Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

– Клянусь Герой, я разделяю с тобой это опасение, мой милый! Боюсь – не избрали бы Алкивиада стратегом слишком рано... Ты говоришь – муж. Да, ему тридцать один год. Но в нем столько еще милой детскости и наивной игривости... Взгляни на него – увидишь лицо, сияющее счастьем и любовью...

Критий до крови закусил губу.

– Почему ты смотришь на меня так пристально, Сократ?

Тот снова поднял руки и дал им опуститься на стол:

– Думаю об Алкивиаде – вот и смотрю на тебя, который о нем говорит.

– И видишь, что мое лицо не сияет счастьем и любовью, – вызывающе сказал Критий. – Кивни же, кивни! Не бойся меня. Скажи правду! Я отталкиваю всех... Даже этот молокосос Эвтидем меня не любит. Ни из приличия, ни из вежливости не обнаруживает ко мне расположения – ни в какую! Нет в Афинах никого, кто любил бы меня, когда рядом ослепительный Алкивиад...

В эту минуту Сократ понял, как чужд ему, как далек от него этот человек, горький словно полынь.

– Этого нам не изменить, милый Критий. Это дело натуры... Людям всегда больше нравится лицо, озаренное любовью и приветливостью...

– Чем то, на котором написаны ненависть и угрюмость...

– Зачем такие резкие слова?

– Они – сестры тех, что сказал ты.

Сократ подумал: эта ненависть теперь и ко мне... Нет, не только теперь. Давно уже. И стало ему неприятно быть рядом с человеком, у которого ненависть уже не только в сердце, но и на устах.

– Мы забываем пить, – сказал он, наполняя обе чаши; потом мягко обратился к собеседнику: – Видишь ли, Критий... Я ведь учил вас обоих одинаково...

– Нет! – вырвалось у Крития. – Его – больше!

– Он сам большему научился у меня. Быть может, и тому, как привлекать к себе людей. – Сократ пригубил вино, слегка причмокнул. – В сущности, сегодня мы все время говорим об Эроте: о любви человека к человеку, к женщине, к любимцу. Кстати, отнюдь не все Афины любят Алкивиада, это преувеличение. Гнев овладевал Сократом. – Достаточно наберется таких, кому он противен до глубины души. Но он, невзирая на это, ни на кого не давит; ты же, Критий, видишь, что Эвтидем тебя отвергает, но пользуешься всяким случаем потереться об него, как свинья о забор...

Критий опешил. Сжал руками доску стола, глаза его налились кровью. Поджав губы, он заговорил ядовито, злобно:

– Наконец-то, Сократ, искреннее слово! Я давно понял, что ко мне ты испытываешь не те чувства, что к остальным ученикам, и в особенности к Алкивиаду...

Сократ хотел что-то сказать, но Критий резко перебил его:

– Я еще не кончил! Особенно к Алкивиаду, в которого и ты влюблен. Молчи! Я знаю. Вот почему ты его – хотя он моложе меня – выпестовал и поставил на то место, где должен был стоять я!

– Выпестовал, милый Критий, не отрицаю. Но – поставил на какое-то там место? Так может сказать лишь тот, кто сам в душе насильник. Молчи теперь ты! Кто знает, быть может, и ты когда-нибудь станешь стратегом – тогда я пожелаю тебе допускать насилие единственно словом и единственно ради доброго дела. – Сократ вздохнул. – Ах, если б мог я провидеть будущее – что каждый из вас двоих принесет нашей родине?!

– Ты часто говоришь как провидец, а мое и Алкивиада будущее видишь недостаточно ясно?

Сократ встал.

– Будущее таит в себе чудеса красоты и блага, но творцы их – те, кто обращает к нему свое воображение, свою фантазию, смелые помыслы, поэтическую образность...

Поднялся и Критий.

– Но из нас двоих разве не я – поэт? – Гордой поступью он двинулся к калитке и там еще обернулся. – Мне больше нечего искать у тебя, Сократ, если ты видишь во мне свинью. Наш диалог пока закончен.

Когда Критий ушел, над оградой появилась взъерошенная голова Симона.

– Опять подслушивал? – укоризненно спросил Сократ. – Да? И что скажешь?

– Оба они одинаковые – равно страстные, упрямые, неукротимые...

– Спасибо за ободрение, – иронически молвил Сократ.

17

Над Грецией – одно небо, голубое, как цвет василька, один свет прозрачнейшее сияние; один у Греции Олимп, населенный народцем богов и богинь, которые все пропахли человечьим духом, как морской причал – запахом рыбы. Одни Дельфы в Греции, которым открыто будущее. Один язык в Греции – в нем так мало различий, какую область ни возьми, – но нет у нее единой идеи, одной общей цели.

Войны обостряют классовые раздоры и борьбу за власть; эти обостренные споры в свою очередь разрешаются остриями копий и мечей. Страна, оскудевшая, опустошенная войной, ищет обогатиться и возвыситься с помощью новой войны. Но даже оборонительные войны превращаются в грабительские.

Элладу все мучительнее раздирают противоречия, кровавые междоусобицы. Как тут поверить в Никиев мир? Какое значение имеет то, что в мире нуждаются владельцы поместий и крестьяне Аттики или владельцы рабов, на труде которых они наживают бешеные деньги? А остальные граждане?

Можем ли мы, афиняне, поставить над собою миролюбивого Никия, слабого, стареющего человека, который во имя неверного мира протягивает руку тем, кто издавна воспитывает своих юношей и девушек в суровом воинском духе? Того, кто обещает вдобавок спартанцам помощь Афин, если взбунтуются их илоты?

Нет, мы хотим, чтоб нашим главой был не глупый в своей хитрости старец, а доблестный муж, который не позволит водить себя за нос и вооружится сам, когда сосед вооружается.

Кто этот муж? Ответ один:

сын Клиния,

племянник Перикла,

ученик Сократа

Алкивиад.

Афинян поведет этот молодой, еще не прирученный хищник, красивый до того, что дух захватывает, гибкий, ловкий, отважный, дитя Фортуны, жарко любимый, жарко любящий, гордость Афин, надежда народа.

"Никого столь щедро не наделила судьба прекрасною внешностью, никого не осыпала она богатейшими дарами жизни так, как Алкивиада", – говорили о нем в более поздние времена, но и современники его знали это. Под бурное ликование народа Алкивиад был избран и введен в должность стратега.

Но Алкивиад не был бы Алкивиадом, воспитанником Сократа, и никакой радости не ощутил бы он сегодня, если б с ним вместе не радовались все афиняне.

"Всякий, кто по дружбе захочет прийти сегодня в мой дом перед заходом солнца, будет желанным гостем!" – так устами глашатаев звал Алкивиад всех граждан на пир.

Толпа у стен вокруг его садов все гуще, люди не могут дождаться, когда откроют ворота. Анофелес забрался по спинам на стену, наблюдает оттуда за приготовлениями к пиру.

– Боги Олимпа! – кричит он в изумлении. – Я ослепну от такого зрелища!

Голодная толпа под стеной бранится:

– Да говори же! Что ты видишь?

Тощий верзила дернул Анофелеса за ногу:

– А вот стащу тебя, бездельник! Или ты и за то, что видишь, будешь клянчить подачку?!

– Сбрось комара!

– Не волнуйтесь, граждане! Сейчас все перескажу, – торопливо откликается Анофелес и, заслонив ладонью глаза от солнца, в восторге выкрикивает: – О животворный Гелиос! Прекрасная Афродита, вдохновительница любви! Великий Пан, оберегатель стад!..

– Ты не у алтаря, дуралей! Говори, что видишь!

– О Дионис, бог вина и плодородия! – не прекращает взывать к богам Анофелес.

Кто-то нагнулся за камнем, но Анофелес уже спрыгнул по ту сторону стены.

– Негодяй! Паразит несчастный! А нас-то тут как мух!

– Не хватит на всех!

– И мы даже не знаем, что там готовят!

– Знаем! – вскричал какой-то подросток, которого отец подсадил на стену. – Сад полон рабов! Носят дрова к кострам, насаживают на вертела говяжьи окорока, свиней, телят, гусей, овец! Рабыни носят блюда с горами сельдей, корзины, полные сладостей, груш, фиг, орехов, амфоры с вином, их целая вереница, по пятам друг за дружкой... – Вдруг он истошно заорал: Пожар! Горит! Весь сад в огне!

Дым повалил через стену – то рабы подожгли все костры и принялись вращать вертела. Дым пахнет древесным духом, жиром, жарящимся мясом, дразнит обоняние нетерпеливых – и тут раздается отчаянный вопль:

– Ворота открыли! Мы не попадем!

– Попадем!

Кое-кто уже прорвался внутрь, кто посмелее – лезет через стену, в воротах столпотворение, тело к телу, давят друг друга, кричат, зовут на помощь... Рабы наводят порядок. Впустили столько голодных, сколько могут вместить сады, после чего с великим трудом ворота закрыли. В садах настоящий Элисий, ибо Алкивиад щедр, прямо расточителен. А за воротами – отчаяние. Грохают кулаки по медным створкам: ведь Алкивиад в состоянии накормить все Афины! Алкивиад может все, что пожелает! Алкивиад словно прочитал эти мысли: на стену поднимаются трубачи и глашатаи:

– Граждане Афин! Достанется каждому. Все рассчитано, чтоб ни один человек не ушел, не поев и не выпив. Терпение!

А в садах пирующие уже дерутся за первое угощение: печень на вертеле, рыбный салат... Руками зачерпывают с блюд густую подливу, овощи, гороховую кашу...

Во всех покоях Алкивиадова дома раздвинуты занавеси, по всем помещениям снуют рабы и рабыни, разнося тазы для ополаскивания пальцев, амфоры с вином, кратеры, воду. Подошло время открыть пир, а Алкивиад все еще не подает знака. Его окружает пестрая толпа друзей: здесь богатый кожевенник Анит, один из ведущих демократов, Эврипид, Критон, двоюродный брат Критий, другие ученики Сократа – Аристипп, Антисфен, Эвтидем, Симон, и еще, и еще... Но нет Сократа.

Алкивиад с трудом скрывает свое беспокойство, даже досаду. Почему не идет? Придет ли вообще? Алкивиад выслушивает хвалебные речи гостей, едва отвечает, все смотрит на вход.

Наконец – пришел! Босиком. Белый хитон, коричневый гиматий.

Улыбнулся – и разом озарился весь пиршественный зал. Ясней проступила на стенах роспись Агафарха, ярче стали цветы, одежда гостей, лица...

Алкивиад вскочил, с грохотом опрокинул накрытый столик, серебро, золото зазвенели на полу. Кинулся к Сократу, низко ему поклонился, вскричал в экстазе:

– Вот, дорогие друзья, вот подлинный стратег Афин! Это ты, неотразимый Сократ, все время говорил в экклесии моими устами, я был лишь твоим глашатаем! Не я – ты победил!

Гости захлопали, радостно зашумели.

– Слава Алкивиаду, слава его творцу Сократу!

А тот стоит, растроганный любовью Алкивиада, но и смущенный.

– Тебе я обязан всем! – с жаром твердит Алкивиад.

– Довольно! Довольно, мальчик, – останавливает его Сократ. – Или хочешь, чтоб я ушел? Задумал выжить меня отсюда?

Алкивиад обнимает, целует Сократа.

– Неужели же мне благодарить тебя тайком? Нет! Пускай все знают, кто дал Афинам Алкивиада! Да смел ли бы я называться твоим учеником, если б, раздувшись от гордыни, забыл сегодня своего учителя!

Обняв Сократа, он подвел его к гостям и усадил рядом с собой.

– Верно, – заговорил философ, – я стараюсь, чтоб каждый уходил от меня лучшим, чем пришел ко мне. Но могу я далеко не все. Многое зависит от самого ученика. Иной раз вмешивается таинственная богиня Тиха, осыпает человека счастьем из рога изобилия, а бывает, что, как говорит мой дорогой друг Эврипид, вмешиваются страсти и необузданные порывы...

– Это так, – подхватил Эврипид. – Страсти играют большую роль в жизни человека. Но это еще не причина к тому, чтобы я отрицал роль случайностей и того, что дано человеку при его рождении.

Алкивиад дал знак домоправителю, и тотчас по всем покоям зашуршали босые ноги рабов, разносящих холодные и горячие блюда. Из перистиля донеслись тихие аккорды кифар.

Со своего места за дальним столиком, укрывшись за цветами в высокой вазе, Критий во все глаза наблюдает, как Алкивиад сам обслуживает Сократа. Выбирает для него с блюд не просто хорошие куски – нет, самое лучшее из лакомств, желе, корзиночки из теста, наполненные паштетами из дичи и мяса, кусочки куриной печени с миндалем... Горечь, овладевшая Критием при виде взаимной любви этих двух людей, подсказала ему странную мысль...

Спартанцы время от времени объявляют "священную войну" илотам, своим невольникам, устраивают на них охоту, как на диких зверей, истребляя самые сильные экземпляры. Но что такое порабощенные илоты, живущие на берегах Эврота, заросших высокими камышами? Животные! Критий прикрыл глаза. А вот объявить священную войну тем, за почетным столом! Вот это была бы охота выбрать лучшие экземпляры людей!

Упиваясь такими мыслями, Критий перестал смотреть на Сократа, за которым ухаживал Алкивиад. Запустил зубы в утиную ножку...

Эвтидем, влюбленно поглядывавший на Алкивиада, был озадачен. Критий, обычно старавшийся быть поближе к своему любимцу, сегодня сел в другом конце зала и даже не глядит на него. Почему? Что я ему сделал? Юношу вдруг охватило чувство заброшенности. Ему недоставало комплиментов, которые, бывало, нашептывал ему Критий, недоставало поползновений Крития прикоснуться к нему... И стихов своих ему больше не приносит!

Тем временем гости насытились до того, что не в силах были одолеть даже дроздов, фаршированных желтками и зеленью, и только отщипывали кусочки печенья с орехами и миндалем, пропитанного тяжелым вином.

Алкивиад, широко раскинув руки, обратился к Сократу:

– Скажи, мой дорогой, чем могу я отблагодарить тебя за все те годы, что ты учил меня?

– Учил? – довольно нелюбезно переспросил Сократ.

Алкивиад схватился за сердце.

– Я не могу перенести – только брать у тебя и ничего не давать взамен! Скажи только, чего тебе хочется, – все тебе дам! Объявляю об этом при всех...

– Помнишь, что я тебе ответил, когда ты много лет назад спросил, сколько должен платить мне?

– Помню. Ты тогда ответил, что потребуешь от меня высокой награды.

– А ты небрежно махнул рукой. И гордо сказал: "Слыхал я, ты учишь даром, но я денег не считаю. Я унаследовал большое богатство и заплачу сколько хочешь".

– Ты же, Сократ, тогда засмеялся во все горло! "Что ты, мальчик, я учу только даром, так буду учить и тебя!"

– А ты надулся! – Сократ и теперь рассмеялся. – Ибо если б ты мне уплатил, то не чувствовал бы себя перед кем-то в долгу.

Алкивиад вспыхнул.

– И ты хочешь, чтоб я до сего дня испытывал это тягостное чувство, и не позволишь мне от него избавиться?!

– Мой милый, не думаешь ли ты, что сегодня я запрошу с тебя меньше, чем в те давние годы?

Гости прислушивались с напряженным любопытством. Они не могли угадать, чего бы мог потребовать от богача Алкивиада человек, у которого так мало потребностей.

Эврипид спросил Сократа:

– А чего ты пожелал тогда?

– По всей вероятности, любви, – съязвил Критий.

– Конечно, любви, милый Критий, – согласился Сократ. – Я требую от ученика больше чем денег: я хочу, чтоб он жил так, как я его учу. – Сократ посмотрел на смутившегося Алкивиада. – И ты тогда сказал мне: согласен.

– Да, я сказал так, но ведь с твоей стороны то была просто скромность, и тебе полагается большая награда, драгоценный дар...

– Именно этого я и требую от тебя, Алкивиад. С тобой и со всеми моими учениками я вел собеседования для блага Афин. Ради любви к ним я не считаю дней, отданных тебе, Алкивиад, и мне было бы стыдно принимать за это деньги. Скромность, говоришь? Напротив, я очень нескромный: хочу, чтобы ты любил Афины такой же великой любовью, как моя, и служил бы им верно.

У Алкивиада сверкнуло что-то в глазах, голос дрогнул:

– Ты благородный человек, Сократ! Ты лучший сын Афин! Я бесконечно благодарен тебе за любовь к Афинам, которую ты привил и мне... – Борясь с растроганностью, он произнес веско, словно приносил здесь, при всех, торжественную клятву: – Пока я жив, буду верно и честно служить Афинам!

Глубокие чувства взволновали всех сотрапезников. Гости поднимались с мест, тост следовал за тостом.

Рабыни в подпоясанных пеплосах разнесли венки из роз. Алкивиад взял венок из рук девушки, поцеловал его и возложил на голову Сократа. Тот хотел воспротивиться этому, говоря, что первый венок принадлежит сегодня Алкивиаду, но новоиспеченный стратег только улыбнулся:

– Нет, нет! Рядом с тобой я кажусь себе взбалмошным мальчишкой, которого бросает во все стороны беспокойный нрав. Никогда не достичь мне твоего чувства меры, гармонии твоих добродетелей – нерасторжимости добра и красоты...

– Ты вызываешь меня на то, чтоб теперь я начал золотить твои добродетели? – спросил Сократ.

– Ох нет, ради богов, нет! Я обязан теперь подтвердить их действиями, сказал Алкивиад.

Новая волна ликования прошумела по залу, зазвенели, сталкиваясь, золотые чаши.

Никто не заметил, как в тот момент, когда Алкивиад увенчивал Сократа розами, Критий вышел.

Сады Алкивиада в пламени. В вышине огни сливаются в единое розовое зарево. Масляные лампы и светильники, развешанные на прочных веревках среди деревьев, озаряют, украшая, сады; костры пылают, новые и новые куски мяса жарятся на вертелах, целые туши баранов и свиней, сотни факелов разгоняют мрак, языки огня лижут друг друга – и все же не в силах они разогнать густые тени в зарослях лавров, олеандров, рододендронов и цитрусов.

– Берите! Хватайте! Ловите! – кричит раб, снимая с вертела и разделывая золотисто поджаренного барана. – Только рот не обожгите!

– Ах, божественное яство, прямо амброзия! – слышны голоса вокруг костра и крики. – Теперь еще нектару! Амфоры сюда!

Кто похитрее, уволакивает в кусты целые бараньи окорока и лопатки, чтобы там, в укромности, съесть их в своей компании. Выйди с такой добычей на свет – еще вырвут из рук...

Все глубже ночь, все полнее желудки, и кровь разгорячена вином веселые становятся веселее, разговорчивые болтливее.

– Я так скажу, – заявляет с полным ртом, но с пустым карманом один свободный гражданин, – готов сцепиться с кем угодно, а только такого стратега у нас в Афинах спокон веку не было. Алкивиад! Да это все равно что целый месяц пировать на Олимпе! Прямо баловать нас будет...

– Похоже на то, – пережевывая хрустящие, жирные куски, его сотоварищ мысленно перебирает греческий календарь, в котором что ни месяц, то праздник или торжества, связанные со жратвой. – Уж и нынче видать, какие тучные будут у нас Панафинеи, Элевсины, Большие и Сельские Дионисии, годовщина победы у Саламина... Были бы мы здоровы, а о нашем брюхе позаботится этот двойник Аполлона...

– Да уж, сквалыга Никий видит только прибыль от своих рабов, зато этот быстроглазый молодец видит всю Аттику, весь наш союз, он всю землю видит и море тоже. Задремали мы было, а он нас разбудил и – посмотришь! – здорово тряхнет этот трухлявый, тухлый мир!

– Не спорю, – ложится на спину полный надежд гражданин и наклоняет к себе амфору, так что вино струйкой течет ему прямо в горло.

Алкивиада хвалят даже те, кто остался за воротами: рабы спускают через ограду, прямо в протянутые руки, корзины, доверху набитые вкусной едой. Элисий выплеснулся из садов.

В покой, где, окруженный ближайшими друзьями, потягивает вино новый стратег, любуясь колышущимся танцем нежных гречанок, в руках и в волосах которых веточки мирта, раб вводит здоровенного детину: это кормчий Антиох, желающий поговорить с Алкивиадом.

Лицо его кажется Алкивиаду знакомым, но сколько же лиц знакомо полководцу и участнику многих битв!

Антиох представляется сам:

– Я тот, кто много лет назад, на агоре, поймал твою перепелку, когда она испугалась и выпорхнула у тебя из-под плаща.

Случилось это давно, в день, когда собирали доброхотные даяния в пользу города. Алкивиад тогда назвал огромную сумму, на агоре поднялось ликование, и юноша в радостном волнении перестал прижимать к груди свою любимицу.

Алкивиад обратился к друзьям:

– Подумайте только, каким я был хвастуном! Я ведь обещал тогда этому человеку в благодарность за перепелку, что, если стану когда-нибудь стратегом, назначу его кормчим своей триеры!

А кифары и бубны звучат, звучат, и танцовщицы не прекращают волнообразных, мягких движений. Зал огласился смехом. Антиох смутился.

– Да нет, я не за обещанным пришел, славный Алкивиад, это я в шутку, позабавить тебя в твой великий день. Ведь и ты тогда, конечно, просто пошутил.

Алкивиад перестал смеяться и сказал серьезно:

– Тогда-то я пошутил, но за то, что ты теперь явился за обещанным – не лги! – за то, что ты поверил мне, назначаю тебя кормчим на моем корабле.

– Ты меня осчастливил! – в восторге вскричал Антиох.

– Это ты осчастливил меня, – возразил Алкивиад. – Люблю тех, кто мне верит, на море люблю таких вдвойне, а в битве – втройне! – Он выпрямился. Кроме того, мне нестерпима мысль, что есть в Элладе хоть один человек, который мог бы сказать: "Алкивиад не держит слова, хотя бы и данного в шутку!"

Иссякает масло в светильниках, догорают костры. От больших куч золы пышет жаром. Словно у домашних очагов, валяются вокруг них полунагие мужчины, юноши, рабыни – и проститутки, ибо в конце всякого празднества наступает их черед. Кто кого ухватил, тот с тем и лег. Вино, даже разбавленное водой, туманит мозг и возбуждает инстинкты. Черным вихрем пролетает над деревьями и кустами животная, первобытная тяга к спариванию. Запах пота смешивается с ароматом цветов и благовонных масел.

Стоны, вздохи, бредовые слова страсти – невидимой невидимому, незнакомой незнакомому...

Музыка смолкла. Гудит над садами единственный тон, древний зов земных недр, пробивается сквозь темно-синюю ночь, как кровь пробивается по жилам.

Критий сидит с Антифонтом под колоннами перистиля. Софист Антифонт никак не поверит новости – Критий разошелся с Сократом!

– А теперь-то ты к кому же? – пьяно бормотал он.

– Конечно, милый Антифонт, поближе к тебе. Пойду к твоему учителю Горгию...

Критий поднялся с мраморной скамьи.

Но он-то отдает себе отчет, что разошелся не с одними Сократом и Алкивиадом – он разошелся с демократами вообще. Разошелся... Только ли? Да нет... Сколько раз друзья звали меня в свою гетерию. Что ж, ладно. Но ведь это не пустяк – принести клятву на верность олигархии, на свержение демократии... А впрочем, к чему колебаться? Давно мне уже не по нутру их порядки, согласно которым простые люди должны жить лучше благородных. Критий сухо засмеялся: а, драгоценный братец Алкивиад! И ты, старикашка Сократ! Задали бы вы мне жару, узнай вы, что я собираюсь делать... Хорошо, что узнать-то вы этого не можете...

Когда Критий вышел в сад, навстречу ему, облитый серебристым рассветом, попался Эвтидем, любовно ему улыбавшийся.

"Вот он, забор, о который трется свинья", – подумал Критий.

Эвтидем обратился к нему с укором:

– Почему ты избегаешь меня сегодня, милый Критий? Я по тебе соскучился...

– Поздновато. Наш с тобой диалог тоже закончен.

– Нет! Нет! – бросился к нему Эвтидем. – Не говори так, дорогой! Я люблю тебя...

– Проваливай, – процедил сквозь зубы Критий и, когда Эвтидем протянул к нему руки, оттолкнул его так, что юноша упал на ограду фонтана и в кровь разбил лицо.

Критий, не взглянув на плачущего, пошел к воротам.

Из садов входила прохлада, и с нею бесшумно вошла в виллу тень. На одном из столов лежало блюдо тяжелого золота, на блюде осталось несколько фисташек. Тень бросила фисташки в рот, а блюдо спрятала в объемистую суму, в какую нищие собирают подаяние – лепешки, объедки... Убедившись, что никто за ней не следит, тень юркнула в сад и, прикинувшись тенью деревьев, огляделась вокруг. Всех, кто с вечера вошел в ворота, скосило вино. Путь был свободен. Медленно, от дерева к дереву, тень приблизилась к раскрытым воротам. В это время к ним же с другой стороны быстрым шагом направлялся молодой человек в шелковой хламиде.

– Примешь ли ты мой смиренный привет? – прошептала тень.

– Конечно. И ты уже уходишь?

– Собираюсь, – по словечку "уже" тень поняла, что человек этот, явно высокого рода, чем-то расстроен. – Я нищий, – засмеялась тень, и в ее желтых зубах открылись две щели, придававшие волчье выражение худому, продолговатому лицу. – Я нищий, но не люблю толкаться среди нищих. Среди них я чувствую себя одиноким.

Критий с интересом посмотрел на своего ночного спутника.

– Странно. Мною здесь тоже владело чувство одиночества и отчужденности...

– Среди тех? – Нищий показал на дом, а слово "тех" выговорил весьма почтительным тоном. – Но ты ведь и сам из тех, благородный Критий!

Оставив без внимания, что имя его известно назойливому, Критий спросил:

– Ты чей?

– Я принадлежу тем, кто нуждается в моей помощи, славный мой господин.

Они вместе вышли за ворота.

– Чем же можешь ты кому-либо помочь?

– Я – Анофелес, господин.

– Ах так! Значит, и я тебя знаю.

– И тебе, благородный Критий, возможно, когда-нибудь понадобится моя помощь.

Критий внимательно посмотрел на него.

– Тогда, – продолжал Анофелес, – позови меня, благородный господин, и узнаешь, чей я.

Критий бросил ему золотой дарик. Анофелес поймал его на лету и опустил в суму – золото звякнуло о золото. Критий усмехнулся этому звуку.

18

Двое из толпы рабов, поджидавших хозяев, зажгли факелы от костра, горевшего за воротами, и подошли к Критию.

– Ступайте домой. Я пойду один, – сказал тот.

– Без света? – послышался от ворот голос Анофелеса.

Критий засмеялся:

– А чего мне бояться?

Он двинулся во тьму. На перекрестке быстро свернул к дему Кидатеней. Месяц менялся так же, как настроение Крития: то мерк, заслоненный облаком, то снова начинал светить вовсю. Но Критий уже не колебался: он принял решение.

Он подошел к маленькой дверце – черному входу в ограде одной из вилл. Тихо постучал. Дверца мгновенно открылась, на пороге встал старик раб.

– Там еще сидят? – Критий показал на дом.

– Кто ты, господин?

Критий взял светильник из рук раба, посветил себе на лицо.

– О да, господин! – воскликнул раб. – Я тебя знаю. Ты ходишь к нам, правда с другого входа. Доложу о тебе.

Старик побежал к дому, шурша по траве босыми ногами.

В небольшой комнате, освещенной только двумя светильниками, царил полумрак. Вдоль стен стояли ложа, перед каждым – столик с солеными и сладкими закусками, с амфорами вина и чашами. Здесь гостей не обслуживали рабы и рабыни. Странный пир... Гости сами себе наливают. Гости хотят быть одни. Им не нужен яркий свет. Здесь ничего не записывают: все нужно запоминать. За дверью сторожит любимый вольноотпущенник хозяина дома. Он надежен. Он глух.

Старый раб вбежал, пробрался к ложу на переднем месте – там возлегал хозяин дома, Писандр, афинский демагог. Раб известил его, что у калитки ждет Критий.

– Наконец-то! – засмеялся Писандр.

Гости подхватили радостное восклицание.

– Почему именно сегодня? – заметил Антифонт.

– Вероятно, это и должно было случиться именно после пира у Алкивиада, – отозвался Ферамен.

– Введи гостя, – велел рабу Писандр.

Критий был встречен дружескими возгласами. Олигархи, один за другим, обнимали и целовали его.

Писандр уложил новоприбывшего напротив себя. Улыбнулся:

– Какой дорогой гость! Ты – и у меня... у нас, – поправился он. – И в такой день! Что ты принес нам, милый Критий?

Тот с волнением ответил:

– Ничего, кроме самого себя!

Ликующие голоса:

– Разве этого мало?!

– Какой подарок для нашего дела!

– Не скромничай, Критий!

Но Критий лицом и голосом изобразил скромность – научился у софистов:

– Я пришел потому, что хочу быть с вами.

Когда взрыв восторга утих, Антифонт сказал:

– Хорошо ли ты обдумал? Ведь ты переходишь к нам в тот момент, когда твой кровный родственник, избранный стратегом, начнет укреплять демократию в Афинах!

– Да, – подхватил Писандр. – Уж он-то рьяно примется за дело, этот Сократов выкормыш. Теперь нам долго ждать благоприятного случая...

Критий скривил губы в усмешке:

– Я тоже Сократов выкормыш. И именно для того явился к вам, чтоб нам не пришлось долго ждать.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду? – удивился Ферамен. Критий сурово произнес:

– Желаю принести клятву!

– Помилуй Зевс, да мы верим тебе, как брату, – с одушевлением вскричал Писандр. – Однако действительно – каждый в нашей гетерии обязан поклясться в том, что он сделает все для свержения демократии. Твою присягу, Критий, должно принять в торжественной обстановке. Через неделю. А теперь говори свободно.

И Критий заговорил:

– Как я уже упомянул, я тоже ученик Сократа. Но Алкивиад перенял от него не самое ценное. Я взял у Сократа больше: софросине, искусство не быть опрометчивым.

– Алкивиад – прославленный муж, и он опасен для нашего дела, как никто до сих пор. – Писандр сделал ударение на слове "никто".

Критий усмехнулся:

– Алкивиад опаснее всего для самого себя. Знаю я моего знаменитого двоюродного братца. У него есть все, что нужно для счастья и что может привести к желанной славе, но, – тут он громко рассмеялся, – но, дорогие друзья, боги одарили в его лице не человека, а хищника! У людей же – так уж оно повелось – рождается естественное желание уничтожить хищника.

Ферамен кивнул:

– Алкивиад не живет – он мчится по жизни. Куда – вот вопрос.

Критий посмотрел в лицо Писандра, слабо освещенное тусклым огоньком лампы.

– "Любезно богам – вы слышите, Музы? – давать человеку пути направленье..."

Писандр захлопал в ладоши:

– Я аплодирую не только поэту, но и самой мысли! Вмешаться в великие планы, остановить поход, возникший в воображении мегаломана...

– Ты тоже поэт, Писандр, – подобострастно молвил софист Антифонт. – Я всего лишь обыкновенный судебный ритор, выступающий по делам об убийствах, но осмелюсь пройти дальше по твоему следу, благородный Писандр. Остановить поход – но прежде чем брызнет первая капля крови.

Писандр перевел взгляд с Антифонта на Крития.

– Так встретим же с радостью Крития, который принес нам не только себя, но и Сократову софросине. Знать цену времени и цену тому, как развиваются события, – вот главный вывод для каждого из нас; а потом – направлять, с чувством меры, терпеливо, но и неутомимо готовить час, когда с чистого неба грянет гром...

– Отлично, славный Писандр! – вскричал Антифонт. – За это стоит совершить возлияние Гермесу, богу хитрецов!

Чаши подняты. Рисунки на золотых сосудах словно шифр, сложный, как заговор олигархов.

– О чем говорил на пиру Алкивиад? – спросил Крития Писандр.

– Ни о чем особенном. О любви к Афинам. Заговорили о практическом воплощении этой Алкивиадовой любви.

– Радикальный демократ, он захочет вернуть Афинам прежнее могущество и славу, – сказал Ферамен.

– Сравняться с Периклом? – бросил Антифонт.

– О нет, превзойти Перикла! – воскликнул Критий. – Распространить демократию на всю Элладу, Афины же сделать ее главой.

– Ну нет! Это пустые мечты мегаломана...

Ферамен отверг такое предположение – не потому, что не верил в его осуществление, но как раз потому, что верил.

– Перикл тоже был мегаломаном, а сколь многого сумел добиться! медленно проговорил Писандр.

– То, что удалось Периклу, не может удаться Алкивиаду, – с пророческой убежденностью возразил Антифонт.

– Почему? – Писандр намеренно задал этот вопрос, чтоб друзья не успокоились. – А если эти мечты понравятся всем демократам Эллады и островов? Да они откроют тогда ворота Алкивиаду! Он легко выиграет войну...

– Стало быть, мы никогда не дождемся своего часа! – одновременно воскликнули Антифонт с Фераменом.

Критий поднял и медленно опустил руки.