Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– И видишь, Сократ, находятся все-таки неблагодарные, которые не ценят твоей щедрости, а повторяют друг за другом, что, если сам ты не ценишь своих советов, значит, и нет в них ничего ценного!

– Ты не сказал – для кого, Спекион! – возразил Сократ. – Для тех ли, с кем я беседую, для меня или для общины? Мне важно, чтобы как можно большее число моих учеников или приверженцев усвоило добродетели, на которых покоится благо семьи и государства. Считаешь ли ты, что умножать число достойных граждан – дело бесполезное и не имеет никакой цены?

– Клянусь Зевсом, этого я не считаю! – воскликнул Спекион. – Я только повторил, что говорят другие.

– Ты повторил это потому, что сам сомневаешься. Заявляю тебе и всем вам: я ни от кого платы не беру, потому что не продаюсь. – Не обратив внимания на возмущенное выражение лица Спекиона, он продолжал: – Не желаю делаться рабом, обязанным собеседовать с тем, кто мне заплатит. Я хочу быть свободным. Хочу свободно рассуждать с друзьями, вместе с ними доискиваться всего того, что делает человека более совершенным, и усваивать это. Наградой мне служит сознание, что я умножаю число более совершенных людей.

Мелет франтовским движением закинул на плечо полу плаща и дерзко взглянул на Сократа:

– Этим ты хочешь сказать, что те, кто учится за деньги у софистов, не стремятся к добродетели или к совершенству, а думают только о личной выгоде? Не кажется ли тебе, что подобным утверждением ты оскорбляешь софистов, их учеников и многих, присутствующих здесь? Поскольку себя, который учит даром, ты решительно не считаешь рабом, то очевидно, что других учителей мудрости ты мнишь рабами, а их учеников – рабовладельцами.

Первый, неожиданно сильный удар. Друзья Сократа со стесненным чувством вперили взгляды в своего учителя. Но тот спокойно возразил:

– Кто берет у кого-либо деньги, принужден делать то, за что он их берет. Или это не так?

Ликон провел ладонью по бороде, жесткой, как хворост. Он махнул рукой, но оборвал повелительный жест на середине и скривил узкие губы в фарисейски-смиренной учтивости:

– Никто из нас не сравнится с Сократом в скромности. Он – самый скромный человек под солнцем. Ни от кого не принимает платы, не желая становиться чьим-либо рабом, довольствуется пищей, питьем и одеждой, какие не удовлетворили бы и раба. Я тоже – признаю это здесь – не сумел бы довести свои потребности до уровня ниже того, какой подобает рабу. – И, язвительно усмехнувшись, он добавил: -Я не умею ходить босиком, полуголым, терпя голод и жажду...

Мелет, Анит и Спекион злобно захохотали.

Сократ же, не теряя ровного расположения духа, ответил так:

– Многие полагают, что удовлетворенность и благо – а кому же не хочется достичь этих состояний! – заключены в роскоши и богатстве. Я же считаю, что не иметь никаких потребностей – свойство богов. Иметь их как можно меньше значит приблизиться к божественному. А то, что близко божественному, близко и человеческому совершенству.

– Отлично! – раздались голоса.

– Отлично, – шепнул Ликон Мелету. – Он сам лезет туда, куда мы хотим его заманить. Теперь ты, Мелет. Высмеивай меня.

Мелет раскинул руки:

– Ой, дорогой Ликон, какой удар получил ты! Горе тебе... Стало быть, ты очень далек от совершенства! Сними скорее сандалии, сбрось хламиду, минуты не оставайся в этом позорном состоянии!

– А мне как поступить, Сократ? – с наигранной наивностью спросил Анит. – Раздеться донага? Я тоже хочу приблизиться к божественному...

– Ты уже очень близок к нему, мой милый, – сказал Ликон. – Чуть ли не руками касаешься. Ведь Сократа, единственного из нас, посещает бог и беседует с ним. Но кто может беседовать с богом? Опять-таки только бог!

Удар был столь сокрушителен, что у Сократа искры из глаз посыпались. Он пошире расставил ноги, чтоб чувствовать себя прочнее. Все притихли, ошеломленные недвусмысленным обвинением Ликона. Теперь Сократ вдруг понял, что очутился среди врагов, которые добиваются большего, чем просто унизить его и высмеять.

Тишину нарушил Мелет, проговорив с хорошо разыгранным недоумением:

– Как же это, клянусь Зевсом? Самый скромный под солнцем человек – и бог?..

Ликон успокоительно ответил:

– Я пошутил, друзья.

– Не совсем, Ликон, – вмешался Спекион. – Я спрашиваю, кто из людей может похвастать тем, что часто общается с демоном... ах, простите! Я хотел сказать – с демонием! – Спекион обвел присутствующих своими зелеными холодными глазами. – Никто из вас? – Он подождал. – Никто. Прими мое восхищение, Сократ! Я опасаюсь высказать вслух, о чем мы сейчас тут думаем, – как бы не покарали меня боги, с которыми ты столь тесно связан. Еще обрекут меня смерти за то, что я не признаю твоей божественности...

– Это подло, Спекион! Так все извращать, искажать, заостряя против Сократа! – возмущенно заговорил Платон.

– Кто этот юноша? – Спекион притворился, будто не знает. – Ах да, племянник блаженной памяти кровавого Крития...

– Еще большая подлость! – вскричал Критон. – Ты делаешь честь своему учителю Антифонту и даже превосходишь его, но смотри, как бы тебе не превзойти его и в том, как он кончил, и не попасть в руки палача куда быстрее, чем он!

Спекион, а с ним и Ликон приготовились наброситься на Критона, но Антисфен оказался проворнее – он поспешил на помощь Критону, а тем самым и Сократу:

– Вот как действует эпигон софистов! Это уже любитель не мудрости, а выворачивания наизнанку! Что ни слово, то противоположный смысл... А цель?

Сократ подошел к Антисфену:

– Успокойся, милый, дай Спекиону говорить свободно – ведь и такое жонглирование словами не лишено интереса. Узнаем хорошенько, что такое софисты. Договаривай, Спекион, прошу тебя.

Спекион сощурил свои зеленые глаза:

– Нет, договаривать я не стану! Но хочу спросить тебя, Сократ. Ответь, пожалуйста: правда ли, что ты вводишь в Афины новую религию?

Друзья Сократа ужаснулись, противники насторожились. Все замерли. У Сократа морозец пробежал по спине. Он понял, что попался в ловушку. Обвел взглядом собравшихся – его выпуклые глаза блестели ярче обычного. Лица, лица перед ним: дружеские – озабоченные, враждебные – злорадно осклабившиеся, и все ждут, сумеет ли он выпутаться из тенет. Усилием воли Сократ подавил растерянность. Овладел собой настолько, что голос его прозвучал с прежней твердостью и невозмутимостью:

– Я рад, мой милый: ты заговорил о том, что неясно тебе и, видимо, еще некоторым слушателям. Подумайте, друзья, сколько созданий, живущих на земле, в воде и в воздухе, сотворили боги. Но одного лишь человека создали они подобным себе. Дали ему совершенное тело, более того – дали душу, сокровище превыше прочих. Из всех тварей только человек, пускай смертный, живет на земле, подобно бессмертным богам. Чувства его и разум способны созидать. И он создает не только полезные предметы для повседневных потребностей, но и творения искусства – творит их из слов, мыслей, из мрамора, красок, звуков, из голосов, из света и теней...

Одобрительные возгласы друзей покрыли слова Сократа. Но петля врезается ему в горло:

– Следует ли понимать тебя так, – спрашивает Ликон, – что Сократ славит человека вровень с богами?

– Ничего подобного он не говорил! – вскричал Антисфен.

– Перекручиваешь слова, как змея свой хвост! – возмущенно подхватил Аполлодор.

– Это допрос, а не диспут! – гневно бросил Федон.

Ликон удовлетворенно усмехнулся:

– Допрос? Откуда взялось тут это слово? Чего вы испугались, милые сократики? У нас ведь неограниченная свобода слова. За это нас превозносит весь мир. А вы сегодня испытываете такой же страх, как во времена тирании. Почему?

Сократ плотнее завернулся в гиматий, словно защищаясь от новых нападок. Увидев, что глаза всех обращены к нему, он собрал всю силу своей воли и заговорил:

– Некоторые люди ошибаются, полагая, что хорошо разобрались в вопросах жизни и больше им нет нужды размышлять о них. Мне же кажется – боги дали людям возможность во всех своих действиях, при решении всех дел руководиться знаниями. Поэтому следует развивать разум человека, показывать ему, что полезно, а что нет, что – добродетель, а что – порок. Но прежде всего должен человек познать самого себя. Тогда он поймет, способен ли он к той или иной деятельности, способен ли выполнить доверенную ему задачу или иное дело, поставленное перед ним. – Дыхание Сократа стало свободнее, голос окреп. Заглянуть в самого себя столь же необходимо, как и видеть окружающее. Человек должен чутко прислушиваться к самому себе, чтобы расслышать тот внутренний голос, которым говорит в человеке божественное, предостерегая от опасностей, в которые он, не будь такого внутреннего голоса, ввергся бы слепо. Этот внутренний голос – не мое только преимущество, не только мой дар. Мое преимущество перед другими лишь в том, что у меня тонкий слух и я умею хорошо слушать...

Движение прошло среди друзей Сократа, показывая, что слушают они внимательно, однако напряжение не ослабло. Мелет шепотом спросил Ликона что, собственно, имеет в виду Сократ, говоря о своем демонии: это исключительно его привилегия или подобный демоний посещает и нас всех? Ликон покачал узкой головой в знак того, что не знает. Еще Мелет прошептал – не хочет ли Сократ подвигнуть всех присутствующих к тому, чтобы и они приняли новую веру? Ликон сжал локоть Мелета костлявыми пальцами:

– Ты высказал ценную мысль, Мелет! Но на сей раз хватит о его демонии: он и так выболтал больше, чем нам нужно!

Ликон пронзительно взглянул на Спекиона, что-то ему шепнул, и тот спросил Сократа:

– Стало быть, сам человек не знает, что полезно и добродетельно?

И по знаку Ликона на Сократа посыпались вопросы других Ликоновых сторонников и выучеников:

– Значит, тот, кто не учился у премудрого Сократа, – круглый невежда и будет бросаться в огонь, со скал, в море, подобно самоубийце или сумасшедшему?

Пробежали смешки. Тогда еще один юнец из тех, что явились разбить Сократа, в надежде унести с собой хоть лепесток сомнительной славы, в экзальтации вскричал:

– Без Сократа – все мы сыны погибели и...

– Тихо, друзья! – прервал его резкий голос Ликона. – Я не позволю насмехаться над человеком, достойным уважения всех эллинов! – Он повернулся к Сократу. – Нам интересно, – он подчеркнул весомость своих слов загадочным множественным числом, – нам интересно, что думает Сократ о людях, стоящих во главе государства. Знают ли они, что полезно и добродетельно, хотя никогда не были твоими учениками, Сократ?

Волнение среди слушателей. Им кажется – тут-то и конец Сократу. Но он уже справился со своим испугом и заговорил весело, как всегда, когда ему приходилось вступать в спор с противником:

– Известно ли вам, дорогие, что такое совесть? Кажется, слово это придумал и явил мой любимый Эврипид. С каждым днем я все больше и больше ценю это понятие и призываю тех, кого Ликон обозначил сейчас словечком "мы", самим заглянуть в свою совесть. Если же они еще и сегодня не знают, что добродетельно и полезно нашей общине, хотя я уже полвека растолковываю это на улицах Афин, то я готов повторить еще раз. Знаю, среди вождей народа, демагогов, – Сократ вперил свои выпуклые глаза в Ликона, – есть замечательные ораторы, и они стремятся снискать любовь людей, тщательно подбирая слова. Однако ораторское искусство, лишенное знания того, что полезно обществу, обществу не полезно, обманно и вредно.

Возгласов одобрения становится больше, чем выкриков несогласия. Сократ распалился. Перестал следить за собой, заговорил громче:

– Демагог призван быть мечом и копьем народа, завоевывать для него достойный образ жизни. Для того, кто хочет пользы обществу, превыше всего должна быть именно польза общества, а не его собственная!

Буря одобрения захватывает даже кое-кого из противников Сократа.

Мелет, стараясь утихомирить эту бурю, поднял руки, закричал:

– Тише! Тише! Будет говорить демагог Ликон!

Ликон выждал, когда уляжется шум, и среди напряженной тишины заговорил с подчеркнутой значительностью:

– Утверждая это, ты, стало быть, убежден, что нынешние правители больше пекутся о собственной выгоде, чем о благополучии Афин, и что таким правителем прежде всего является глава демократов Анит...

Ликон сделал умышленную паузу, и в тишине прозвучал язвительный вопрос Сократа:

– Ты, Ликон, подозреваешь нашего народолюбивого Анита в таких некрасивых делах?

Друзья Сократа расхохотались. Лицо Ликона сделалось серым, как пепел.

– Это ты его подозреваешь! – выкрикнул он.

– Но, милый Ликон, я ведь не называл ни Анитова, ни твоего имени!

Смех приверженцев Сократа грянул с новой силой: им известно, что Ликона можно нанять на любую работу, даже на такую, которая была бы направлена прямо против афинской демократии.

Сократ перешел в наступление:

– Или у тебя нет глав, Ликон, чтобы видеть, все ли у нас в порядке? Заклинаю тебя богиней справедливости, к которой мы так часто взываем, скажи, заметно ли у нас хоть какое-то улучшение или все катится под гору?

Множество голосов из толпы:

– Под гору! Под гору!

Голоса эти – в пользу Сократа, не Ликона. Казалось бы, последний совсем загнан в угол и бой склоняется к победе Сократа.

Ликон бледен от напряжения, лицо его осунулось, но он поднимает руки, повышает голос:

– Слышишь, Сократ? Слышишь, как твои собеседования пробуждают в людях мятежный дух и вносят разброд?! Понимаешь, мой дорогой, не пугайся, я говорю только правду, но я желаю тебе добра, ибо ведь правда не вредна, правда помогает всем, так вот, ты, Сократ, не добродетели учишь – ты развращаешь нашу молодежь!

Даже Анит, Мелет и Спекион онемели, изумленные ловкостью Ликона, и их восхищение софистикой, которая умеет злом подавлять добро, стало куда больше, чем было, когда они сюда пришли.

Аполлодор тихо сказал Критону:

– Мне страшно за Сократа...

– Мне страшно за Афины, – громко возразил Сократ, расслышав эти слова.

6

Анит-младший вместе с поэтом Мелетом вошел в дом любви.

При виде статуэтки Эрота Анит усмехнулся:

– Привет тебе, возлюбленный царской дочери Психеи! Поклоняюсь тебе, хотя безбожник Сократ разжаловал тебя из богов в демоны... Эй, Демонасса! обратился он к владелице Афродитина рая. – Мы хотим принести ему жертву!

Демонасса подала гостям цветы олеандра для жертвоприношения.

– Я же в честь вашего посещения, дорогие гости, почту, как всегда, Афродиту.

Демонасса подошла к богине и у каменных ног ее зажгла зернышки аравийской смолы.

Усадив затем гостей, она хлопнула в ладоши. Отдернулись тяжелые завесы, и вышли девушки – известное всем украшение этого дома.

– Семь звезд первой величины ночного неба Афин, – хвастливо сказала Демонасса.

– Семь звезд кружат вокруг твоего лица, подобные лишь малым огонькам, о Демонасса, чья красота затмевает все звезды, прекрасная, прекрасная, но недоступная! – галантно сымпровизировал Мелет.

Из-под полуопущенных век Анит наблюдал за Демонассой – и вдруг в облике этой красивой зрелой женщины явилась ему волшебница Кирка, некогда принимавшая на своем острове Одиссея, царя Итаки.

Кирка. Кирка, дочь бога солнца Гелиоса. Недавно Анит слышал ее имя. Когда? От кого? Ах да! От Сократа – от человека, ради которого я притащил сюда сегодня этого стихосплетающего мула...

Мелет с недовольным видом отослал прочь первую из девушек, приблизившуюся было к нему:

– Нет. Эта меня не возбуждает. Другую!

Он оставил себе Неэру, дочь пустыни, жгучую, как черный жар. Похотливая дрожь охватила его. Крикнул:

– Вот эта будет моя, ладно?

Этого прихлебателя, который уже годы паразитировал в доме кожевенника, Анит презирал, не отдавая себе отчета, что сам-то он паразитирует на собственном отце. Зато в товарищи по распутству он не мог найти никого лучше Мелета.

– Нет. Она будет моя, – отрезал теперь Анит.

Он вспомнил о Сократе, и это внушило ему некую идею. Он вышел в задние помещения дома, где трудились рабы-евнухи, и вернулся довольно скоро, закутавшись в длинный плащ.

– Я немножко озяб, – объяснил он.

Мелет все еще рассматривал девушек – вдобавок он желал убедиться, здоровы ли они, – и наконец выбрал Харину, желто-золотую львицу с пышными прелестями.

Анит начал свою игру, смысла которой никто не мог угадать; он принял недовольный вид.

– Ты сегодня не выспался, дорогой? – озабоченно спросил Мелет, опасаясь, как бы не ускользнули от него наслаждения Афродитина рая. – Или не в настроении?

– Напротив, клянусь Зевсом! У меня нынче самое прекрасное настроение, какое ты только можешь представить.

Анит сбросил плащ; под ним оказалась груботканая рубашка, какие носят рабы. Не обращая внимания на всеобщее изумление, он разулся.

– К чему без нужды нежить себя, прикладывая к собственной подошве еще другую? – заметил он.

Мелет смотрел на него пытливо. Грубая рубашка? Босые ноги? Что это причуды богача?

Хозяйка дома предложила гостям редкостные лакомства.

Анит, развалясь в кресле и вытянув босые ноги, проворчал:

– Черепаховый суп? Нет, нет! И барашка, жаренного в вине, не надо. Сельдь с каперсами? Телятина под пряным соусом? Яйца с икрой по-скифски? Видеть не желаю!

– Ты что, объелся? Желудок испортил? – осведомился Мелет, который уже прямо трясся, вожделея ко всему названному.

– Напротив. Я голоден. И аппетит у меня что надо. Поэтому, – Анит обратился к Демонассе, – козьего сыру на всех с ячменными лепешками!

– Что ты мелешь? – поразился поэт.

– Не спеши, дорогой гость, – сказала Демонасса. – У меня есть еще паштет из печени с трюфелями и миндалем, сильно сдобренный пряностями...

– Нет, нет, не надо ничего возбуждающего! – упорствовал Анит.

Мелета охватил гнев. Видали, каков барчук? Угощает, не спросив желания гостя! И он строптиво произнес:

– Тогда уж лучше ничего не есть...

– Значит, это ты объелся и испортил желудок, если тебе надо возбуждать аппетит и поглощать то, что вредит телу и духу. Будь добра, милая Демонасса, вели принести то, что я заказал: козий сыр с лепешками.

Девицы влюбленно улыбались Аниту, хотя в их улыбках читалась некоторая горечь: что это с ним такое? Кончились папочкины драхмы?

Принесли заказанное – ко всеобщему неудовольствию. Все нехотя отщипывали кусочки лепешек, сыру, долго пережевывали – в глотку не лезет, когда из кухни доносятся чудесные запахи жаркого и пряных подливок. А Анит причмокивал с удовлетворенным видом, хвалил и сыр, и лепешки: как вкусно, какая здоровая пища, как легко спится после нее...

Почему он так с нами обходится? – думала Неэра. И какие злые у него нынче глаза... Невесело будет любиться с ним сегодня, а придется изображать страсть – не то замучит он меня...

– Что же ты сегодня так скромно, дорогой? С какой стати лишаешь себя наслаждения? – спросила Анита Демонасса.

– Ошибаешься, милая госпожа. Я ем с огромным удовольствием. Теперь, будь добра, угости нас еще родниковой водичкой.

Мелет в ярости стукнул кулаком по столу:

– Ты забыл, где мы находимся! Вина! Как всегда – хиосского!

– Ах, Мелет, в какой грех ты впадаешь! В какую пропасть катишься! Сначала острые блюда, теперь тяжелое вино – а там, глядишь, захочешь обнять голую женщину?

На него смотрели, словно он и впрямь лишился рассудка. А он упрямо продолжал:

– Вспомни о волшебнице Кирке, которая опоила спутников Одиссея волшебным зельем – а чем было это зелье, как не тяжелым вином? – и угостила пряными блюдами, чтоб превратить в свиней!

Демонасса поднялась с оскорбленным видом:

– Стало быть, это я – Кирка?

Она подала знак девушкам, те тоже встали. В свете ламп обрисовались под прозрачными тканями их прелестные формы.

Мелет не в силах был долее сдерживать нетерпеливое желание есть, пить и любить. Схватив Демонассу за руку, он воскликнул:

– Прекрасная госпожа, будь нашей волшебницей Киркой! Напои нас допьяна! Накорми! Дай нам самых красивых девушек твоего дворца! Если уж мой благодетель и друг отрекается сегодня от наслаждений, то я доставлю их вам! Видишь, Кирка, эту золотую пряжку? Отдаю ее тебе в залог и заказываю все, что ты нам предложила. Лучше, насытившись лакомствами и любовью, стать свиньей Кирки, чем лишать себя всего этого, подобно нищему! – Он усадил девушек, не преминув при этом ощупать их. – Что скажите, соблазнительные свинки? Отведаете со мной пряного паштета, жареного ягненка, фаршированных вальдшнепов и хиосского вина? – Мелет захрюкал. – Что вы выбираете – сладкую жизнь свинушек или горькую человеконенавистников?

Девицы приняли игру, завизжали поросятами:

– Сладкую, слааааденькую!..

– Слышишь? – повернулся Мелет к Аниту. – Отказываться от того, что дарят человеку богиня Деметра и бог Дионис, может только святотатец и дурак!

– А кроме – никто? – громко, чужим голосом спросил Анит.

Он встал, прошелся раскачивающейся утиной походкой, шлепая босыми ступнями по мозаичному полу. Никто ему не ответил, тогда он проговорил:

– Известно ли вам, дорогие мои, что и в доме Афродиты следует соблюдать умеренность?

– Сократ! – вскричал Мелет, и все захлопали в ладоши. – Ну и комедиант наш Анит, здорово это у него вышло – притащить в дом радости Сократа с его умеренностью!

Мелет захохотал и, обхватив золотоволосую Харину, начал целовать ее.

– Несчастный! – возопил Анит, все еще в роли Сократа. – Что ты делаешь? Ты пьешь яд с ее губ!

– Клянусь Гераклом, о Сократ, ты приписываешь поцелуям слишком грозную власть! – возразил Мелет.

– А ты не знаешь, что существуют ядовитые пауки, размером меньше полуобола, но стоит им впиться в кожу человека, и они способны уморить его болью и лишить рассудка? Не знаешь, что животное, именуемое женщиной, страшнее ядовитых пауков, ибо прикосновение ее губ ввергает в безумие? Беги, спасайся от нее, пока не поздно, как это делаю я!

И Анит с упрямым выражением стал вырывать Харину из рук Мелета, крича:

– Нечего тут развратничать! Какое беспутство! Всех девок вон!

Демонасса проговорила сухим тоном, не допускающим возражений:

– Ты извинишь меня, любезный Анит, если я закончу нашу сегодняшнюю встречу иным образом. Харина! Подай господам хламиды и проводи их к воротам!

Анит расхохотался уже своим обычным смехом:

– Милая моя Демонасса, значит, мне и тебя удалось обмануть! И вы все поверили, – он обернулся к остальным, – что Сократ, стараясь изменять людей, превратил даже меня в добродетельного юношу? – Он стал расхаживать по комнате, выкрикивая: – Поверили, стало быть, что я откажусь от наслаждений, от всех приятностей жизни и стану ходить как оборванец?! Что Сократ превратил меня в такого же хилого сухаря, как Антисфен? Или как Платон, который, хоть и молод, держит себя стариком? Может, вы вообразили, что если Симон сидит на заднице и шьет сандалии, то и я стану скрести вонючие шкуры в заведении моего отца? – Анит сбросил грубую рубашку, под которой оказался розовый хитон, раскинул руки, словно желая обнять всех. Он и жест-то этот перенял от отца. – Не бойтесь, голубчики мои! Я Сократу не удался! Я– из числа Сократовых неудач. Хо-хо, на моем примере вы видите, что Сократ развращает молодежь! Этот старый брюзга до того надоел мне своей арете, что я страстно захотел прямо противоположного!

– Вот отличные плоды учения у этого старого растлителя молодежи! осклабился Мелет.

Анит уже хвастливо распоряжался:

– Будем пировать! Несите блюда! И миску для блеванья – ни в чем не будем себе отказывать! И что за мелочность – по девке на брата? По три нам на ночь! Эй ты, умеренный старикашка, покажем мы тебе сегодня софросине! Угощаю всех!

Он взял у Демонассы золотую пряжку, вернул Мелету. Тот обнял приятеля:

– Наконец-то Анит стал снова самим собой! А то у меня уже совсем в глотке пересохло. Большой у меня аппетит и на жаркое, и на Харину! воспламенился было поэт.

– Погоди минутку. Дорогая Демонасса, вели приготовить угощенье, достойное тебя, а мы с Мелетом пока выйдем в перистиль, подышим ароматом лилий.

– Это еще зачем? – воспротивился Мелет. – Чего ради оттягивать?

Анит молча взял его под руку и увлек в перистиль. Там он подвел Мелета к каменной скамье.

– Зачем ты привел меня сюда? – недоумевал Мелет.

– Помнишь, что сказал Сократ в гимнасии Академа о моем отце?

– Еще бы. Старик основательно его поддел... – Мелет понизил голос. Неужели твой отец смолчит?

– Смолчит? – Анит как бы просмаковал это слово. – Нет, никто из нас, кого он задел, молчать не может – в том числе и ты, Мелет.

– Разве он нападал на меня?

– Резче, чем на всех нас, дружок. Сократ не признает тебя поэтом, насмехается над твоим искусством.

– В сущности, ты прав. Это так. Он меня не признает.

– И это несправедливо! – разгорячился Анит. – Я не знаток поэзии, но настолько-то в ней разбираюсь, чтоб со спокойной совестью утверждать – ты, мой Мелет, пролагаешь новое направление в греческой поэзии. Твои стихи – я говорю искренне – так своеобразны, так необычны, что их не всякий поймет. Их глубокий смысл в состоянии постичь только самые образованные... – Анит кашлянул. – Причем воспринимаются они по-разному... Ах, ты! – Он погрозил Мелету пальцем. – До чего же ты хитроумен, порой я просто поражаюсь, сколь различное истолкование допускают твои творения...

– О, не говори... – скромничает Мелет.

Но Анит все неотступнее:

– Ты мне открыл, что хочешь достичь большего, чем заплесневелый Гомер, чем Алкей или Сапфо... И ты смолчишь, когда Сократ публично высмеивает твои новшества?!

Мелет до того взволнован, что не в состоянии – как он привык – говорить только то, что он хотел бы внушить людям о себе; теперь он высказывает свои истинные мысли:

– Сомневаюсь... Я... Анит, ты ведь друг мне?

Анит со смехом потер пальцы правой руки, как бы пересчитывая деньги:

– Разве я не доказываю это достаточно осязательно?

– Конечно, доказываешь, – поспешил заверить его Мелет. – Поэтому откроюсь тебе... мне нравится делать то, чего никто не делал до меня. И горжусь этим. Я должен отбросить старое, то, что уже было, иначе нельзя, клянусь змеями Лаокоона! Но как к этому подступиться, чтоб еще и слушателей поразить? Поразить – мало. Их надо ошеломить. А то все ни к чему. Постой! Не вставай! Дай договорить! Сам знаешь, нынче у нас в головах сплошь софистика – все перевернуть вверх ногами, как софисты... Мои стихи – это опыт в ответ на опыт. Тебе кажется, то или то – прекрасно? Куда! Это уродливо. Думаешь, то-то или то-то уродливо? Ошибка! И в безобразии я хочу видеть красоту. На что нам устарелые ценности? Нам подавай самое непривычное, самое неестественное! Обожаю хаос! В лирике, в драме, во всем. Ломаю себе голову, но все время чувствую – все, что я пишу, еще не настоящее, не то счастливое, великое... – Мелет опечалился, голос его дрогнул. – Ты говоришь, мои стихи умны. Но я, не сердись, – я этому не верю. Я вижу свои творения глазами этого ужасного старика Сократа, а не своими и не твоими, Анит, ты слишком добр ко мне...

Анит слушал внимательно, даже дыхание затаил. Признание поэта поразило его – оно еще крепче связывало Мелета с семьей Анита.

– Дорогой Мелет, – заговорил он, хотя его мнение о стихах поэта было еще хуже, чем Сократа и Мелета, вместе взятых, – зачем ты терзаешь себя суждениями врага и не радуешься похвале и наградам, которыми осыпает тебя друг?

Мелет удрученно сознался:

– Я, Анит, все время слышу его голос... Он все время звучит во мне!

– Сократ – злой дух! – вскипел Анит. – Он завораживает. Вот почему взял он такую власть и над тобой. Он хотел бы подчинить себе и моего отца, и многих из нас, людей имущих, которые живут так, как велит наше естество...

Мелет вздохнул свободнее. Погладил руку Анита, лежавшую у него на колене. Анит продолжал доверительным тоном:

– Однако мой отец тоже не дурак. Он прекрасно понимает, против кого направлены собеседования Сократа. Отец отлично знает, какую клевету распространяет о нем Сократ. Будто мой отец – плохой демократ! Можно ли сказать о нем хуже? – Анит хохотнул. – От кого требует Сократ все эти добродетели? Скромность, трезвость, умеренность? От голозадых бедняков? Нет, это относится к нам, богатым. На нас он нападает! Но мой отец не имеет права молчать, ждать...

Анит оборвал, как бы спохватившись. Мелет крепко сжал его руку:

– Чего ждать?

– Да хотя бы нового Коринфа, нового Аргоса. Нельзя ему медлить, не то рабы объединятся с беднотой и поубивают нас!

– Ты хочешь сказать – Сократ натравливает на вас бедноту?

– Нет, этого он не делает. – Анит ненавидяще цедил слова сквозь зубы. Достаточно того, что он шляется по городу, этот босоногий брат нищих, и объясняет, что справедливо, а что нет.

Мелет хмуро сказал:

– Да, этого достаточно. С меня же хватит и того меньше: его насмешек. Но это грозный удар! – выкрикнул он.

– Конечно, удар, – подхватил Анит. – И ты не собираешься защищаться?

– Сначала пускай защищается твой отец.

– Он так и сделает. Думаешь, я тут с тобой разговариваю забавы ради? Мне нужно знать – согласен ли ты помочь отцу?

Мелет встал в испуге:

– Я – твоему отцу? Но как?

Анит тоже поднялся и дружески хлопнул его по плечу.

– Как? Тоже мне вопрос! Как поэт. Как оратор.

Мелет молчал, не в силах опомниться.

– Награда будет велика, Мелет.

Молчание.

– Так передать ему, что он может рассчитывать на тебя, на моего лучшего друга?

Молчание.

Анит смотрел на длинные, до плеч, склеенные потом волосы Мелета. На бледном, испитом лице выступал большой нос, распухший словно от слез.

Анит нетерпеливо постучал ногой по полу.

Мелет поднял руку – словно к присяге.

Анит обнял его:

– Спасибо, друг. Сократ превыше всего почитает свет – так пойдем же к нашим светлячкам!

И, засмеявшись, он взял поэта под руку.

На столиках уже были приготовлены холодные закуски, охлажденные вина, рабыни носили дымящееся жаркое.

Оба гостя со своими избранницами накинулись на вкусные яства, жадно запивали их тяжелым вином, хватали то куски дичи, то ломти жареного ягненка, и снова пили, и набрасывались на сладости, на фрукты, и снова – мясо, вино, гусиная печенка, вино, селедки, вино...

Анит был в таком приподнятом настроении, что даже Демонасса, нередко видавшая его у себя, его не узнавала. Или у молокососа какой-то праздник? Ночка-то ему дорого обойдется. Но опасаться нечего – не хватит у сынка, заплатит папаша.

Анит так и сыпал новыми распоряжениями. Одни Демонасса исполняла, другие нет, но все заносила на дощечку. От вина у Анита уже заплетался язык, заплетался он и у Мелета, которому никак не удавалось воспеть стихами ушки-раковинки Харины.

Девицы переглянулись с Демонассой: да, сегодня улов, выраженный в драхмах, будет необычайно обильным. Ну и довольно, не стоит навлекать на себя гнев Анита-отца.

– Пора нам насытить другой голод гостей, – прошептала Неэра.

Девицы томно задышали.

Анит и Мелет нетвердым шагом удалились со своими "светлячками" в соседнее помещение, более уютное и менее освещенное. Мелет плелся сзади всех.