Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Сократ еле заметно улыбнулся – улыбнулся одними глазами.

– Но позже, когда недругам Алкивиада снова удалось замарать его – не стану утверждать, что повода к тому он не подал, – и изгнать из Афин, они опять накинулись на меня, как шершни...

– У меня такое впечатление, Сократ, что ты всегда недооценивал своих противников, – сказал я. – Неужели тебе не приходило в голову, что они могут повредить тебе, и очень жестоко?

– Мне никогда не приходило в голову, чтобы эта овчинка им стоила выделки.

– Есть, как я вижу, недостатки и в твоем величии, – сказал я. – Такая наивность, такая недооценка самого себя! Да ведь для каждого несправедливца, для каждого себялюбца, лжеца, стяжателя ты был величайшей опасностью, сильнейшим врагом!

– Воитель от младых ногтей, – засмеялся Сократ.

– Хорошо сказано... – Я тоже засмеялся, но подумал, что здесь сила духа противостоит силе хитрости, сила правды – могуществу серебряных монет, сила добродетели – силе страсти. И я перестал смеяться.

– Чем сильнее человек, тем больше у него врагов.

– И друзей, дорогой мой, – подхватил Сократ. – Для совершенной гармонии нужно и то и другое. Друзья, точно так же как и недруги, укрепляют дух человека.

Я стал мысленно перебирать друзей Сократа. Верными ему остались Критон, его сосед Симон, Эвклид из Мегары, Антисфен. В круг новых друзей вошли юный Аполлодор и, наконец, Ксенофонт. Сократ, словно читая мои мысли, вдруг проговорил:

– Ты хорошо знаешь моих друзей и недругов, но погоди – были ведь еще всякие мои оскорбители и язвительные ругатели. Аристофан? Конечно. Ты знаешь – читал у Платона, – как Аристофан в своих "Облаках" первый изобразил злом все мое доброе. Странный человек этот Аристофан. Вырос в Кидатенее,в деме аристократов, хотя сам к ним не принадлежал; и кажется мне – о демократах он отзывался куда язвительнее... Насколько остроумен был этот малый, настолько же дерзок, кусался больно и никого не щадил в своей неукротимости. Первейший мастер насмешки... Только глухого не мог рассмешить!

– Но много лет спустя он еще раз задел тебя в "Лягушках".

– Ах, ты об этом? – Сократ улыбнулся. – А мне приятно было, что хоть так он соединил мое имя с именем Эврипида. – Он глубоко вздохнул. – Жаль мне было только, что Эврипида он осмеял так скоро после его кончины...

Я вспомнил – греки верили, что умершие пребывают всегда в каком-то таинственном общении с живыми, и позорить мертвого запрещал в Афинах особый закон; тем лучше понял я горечь Сократа.

А он махнул рукой:

– Но таков уж был Аристофан: поборник старины, он беспощадно нападал на всякое новшество, кто бы его ни предложил. – Сократ строго взглянул на меня. – Не думай, однако, что я – само совершенство. Наверняка я злюсь на Аристофана больше, чем, быть может, вы сегодня. Правда, на представлении "Облаков" я изображал героя, притворялся, будто это меня не задевает, но клянусь псом! – изрядно тогда бунтовала моя желчь! Подумай сам – я, не щадя сил, дерусь с софистами, ты ведь знаешь: их вечные сомнения, вечный пессимизм и мой оптимизм – все равно что вода и огонь! А он выставляет меня главарем этих крикунов! Ну что я мог об этом подумать? Сделал ли он это для того, чтоб потешить охочую до забав публику, изобразив, как я, босой и лысый, возношусь к облакам, или чтоб ударить меня за то, что я стараюсь воспитать для Афин новых Периклов и Анаксагоров? Нет, нет – надо сказать, были и у него свои достоинства: он, подобно канатоходцу, видел сверху всю нашу афинскую суету и отлично умел ее изображать...

– А как он относился к народу? Сочувствовал ему?

– А я и не знаю, – усмехнулся Сократ. – Иногда да, иногда нет. Он сочувствовал прежде всего своим комедиям...

Тут Сократ начал читать нараспев – не знаю, точно или неточно, – однако я узнал обращение автора "Всадников" к афинскому народу:

– "О народ, прекрасно твое могущество! Все пред тобою склоняется, все дрожит пред тобою в страхе, словно перед тираном. Но ты доступен соблазнам, тебя тешит пустая лесть, и легко тебя обмануть. Разинув рот, в восторге глядишь ты на тех, кто засыпает тебя фразами, и разум твой блуждает где-то далеко..."

Сократ посмотрел на меня:

– Вот и выбирай! Сам рассуди, что он кому дал – нам, тогдашним, и вам, нынешним.

Он помолчал, потом медленно произнес:

– То было очень трудное для меня время, но я еще приду к тебе поговорить о нем.

Я ожидал, что он помрачнеет от таких воспоминаний, а он, напротив, просветлел лицом:

– Представь, дорогой, я был уже довольно стар и понемножку начал удаляться от жизненных бурь, но именно тогда меня снова привлекла к жизни Мирто – желтоволосый, спелый дар Геи, Матери-Земли...

Я видел – он хочет сказать что-то еще, может быть, чтобы помешать мне перебить его воспоминания о Мирто каким-нибудь словом, и потому промолчал, слушая его. Тогда он продолжал:

– Да не ее одну – целую троицу получил я тогда в дар: Мирто, Ксенофонта, глубоко мне преданного, и – Платона. Платон – то была моя новая большая надежда: молодой человек, который ради того, чтобы беседовать и размышлять со мной, как изменить жизнь к лучшему, оставил поэзию и сочинительство трагедий, хотя имел к тому необыкновенные способности...

Я позволил себе вставить:

– Как некогда ты, Сократ, оставил ваяние.

– Да, действительно, точно так же, – кивнул он. – Только Платон и в молодости был серьезнее, чем я. И представь – он был потомок древнего рода, родственного Алкмеонидам, он даже приходился племянником Критию! До чего же несхожи меж собой эти побеги старинных родов: Перикл! Алкивиад! Критий! Платон! Даже мой демоний не в состоянии был справиться с этим и не предостерег меня...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Фракийский Херсонес, край медведей, волков, диких лошадей, воинственных мужчин, прекрасных дев. И – странно: по преданию, именно там – родина дифирамбов в честь Диониса, родина лиры Орфея. Край первозданных лесов и первозданной музыки.

Фракийский Херсонес – полуостров, похожий на меч, отсекший Самофракийское море от узкого Геллеспонта. Над длинным и диким отрогом материка, разделившим морские воды, свищут бешеные ветры, гоня по темному небу клочья туч. Среди ветром растрепанных клочьев мечутся хищные птицы. Отвесные береговые скалы – наполовину в воде, наполовину в ветрах, и вихри завывают над ними. Дремучий лес спустился с гор к югу, покрыл землю непролазной чащей, которая сам хаос. Только фракиец найдет здесь дорогу.

Ночь – черный краб, растопырившийся по поднебесью. Медленно проползает он, выпуская полночную тьму, что затопила весь край.

Один огонек мигает во тьме – кованый светильник в крепости Алкивиада на Фракийском Херсонесе, неподалеку от Козьих речек – Эгос-Потамов.

Здесь устроил Алкивиад уголок для Тимандры – не с восточной роскошью, а по-фракийски. Зрелище, дразнящее воображение: изнеженная, утонченная женщина в варварской обстановке. Дерево, дерево, дерево, железо, кожа, лыко и груда медвежьих, лисьих, рысьих шкур. На ложе, на скамьях, на полу и на бревенчатых стенах, вперемежку с мечами, кинжалами, луками. Вместо аравийских и индийских благовоний – запахи мускуса, юфти, запахи истлевших трав. В очаге гудит пламя, лошади ржут в стойлах, лают собаки, воют волки...

Нежная, как горный цветок, чуткая, как Эолова арфа, Тимандра посреди этой дикости; ее расшитый льняной пеплос стянут на талии широким кожаным, окованным медью поясом. Она полулежит на шкурах и с опаской провожает взглядом беспокойные шаги и жесты Алкивиада.

– Не понимаю тебя, дорогой...

Он снял со стены короткий фракийский меч, перевернул лисью шкуру мехом вниз и острием меча начертил на ней карту.

– Вот это берега Геллеспонта. Тут, наверху, – Лампсак, и там стоит со своим флотом Лисандр. Он хорошо укрыт. А здесь, ниже, в Геллеспонт впадают Эгос-Потамы. И около их устья стоит на якорях афинский флот. Болваны не понимают...

– Кто не понимает, дорогой?

– Эти тупицы, афинские военачальники: Тидей, Менандр, Адимант и другие идиоты, как их там... Они не понимают, что может случиться!

– Не сердись, милый, но я опять не возьму в толк – в чем же тут опасность?

Алкивиад ткнул мечом в устье Эгос-Потамов, да так сильно, что острие пробило шкуру и воткнулось в дерево. Алкивиад вскочил:

– Надо съездить к ним...

Поспешно поднялась и Тимандра. И – с ужасом:

– Сейчас? Ночью? В темноте? Шею сломаешь! Не езди, прошу, прошу тебя, не езди...

– Мой конь знает здесь каждый камень...

Метнулся к ней, поцеловал в губы – и хлопнула за ним тяжелая дубовая дверь, а голос его донесся уже со двора:

– Ребята! Седлайте моего коня! Живо!

Набросив на плечи шерстяной плащ, Тимандра выбежала во двор. И только различила: люди едва успели растворить ворота, как мелькнул в них и пропал во тьме одинокий всадник.

Пригнувшись к гриве, Алкивиад стегнул коня – тот полетел стрелой, и цокот копыт по каменистой почве сопровождал его, словно бубен, аккомпанирующий страстной песне варваров.

На флагманском корабле афинян все спало. Часовой по просьбе Алкивиада разбудил трех главных начальников. Они поднялись на палубу, сонные, позевывая.

– Кто там?

– Алкивиад!

– Что надо?

– Говорить с вами. Пришлите за мной лодку.

– О господи! – зевнул Менандр. – И ради этого ты нас разбудил? Не мог подождать до утра?

– Не мог. Дело спешное.

– Что за дело? – осведомился Адимант.

Алкивиад тихо скрипнул зубами и сломал хлыст.

– Речь не обо мне. Речь – о вас. Скорей давайте лодку.

Главный из троих, Тидей, возразил:

– Зачем лодку? Мы и так хорошо тебя слышим. Поделись же с нами своей мудростью с того места, где стоишь.

Сердце Алкивиада подскочило к горлу, но одновременно блеснула мысль, что лучше ему быть подальше от этих людей – хоть насилия над ним не совершат. Он бурно заговорил:

– Вы плохо выбрали стоянку! Крайне невыгодно! Пристани нет. Нет у вас тыла, который кормил бы команду! За продовольствием посылаете в самый Сест!

– Есть о чем заботиться! – насмешливо вскричал Адимант.

– Не перебивай его, – иронически бросил Тидей. – Великий Алкивиад еще не кончил.

Алкивиад метал слова, как охотничьи ножи:

– А ваши маневры! С утра тащите весь флот к Лампсаку, выманиваете Лисандра на битву и воображаете, что он попадется на удочку! Он и не думает трогаться, тогда вы возвращаетесь в это гибельное, невозможное место, позволяете команде сойти на берег и шататься, где вздумается! Это безумие!

Тидей расхохотался, за ним – его сотоварищи.

– Да разве вы не понимаете, что вам противостоит флот, привыкший действовать без шума, подчиняясь приказу единого начальника? Сами суете голову в петлю, Афины заплатят за это ужасной ценой!

– Афины? – издевательским тоном вскричал Тидей. – Что тебе до Афин, что им до тебя? Разве тебя назначили командовать флотом?!

– Заклинаю всеми богами! – яростно кричал Алкивиад. – Послушайте же меня! Не подвергайте флот такой опасности! – Он еще повысил голос. – Флот не ваша собственность, он принадлежит родине, Афинам...

– Которым ты изменил! – рявкнул Тидей.

– Но я же им и помог! – вне себя крикнул Алкивиад. – А вот вы, если не послушаете меня, – вы их погубите!

Тидей выпрямился:

– Здесь распоряжаемся мы, а не ты. Проваливай восвояси со своими запугиваниями!

И повернулся спиной.

До изнеможения выкрикивал Алкивиад брань, угрозы, просьбы – напрасно. С корабля ему не отвечали более. С проклятием вздыбил Алкивиад коня и поскакал обратно.

Он задыхался от злости, от отчаяния, от слез, рассказывая Тимандре, как все было. Не пригласили на корабль, заставили орать с берега, отвечали ухмылками, оскорблениями – Алкивиад чувствовал себя щепкой, выброшенной на берег, ненужным, недостойным доверия...

Рассказав, как Тидей бросил ему в лицо упрек в измене родине, Алкивиад начал сумбурную исповедь:

– Афиняне отняли у меня мечту всей моей жизни... Что такое – моя мечта? Я смертен, не вечно буду жить, зато Афины стали бы навечно главою Эллады! У меня отняли заслугу – вознести Афины на вершину мира... Сами себя этого лишили! Пускай лучше все гибнет, только б не досталась мне капелька чести и славы! Лучше косность предков, чем народовластие, которое на своих кораблях вез через море я!

Тимандра сидела на пушистых рысьих шкурах, слушала с сильно бьющимся сердцем.

– Знаю, я поступил позорно. Но разве потом я не искупил мой позор? Любому известно – я спас для Афин все, что еще можно было спасти, и я вернул бы им все, что они потеряли по моей вине – и по вине других...

Тимандра легонько коснулась края Алкивиадова плаща – плащ этот так и развевался вокруг нее: Алкивиад взволнованно метался из угла в угол.

– Да, милый, я это знаю. Никто другой не сумел бы – только ты!

Алкивиад остановился, заговорил с еще большим жаром:

– И афиняне это знали! Призвали меня обратно. Но я не побежал по первому зову. А как меня тянуло домой, Афины навсегда вросли мне в сердце и в мозг – и тебя мне хотелось обнять, Тимандра!

– Я грустила, что ты все не возвращаешься...

– Прежде я должен был с избытком загладить зло, причиненное мной. – Тут он снова вспомнил о том, что довелось ему выслушать сегодня, и голос его начал окрашиваться страстью и злостью. – Кто еще осмеливается сегодня говорить о моей измене? Кто? Только недруги Афин? Только дурак Тидей! Берегись, Тидей, как бы сам ты не нанес Афинам худшего зла, чем я!

Тимандра с тревогой наблюдала, как вздуваются вены у него на висках, как кровь приливает к лицу. Чувствовала – хоть и близко он, тут – но как далек от нее... Они могли быть так счастливы вместе – но он сердцем всегда остается в Афинах и будет мучить себя ими, пока жив.

– Иди сюда, милый, сядь рядом. Мне так одиноко...

Он сел к ней, но не утих. Горе свое, боль свежих ран, нанесенных ему тремя начальниками огромного афинского флота, изливал на подругу:

– Ответь хоть ты мне, Тимандра! Разве не смыл я свой давний грех? И не лучшим ли способом, как мне и подобало? Я не удовольствовался одним поражением спартанцев, от острова к острову гнал я этих грабителей, разметывал, жег их корабли, они пылали на морской глади, словно поленницы дров, и на них заживо жарились кровожадные лакедемоняне... Или это пустяк, что я очистил от них Ионийское море и можно было снова без помех доставлять в Афины зерно с берегов Понта?

– Ах да! – вздохнула Тимандра. – Ты сделал для Афин больше добра, чем зла.

– Я еще не вернулся домой, достаточно было одной лишь вести о непобедимом Алкивиаде, как Афины уже свергли олигархию Ферамена и восстановили народовластие. Одним этим не искупил ли я, Тимандра, то зло, которое причинил Афинам? Ты говоришь – да, искупил. Но почему же другие отрицают это? Что еще хотят от меня? Что? Скажи мне! – Голос его дрожал, горло перехватывала судорога. – Да я дал бы им то, о чем они и мечтать не смели! А теперь – не могу ничего, ничего, только смотреть, как надвигается гибель... – И из самой глубины своего отчаяния Алкивиад вскричал: – Ах мой Сократ! Мой отец! Прозорливый отец, зачем я не послушал тебя? Мир греков мог выглядеть иначе...

Он умолк, обессилев.

Тимандра нежно гладила его. Ее пальцы стали влажными от его пота. Она чувствовала, как сотрясается грудь Алкивиада под тяжкими ударами сердца. Он поднялся.

– Я должен опять ехать... Должен! Они ведь от страха, что вместо них победителем окажусь я, способны погубить Афины!

Он метнулся к стене, погрозил кулаком.

– Идиоты! Какие вы полководцы! Пустите меня на корабль! – кричал он в бессильном гневе. – Я вырвусь из этой ловушки! Схвачусь с Лисандром в открытом море! Заставлю его помериться силами со мной! Слышите вы, трое тупиц?! Я добуду победу! Спасу Афины! Я спасу даже ваши бараньи головы!..

– Светает... – промолвила Тимандра.

Алкивиад – ему чудилось, что стоит он на берегу возле устья Эгос-Потамов, – оглянулся на Тимандру, бледную в рассветных сумерках. Бросился наземь рядом с нею и, зарывшись лицом в рысий мех, застонал.

Следующий день принес ужасающее доказательство правоты Алкивиада.

Лисандр, командовавший спартанским флотом, внезапно всеми своими судами бросился на афинские корабли, запертые в узком заливе, как в западне. Лишь восьми триерам удалось прорваться. Остальные – почти две сотни – достались врагу. Около трех тысяч афинских воинов попали в плен, и всех их Лисандр приказал умертвить.

Узнав, что его предсказание сбылось, причем еще ужаснее, чем он предполагал, Алкивиад снова воспрянул духом. В нем заговорил афинский стратег, которым он не переставал быть в душе. Пока я жив – Афины не погибнут!

Не хотелось Тимандре покидать фракийское поместье Алкивиада, где им была обеспечена спокойная жизнь. Но Алкивиад, не слушая ее просьб, вывез ее из уютного гнезда и пустился с нею в путь – в Вифинию. Лишения, опасности в дороге? Не знаю, что это такое. Я должен во что бы то ни стало ехать к персидскому царю Артаксерксу, должен добиться от него помощи Афинам!

Но прежде нужно привлечь на свою сторону сатрапа Фарнабаза. Ладно!

– Мы поселимся в небольшой деревушке поблизости от резиденции Фарнабаза – в Даскилее, что во Фригии. Охотно ли ты едешь со мною, Тимандра?

– Да, милый. – Но глаза ее были печальны.

2

Разгромом афинского флота у Эгос-Потамов война не кончилась. Им началась катастрофа Афин.

Лисандр со своим победоносным флотом направился к Афинам, покоряя по пути остров за островом Афинского морского союза, всюду свергая демократический строй и сажая на место демократических правительств олигархов, сочувствующих Спарте; и всюду он оставлял свои гарнизоны.

Тем временем спартанский царь Павсаний привел своих гоплитов к Афинам по суше. Когда на кровавом своем пути по морю флот Лисандра подошел к Пирею, Афины, эта крепчайшая твердыня демократии, оказались окруженными со всех сторон.

Олигархи советовали сдаться, демократы не желали сдаваться и до последней минуты защищали город. Но тут начал действовать самый коварный фактор: голод.

Голод стал на сторону олигархов и сильно укрепил их в споре с демократами. Вести со Спартой переговоры о мире поручили Ферамену, известному стороннику олигархов и противнику демократов.

Для афинской республики условия мира были гибельными. Она обязывалась выдать победителям все свои военные корабли, снести до основания все свои укрепления, разрушить Длинные стены и признать суверенитет Спарты над всей Элладой.

А когда Афины стали совсем бессильными, дело погибели довершили под дозором спартанцев афинские олигархи. В народном собрании – где заседал и Лисандр, начальник спартанского гарнизона в Афинах, – Ферамен предложил отменить демократическую конституцию. Перед голосованием Лисандр, подыгрывая Ферамену, заявил: отклонение этого предложения спартанцы сочтут нарушением мирного договора.

После этого оставался уже только один шаг к тому, чтобы в Афинах, включенных в Пелопоннесский союз, власть перешла в руки Тридцати тиранов. И, как ни странно, во главе этих Тридцати оказался не испытанный могильщик демократии Ферамен, а тот, кто умел долгие годы оставаться в тени, – поэт, софист и ревностный олигарх Критий.

Критий полагал, что вынырнул из олигархической норы в самый удачный момент. Но едва он обогрелся в лучах своего нового положения, как почувствовал прилив давней горечи. Ей он, однако, противопоставил насмешку: что-то скажет теперь мой строгий учитель, когда я, беглый ученик, забрался повыше его любимчика Алкивиада?

Порой судьба сама сводит за человека старые счеты. Сегодня я хожу в пурпурной мантии тирана, а Алкивиад, изгнанный из Афин, валяется на волчьей шкуре с гетерой – где-то там, в диком краю варваров.

Критий собирался на совет. Прежде чем выйти из дому, оглядел себя в полированном серебре. Вид нехорош. Усмехнулся себе самому: как у всякого, кто ни в чем не знает меры. Познал я радости жизни – и еще познаю.

Его снова потянуло к Сократу. Но он хвалил себя за то, что в свое время ушел от учителя. После этого много лет общался со сливками афинского общества, главным образом с богатыми сынками в олигархических гетериях. Долгие годы тайно подстрекал их против народовластия, сплачивал их, готовил к решающей схватке. Много времени прошло, пока дождался этого. Постарел, но еще не стар.

Раб застегивал на его ногах пряжки золоченых сандалий.

Мысли Крития текли дальше. Он был хорошим учеником софистов; их эристика вошла ему в кровь, их способность разлагать любую ценность, их поклонение индивидуализму нравились ему до того, что и сам он стал усерднейшим из софистов.

До сих пор он и действовал хорошо. Спартанские и афинские олигархи оценили его по заслугам...

Критий резко оборвал ход мыслей. Пора было показаться среди тех, кто его ждет.

Во исполнение условий мирного договора афиняне сносят укрепления города.

Работники переругиваются. Спорят – не спорят...

– Ну и чудовище! Ну и выродок этот Критий!

– За что ты его?

– А это тебе ничего, что он спелся с врагами против собственного народа?

– Может, тут хитрость такая: вроде бы спелся, а сам потом будет защищать своих.

– Что-то непохоже, сказал бы я...

– Понятно: он ведь софист. А те больше языком воюют, чем мечом.

– Это-то так. Только, милок, кто они, его "свои"? Кого он защищать-то будет? Нас – вряд ли!

Не отвечая, второй работник размахнулся ударить по стене. Первый вздохнул:

– Прямо сердцу больно – рушить родной город! – Но тоже поднял тяжелую кувалду.

– Да ты, болезный, не город рушишь – стены.

– Это одно и то же. Развали стены храма – и алтарь не уцелеет.

– Ладно, отстань! – сердится второй работник: его тоже мало радует, что город раздевают. Без панциря стен он будет отдан на произвол всякому, кто только захочет вредить Афинам. – Мне больше хочется знать, чем мы, неимущие, жить-то теперь будем! – яростно продолжает он. – Пособия отменили, и за общественные работы теперь ломаного гроша не получишь. Три обола в день было мало, а ни одного обола – уж просто ложись да помирай!

– Прямо будто хороним кого...

Трррах! Рухнул кусок стены, подняв облако пыли. И снова, немного дальше – трррах! – словно кто-то разбил огромную амфору из обожженной глины...

– Еще посмотрим, кто кого хоронить будет, – не падает духом второй работник.

Олигархи прямо расцветают. Хлынули на всевозможные должности, спеша захватить местечки повыше. Толкаясь, рвутся вперед, ликуют: настал мой час! К веслу! К кормилу! К кормушке! Им выгодно несчастье Афин. Натасканные в софистике, они утвердились во мнении, что всегда прав тот, кто сильнее; они умеют представить унизительное порабощение Афин – добром. Голодным согражданам эти лжеспасители обещают благоденствие, но прежде обеспечивают благополучие себе самим – что же тут такого, мы ведь тоже афиняне! – а там будет видно. Давно исповедуют они собственное вероучение, сведя всю плеяду богов к трем идолам: деньги, влияние, власть.

Принимай эту веру кто может! Почитай, как мы, того бога, имя которому Плутос, бог богатства! Ибо разве не ласкает твой слух древняя присказка: "О Плутос, прекраснейший из богов! Даже низкий становится благородным, когда ты к нему благосклонен!"

Стражи ведут богача – он арестован скорее за то, что был богат, чем за приверженность к демократам. Богач молит отпустить его, обещает серебряные драхмы... Пинком ноги его заставляют умолкнуть. Стражи знают, что Анофелес, донесший на богача, издали следует за своей жертвой – точно ли предадут ее в руки тиранов, а вернее, в объятия смерти? Да и обещание заплатить – пустые слова. О деньгах богача уже позаботились другие: денежки под строгим надзором отправились куда надо, допустим в государственную казну, которой распоряжаются Тридцать тиранов.

Сократ стоит неподвижно, глядя на это бесчинство.

Люди узнают его, молча проходят мимо, чтоб не нарушать его мыслей. Даже Платон не осмеливается подойти. Закутавшись в плащ, бродит поодаль.

Спускается ночь на искалеченный город. Сократ все стоит.

Может ли он думать о сне? Может ли заснуть? Вместе с Афинами переживает он самые тяжкие их часы. С городом своим Сократ как с больным, которому хуже всего по ночам, ибо ночами охватывает его смертельная истома.

Отчаянный женский вопль в ночи. Что это – молитва? Кощунство?

– Дева Афина! Афина Защитница! Ужас! Будь ты проклята! Что же ты палладием своим не защитила свой город?!

Голос ломается.

– Смилуйся, смилуйся же хоть над нами, людьми! Не допусти, чтоб убили и моих сыновей! Мужа уже увели, теперь и их уводят... Помоги! Защити! Спаси!..

Быстрые тяжелые шаги по улице. Двое идут? Трое? Страшный крик женщины вспорол ночь. Не слышно больше мольбы. Смятенье в ночи. И непрестанно – шаги по мостовой: ноги босые, ноги в сандалиях... Невнятный говор прерывается вскриками – боли, злобы... Кто-то залился хохотом. Сумасшедший? Пьяный? Или – счастливчик, добравшийся до золота казненного?..

Кто там плачет? Ребенок? Кто вздыхает? Лавры, кипарисы, олеандры, утратившие свой аромат? Ветер доносит с моря едкий дым. Дым проникает в легкие, душит. Уже не качает море гордые афинские триеры. Остались от них одни тлеющие обломки, трутся друг о друга на волнах, не хотят ни догореть, ни утонуть. Неохотно исполняют повеление спартанцев уничтожить афинский флот.

Всеми чувствами впитывает в себя Сократ картины, скудно освещенные ущербным месяцем да кое-где чадящим факелом; мимы этого спектакля – без масок. Сколько дней уже втягиваются в город беженцы из тех мест, по которым прошли орды Павсания, оставляя за собой пустыню. Теперь беженцы ищут средства к жизни в городе – как прежде те, у которых когда-то царь Архидам, а позднее спартанцы, совершавшие вылазки из Декелеи, уводили скот, жгли дома, вырубали оливовые рощи.

К безземельным, которых в Афинах и так уже полным-полно, к увечным воинам, ко всей бедноте, прозябающей в голоде и холоде, прибавляется новая голытьба, новые толпы несчастных, не знающих, где приклонить голову. Афины вспухают, они подобны брюхатой самке – каков же плод этого нежеланного оплодотворения? Человек, утративший все человеческое...

Пришельцы шастают по домам и садам, брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им или обронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваются в дома городских родственников...

Чувства афинян противоестественно выворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и без того голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят с ними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.

Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя. Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новых воришек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.

Но мимы этих ночей – в то же время зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.

С надвигающейся ночью Платон все ближе подходит к учителю. Вот окликнул его:

– Сократ!

– Слышу тебя, Платон.

– Можно к тебе?

– Для тебя – всегда, мальчик. Но почему ты пришел ночью?

– Я здесь с вечера, только не решался – ты был погружен в размышления...

– Что ты хочешь?

– Мне страшно, Сократ. Ужас объял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел – дать их мне можешь ты один. Но я видел еще – ты тоже удручен, и боялся, что не найду ободрения и у тебя... – И вдруг: – Мне страшно за тебя!

Сократ улыбнулся:

– Это ты о Критии?

– Ты не знаешь, как он жесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвосту паклю и поджигал... Радовался, когда они метались, вопили от боли. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел, чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил ему и пошел к тебе...

– Другими словами, я переманил тебя от него, так?

– Он и этого тебе не забудет.

– Он еще многое не забудет мне, мальчик. Но ты сказал – тебе нужно ободрение. Ты сам тверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты эти разрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее – разрушения в человеческих душах.

Сократ обнял Платона за плечи и медленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:

– Как только мы потеряли народовластие – воцарился ужас.

– Ужас, ужас... – кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. – Чему ты смеешься? – спросил, пораженный.

Сократ не перестал смеяться.

– Слушал ты сегодня царя Павсания?

– Слушал.

– Он сказал – Афины навеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, разве Эгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навек утратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, а эта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурное воспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многое зависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в нем рухнуло!

Платон обнял Сократа.

– Да, да! Как я рад, что могу быть с тобой... Ах, если б я мог быть таким же твердым и ясным, как ты, учитель!

– Учитель, сказал ты? Так слушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого? Добрыми надеждами!

3

На ступенях против Парфенона сидел Сократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку, несколько оливок запивал вином из бурдюка.

В этот предполуденный час на Акрополе было почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь, побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь на Акрополь.

Впереди, направляясь к Парфенону, шагал Критий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из совета Тридцати и – две шеренги стражей Критий видел Сократа с учениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точно так же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершить жертвоприношение.

– Пошел принести жертву Афине, а сам твердит – религия изобретена для того, чтобы приручать глупую толпу и властвовать над ней, – заметил Ксенофонт.

Сократ засмеялся:

– Не говорю ли я всегда, что в каждом человеке есть нечто хорошее?

– Разве это хорошо, когда неверующий приносит жертвы богам? – возразил Ксенофонт.

– То, что он приносит жертвы, нет, – ответил Сократ. – Хорошо то, что он неверующий.

Все засмеялись, а Платон оглянулся – не слышит ли их кто.

– И тем не менее Критий – самый несчастный человек во всех Афинах, добавил Сократ.

– Критий?! – изумился Анит-младший. – Как же так? У него есть все, что может пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к тому же он образованный софист и блестящий оратор...

– И даже талантлив, – похвалил Крития Эвклид. – Пишет элегии и трагедии. Чего ему не хватает, скажи, Сократ?

– Софросине – умеренности, – ответил тот. – К тому же вы говорили пока только о его достоинствах.

– Правда, – заговорил Антисфен. – Ограничение числа афинских граждан тремя тысячами самых состоятельных – это ведь подлость. Теперь из всех нас граждане Афин – только Критон, Платон и Ксенофонт.

– Критий считает террор средством управления, без которого не обходится ни одна власть, – с возмущением сказал Платон. – И хотя правит он всего несколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства, конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции...