Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Сильное движение в рядах.

А Сократ неудержимо продолжает:

– Случайно ли такое совпадение между проклинаемыми убийцами афинян и вами тремя, или оно отражает некую более глубокую связь?..

– Протестую! – вскочил Анит, побагровев до синевы. – Такие нападки недопустимы! Требую, чтоб архонт...

– Требую, чтобы архонт не позволял Аниту говорить во время, отведенное для меня, – громко и твердо перебил его Сократ, затем повернулся к Аниту. В чем же тут нападки? В том ли, что я вспоминаю недавние события и по старой привычке рассуждаю вслух? Кого это задевает? И почему?

– Требую, чтоб архонт... – снова начал было Анит.

– Поздно спохватился, Анит, теперь пять сотен афинян слышат и еще услышат то, что тебе хотелось бы скрыть от них. Спроси самого себя, и Мелета, и Ликона – зачем были вы столь неосмотрительны и заставили меня говорить публично?

Анит бросился к столу судей, но архонт остановил его движением руки:

– Прости, Анит. Но по закону право говорить имеет теперь только обвиняемый.

Анит в ярости закусил губу. Он прав, этот демонический старик! Я сам вытащил его сюда! Я дурак! Но погоди – последнее слово за мной...

– Я должен вернуться к Мелету, – продолжал Сократ. – Он сказал, что видит меня как бы двухголовым и что одними устами я говорю – верю в богов, другими – не верю.

Пойдем по порядку. Да, я оставил резец скульптора, но я-то все-таки, пожалуй, лучше знаю, по какой причине. Еще молодым человеком был я одержим мыслью – формовать и лепить вместо недвижных тел души живых людей. Мне так хотелось, чтобы среди мраморной красоты Афин жили люди, такие же прекрасные, благородные и высокие духом. Как видно, опасная одержимость, правда? Какая ребячливость! Ведь если бы я столько же трудился над изваяниями, сколько давал себе труда с людьми, я мог бы стать преуспевающим скульптором, мог бы жить в покое, пользуясь уважением и авторитетом, и не мучил бы ни Ксантиппу мою, ни себя, ни вас, афиняне. Но жило во мне неотвязное чувство, жалило меня подобно скорпиону – чувство, что греки, у которых есть свои Фидий и Мирон, нуждаются и в своем Сократе...

– Отлично, Сократ! – взорвалось в публике.

– Видишь, Мелет, ты не понял, кто такой Сократ и почему сами Афины назначили ему иное поприще, чем поприще ваятеля. Мелки твои придирки, Мелет. Обвиняешь меня в том, что я возлагал на городские жертвенники только связки целебных трав из моего садика да отливал богам капли красного гудийского вина.

Сомневаюсь, позорно ли для меня то, что я ни на ком не наживаюсь, что я беден. Но именно моя бедность больше всего побуждает Анита и Ликона заниматься моей особой. Ибо они понимают: моя бедность, пускай безмолвная, говорит афинянам кое-что о Сократе – но еще и о тех, других; и пускай нет у моей бедности глаз – все же смотрит она на них отнюдь не сквозь пальцы.

Волнение пробежало по рядам присяжных. Одни ворчат, недовольные, другие выражают одобрение Сократу.

– Ты же, Мелет, видишь только то, что можно увидеть глазами. Связку растений видишь, но не замечаешь, что я возложил на общественный алтарь самое ценное, что у меня есть, – свою жизнь. И если я не ошибаюсь, то эти мои слова – не просто поэтическая метафора. – Он раскинул руки. – Быть может, они окажутся правдой в буквальном смысле!

Сократ немного повысил голос – ему казалось, что когда он говорит тише, то начинает дрожать. Помолчал.

Молчали теперь и присяжные, словно задумались – над Сократом и над тем, зачем они здесь. В мертвой знойной тишине издали доносились лишь глухие рыдания. Если б голосование состоялось сейчас – в урнах насчиталось бы куда больше белых бобов, чем черных. Но сейчас еще не голосовали.

Медленно, с неумолимой размеренностью, капала вода в клепсидре; и Сократ заговорил опять:

– Ты, Мелет, не зная, с какой стороны подступиться ко мне, служителю своего любимого города, прицепился к моему демонию. Назвал его черным демоном, чтоб повредить мне. Я же – и я никогда этого не скрывал – называю его божественным голосом. Божественным потому, что голос этот всегда был добр, рассудителен и пекся о моем благе. Он предостерегал меня перед всякой опасностью, в какую я бросался без оглядки. Сократ – и бросался?! А как же его знаменитая умеренность, его софросине? – скажете вы. Не заблуждайтесь, мужи афинские! Кровь во мне – не холодная. Я не тепел всего лишь, сердце мое вспыхивает, как клок соломы, когда речь идет о чем-либо прекрасном и добром. Понятия красоты и добра я соединил в одном слове: калокагафия.

Милый мой демоний! Он оберегал меня от самого себя. Вы, мои обвинители, даже и сейчас можете убедиться, что никто не приносит человеку столько вреда, как он сам. Подумали ли вы, какой вред нанесли вы сегодня себе, вы трое, лишенные доброго демония?

Ты, Мелет, считаешь моего демония черным демоном. Но зачем же я так часто беседовал о нем со всеми этими торговцами, башмачниками, с жителями Афин, с поденщиками, с моими учениками? Поверьте – вовсе не затем, чтобы дать повод обвинить меня. Но затем, чтобы каждый, кто в согласии с добром, кто умеет слышать, – чтоб каждый научился слышать этот голос, который тихонько звучит в его душе. Однако для этого нужно большое терпение, а его нет у людей, да, кроме того, этот предостерегающий голос нередко отговаривает человека от поступка, который тот во что бы то ни стало желает совершить, от которого не хочет отказаться. Как знать, быть может, многие заглушают в себе этот голос, не подозревая, что он оберегает их благо?

Может, и ты сам, Мелет, слышишь такой предостерегающий голос. Может, ты слышал его и сегодня, когда он убеждал тебя не давать против Сократа ложных и искаженных показаний – но ты его не послушал!

Эти слова усилили волнение среди присяжных.

– Куда это ты уставился? – спросил Мерин Люстрата.

– Никуда. Слушаю – нет ли и у меня голосов...

– Умник! Они ведь вроде только перед важным решением бывают...

– А это что – не важное? Судить, виноват человек или нет?

– В общем-то да, – вздохнул Мерин.

Сократ все еще обращался к Мелету:

– По твоим словам, у меня – две головы... – Он шагнул к Мелету, тот отскочил в испуге. – Не бойся, – рассмеялся Сократ, и видно было, как искренне он смеется, быть может забыв о том, где находится и с кем говорит. – Ни одна из двух моих голов тебя не съест! Нет, ты взгляни вблизи – видишь, голова у меня одна, правда довольно большая, и многим ужасно досадно, что в ней столько всего варится... Но я-то в своей голове поддерживаю кое-какой порядок, ибо забочусь о ней каждодневно, выметаю мусор, причем есть у меня обыкновение отметать его подальше. Это хорошее обыкновение, Мелет, только порой неприятное для соседа, тебе не кажется?

Он подошел еще ближе к поэту. Тот поднял руки, как бы обороняясь. Сократ, усмехнувшись, остановился.

– Все еще боишься меня, словно я собираюсь бросить тебя львам, но я всего лишь хочу показать тебе, по каким кривым дорожкам ковыляют твои мысли. Слушай же! – Голос Сократа стал громче, окрасился страстностью. – Какое же оно, это божественное, о котором я говорю? Мерзостное оно, отвратительное? Или, напротив, справедливое и мудрое? Или ты полагаешь, что божественное несовместимо с понятием справедливости и мудрости? Стало быть, по-твоему, боги не справедливы и не мудры? Просто – люди? Вот, значит, какой ты безбожник?!

Жестокая ирония, раздавившая Мелета, развеселила присяжных, но привела в ужас друзей и учеников Сократа. Им знаком был этот жар, эта страстность, когда Сократ подходил к заключительным выводам в своих беседах или бывал очарован чем-либо великим и прекрасным. Но здесь, на этом месте, страстность его пугала их.

– Ничего такого я не говорил... – пробормотал Мелет, но Сократ не отступал:

– Моя цель, Мелет, найти божественное совершенство, хотя я и знаю, что полного совершенства не может быть ни в чем...

– Опять кощунствуешь! – взвился Мелет. – Сам напрашиваешься на наказание!

Сократ – с наигранным удивлением:

– Как? Разве я не в Афинах, о которых вы твердите, будто здесь господствует абсолютная свобода? – Он усмехнулся. – Я забыл: эта ваша абсолютная свобода заходит так далеко, что допускает любое злоупотребление... – заметив, что слова эти возмутили его обвинителей, он спросил:

– Да разве стоял бы я теперь перед пятью сотнями граждан, вынужденный выслушивать ваши ядовитые доносы, если б в Афинах была подлинная свобода? Ни в коем случае! Впрочем, этой вашей безбрежной свободы я не желаю ни себе, ни тем более Афинам. За нее приходится расплачиваться каждому, кто честнее своего противника!

Возбужденные возгласы со скамей присяжных слились в сплошной гул, в котором потонул стук архонтова молотка.

Сократ снова повернулся к Мелету:

– Видишь ли, Мелет, не только у Гомеровых богов и героев беру я совершенное ими добро – я собираю его, переходя от человека к человеку; все хочу доискаться, из чего же состоит доброта, человечность и справедливость. Так мыслит любитель философии – так же работает ваятель.

Ты утверждаешь, Мелет, что, собирая таким образом крохи добра, я ввожу новые божества; должен тебя поправить: я хотел бы дать нашему государству новых граждан, более совершенных, лучших, чем нынешние, но это я уже, собственно, перешел к беседе с Ликоном, который плачет надо мной оттого, что мне это не удается. Но, клянусь псом! Хотел бы я видеть человека, которого бы мой неуспех терзал больше, чем меня самого! Я порчу молодежь, сетует Ликон. Ну, тут он приписывает мне сверхъестественное могущество и силу. Допускаю, не вся нынешняя афинская молодежь такова, какой мы хотели бы ее видеть. Она оживляется там, где угадывает повод попроказничать, но засыпает там, где перед нею серьезное дело или труд. Однако таких – меньшинство, да и взрослые не всегда подают им добрый пример. Я даже должен признать, что немалая часть молодежи испорченнее, чем была прежде.

Ах, если б мог я восполнить пробел в моих знаниях и понять, почему так случилось, что так искривило души афинян! С той самой минуты, как Ликон обрушил на мою голову обвинение в такой нравственной катастрофе, я все ломаю эту свою голову, пытаясь понять, какая часть вины лежит на обстоятельствах, какая на прочих людях и какая на мне!

Боюсь, Ликон, если б и ты начал ломать над этим голову, то плачу твоему – но тогда уже искреннему – не было бы конца, тем более что среди множества людей, повинных в этом, ты нашел бы изрядное количество граждан, стоящих к тебе ближе, чем я!

Знакомый голос несется к Ксантиппе, ни словечка не теряется даже на таком расстоянии, но каждое ужасает ее:

– Боги, смилуйтесь! Он не защищается, он говорит против себя!

Мирто, поддерживавшая Ксантиппу, почувствовала, как та все тяжелее и тяжелее налегает на нее.

– Если отцы жалуются, что сыновья у них неудачные, – продолжал Сократ, – то странно с их стороны винить в этом одного-единственного человека, да еще именно того, кто часами рассуждает с этими юношами о добродетели, да и сам, в жизни своей, не в разладе с нею, и хвалить тех, кто, разглагольствуя о добродетелях, ведет порочный образ жизни...

Те из присяжных, кто с начала разбирательства открыто роптали, вздохами или смехом поддерживая Анита, считая его по праву вдохновителем обвинения, теперь, будто обвиненные сами, съежились, примолкли. Другие же, для которых речи Сократа были как бы их собственные, смелевшие все больше от вина, зашумели:

– Имена! Назови имена!

Анита трясло от бешенства.

– Вы хотите знать имена, добрые люди? – живо откликнулся Сократ. – Но этого вы не должны спрашивать! Так нельзя! Будьте благоразумны! Впрочем, имена-то известны каждому афинянину, так зачем же мне носить сов в Афины.

Снова смех. Платон озабоченно переглянулся с Критоном: что делать? Тот кивнул, что понял. Но они не могут остановить Сократа, хотя в глазах присяжных защита его все меньше и меньше походит на защиту.

Критон коснулся руки Сократа – тот отошел от него, не прерывая речи:

– Величайшие мудрецы Эллады и других стран веками занимались вселенной, они чаще глядели на небо, чем на землю, и сами люди, за малым исключением, избегали исследовать дела человеческие. Исследовать человека.

И вот! Я, целиком посвятивший себя этим исследованиям, воображая, что буду больше любим, чем ненавидим, – я вижу теперь, что если я хотел жить спокойно, то должен был избегать дел человеческих. Ибо тот, кто проникает в сущность звезд, атомов, вселенского коловращения, числа стихий и тому подобное, никогда не призовет на свою голову таких невзгод, как тот, кто затронет сущность человека.

Гром одобрительных возгласов покрыл его слова. Здоровое ядро афинских присяжных все еще было с ним.

– Анит хорошенько наточил кинжал, чтоб вонзить его мне в сердце. Удар, нанесенный им, конечно, кажется вам самым тяжелым.

Я же поражен лишь неожиданностью этого удара, но отнюдь не его справедливостью, ибо справедливости в нем нет, и потому сердце мое не испытывает боли. Понимаете вы? Я ведь предстал перед судом за любовь к Афинам – а меня обвиняют в том, что я нанес им вред! Вы, несомненно, уже сами обнаружили противоречие в обвинительной речи Анита: всю жизнь любит родину – и будто бы стремится погубить то, что любит!

Тысячи мелких проявлений приязни и сочувствия так и сыплются на Сократа: тут блеснет прояснившийся взгляд, там дружеский кивок, ободряющая улыбка...

Второй раз наступает момент, когда руки очень многих присяжных готовят белый боб.

Те же, кто хотел угодить Аниту или свести собственные счеты с этим слишком откровенным Сократом, беспокойно ерзают, взглядом ища у Анита поддержки для черного своего решения.

Анит внимательно следит за ходом дела. Ход этот ему не нравится. Анит тяжело дышит. Защитительная речь Сократа опровергает большую часть наших обвинений, меньшую часть их он признает. Все может свестись к третьей ступени наказания – к штрафу, а при таком настроении присяжных – чуть ли не к оправданию. Мелет чересчур круто повернул к высшей ступени – к смертному приговору. На это, пожалуй, рассчитывать нечего – Сократа слишком любят. Нужно не то и не другое: я хочу среднего, что устраивает меня больше всего, – изгнания.

Едва подумав об этом, Анит ухмыльнулся. Там где-нибудь, в македонской Пелле или в Сардах, – там и рассуждай с каким-нибудь монархом о том, каким, по-твоему, должен быть монарх!

Анит одернул сам себя: но как же добиться этого среднего?

Голос Сократа вырвал его из задумчивости:

– В пример моих злодеяний Анит привел собственного сына. Ладно. Возьму и я тот же пример. Это было ведь очень важно для меня, и я много труда положил, чтоб воспитать сына афинского демагога. Но какое воспитание получил этот юноша до того, как отец привел его ко мне? Многие из вас могли бы ответить на этот вопрос вместо меня. Благосостояние, неограниченная свобода, распущенность. Он рос среди всего того, чего я советую молодым людям избегать. Я переоценил себя, надеясь – хоть и недолго – исправить такого юношу. Тот, кто привык к пороку, желает продолжать жить в нем и начинает ненавидеть того, кто пытается отвести его от порока; тот бежит от такого человека, а никоим образом к нему не привязывается, и уж тем более не желает следовать ему в скромности.

Не один молодой Анит – и другие юноши, избалованные благосостоянием, приходили ко мне вовсе не для того, чтобы я научил их презирать порок. Они приходили ко мне, чтобы, считаясь моими учениками, добиться высоких должностей и званий. У Афин хорошее зрение и слух, Афины давно знают, что беседы свои с молодежью я направляю к тому, чтобы она сделалась лучше, узнала бы, что такое добро и справедливость, и руководилась бы этим – не на словах, а в делах, – чтоб с течением времени, возможно, повести за собой все государство. Ведь целью моего учения было, чтоб каждый прожил жизнь в счастье и благе – своем и всей страны! Допускаю, друзья, прошло слишком мало времени, чтобы Афины могли зажить в состоянии блага. Но времени прошло достаточно, чтобы афинский Тартар превратился если еще не в Элисий – мои требования не так чрезмерны, – то хотя бы в такое место, где бы люди жили не хуже зверей...

Анит по-прежнему напряженно следит за развитием действия: все удается этому старому чародею! Нас топит – а его дела все лучше и лучше... Как умеет он обводить людей вокруг пальца! Как они притихли! С каким благоговением слушают его!

А Сократ продолжает пылко:

– Помните: афинские граждане – избиратели, и они, конечно, предпочли бы видеть во главе государства человека скромного, как я, а не жаждущего славы спесивца и стяжателя. Теперь, афиняне, вы могли бы сказать обо мне – вот второй Сизиф. Учу, учу, а как доучу – ученик стал не лучше, а хуже, и я сызнова принимаюсь за каторжный труд с новым учеником. О нет, не всякий раз выпадает мне столь хлопотный и бесцельный Сизифов труд! Знаете ли вы, со сколькими людьми беседовал я за эти полсотни лет? Я и сам этого не знаю, дорогие мои друзья. Как же вы полагаете – разве все они стали Критиями? Но это значило бы, что вы дурно судите о себе и о своих сыновьях. Не надо видеть мир в черных красках!

Ропот тех, кого задели эти слова, заглушают близкие и далекие выкрики согласия.

– Слышите? Они и здесь! Со мной!

Морозец ужаса пробежал по спине Анита. Сто Сократов! Вот он уже и слышит их!

– Они не покинули меня, старика, в день суда, когда на меня сыплются тягчайшие обвинения, и этим они подают убедительное доказательство своей нравственной высоты!

И среди вас, присяжные, многие знают меня давно, и не с дурной стороны. Вы – лучшие очевидцы всего того, что совершил я за свою жизнь. Я ведь и с вами делился всеми моими знаниями, как голодные делятся куском хлеба. Кто же лучше вас знает, каков я? Стало быть, вы-то лучше всего и рассудите, действовал ли я во вред Афинам или хоть крохами, да способствовал укреплению их духовной силы. Поэтому вы – не только судьи, но и свидетели мои.

Люди вставали, вскидывали руки:

– Правильно говоришь! Мы – твои свидетели!

Но тут из кучки Анитовых приверженцев выбрался один присяжный, протолкался к возвышению:

– Я тоже твой свидетель, Сократ! Я своими глазами видел, как ты бесстыдной пляской на агоре насмехался над Афиной, оскорблял ее! И чтобы мы после этого оказали тебе милость, призвав на свою голову месть богини? Мужи...

– Остановись! – вскричал архонт. – Ты не имеешь права вмешиваться в ход судебного разбирательства!

Но Сократ попросил:

– Время – мое, но дай ему слово, архонт. Будь так добр! Пускай скажет, чем он может доказать, что мой танец был оскорблением богини.

– И докажу! – крикнул присяжный. – Пускай Сократ здесь, на месте, пропляшет так, как плясал он на агоре перед изваянием богини!

Дикая мысль! Буря протеста...

– Плясать перед судом? Оказывать суду такое неуважение?! – резко возражает архонт.

– Пускай пляшет! – требует Мелет.

Сократ не в состоянии пальцем пошевелить. Его большая лысина, все его лицо блестят от пота.

Воздух содрогнулся от криков:

– Да! Пляши! Танцуй!

Сократ не двигается.

Присяжный кричит так, что едва не рвутся голосовые связки:

– Видите! Не желает! Боится!

Стоит над Сократом полуденное солнце, поднявшееся в зенит небесного своего пути. То же солнце, под которым родился он семь десятков лет назад.

Какой дивный момент – полдень! Вершина дня, когда ничто не отбрасывает тени...

– Танец! Танец!

Архонт застучал было молоточком по мрамору стола, да заметил жест Анита, повелевающий не вмешиваться. На лице архонта – удивление, недоумение, однако молоточек он откладывает.

Сократ послушно выходит вперед, готовясь к танцу.

Платон тихо просит:

– Умоляю, дорогой, не делай этого...

Сократ оглядывается на него непонимающе.

Ксантиппа видит, как под ударами криков, под ударами солнечных лучей поджаривается Сократ. И как упорно противоборствует он и тому, и другому. Закричала в отчаянии:

– Ради сверкающего Гелиоса, смилуйтесь! Не терзайте его! Сократ, несчастный мой, не слушай ты их! Пойдем домой! Пойдем!

Но Сократ уже тяжело поднял онемевшую ногу для первого шага в танце.

– Не надо, Сократ! – просит и Критон.

А он уже и рукою повел, и другой, щепотью подобрал подол старого гиматия и начал подпрыгивать в медленном ритме.

Голые волосатые ноги поднимаются выше и выше, трясутся складки белого хитона вокруг мясистого тела, подрагивает круглый живот.

Враги Сократа так и пожирают его глазами. То тут, то там, а потом уже со всех сторон поднимается злой смех. Злой смех опасно усиливается, заражает и других, тех, кто смеется от души, без злого умысла, не подозревая, как они вредят Сократу.

А тот грузно подскакивает, шатается, разомлев от зноя, машет руками, словно пьяный...

Да ведь это знакомая фигура! Это толстопузый, плешивый мудрец, спутник Диониса... Кто-то из присяжных не выдержал, вскочил, крикнул пронзительно:

– Да это подвыпивший Силен, наш батюшка Силен! Валяй, папа Силен!

– Славно же ты почтил Афину!

– Скачи, скачи, гоп, гоп!..

Все собрание бурно хохочет. Очень мало тех, кто не забыл, что суд-то продолжается, кто понимает, какой танец танцует Сократ.

Анит даже ноги расставил, чтоб легче было снести то, что он видит. Силен! Что такое его, Анита, хитроумно составленная обвинительная речь в сравнении с этой пляской, которой Сократ сам себя обвиняет.

Сквозь хохот прорезается плач Ксантиппы. Сократ шатается все сильнее. Дышит тяжело, со свистом. Приподнимая развевающийся гиматий, кружится, уже обессиленный, неуклюже подскакивает под жгучим солнцем, которое медленно спускается с точки зенита.

Буря смеха слабеет. Один за другим афиняне вдруг вспоминают – Мелет обвинил Сократа в безбожии...

И вот уже многие стоят молча, не отрывая взгляда от страшной комедии; многие сели на место, прикрыли глаза плащом.

Смех редеет, тает, затихает, только в правой части ареопага судорожно давится хохотом кучка продажных тварей, глядя больше на Анита, чем на Сократа.

Критон и Платон угрюмо молчат. Аполлодор пал наземь ничком, тихонько прошептав:

– Сократ, дорогой мой, зачем ты допустил такое?..

Тут встал архонт, взял со стола водяные часы, поднял высоко:

– В клепсидре иссякла последняя капля. Твоя защита, Сократ, закончена.

Сократ сделал неверный шаг к столу, оперся на него, громко дыша. Посмотрел на архонта и тихо сказал:

– Но я... я еще не закончил свою защиту...

6

Архонт басилевс колотил молоточком с такой силой, что отколол кусочек мрамора; когда наконец улеглись расходившиеся страсти, он призвал присяжных приготовиться к голосованию. Убеждал их – вынося суждение о Сократе, действовать с величайшей справедливостью и по чистейшей совести. Они должны теперь решить – виновен или невиновен Сократ в том, в чем его обвинили.

И снова зашумели присяжные. Они долго сидели, обливаемые жаром солнца и земли – раскаленный солнцем холм отдавал людям принятое тепло. Присяжные утоляли жажду смешанным вином. Не удивительно, что и головы у них раскалились.

Они не могли разобраться в этом процессе. Разбились на несколько групп. Одни готовились оправдать Сократа, как человека, полезнейшего для Афин, другие – наказать его, как самого вредоносного, третьи растерянно колебались между тем и другим решением, четвертым вообще ничего не хотелось решать...

Над взбурлившим ареопагом, где один старался убедить другого в своей правоте, мелькали жестикулирующие руки и длинные посохи – знаки судебной власти присяжных.

Очевидец Сократовой пляски перед Афиной пробирался через толпу, распаленную страстями; стараясь побольше насолить Сократу, похвалялся:

– Это я его изобличил! Я показал вам, как он плясал перед богиней... И – понизив голос: – А перед нею этот бесстыдник делал еще хуже...

Надушенный присяжный схватил его за руку:

– Как же он делал, друг?

Очевидец поднял подол своего хитона и показал любопытному то, что есть под хитоном у каждого мужчины.

Рев хохота смешался с ревом возмущения, а очевидец скользнул дальше, показывая свой фаллос другим, третьим... Присяжные нерешительно перебирали бобы в потных ладонях.

Кто-то крикнул знакомому через два ряда:

– Клади ему белый, Ларидон!

– И не подумаю! – отозвался тот. – Старикашка однажды и надо мной насмехался, перед моей лавчонкой на рынке...

– Не будь мелочным! Клади белый, говорю тебе! Хотя б за то, что плясал... Клянусь Зевсом, дело идет о его жизни, а он, старый брюхан, и знать не хочет, что сам себе вредит... Скажи-ка, будь он такой негодяй, как говорили, – поступил бы так?

Сидит беловолосый старик, каменотес Пантей, товарищ Сократова отца; сидит он в последнем, верхнем, ряду судилища и смотрит на кипение страстей перед собой. Мальчик перелез через ограду, подсел к нему:

– Думаешь, дедушка, Сократ сделал что-то плохое?

– Не думаю, сынок.

– Значит, его оправдают! – обрадовался мальчик.

– И этого не думаю, – ответил старик.

Мальчик вытаращил глаза:

– Как же так? Не понимаю...

– И я не понимаю, сынок. Быть может, когда ты будешь таким старым, как я... А может, когда твой сын будет таким старым, – может, он поймет...

Среди бедняков присяжных были и расчетливые. Анит даст мне похлебку, оболы, да мало ли что еще. А чего ждать от бедного, болтливого старика?

– Поддержу-ка я Анита...

– Я тоже. И черный боб брошу так, чтоб он заметил.

– Да есть ли у вас сердце? Решается ведь судьба человека!

– Когда, милок, твоей судьбой станет голод – не то еще запоешь!

Присяжные из зажиточных думают так: от Анита можно получить почести, должность, да мало ли что еще... А чего ждать от бедного, болтливого старика? Холеная рука готовит черный боб.

Кто-то предсказывает:

– Зря все это. Мелету не придется платить штраф за ложное обвинение. За суд заплатит Сократ.

– Чем? Он ведь чуть не нищий!

– И у такого найдется, что терять.

Загудела труба, глашатай пригласил присяжных, не мешкая, отправиться к урнам для голосования.

Падают в урны бобы – белые, черные...

Когда все присяжные отдали свой голос, судебные счетчики под присмотром притана начали считать бобы с надлежащей обрядностью. Сначала соответствует ли число бобов числу присяжных. Сегодня члены дикастерия явились в полном составе: пятьсот один человек. Счетчики установили: бобов точно столько же, нет ни лишнего, ни недостающего. Тогда стали отделять белые от черных.

Сократ ждал результата, окруженный друзьями. Отдыхал, сидя на каменной скамье. Аполлодор, прикорнув у его ног, гладил его жилистую лодыжку. Критон и Платон спрашивали, не утомился ли учитель; предложили подкрепиться жареной рыбой, Платон встал так, чтоб заслонить Сократа от солнца.

От мясного Сократ отказался:

– Спасибо. В жару я никогда не ем сытного. А нынче здесь изрядно припекает. – Он развязал свой узелок. – Мне достаточно лепешки. На вид она не очень аппетитна, но, если долго жевать, появляется сладость. Сегодня же лепешка особенно удалась. Постарались Ксантиппа с Мирто! Но что это с вами сегодня? Хлопочете вокруг меня, кормить собрались, а ни слова дельного от вас не слышу! Я в чем-то обманул ваши ожидания?

– Нет, дорогой, – ответил Критон.

Сократ вдруг рассмеялся:

– Тут моя – и твоя вина, Критон! Помнишь, как ты тайком водил меня в библиотеку твоего отца? Сколько же нам было? Пятнадцать, шестнадцать, а? И потом – все эти годы, как ты обо мне заботился, помогал... Не будь тебя – не мог бы я целиком отдаваться размышлениям о том, как улучшить, как изменить человека, и не очутился бы здесь теперь. А ты в такой счастливый для нас обоих день – ты хмуришься и смотришь на меня букой! И нечего махать руками. Тебе тоже, Платон. Не понравился я вам.

Критон оглянулся на стол, где подсчитывали черные бобы. Ветром порой доносило голос счетчика:

– ...двести один, двести два...

Критон и Платон замерли в ужасе.

Сократ провел ладонью по влажному лбу и принялся подсмеиваться над ними:

– Считать учитесь? Прекрасно. Надо и это уметь. Что – счет кверху ползет? Возьму вот вас, как мама брала новорожденных, да начну утешать... Удивляетесь, отчего я весел? А как же мне не веселиться, когда мои слишком уж хитроумные обвинители дали мне возможность назвать своими именами столько вещей, которые, словно козы, бодают всякого порядочного человека, но о которых все боятся говорить! Ешьте со мною, друзья...

Он вынул из узелка еще лепешку, разломил и оделил их.

– Что смотришь, Платон, – рука у меня дрожит? Старею я, милый.

– Они не посмеют осудить тебя, – сказал Платон.

– Посмеют, милый. Меня осудят. Но вы думайте не обо мне. Дело-то куда важнее. Ведь сейчас афиняне самим себе подставили зеркало – и вскоре я узнаю, каков результат.

– Не смеют они тебя осудить! – со слезами в голосе повторил за Платоном Аполлодор.

Сократ улыбнулся.

– Можете думать, что я впал в детство – это вполне возможно, годы мои уже такие, – но я, дорогие мои, признаюсь вам: все, что они тут надо мной делают, показалось бы мне слаще меда, если б только знать, что и здесь я, подобно доброму рыболову, уловил несколько душ. Леска моя порой натягивалась, и я чувствовал – рыбка клюнула... Думаю – вы останетесь не одиноки. После этого суда вас станет больше.

Платон спросил удивленно:

– Ты, учитель, и здесь улавливал души?!

Сократ засмеялся:

– Да разве я умею не делать этого в любых обстоятельствах?

– Но, дорогой. – Платон решил высказать хоть немногое из того, что его пугало. – Ты боролся с обвинителями, как борец в палестре! Ломал им хребет, наносил удары, да с какой страстностью... Мы просто поражались...

– А они что – миловались со мной, как со своими любимчиками? – возразил Сократ.

Критон, старейший друг Сократа, мог себе позволить больше других:

– И все же ты слишком строптив. Присяжные привыкли, чтоб обвиняемые были смиренны, от осанки до речей, чтоб они молили о сострадании, мягкости, снисхождении, просили подумать об их семье...

– И этого вы ждали от меня? – удивился Сократ.

– Нет, конечно, – ответил Платон. – Но ведь ты всегда стоял за умеренность. Куда же она подевалась сегодня?

– ...двести сорок четыре, двести сорок пять... – донеслось со стороны счетчиков. Счет приближался к роковой цифре.

– Умеренность в наслаждениях, в еде, питье, ласках – да, это я всегда советую людям и сам стараюсь соблюдать. Но когда речь идет об истине, Платон, когда речь об истине – гоните от себя умеренность, как волка от стада!

Сократ стал задыхаться. На виске его выступила извилистая жила, темная от крови. Он глубоко перевел дух и продолжал с еще большим жаром:

– Истину не защитишь мягкими словами! Даже самой страстной горячности нелегко отстоять истину, когда против нее – власть. А о чем шла речь здесь? О Сократе или об истине? Вот видите!

– Но они не простят твоей страстности, дорогой, – сказал Платон. – Ты бы должен постараться – если уж не оправдания добиться, так хоть наименьшего из наказаний...