять драхм, что он получит смерть, у меня уже слюнки текут, как я на эту десятку попирую, да с бабой и детишками!

Пожилой:

– Что ж, приятного аппетита. Стало быть, на ужин будешь жрать мясо Сократа. Ладно еще, есть в Афинах и умные люди. Так что, пожалуй, не отведаешь ты Сократова мясца, людоед!

Тут внимание обоих привлек возглас оратора:

– Несчастный Сократ! Такие у тебя большие глаза, и все же ты слеп! Как, чем хочешь ты совершенствовать афинских граждан, чьи образованность, искусство и добродетели прославлены во всем мире? Ты избрал наихудший путь: воспользовавшись своей популярностью у молодежи, которой нравится, что ты сторонник новшеств, воспользовавшись чем, что, говоря языком восточных народов, ты кумир молодых людей, ты воздействовал на них всеми способами, быть может даже колдовством, чтоб оторвать от нас наших сыновей, накапать в их души яд твоих пагубных новых идей об улучшении человека – и сбить их с толку!

Мужи афинские, поверьте мне, молю вас именем всемогущего Зевса, поверьте – я сам долго сомневался в том, что сказал сейчас! Но за моим утверждением стоят неопровержимые доказательства: Алкивиад, Критий, Хармид сыновья наших древних родов. Отцы их знали Сократа, человека, презирающего корысть и собственность, человека, который превыше всего ставит добродетель и провозглашает, что ей можно научиться. Добродетель многогранную, включающую понятия мужества, справедливости, преданности правде и родине, умеренности, которая ведет человека к тому, что он еще при жизни на земле может достигнуть высочайшего блага и привести к нему своих ближних и даже все государство...

Кто же не захотел бы доверить сына такому учителю, такому мудрецу? Кто не мечтает, чтобы сын был обучен искусству править государством?

Но увы! В этом старце скромность сочетается с манией величия, умеренность с необузданностью, смирение с гордыней и доброта со злобой. Мелет благодаря интуиции поэта увидел верно: в Сократе – два человека! С большим нежеланием беру я в руки нож, чтоб отделить Сократа добродетельного от Сократа – растлителя молодежи.

Отцы посылали к нему невинных юношей, чистых душой, мечтающих послужить родине. Какими же возвращал их Сократ? Надменными, заносчивыми, тщеславными и непорядочными. Как же он, скромный, не научил их скромности? Он, умеренный, – умеренности? Не странно ли это?

В рядах присяжных поднялось жужжание, словно в улье. Ликон выпил воды. Ученики Сократа, окружавшие Ксантиппу и Мирто, страстно заспорили. Платон напряженно смотрел на Сократа, со вкусом лузгавшего свои семечки. Платон хмурился. Он сердился на учителя, зачем тот столь безучастен, когда на его голову валят циклопические глыбы обвинений.

– Ответ на мой вопрос вам, несомненно, ясен, – продолжал Ликон. Скромность Сократа лишь внешняя, а внутри сидит гордыня. И этой гордыней он развращал молодежь, он заразил ее своей насмешливостью, своим непочтением к богам, он довел молодежь до того, что она стала презирать отцов. Все это Сократ делал не с умеренностью, которую сам же возвысил как одну из главных добродетелей, а, напротив, с неутомимой энергией и страстностью – делал это до сего дня. Какое самоотвержение! Он предпочитал не спать и не есть, лишь бы неустанно удовлетворять извращенную жажду сеять зло с помощью своих "бесед". И так случилось, что самые одаренные его ученики, имевшие все предпосылки стать гордостью Афин, становились их позором...

Друзья Сократа возмутились. Критон спокойно, но твердо выговорил:

– Передергиваешь, Ликон!

Федон вскричал:

– Гнусная софистика! Лживая клевета!..

Но Ликон, не обращая на них внимания, продолжал наступать:

– Только искусству убеждения Сократа обязаны мы тем, что Алкивиад, великая надежда Афин, превратился в наглого осквернителя священных герм, в пропойцу в алом плаще и в конце концов изменил родине... А до чего довело Сократово воспитание Крития? Он стал выродком и извергом, которому нет равных, которого стыдится весь мир...

Антисфен взобрался на самое высокое место "Стола Солона", впереди Ксантиппы, и закричал поверх всего амфитеатра:

– Лжешь, софист! Критий ушел от Сократа и стал учеником твоего учителя, Горгия!

Ликон не удостоил внимания этот выкрик.

– Что представляется нашему взору? Босые ноги, потрепанная одежда, бедный, обветшалый домишко, голодные рты всей семьи? И – его уста, разглагольствующие о добрых намерениях, о справедливости, о совершенствовании человека? Афины ждут от нас справедливого суждения полезен им Сократ или вреден. Афинам нужны молодые люди, которые могли бы вернуть им былую славу, богатство и могущество. Но таковые не выходили из "мыслильни" Сократа! Он не дал таких мужей своему городу!

Возмущение Сократовых друзей и учеников нарастает. Но Ликон заговорил быстрее, силой голоса перекрывая ропот и выкрики.

– Он учит их своему повивальному искусству, но он его позорит, а не возвышает. И при этом еще обвиняет нас, софистов, – Ликон прижал к груди обе ладони, – нас, которые стремятся возвысить молодежь, выделить ее над толпой, научить ее вести эту толпу, блистать во главе ее! – В этом месте Ликон раскинул руки в обе стороны, как бы отрывая что-то от груди.

Сократ все время стоял на самом солнцепеке, смотрел на Ликона и думал. Славно же они сговорились. Хорошо показали мне, как софистика все передергивает, выворачивает, как она все употребляет во зло. В каком свете сумели они показать то, что я когда-либо делал или утверждал! Вижу, присяжные – воск в их руках. Поэт – и опытный ритор! А я не умею жонглировать словами, как фокусник шариками... Что могу я против них, с моей правдой, голенький, как младенец без рубашонки? Как могу я в столь краткое время, отмеренное мне, опровергнуть всю эту клевету? А ведь еще не выступал худший из них, Анит, который ненавидит меня пуще всех...

Неужели придется мне покинуть Афины? Клянусь псом, не могу я этого! Без Афин не могу я жить – и как же Афины без меня?.. Моя семья?.. Друзья?..

Нить его мыслей прервал громкий возглас Ликона:

– Не я! Все Афины обвиняют Сократа в том, что он отнимает у отцов самое дорогое – надежду родины. Ты, Сократ, украл наших сыновей! Кто вернет их нам?

Сознавая, сколь эффектно удалось ему закончить обвинительную речь, Ликон возвратился на свое место, благосклонно кивая тем, кто демонстративно ему рукоплескал. Он притворялся, будто не слышит, как другая часть присяжных выкрикивает:

– Позор Ликону! Позор!..

Архонт в это время тихо разговаривал с Анитом, следующим обвинителем. Сократ тщетно пытался утихомирить негодующего Платона. Юноша против обыкновения резко возражал ему:

– Да, это твое дело, мой дорогой, но и мое тоже! Ликон оскорбляет и меня вместе с тобой!

И загремел над присяжными и зрителями звучный голос Платона:

– Зачем бы мне идти учиться у тебя, Сократ, если б было правдой, что ты сбил с пути моих близких родственников – Алкивиада, Хармида и Крития? Какой же был бы я слепой глупец! Да только и я, и все, в том числе сам Ликон, отлично знают, что конец их был так жалок именно потому, что они ушли от тебя, Сократ!

На скамьях присяжных, хорошо расслышавших Платона, зашумело:

– Здорово живешь! Ну и галиматья! Этот длинный долдонит, будто Сократ портит молодежь, а молодой-то, Платон, у которого достаточно толстая мошна, чтоб заплатить куче других учителей, добровольно идет к этому старому бородачу... Да еще он в родстве с теми тремя негодяями, так что разбирается в деле... А нам-то теперь что думать?..

– Вот именно! Что?

А в рядах, шуршащих дорогими одеждами:

– И не стыдно Платону! Публично признавать свою близость к такому оборванцу!

– Да, да... Юноша столь знатного рода – и скатился в такую грязь...

– Вот и видно, какую власть имеет этот старик...

Сократ с легкой улыбкой сказал Платону:

– Спасибо, милый, что, защищая себя, ты защищаешь и меня.

– Да! – Платон еще весь дрожал от возбуждения. – Я думаю не только о себе, но и о тебе, мой дорогой учитель! У меня такое впечатление, что именно сегодня ты забываешь о себе...

– О нет, – возразил Сократ. – Я очень много думаю о том, какой я есть и каким, по всей вероятности, останусь.

4

Поступью человека, привыкшего ходить впереди прочих, вышел Анит. Смрад дубильных веществ не оставил его даже здесь, перед судом: то ли он его уже не чувствовал, то ли гордился им...

– О, политэ! Граждане! – резко воскликнул он, небрежно приподняв руку в знак приветствия. – Вы часто приходите ко мне со своими просьбами. Сегодня я пришел с просьбой к вам: будьте особенно вдумчивы и справедливы в сегодняшнем деле! Вам – решать спор немалого значения. То, в чем обвиняют Сократа, в чем обвиняю его я, – слова тяжелые, но я обязан их выговорить, чтобы вы могли тщательно все взвесить. Мое обвинение гласит: Сократ виновен в величайшем преступлении. Сократ подрывает мощь государства!

Испуганные возгласы. Кое-кто из присяжных в передних рядах даже вскочил, в ужасе подняв руки, чтоб Анит заметил и запомнил. Ведь его благосклонность так важна...

Сократ наблюдал за присяжными: только что аплодировали Платону, а теперь круто повернули в противоположную сторону и разыгрывают перед могущественным демагогом подобострастную преданность...

Жгучая жажда и чувство голода охватили Сократа. Слизнул с губ соленый пот. Солнце жгло его лицо и лысину, ослепляя до того, что лица присяжных сливались перед ним в единую розовую массу. Сократ был удивлен. Таким он себя не знал; таких ощущений у него до сих пор не бывало. Неужели именно сегодня перешагнул он предел физической выносливости? Но нельзя поддаваться слабости. Он обязан защищать не только себя, но, главное, свои идеи, своих учеников и последователей. Попросил глоток воды. На Анита не смотрел, боялся собственного гнева, который всегда рождался в его душе при взгляде на этого человека.

Анит же с удовлетворением отметил, что его резкий выпад против Сократа разом сломил в присяжных склонность к снисходительности и мирному решению. Первым же ударом он лишил Сократа сочувствия многих присяжных. Этим он, однако, не удовольствовался. Знал – у Сократа много врагов, особенно среди тех людей, с которых тот сорвал маску, прикрывавшую зияющее невежество, но и множество друзей, которым он был добрым советчиком. Необходимо было подорвать и их чувство благодарности к Сократу. Анит уже владел приемами софистики. Тем более что наблюдал их и сегодня, в выступлении Ликона. Но Анит был осмотрителен. За его спиной было достаточно судебных дел, чтобы знать, сколь изменчиво отношение толпы. Какой-нибудь пустяк – и в последнюю минуту настроение присяжных повернется в другую сторону...

За себя Анит не опасался. Главный обвинитель – Мелет, и в случае провала он понесет моральную и материальную ответственность (в последнем, впрочем, ему нетрудно помочь). Но тогда Анит не избавится от самого страшного противника! Сократ по-прежнему будет восстанавливать против него человека за человеком, лишит покоя, лишит сна... Раз за разом будет раздевать Анита перед глазами избирателей... И Анит заговорил мягко, чуть ли не ласково:

– Друзья мои! Вы все знаете, что Сократ злоупотребил своим влиянием, воспитывая и моего собственного сына...

– Он еще и об этом! Вот здорово! – раздался голос из первых рядов.

– Таким образом я сам пострадал от Сократовой "заботы" о молодежи. Скольких трудов стоит мне теперь выправить эту испорченную юную душу! Несмотря на это, я клянусь вам здесь, призывая в свидетели всех двенадцать главных богов, что нет никакой связи между моим обвинением Сократу и его дурным влиянием на моего сына!.. – Смущенные хлопки. – Мой сын уже давно стал учеником настоящих учителей мудрости, софистов. – Анит встал в позу главного актера, декламирующего монолог. – Но что мне сын в сравнении с благом нашего города, служению которому я отдал себя целиком?!

Шумные рукоплескания. Но и разрозненные выкрики неудовольствия.

– Вы видите, стало быть, – гладко продолжал Анит, – что я не предубежден против Сократа лично, и в доказательство хочу теперь упомянуть о лучших его делах, о его заслугах перед родиной. Он обнаружил примерное мужество в битвах при Потидее, Амфиполисе и Делии. Я не хочу отнять у него ни малейшей заслуги и потому упомяну о том, как он противился приказам Тридцати тиранов, не считаясь с тем, что рискует жизнью при бесчеловечном убийце Критии.

Присяжные, настроенные дружески к Сократу, оживились; враждебные ему мысленно преклонились перед величием духа Анита, который так справедливо выделяет заслуги противника, притупляя тем самым острие обвинений предыдущих ораторов и даже своего собственного; вопреки своему утверждению, что Сократ подрывает мощь государства, Анит перечисляет лучшие деяния Сократа на благо государства...

Одни друзья Сократа радуются; другие же, особенно Платон, нахмурились. Поняли: в тот момент, когда величайшие заслуги Сократа попали на язык Анита, они были вырваны из уст Сократа. Чем ему теперь защищаться?

Платон посмотрел на учителя. Увидел: на лбу – морщинки озабоченности. Увидел: изменяется лицо Сократа, улыбка, навечно вписанная в него, приобретает черточки боли. Глаза Платона встретились со взглядом Сократа. Это был погасший взгляд, но, коснувшись Платоновых глаз, он мгновенно заискрился обычным своим светом. Платон превозмог страх за учителя, задушил в себе наплыв малодушия. Ободряюще улыбнулся старику.

Меж тем Анит бросал в толпу:

– Если б демократия не одержала вовремя верх над тиранией, Сократ, несомненно, был бы в числе полутора тысяч казненных афинян!

Он приостановился, видя, что писец не поспевает за ним; сделав небольшую паузу, тихонько повторил для писца свои последние фразы. Затем, снова повернувшись к присяжным, отрывисто крикнул:

– Если б наша демократия не победила вовремя, не мог бы Сократ каждое утро по своему обычаю поклоняться солнцу! Но именно к этой, спасшей ему жизнь, демократии он неблагодарен!

Предшествовавшее этому восхваление Сократа удвоило силу удара. Воцарилась мертвая тишина – лишь жужжание насекомых трепетало над испуганным собранием.

Анит продолжал уже с возмущением:

– Он неблагодарен к той самой демократии, которая дает народу такую полноту свободы, как ни одно правительство ни одного государства! – Голос Анита зазвучал слащаво – он решил польстить присяжным: – К той самой демократии, которая щедро раздает деньги из казны всем вам, неимущим и нуждающимся!

Присяжные, сидящие на солнцепеке, потихоньку освежаются глоточками вина. Это коварное винцо в одном вызывает необузданное веселье, в другом строптивость, а кто-то беспокойно ерзает и вдруг, распалясь, выкрикивает:

– Эту мелочь-то? Медяки?!

Возглас этот прорвал и без того уже истончившуюся плотину уважения к суду.

– Требуем работы!

– Отдайте нам наши поля!

Архонту стоит многих трудов восстановить относительный порядок.

– Да пускай даст им выкричаться, – шепчет один богач на ухо другому.

– Ну, не знаю...

– Коли они могут делать что хотят, то и мы можем делать что хотим. Ничего, пускай их!

Но Анит взгремел так, что напугал присяжных:

– И все же! Нашелся среди нас человек, который день за днем обходит город и, где он ни остановится, тут же собирает толпу вокруг себя, чтоб держать речи против нас, демагогов! Слушайте, мужи афинские! И эти речи его, эти разрушительные идеи, находят почву и ширятся!

Анит задел совесть присяжных, и те быстро умолкают: кому это надо – из присяжного вдруг стать обвиняемым?

– Даже со сцены Дионисова театра обращался он к тысячам! – гремит Анит. – Дивитесь – как это так? Я вам скажу. Другу своему, поэту Эврипиду, он вбил в голову, чтобы он защищал в стихах рабов и боролся за равные права женщин с мужчинами!

Не дожидаясь, чтоб из рядов, где снова заваривалось беспокойство, поднялись новые выкрики, он быстро закончил:

– Славно бы выглядели Афины, если бы мы поставили во главе государства женщину, а сами, свободные граждане, принялись бы мыть ноги рабам!

Представление, что на месте Анита могла бы стоять какая-нибудь красавица, а сам он мыл бы ноги рабам, вызвало у неимущих взрыв веселого хохота. Разошедшись, орали:

– Слава Сократу!

Рабовладельцы – а их тут было немало – по настоянию Ликона взялись перекрикивать их:

– Позор ему! Позор!

Анит, ободренный успехом у богачей, которые наконец-то тоже раскачались, живо продолжал:

– Сократ видит зло в том, что люди, стоящие ныне во главе общины, имеют собственный дом и приличную одежду. Он, видимо, хочет, чтобы они жили как рабы! Ходили босиком и питались семечками, как он сам!

Язвительность, которой он рассчитывал рассмешить присяжных, сыграла лишь частично. Многие вдруг вспомнили, в каком притворстве живет Анит, как меняет он и одежду свою, и обращение, как он всякий раз принимает другое обличье в зависимости от того, идет ли раздавать нищенскую похлебку, или в совет, или принимает друзей в своем доме...

Анит моментально почувствовал это и отреагировал мгновенно:

– Сократ лицемерно заявляет: "Знаю, что ничего не знаю". Это разошлось по всем Афинам, но он знает, он один знает, каким должен быть справедливый человек и справедливый правитель! Ему одному ведомо, каким должно быть совершенное государство, и это он внушает своим ученикам. Сократ требует, чтоб во главе государства стоял любитель размышлять! Так, может, философ? Может, он сам?! – В тишину, наступившую после этих слов, Анит кинул вопрос:

– Что же предлагает он вам взамен нашего величайшего достижения, нашей неограниченной свободы? – Он повысил голос. – Ложную свободу, стесненную тем, что Сократ называет добровольной дисциплиной, которая якобы избавляет от духовного рабства!

Сократ повернулся к нему. Посмотрел прямо в его глаза – глаза ящерицы. Анит занервничал. Отвел взгляд. Перенес его с Сократа на присяжных – и вдруг его охватило отвратительное ощущение, будто в рядах перед ним сидят Сократы, Сократы, сотни Сократов...

Его прошиб пот. Он хотел еще многое сказать, но решил поскорее закончить.

– Мужи афинские! Вы слышали обвинение Мелета, Ликона и мое, и каждое из них в отдельности изобличает Сократа. Но перед нами три обвинения, и в совокупности они доказывают, насколько больше вреда принесли Афинам собеседования Сократа, чем пользы. Вы сами решите, умышленно или неумышленно вырывал он Афины из-под нашего влияния, чтобы подчинить их влиянию своему. Вам предстоит решить дело, важнейшее для нашего государства, – великое дело.

Один из захмелевших смельчаков встрепенулся.

– О славный Анит! Великий демагог! – Но тут же пафос его сменился доверительным тоном. – Слышь, братец, коли это такое уж трудное дельце, как ты говоришь, не кажется ли тебе, что три обола за него мало? Может, дашь по пяти?

Со всех сторон подхватили:

– Да и пяти-то мало за такую работенку! Прибавь! Прибавь!

– Молчи, ребята! Прикуси язык! – уговаривал крикунов один из таких же голодных. – Не то в жизни вас не пустят к кормушке!

По знаку архонта судебные служители закричали:

– Тихо там! Тихо!

И стали пробираться к беспокойным.

Однако захмелевший присяжный – хотя видел он двух Анитов сразу, причем куда явственнее, чем обвинители – двух Сократов, тем не менее устремил взор куда надо и, приложив ладони рупором ко рту, гаркнул:

– Ну как, Анитик, прибавишь? Или казна-то уже совсем пуста?!

Голос смельчака потонул в буре криков, смеха, брани, которую архонт утихомирил только угрозой очистить скамьи, откуда неслись дерзкие выкрики.

Эпизод этот был крайне неприятен Аниту. В словах наглецов ему слышался голос Сократа. И слови эти показывали, до чего дошло разложение всякого порядка в Афинах, и еще они убедили его в том, что он правильно решился на такой суд. Скорее кончать!

Он поднял руки:

– Именем олимпийских богов и установлений предков я тоже обвиняю Сократа! Он виновен в том, что не признает богов, чтимых в Афинах, вводит новые божества, совращает молодежь и подрывает могущество государства!

5

Обвинители отговорили свое и отошли на задний план.

Архонт басилевс поправил на голове миртовый венок, символ неприкосновенности, встал и, обратившись к обвиняемому, произнес торжественно, как и подобает говорить в гелиэе:

– Настало время твоей защиты, Сократ. Говори!

Клепсидра начала отмерять капли времени.

Сократ молчал. Голову склонил несколько набок, как бы прислушиваясь к чему-то. Стояла глубокая тишина. Казалось, молчит не один Сократ – молчит весь холм Ареса, все Афины, все небо, вся земля. А Сократ все стоит, слушает, словно хочет слухом уловить что-то в этой тишине. Тишина длилась, капала вода в клепсидре, но никто не осмеливался вступить в Сократово время хоть словечком, чтобы поторопить его.

Пока говорили обвинители, присяжные смотрели на них, на архонта, на членов суда, глашатая, притана – Сократа же задевали лишь беглым взглядом. Но теперь перед ними был один только Сократ. Взгляды пятисот пар глаз облепили его, его босые ноги, сильные руки, пятнали его белый полотняный хитон, сходились на его лице, больше всего – на его сомкнутых губах. Когда же они наконец раскроются! Бежит ведь драгоценное время!

Только теперь присяжные – особенно из новых переселенцев – как следует рассмотрели Сократа. Коренные же афиняне мысленно сопоставляют то, в чем его обвинили, с тем, каким они его знали с давних пор.

Внешний облик Сократа ни в ком не возбуждал жалости. Перед ними не жалкий бедняк, не хилый запуганный старичишка, один вид которого остановил бы руку присяжного, готовую кинуть черный боб в урну. Сократ и в семьдесят своих лет статный, крепкий, выглядит куда моложе. Тело его, чаще открытое солнцу, чем прячущееся в тени, приобрело цвет почвы гудийских виноградников и по контрасту с белым хитоном кажется еще смуглее. Это тоже молодит Сократа. Но резче всего противоречит возрасту лицо, округлое лицо, не исчерченное старческими морщинами, лицо, несущее густую, мягковолнистую, окладистую бороду. Нельзя сказать об этом сильном лице, что оно улыбается; но и отрицать этого нельзя. Лицо Сократа излучает силу воли, радостное веселие и свет.

Бродячий философ, чудак... Как с ним поступить?

Рука Сократа, покоящаяся на согнутом локте другой руки, неподвижна. Рука архонта, лежащая на столе, дрожит. Когда же наконец?!. Рука архонта уже потянулась к молоточку, но тут Сократ широко улыбнулся и спокойным голосом проговорил:

– Мужи афинские! В эти минуты тишины я понял: заговорив здесь, я не подвергнусь никакой опасности и зла мне это не принесет. Довольно долго прислушивался я, не подаст ли голос мой демоний, не предостережет ли меня от этого выступления...

Среди присяжных раздались возмущенные возгласы:

– Слышите? Да он признается с первых же слов!..

– Безумие!..

– Позор!

Сократ поднял руку, прося тишины.

– Я доволен тем, что вы перестали есть и пить и внимательно следите за моей речью. Но мне бы хотелось, чтоб вы умерили поспешность в суждениях, друзья. Вам ведь это легче, чем мне. Это мне тут наступают на горло, не вам; а я не кричу. Начнете кричать вы – заставите кричать и меня, а мне это, согласитесь, вовсе не подобает.

Хуже другое: я не знаю, что сказать в свою защиту. Ибо обвинители мои, как говорится, выбили у меня из рук всякое оружие. Огромный труд проделали Мелет, Ликон и Анит! Да разве сам я вспомнил бы все те подробности, с какими они описали мою жизнь! Однако они не только обвиняли, но и защищали меня. Выглядело это весьма благородно, в высшей степени справедливо по отношению ко мне – и вам, судьи мои, внушило, несомненно, хорошее мнение о моих обвинителях. Но рассудите: стою-то я здесь, притянутый к суду именно этими благородными и справедливыми людьми! И когда слушаю обвинения, мне кажется неправдоподобным, чтоб, к примеру, главный обвинитель, обесславленный мною поэт Мелет, поставил меня перед вами из одного только желания похвалить за заботу об афинянах и увенчать славой, какой недостает ему самому. Не верится также, что два других обвинителя расхваливали меня за мои заслуги перед Афинами только ради того, чтобы распространить мою славу, или что они так хвалят и славят меня в конце моей жизни из любви и уважения ко мне. Эти трое включили в свое обвинение и защиту мою, присвоили то, что полагалось сказать мне, оправдываясь перед вами. Таким образом они сделали меня на это время безоружным.

Сократ плавно опустил руки.

– Этот коварный прием, эта ораторская ловкость, достойная софистов наших дней, застала меня врасплох. Мой язык, всегда с трудом пробивающийся к правде, не так гибок и, право же, не сходен с угрем или со змеей.

Если теперь, после моих обвинителей, я стану повторять, что доброго я сделал за свою жизнь для родины, то уже только потому, что они завладели этим до меня, вам будет казаться, будто я сам продолжаю их обвинения против себя. Ведь всякую мою заслугу они тотчас затоптали в прах – и боюсь я поднять ее из праха, ибо теперь она будет уже нечистой.

Но о главной моей заслуге перед родиной, далеко превосходящей мои воинские дела и мое сопротивление произволу Тридцати тиранов, – о моих идеях, которые я сею среди людей, об этом-то самом важном они вообще не упомянули. Поэтому я обращаюсь теперь к вам, афиняне.

Не говорят ли: Сократа можно всегда найти там, где собирается много народа? Там-то он и применяет свое повивальное искусство, помогая рождаться пониманию: что такое добро и зло, красота и уродство, что добродетель, а что порок, что справедливость и что – несправедливость? О Сократе говорят – он просто одержим этой деятельностью. Как же не поспешить Сократу сюда, когда он знает, что здесь его будет слушать пять сотен человек? Может ли он упустить столь редкостную возможность, когда ему уже стукнуло семьдесят, когда он накопил огромный опыт и когда самая страстная его мечта потолковать об этом с добрыми людьми?

Видите – вполне естественно, что я не мешкая поспешил на столь заманчивое приглашение и не стал искать никаких предлогов уклониться от приятной встречи с вами. Я благодарен Аниту и его друзьям Ликону и Мелету за такое приглашение. Всем известно – я не пессимист и вижу мир отнюдь не в черных красках. Поэтому я говорю: кто знает, что доброго принесет этот день и кому? Мне, обвиняемому, обвинителям моим или вам, присяжным?

Рассмотрим же вместе несколько крошек, по нечаянности просыпанных моими обвинителями и потому оставшихся для меня. Рассмотрим и то – да простят они мне слово правды, – где они напутали.

Сократ шагнул ближе к краю возвышения и раскинул руки:

– Ведь я – и в этом никто мне не откажет, – я простой человек, ничем не выдающийся, и неуместно Мелету сравнивать такого, как я, со столь славным мужем, как Гомер. В богах, изображенных Гомером, куда больше кипучей жизни, чем во многих земнородных. Эти боги полны человеческих чувств и страстей. Поэтому Мелет ошибается: не я сочинил все эти давние предания о богах, признанных нашим государством. Не я изобретатель сочных любовных историй о них. Я только любознателен, любопытен, я только рассуждаю и беседую обо всем этом с людьми. Разве не интересный предмет для разговора? Разве не видел я, как вы все оживились, едва я упомянул об этом единым словечком? Да, я подсчитывал, скольких смертных женщин осчастливил Зевс своей благосклонностью. Считал, сколько есть Афродит и Афин. Уже в этом подсчете кроется некая божественная сласть, которую, к сожалению, не испытывает Мелет. Вы все умеете считать, многие – лучше меня. И эти многие знают, что я так и не досчитался до окончательного числа в этом Эротовом круге богов. За что же осуждать счетчика? Он ведь только считает. Однако я с изумлением вижу, что Мелет осуждает не только Гомера, но и самого Зевса Громовержца за то, что он недостаточно целомудрен и сдержан...

Пригоршни смешков со всех сторон. Но Сократ, ни на что не обращая внимания, невозмутимо говорит дальше:

– И через меня, сухого счетчика, Мелет укоряет богиню Афину – зачем она является в стольких обличьях, в стольких уделах...

Смех усилился. Мелет побагровел от злости. Крикнул:

– Как можешь ты шутить?!

– Клянусь псом, я не шучу! – возразил Сократ. – Я только наслаждаюсь богатством нашего богословия. Мои обвинители сказали, что я люблю Демокрита, самого веселого из философов. Люблю. Его труд "О добром расположении духа" мое любимое чтение. Когда на пиру человек потягивает с друзьями вино и развлекается, глядя на фокусника, ему не нужно напрягать волю, чтоб сохранить доброе расположение духа – оно держится само. Демокрит же советует – и я с ним согласен – сохранять доброе расположение духа даже в самые тяжкие часы жизни. Никто из вас, конечно, не собирается убеждать меня, будто я тут пью хиосское вино и радую свой взор ловкостью фокусников. Вы все, несомненно, согласны в том, что клепсидра отсчитывает довольно горькие капли моей жизни, и если есть здесь среди нас фокусники, то им, по всей вероятности, и в голову не приходит меня увеселять. Посему простите мне, что я не призываю на помощь богов, как то делал Мелет, не роняю крокодиловы слезы, как Ликон, и не прибегаю к начальственным окрикам, как Анит... В шум, поднявшийся после этих слов, он бросил:

– Однако не отклонились ли мы малость?..

Ощущение внутреннего жара у Сократа усиливалось; усиливалось и ощущение внешнего жара. Зной становился тяжким ему. Он глянул на солнце, поднимавшееся к зениту. Что это? Неужели и ты, милый брат, сегодня недобр ко мне? Сократ стер пот со лба. Мелочь. Простое движение руки. Но близких его, никогда не видевших у него такого жеста, он напугал.

– Знаю, я больше понравился бы обвинителям – и, быть может, тем из присяжных, которые, сидя здесь, вспоминают, как я когда-то наступил им на любимую мозоль, превратившуюся ныне, спустя годы, когда они увидели меня здесь в роли слабейшего, в болячку, сочащуюся сукровицей, – я больше понравился бы им, если б попричитал над собой. Если б привел жену, чтобы она плачем и мольбами смягчила вас, если б я тут, при стольких свидетелях, поклялся – хотя бы этим своим псом, – что не буду больше шататься по агоре, по гимнасиям, рынкам, не буду ни с кем больше беседовать. Милый мой Мелет и вы, Ликон и Анит, – этого от меня уже до вас требовали другие. Не сердитесь на меня за правду, но этими другими были Критий и Хармид – они даже, когда я не подчинился им, издали закон, запрещающий мне разговаривать с молодыми людьми и обучать их искусству риторики.