Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– Ты не задернул занавес, золотце, – сказала Харина, бросаясь на ложе.

Неэра, шедшая следом за Анитом, оглянулась.

– Неважно, – пробормотал Мелет. – Никому не противно смотреть, как люди наслаждаются...

Но Неэра задернула занавес. В быстром ритме зазвучали кифара и бубен, затем раздались подмывающие звуки авлоса. Любовные игры... Смех... Поцелуи... Счастливые вздохи... Приглушенные стоны.

Молодой своей силой Анит укрощает Неэру, она же впилась в него и впрямь как ядовитый паук, упомянутый Сократом, и лишает его рассудка.

– Я тебе нравлюсь, мой боровок?

– Которая из вас искуснее в любви – ты, Неэра, или Харина? – спрашивает Анит.

Харина хвалит Неэру, та – Харину.

– Так мы ничего не узнаем! – заявляет Анит. – Поменяем девчонок, тогда станет ясно!

Теперь в его объятиях – пышное тело, покачиваются широкие бока...

Чувственная Неэра, сама стихия, берет приступом Мелета, извивается, распаляет его похоть, а тот уже весь дрожит, молит: довольно, довольно!

Гости обессилели, уже и говорить не в состоянии, лепечут только. Полные желудки, раздутые животы... Пьяные вдрызг, они лишь смутно различают голоса новых девиц, понятия не имея, когда те появились.

– Миленький, иди ко мне, это я, твоя Идэа...

– Люби меня, свою Нефеле...

– Открой глаза – увидишь, как я красива...

Под утро вошла сюда волшебница Кирка с бледными жемчугами на шее.

Вповалку валяются тела. Анит – в объятиях Мелета. Ковры и ложа испачканы блевотиной, смрад нестерпимый...

– Свиньи! – сказала Кирка и задернула занавес.

7

Там, где Илисс огибает холм Мусейон, Анит-старший построил на берегу большую дубильню.

Шкуры вымачивают в чанах. Моют в проточной воде. Удаляют шерсть, скребут раковинами или ножами. Мнут, обрабатывают соком дубовой коры, квасцами, жиром, превращая в мягкие, выделанные кожи.

У всякого ремесла свои недостатки. У кожевенного дела недостаток весьма чувствительный – отвратительная вонь, которой пропитывается одежда, весь человек, стоит ему только пройти по мастерской.

Еще Анит построил виллу с садом; богатея, приумножил и богатство обстановки. Нынче у него гости: Ликон и Мелет. Втроем они разбирают, что сказал Сократ в гимнасии Академа.

Анит слушает; гости возмущаются, а он молчит. С большим удовольствием обошел бы он молчанием весь этот эпизод. Но нельзя. Многие слышали, как Сократ обвинил демагогов, и прежде всего Анита, хотя и не называл его имени. Анит не имеет права молчать, он обязан найти способ защитить себя в глазах общины.

Ликон сказал ободряюще:

– И это вовсе нетрудно сделать – старик отличнейшим образом попался на нашу удочку!

Анит нахмурился.

В эту минуту занавес отдернулся, и вошел его сын.

– Благо – вот наша цель, говорит Сократ! Это и нам известно. Скажи, Мелет! Неэра – вот штучка, правда? Ты тоже ее имел – гибкость-то какая!

– Умолкни! – вскричал отец. – Опять несешь непотребное, олух!

– Я веду философский разговор.

– Этому ли учит тебя Сократ? Пьянствовать? Блудить? А как же его умеренность?

– Сократу – сократовская умеренность, мне – анитовская. Человек ведь мера всех вещей, не так ли? У меня же мера иная, чем у дряхлого старикашки...

Анит понял, что сын подыгрывает ему против Сократа, и тотчас ухватился за это:

– И зачем я, несчастный, посылал тебя к этому погубителю нравственности! Я-то надеялся, он подготовит моего сына для политической карьеры, достойного преемника моего...

– Достойного? – прыснул со смеху молодой Анит. – Да ты сам ходишь на люди в мешковине, чтоб хоть внешне не отличаться от Сократа! Это я достойный, не ты! Я не притворяюсь, как ты, отец!

– Ты смеешь дерзить мне, негодяй?!

– Но, папочка! Ты же послал меня к Сократу, чтоб он сделал меня умнее тебя. И, по-моему, это ему удалось...

– Какая наглость! – вскричал Анит, но Ликон мягко положил ладонь на его руку:

– Не брани сына, Анит! Он не виноват. Ясно, что его испортил Сократ.

– Точно так же, как Крития и Алкивиада, – с горечью подхватил старший Анит. – Славные пташки вылетают из его гнезда... Хвастает, что превращает червивые яблоки в здоровые, а между тем оказывает пагубное влияние на молодежь.

– Это я-то червивое яблоко? – нагло засмеялся сынок. – Ах да, правда! Черви наползли на меня с папенькиных кож, ха-ха! Так и кишат внутри – вот отчего мне все время хочется пить, пить... и жрать!

Анит отослал сына. Но имя Сократа осталось. Оно кричит изо всех углов, словно некая угроза.

– Такому, как он, трудно зажать рот, – сказал Анит, обращаясь к Ликону. – Сократ живет бедно, как бедняки, и это дает ему право обвинять богатых.

Ликон смекнул, что разговор о беспомощности демагогов в области экономики следует перевести на почву религии.

– Но Сократ вводит новое божество. Он утверждает, что живет в нем некий божественный голос, божественный демоний, который руководит им, и будто его устами говорит сам бог.

Молчание, насыщенное тихой радостью.

– А как из-за этого ширится в народе неверие! – воскликнул Ликон.

– Человек, превозносящий себя выше богов! Святотатец, самовлюбленный спесивец! – подхватил Мелет.

– Святотатец, спесивец... – повторил Ликон. – Этого и будем держаться.

– Надо будет... Как вы думаете, что будет надо? – спросил Анит.

– Обратиться к закону, – отрезал Ликон. – Привлечь его к суду.

– О боги, нет, нет! – испугался Анит. – Сократ – замечательный человек. Я сам почитаю и люблю его...

– И все же твои благородные чувства не должны помешать исполнению долга, – налегает Ликон. – Ты сам сказал – беру в свидетели Зевса! – что чувствуешь себя виноватым, доверив ему воспитание сына.

– Положим. Но ведь Сократ – гордость Афин! Его знают и почитают даже в других странах...

– Однако тебе известно...

– Заклинаю тебя Афиной, смилуйся, Ликон! Не требуй этого от меня! Изменить старой дружбе?.. Человека, который, быть может, действительно несет нам божественное послание...

– Ты должен очистить Афины от этого злого духа! – воскликнул Ликон.

Анит рванул хитон на груди, закричал:

– Да кто же возьмет на себя ужасную роль обвинителя?!

– Я! – волнуясь, произнес Мелет. – Сегодня же напишу...

– Нет, нет! – крикнул Анит. – Уйдите! Оставьте меня одного с моим горем! – Крик его становился все громче. – Ах я несчастный, самый несчастный, злополучный!..

Ликон и Мелет вышли, но еще и за стенами слышали причитания Анита. Раб, стоявший за дверью, спросил их, надо ли войти к господину.

– Не входи. Он в горе и желает быть один.

Лица уходивших выражали спокойствие и удовлетворение. Мелет улыбнулся привратнику. Ликон погладил собаку на цепи у ворот.

Анит прислушался к шагам – ушли? Тогда он сел к столу, допил вино из чаши Ликона и, обмакнув палец в лужицу вина, вывел на столе слово:

Sokrate 1

1 Сократ (греч.).

А в это время в общественном саду за Дипилонскими воротами, где много святынь и жертвенников разным богам, качалось на ветру развешанное меж священных олив тряпье. На ступенях Гефестова алтаря сидела женщина, напевая колыбельную хныкающему ребенку, которого держала на руках.

Из города возвратился ее муж вместе с другими двумя такими же бедняками; он громко смеялся.

Женщина подняла к нему глаза:

– Тебе нынче повезло, Форкин?

– Мне тоже повезло, – похвалился его товарищ Гиперион. – Мы все вытянули жребий, будем присяжными на суде.

– Кого же вы будете судить?

– Откуда нам знать? – вмешался третий, Кипарисс. – Сегодня я вытянул жребий впервые и скажу вам, милые мои, не очень-то мне все это по нутру.

– Может, ты не нуждаешься? – резко бросил ему Форкин.

Кипарисс повел плечами.

– Как-то это не по мне. Поставят перед тобой незнакомого человека, а ты его суди! И может, как раз мой боб окажется решающим, и человек тот, может, вовсе невинный, расстанется с жизнью.

– Ты прав, – сказала женщина. – Кто же хочет убивать невинного? Так ты клади белый боб, а не черный!

Кипарисс с горечью засмеялся:

– Ну да, добрый совет что золото! Положу белый боб – и, может, он-то и будет тем самым, из-за которого выпустят на свободу убийцу...

На это женщина уже ничего не сказала. Склонившись над ребенком, она прикрыла ему личико от солнца уголком старого пеплоса, в который было закутано дитя.

– А я давно перестал ломать себе голову над этим, – пренебрежительно заметил Форкин. – Зарабатываю на смертях и на помилованиях, чтоб самому не сдохнуть, да еще и забавляюсь.

– Не понимаю, что тут забавного, – нахмурился Кипарисс.

– Есть забавное, милок, есть! Это тебе все равно что театр, – объяснил Форкин новичку. – То плач, то смех, малость от Софокла, малость от Аристофана...

– Верно, – вмешался Гиперион. – На суде я всегда натянут как лук – так мне интересно, что будет с обвиняемым; чуть ли не кровью потею...

– Тоже мне удовольствие! Что за охота кровью потеть? – Кипарисс в задумчивости поднял с земли два камешка и стал тереть их друг о друга.

Форкин обхватил Кипарисса за шею:

– Понимаешь, дружок, на суде играют без масок. И лица у них играют, и слезы настоящие. И чаша, которая ждет приговоренного, не пустая, как на сцене, нет – в ней настоящий яд, и потому жертва на суде корчится куда больше, чем актер в театре Диониса...

– Да что ты несешь, кровожадная тварь! – взорвался Кипарисс. – Убери-ка лапу!

Тогда Форкин простер руку к алтарю Гефеста и бранчливо закричал:

– Клянусь хромоногим Гефестом, огненным кузнецом, я не потерплю, чтобы кто-то ругал суд, когда он нас кормит!

– Послушай, Кипарисс, – добродушно заговорил Гиперион, – ты только подумай, скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит! Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь, сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы, архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме, и в конце концов палач. Только для нас, неимущих, судебных дел маловато...

Кипарисс смотрит на Гипериона – и не видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то неведомые дали унесся взор Кипарисса, и обещанные оболы за участие в суде никак не вызывают в нем ощущения того счастья, какое владеет Форкином.

– И что я там буду делать?

Голос безрукого калеки:

– Очень просто. Голосовать. А вернешься с полным кошелем – не забудь тех, кому не повезло вытянуть счастливый жребий...

Кипарисс чувствовал – его неудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди, которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерял свое маленькое поле. Он взволнованно отвечал:

– Вам легко говорить! Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться? – Он резко повернулся к Форкину. – Вот ты – как ты разберешься, за что голосовать?

– А это – смотря что услышу про обвиняемого.

– Услышишь обвинителя и защитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый – как ты его-то взвесишь?

Заплакал ребенок. Женщина горестно сказала:

– Опять есть хочет...

Форкин подошел к жене:

– Потерпи, завтра что-нибудь принесу... – И Кипариссу: – Я почти никогда не знаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит – он преступник, сам он возражает – нет, я порядочный человек. Как тут быть?

Женщина, укачивая ребенка, тихонько запела.

Кипарисс медленно проговорил:

– Значит, это самая тяжелая работа, какую тебе когда приходилось делать...

– Что я белый боб положу, что черный – в любом случае получу три обола, – сказал Форкин. – Так чего же тут рассуждать?

Под тихую песню женщины Гиперион пробормотал:

– Хорошо сказал Кипарисс – самая это тяжелая работа...

Кипарисс далеко отшвырнул камешки.

– Не пойду я на этот суд!

– Не будь бабой! – крикнул Форкин.

– Не пойду! Не стану я за три обола убивать человека или отпускать преступника!

– Это только сначала. Потом привыкнешь.

– Не привыкну.

– Но ты должен пойти ради всех нас! От этого тебе не отвертеться.

Кипарисс промолчал. Колыбельная песня зазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился:

– Знаешь, как нам разрешить спор?

– Хотел бы я знать, – миролюбиво отозвался Кипарисс.

– Бросим жребий. – Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка. – Ты будешь сова, то есть черный боб, я – Афина, стало быть, белый.

Он подбросил монетку. Все внимательно следили за ней.

– Афина! Белый! – первым крикнул Гиперион.

– Вот и все, – засмеялся Форкин. – Значит, я положу белый, а ты черный боб. И мученьям конец.

Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.

Женщина перестала напевать, сказала:

– Вот как решается жизнь или смерть человека...

Сова – Афина, черный боб – белый боб... Как упадет монетка, так и будет...

8

Сократ стоит, прислонившись к стене. Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза против света, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.

Подчиняясь приказу, рабы остановились. Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, он приблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо. Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает свое превосходство над философом.

– Хайре, драгоценный Сократ!

Сократ заслонил глаза ладонью от солнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:

– Хайре. Но почему ты назвал меня драгоценным?

– Потому что я убежден – ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.

– Не пойму – речь твоя насмехается или льстит?

– Когда узнаешь, кто это говорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.

– Не знаю, кто ты. Прости, против солнца плохо видно.

Человек взмахнул рукой. Это движение взвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа, его одежда.

– Я презренный бедняк, бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: "Комар! Комар!" Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутую руку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меня приветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя...

– Анофелес, – назвал теперь это имя Сократ.

– Да. Комар. Значит, узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человеке в его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачна была его жизнь.

– А сам ты как о себе судишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив?

Анофелес приподнял полу шелкового плаща и усмехнулся:

– Нужно ли отвечать?

– Прошу тебя об этом, – возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.

– Исполняю твою прихоть, хотя и не очень люблю об этом говорить.

– Неприятные воспоминания? – бросил Сократ.

– Да нет. Но – старые обиды, несправедливость... Помнишь, как в годы правления тиранов обо мне ходили слухи, будто я сикофант?

– А ты им не был? – с детской наивностью спросил Сократ.

Анофелес оставил без внимания оскорбление.

– Я беседовал с властителями, с власть имущими, – возразил он. – Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта?

– Смотря по тому, о ком ты с ними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет на человека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека, изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, сам оставаясь в тени, – того и называют сикофантом или доносчиком.

– Спасибо за поучение, – иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам, завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех.

– Чем же меришь ты размеры своего успеха? – живо подхватил Сократ.

– Именно тобой! Ты для меня – самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее. Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всю жизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один. Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой дом наполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней, что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та, которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность, Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой, который назойливо пристает к людям...

– Ты сказал очень метко, – живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нет ни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра до вечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишь различием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю.

Анофелес захохотал.

– Знаю! Отдаешь! Пустыми руками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым...

– Не перебивай меня, Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, как повитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людям понять, что они сами могут научиться любой добродетели.

Последнее слово прозвучало в устах Сократа так просто и правдиво, словно вместо "добродетель" он сказал "хлеб".

– Да, ты стремишься к благороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, – похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишь учитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. И вот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказались практичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились с демагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем им живется отлично.

Почудилось вдруг Анофелесу – бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складки его гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи на движения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса...

И он искренне предложил:

– Но что же мы тут стоим? Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подумать об ужине...

Сократ не шевельнулся, и Анофелес потянул его за гиматий:

– Пойдем же, дорогой! Мой стол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус!

Сократ легонько высвободил руку, улыбнулся:

– Спасибо, Анофелес. Но сегодня я уже приглашен к ужину.

Анофелес мгновенно нашел другой путь:

– Я могу поддержать тебя миной-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подарком мне!

Сократ засмеялся коротко и весело:

– Тебе, благородный Анофелес, ничего не нужно от Сократа!

9

Нередко нас всю жизнь сопровождает что-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка. Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: к ужину надевать праздничное платье.

В длинном белом пеплосе, в мягких сандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жареной рыбой и вином.

Ксантиппа наделяла ужинающих ячменными лепешками к рыбе. Свет скользил по ее черным волосам, углубляя морщинки на лице. Рядом с ней слева сидел Лампрокл, справа Анит-младший. Возле Сократа поместились Аполлодор и Платон, напротив – Критон с Симоном.

Вокруг стола бегала ручная овца, выпрашивая подачку.

Дворик Сократа полнился веселым смехом. Не смеялся лишь один гость, притворяясь, будто смеется, – Анит. Он знает нечто, чего никто здесь еще не знает. Сегодня он пришел к Сократу только затем, чтоб насладиться своей победой над человеком, сурово осудившим его нравы. Анит сидит как на иголках; одним ухом слушает рассказ Сократа о встрече с Анофелесом, когда-то попрошайкой, а ныне пригласившим его на ужин, другим ухом ловит звуки на улице: когда же раздастся топот копыт?

– Судя по тому, что ты говоришь, – обратилась Мирто к Сократу, – этот внезапно разбогатевший Анофелес доносил на очень многих.

– Доносчик и клеветник недостоин называться человеком, – заметил Сократ.

Анит с трудом владел собой.

Симон сказал:

– Эту мысль ты впервые высказал шесть Олимпиад тому назад.

– Откуда такая точность? – спросил Аполлодор.

Был удивлен и Сократ:

– А я и сам не помню, когда говорил так...

Симон перелез к себе через щель в ограде и вскоре вернулся с целой охапкой свитков папируса. Перебирая их, бормотал:

– Погодите, сейчас найду...

– Клянусь всеми псами, какой огромный труд! – вскричал Сократ, разглядывая свитки; стал читать заглавия: – "О добре", "О красоте", "О поэзии", "О богах", "О любви", "О философии", "О добром расположении духа", "О музыке", "О чести"...

– А, вот! – воскликнул Симон. – Здесь! Видишь? "Доносчик и клеветник недостоин зваться человеком..."

– С каких же пор ты все это записываешь? – спросил изумленный Аполлодор.

– Мне еще мальчиком было любопытно, что говорит Сократ. Когда сидишь на табурете и шьешь сандалии – есть время поразмыслить о том, что слышал. В ту пору Сократ учился и у старых софистов, но то, что он говорил, не говорил ни один из них. Ну, захватило это меня, я и начал записывать. Впрочем, Критон, Симмий и Кебет тоже записывают, что слышат от него.

– Я тоже, – вставил Платон. – Пишу каждый вечер. И Ксенофонт многое записал. Да и другие.

Аполлодор спросил:

– Почему ты, дорогой учитель, подходишь к человеку иначе, не так, как прочие?

Сократ улыбнулся юноше:

– Я простой человек. Обыкновенный и незамысловатый. Мне приятнее складывать человека, чем разнимать его на части. Правда, сначала-то я его на части разбираю, но потом собираю обратно. Скульпторы берут лучшее от десятка мужчин или десятка женщин и отдают это одной статуе. Так и я мечтал поступать с живым человеком, с его образом мыслей, с его чувствами. Все меня сверлила одна мысль: мать моя принимала беспомощных червячков – отец высекал в камне взрослых, совершенных людей; и никто на свете на думал о том, что же происходит между этими двумя состояниями, какое внутреннее развитие проделывает такой червячок, пока не станет взрослым. Кто же вложит в человека знания, кто научит его мыслить, научит добродетели и поведет к благу? Ну вот, я и попробовал заняться этим...

Каждое слово Сократа било Анита по нервам, ему казалось – все направлены против него. Тут старый философ посмотрел ему прямо в глаза. Анит покраснел, потупился.

– Есть учители мудрости, – продолжал Сократ, – которые поставили себе задачей разлагать, разрушать, расшатывать. Мое величайшее желание складывать и наполнять. Скульптор – строит. И если я в свое время с тяжелым сердцем оставил ваяние, то принципу его – строить – я всегда оставался верен. Над этим я тружусь уже довольно долго – и не жалею.

Сократ встал, отлил несколько капель вина из своей чаши.

– Совершаю возлияние трем милым мне образам, которые преданно шли со мною рядом. Первому – Аполлону, дарителю света, второму – Дионису, дарителю восторгов души, и третьей – Артемиде-охотнице.

Анит расслышал на улице топот копыт. Побледнел. Встал и тоже, как все, совершил возлияние богам. Рука его так дрожала, что он расплескал вино. Перед спокойными словами Сократа, перед его твердостью, перед огромным смыслом его жизни и его мыслей Анит почувствовал себя негодяем. Все хорошее, что еще оставалось в нем, восстало против того, что должно было вскоре свершиться. Ему вдруг гнусной показалась его собственная измена, отвратительным – поступок отца и Мелета. Но было поздно.

Он не вынес напряжения, сдавившего ему виски. Вскочил и без единого слова выбежал со двора.

– Куда это он? Что с ним такое? – встревожились гости Сократа, но тот мягко улыбнулся, отвечая:

– Не обращайте внимания, милые. Порой даже в дурном человеке вспыхивает на минутку искорка совести – или стыда...

– Дурной человек? Что ты говоришь, учитель? – недоуменно спросил Аполлодор. – Какое зло причинил тебе Анит?

– Успокойся, мой маленький. Ничего злого со мной не может стать.

Критон сказал:

– Но он был странен в последние дни. Не нравился он мне.

– Критон прав, – подхватил Платон. – И мне он не нравился.

Сократ беспечно отмахнулся. И в эту минуту во двор вошел скиф. Поздоровался и сказал:

– Архонт басилевс посылает Сократу это письмо. Мне велено выслушать твой ответ.

Мирто охватила дрожь. Ксантиппа не могла отвести испуганных глаз от посланца, друзья в тревоге смотрели на Сократа. Тот развернул свиток и прочитал вслух:

– "Архонт басилевс этим письмом вызывает Сократа, сына Софрониска из дема Алопека, на пятый от нынешнего день, к третьему пению петуха, предстать перед народным судом по обвинению в непризнании богов, признаваемых государством, во введении других, новых божеств, далее, в развращении молодежи".

В гробовой тишине, полной ужаса, прозвенел крик Аполлодора:

– Мой Сократ!

Сократ, нажав ему на плечи, усадил на скамью и обратился к посланцу:

– Передай архонту басилевсу – я явлюсь в назначенное время. Хайре.

Удрученная тишина.

– Не падайте духом, друзья. Афины услышат моих обвинителей, но они услышат и меня.

Критон взял старого друга за руку.

– Но подумай, Сократ, в таких случаях афинский закон...

Тот быстро перебил его, глянул укоризненно:

– Я знаю, что ты хочешь сказать.

Напряженное молчание. Светятся белые стены дома, излучая впитанное за день солнечное сияние. Роса пала на кусты олеандра, в воздухе разлит дурманящий аромат.

Но никто не воспринимает прелесть вечера. Симон за всех выразил тревогу:

– Что же станет с тобой?!

– Дело не во мне самом, друзья. Дело в моих мыслях: что станет с ними? На свете всегда будет происходить борьба между хитростью и мудростью. Побеждать будет то одна, то другая. Но как бы долго ни длилось колебание весов – в конце концов чаша хитрости окажется более легкой... – Сократ погладил Аполлодора по волнистым волосам. – Мудрость – не неподвижная глыба мрамора. Мудрость – живое пламя, которое надо постоянно поддерживать и питать. И это – ваша работа, друзья.

Аполлодор благоговейно слушал, прикованный взором к учителю.

– И ты возьмешься за эту работу, – сказал ему Сократ. – Правда, мой маленький?

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

1

Много рассветов простоял за свою жизнь Сократ под открытым небом, ожидая восхода солнца. Он любил эту тишину, когда дух человека, не отвлекаемый ничем, бродит по тропинкам, едва ли столь же легко проходимым при свете дня. Но нынешнюю ночь он простоял всю напролет.

Он поднялся на мраморный куб, чтобы лучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный – солнце.

Сегодня не было тишины. Из домишек Алопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносились обрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой – отовсюду!

Бог сна Гипнос не властвовал этой ночью над афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи: ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан – Сократ.

А он недвижно стоит на мраморном кубе. Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодня его город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злой час я не одинок.

С ароматами олеандров и кипарисов смешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтраку молоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат – не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним...

Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто. Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне неба неподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины в страхе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократа бледнеет небо.

Мирто прошептала:

– Пусть бы солнце не всходило сегодня!

Мелет велел Абиссе разбудить себя на рассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы, как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел и перевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, и потому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для него вступление в день.

Абисса нежно поцеловала Мелета:

– Светает, дорогой. Впереди у тебя великий день.

Он ответил на нежность жестокостью: так ущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.

– Да, Абисса, – сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой и Сократа. Сократа и мой.

Абисса посмотрела ему в лицо. Как оно постарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-то будут не его...

– Ванна готова?

– Конечно, господин, – сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одежду приготовить тебе?

Мелет мысленно перебрал дары, полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:

– Терракотовый хитон, золотой браслет и... Какой бы взять плащ?

– Алый? – предположила Абисса.

– Нет! Скажут, – подражаю Алкивиаду.

– Может, новую зеленую хламиду, расшитую золотом?

– Вот то, что нужно! Буду во всем новом.

Он оделся после купания и сел завтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всеми помыслами своими Мелет был уже в ареопаге.

Доев, он повторил перед зеркалом свою обвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностью ораторских жестов и мимики.

Вдруг злобно рассмеялся: погоди, старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынче хорошенько тебе похрюкаю!

Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта, поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпались немного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.

На плоской крыше своего домика стоял пекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы в сторону Пентеликона.

– Светает, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, что разговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.

Но из соседнего дворика на его слова отозвались:

– Н-да, пожалуй, скоро пора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.

– Я возьму с собой лепешки. Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А ты захвати вина. Денек будет адски жаркий...

– Не рад я, что вытянул жребий, – угрюмо заявил Люстрат.

– А я так прямо трясусь от нетерпения. Глаз ночью не сомкнул. – И Мерин снова потер утомленные глаза.

– Я тоже. – Люстрат стоял на крыше, расставив ноги; взмахнул руками. Какая ужасная ответственность! Я не знаю, что ему дать.

– Там увидим... – успокоил соседа Мерин.

Однако Люстрат не желал успокаиваться.

– Что ты там увидишь такого, чего бы не знал уже теперь? Запутанное дело! Не разберешься. Я своими ушами слышал, как он внушал тут одному, пускай, мол, больше полагается на собственный рассудок, чем на высказывания Аполлоновых оракулов. И нечего со всяким вопросом бегать в Дельфы, надо самому находить ответ. В том смысле вроде, так будто лучше получится. Н-да... Может, он и не точно так выразился, как я тебе передаю. Но мы, стоявшие вокруг, поняли его так, что человеческий разум выше божеского. Скверно, правда? И точно так же я своими ушами слышал, как он говорил о том, что нужнее всего для нас, афинян. Вот тут и выбирай, что важнее!

Мерин не разделял озабоченности соседа. Засмеялся:

– К чему раньше времени голову ломаешь? Там ведь будет Ксантиппа. Она все и решит. Представляю, что она будет вытворять! Вот когда пригодится Сократу ее красноречие! Увидишь – на колени бухнется, с плачем будет молить нас о милосердии, будет рвать свои роскошные волосы... Так разжалобит всех присяжных, так разделает на все корки – и тебя тоже! Вот мы и размякнем. Бедняки ведь! Сам посуди: у него мальчонка, да еще другая жена – неужто же мы проголосуем, чтоб из него еще штраф выжимали? Или отправим в изгнание? Он так любит свои Афины – станем ли мы... И думать нечего!

Люстрат покачал головой:

– Ну, не знаю, не знаю, скажу только, очень уж запутанное дело. Говори что хочешь, а у старика рыльце-то изрядно в пушку, это уж как есть. И не все на это так легко смотрят, как ты.