Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Федон:

– Дай напиться упавшему... Может, он умирает!

– Это наше дело. Не твое. Проваливай!

– Река ужаса... – повторяет Аполлодор.

Завернули в следующую улочку. Быстро смеркается. Скоро станет совсем темно. Со всех сторон доносятся крики, плач, проклятия, жалобы, возгласы отчаяния...

– Почему они так жалобно кричат? – спросил Сократ человека, сидевшего перед хижиной.

– Больные они. Зараженные. Все тело в язвах, болячках, все гноится. Я ношу им холодную воду. Больше ничего не сделаешь.

– Идемте, – сказал Платон. – Заклинаю вас всеми богами, идем дальше!

Проходят мимо ограды. За нею слышится безутешный плач. Отворяют калитку – видят: низенький человек подобострастно склоняется перед верзилой, который, расставив ноги, мочится, как вол.

Рядом с низеньким человеком – обнаженная девочка, щеки ее пылают от стыда. Закрыться бы ей – ах, руки малы!

– Лучший товар, господин. Отличное качество. Ты только пощупай. И для тебя – всего за сто драхм. А стоит все четыре сотни. – Человечек оживляется. – Есть у меня еще одна, ей только десять... Замечательная! Сейчас приведу....

– Отличное качество! – хохочет покупатель и от скуки хлещет девочку коротким хлыстом по груди, по животу.

Девочка вскрикивает, плачет... Сократ рывком распахнул калитку, вырвал хлыст у верзилы:

– Смотрите, благородные господа, каков храбрец! Новый греческий герой! Современный Ахилл!

Верзила, дрожа от ярости, кликнул рабов, велел расправиться с Сократом и его друзьями.

Но рабы не осмеливаются – остановились в нерешительности. Тем временем низенький выволакивает из сарая следующую жертву...

– Уйдем отсюда скорей, – пробормотал Антисфен. – Страшная река Стикс...

Наконец, почти уже в темноте, Сократ привел учеников к Лете, реке забвения. Тела спящих и бодрствующих валяются по всей улочке. Среди них попадаются и мертвецы. Но больше всего – пьяных, ибо вино дарит забвение.

– Войду к фараону, царю египетскому, и даже не поклонюсь ему, слышите не поклонюсь... – бормочет пьяный.

А другой, расчесывая лишай:

– Ох, как хорошо здесь, только вот крысы бегают у меня по лицу какие-то мокрые, ну, зато охлаждают...

– Вот бы поймать их да съесть...

– Принеси козла в жертву Пану, как полагается в праздник...

– Господин! – Молодой женский голос из хижины. – Купи меня на время! Всего за пять драхм...

Этот возглас словно разбудил улицу. Где-то забренчали на кифаре, кто-то запел печальную песню.

Сразу зашевелилось множество людей, стараясь перекричать друг друга, высыпали на улицу женщины – молодые, немолодые, старые...

– Я голодная, купи меня, господин!

– Нет, меня – она вчера ела! И я – моложе! – Женщина кинулась к Антисфену. – Ты, конечно, не богач, но пять-то драхм дашь мне...

– Не хочу! Не дам! – брезгливо отшатнулся тот.

Из хижины выскочил мужчина.

– Почему ты ее не хочешь, господин? Это моя жена... Знает толк в этом самом... Купи ее! У нас четверо детей... Она тебе и за четыре драхмы даст по драхме на ребенка... Смилуйся!

К Платону, словно лунатик, приблизилась молодая девушка, вдохнула благовония, которыми сбрызнута его хламида:

– Ах, как пахнет... Так, давно когда-то, пахло от моего пеплоса... Возьми меня, пригожий юноша, возьми на часок. Пойдем со мной. Я зажгу светильник, и ты увидишь, как я красива... Сладко буду любить тебя! – Она перешла на шепот. – И – даром! Ничего не хочу за это! Хочу забыться!

Она крепко обняла Платона худенькими руками, светившимися в темноте. Он вырвался, кинулся к Сократу:

– Зевсом заклинаю тебя, учитель, пойдем, прошу, уйдем отсюда!

Спотыкаясь в темноте, они выбрались из Тартара – и открылось их взору мраморное чудо, белоснежный Акрополь, а над ним – яркий диск луны.

3

Под стеной роскошного дома Анита, в тени, расположилась кучка людей без работы. Эти недобровольные лентяи, пиявками присосавшиеся к городу, коротают время, играя в кости, в щелчки, обмениваясь грубыми шутками, вспоминая о доме и ругая обстоятельства.

Неподалеку от них, на самом солнцепеке, стоит Сократ, погруженный в думы. На него посматривают с удивлением и тревогой. Кто это? Чего ему надо? Голодранец какой-то – гиматий засален, ноги босы... Дурак – в такое время дня торчит на солнце с непокрытой башкой...

Молодой мужчина из тех, кто сидел в кучке, глянул, высоко ли солнце, поднялся и зашагал к центру города.

– Ты куда, Кирон?

– Работать. Взяли меня – амбар строить.

– Видали! Его-то приняли, клянусь Деметрой и Корой! А почему – его? Почему не меня? Ну как же. Молодой, сильный. Нас-то, кто постарше, небось не берут. Хоть ложись да помирай!

– Молчи! Тебе похлебку выдают?

– Плевал я на эту бурду! Обещали златые горы, а на поверку – шиш.

– Чего ты удивляешься, – урезонивает один изгнанник из оливового и виноградного рая другого изгнанника. – Много тут нашего брата.

– А вот и буду удивляться! Четвертый год у кормила народолюбцы, а для нас и пальцем не пошевелили. Зато языком трепать горазды. Все-то у них свобода да свобода. Только – для кого? – Бедняк погрозил кулаком дому Анита. – Погоди, болтун! Тряхну я свободно твой кошель, который тебе рабы наполняют!

– Ладно, не хвались, лучше за костями следи, – оборвал его игрок, недовольный тем, что прервали игру; он потряс стаканчик и выбросил кости. Тройка, двойка, четверка! Девять у меня. Знаешь, как было в Коринфе, губошлеп? И в Аргосе тоже. Голодные бросились на богачей, поубивали их, и все дело.

– А какой им от этого вышел прок – небось молчишь! Ничего они не выиграли, а только головами поплатились.

– Клянусь копытами всех сатиров, этот чудак на солнце портит мне кровь! – вскричал Бирон. – Эй ты! Чего это ты бросил якорь на самом припеке? Чего торчишь, как столб у дороги?

Сократ услышал, двинулся к ним.

– Иди, иди к нам, кум! Сдается, ты в таком же положении, что и мы, верно?

Сократ подошел, поздоровался. Его внимательно разглядывали. Босой. Ветхий плащ. Нет, их одежда из лучшей ткани, осталась от лучших времен, и на ногах кожаные сандалии.

– Право, тебе, кажется, еще хуже приходится, чем нам!

– Ну и тряпье на тебе! И босиком ходишь?

– У меня собственные подошвы, – усмехнулся Сократ. – Тоже кожаные, да прочные какие...

Смех.

– Вроде я тебя где-то видел. Милостыню, что ли, собираешь по городу?

– Нет, друг...

– Но-но, ты полегче! Сразу в друзья лезешь! Да знаешь ли ты, что такое – друг?

– Сокровище и благо жизни.

– Как ты сказал? Говори понятней, Харон тебя возьми!

– А может, я тебя где-нибудь слышал?

– Не из тех ли ты... как их... а, из софистов? Нищенствующих?

– Софисты не нищенствуют, – вступился Сократ за честь своих противников. – Они продают свои знания.

– Ну, этого добра я покупать бы не стал, разрази меня гром! Его и руками не пощупаешь...

– А оно между тем порой стоит больше, чем то, что можно пощупать руками, – так-то, гражданин Афин! – возразил Сократ.

– Брось насмешки, старик! Ну да, я гражданин Афин, а дальше что? Чего нам только не наобещали! Все на ветер – правда, слушать приятно. Все же хоть немножко чувствуешь – кто-то что-то делает, чтоб в Афинах лучше стало...

– А ты знаешь, что для этого нужно? – живо перебил его Сократ.

– Откуда мне знать? Это их дело – придумывать, не наше. Мы землю понимаем, а не денежные счеты.

– Ах, клянусь Гестией! Домашний очаг, стадо овец, и земля так сладко пахнет! Какие были времена, когда вокруг тебя золотился ячмень...

– А чуть подальше наливались синие гроздья винограда, зеленели оливы... Да что – и вспоминать-то больно! Огонь, пламя – один пепел остался... Проклятые спартанцы!

– И вам уже нельзя вернуться? – спросил Сократ.

– На чужое-то? Ведь все это давно не наше. Пришлось продать за гроши, чтоб с голоду не помереть. Толстосумов, что могли скупить все, нашлось ой-ой сколько! Как подумаю, что теперь мой ячмень золотится для такого обиралы...

Поднялся еще один из кучки бедняков.

– Ну, мне пора к хозяину, – проговорил он, потупившись; слова с трудом сходили у него с языка.

– Как это – к хозяину? – заинтересовался Сократ, на что другой бедняк ответил:

– Чего ты удивился? Служить хозяину идет. Так, поденщина.

– Афинянин – афинянину? – ужаснулся Сократ.

– А что мне делать? Ничего другого не остается.

– Утратить достоинство гражданина? Бедняк – злобно:

– Утратить голод! Вот перетаскаю на своем горбу весь груз с его парусника – утратит голод и моя семья!

Из перистиля Анитова дома донеслись аккорды кифары, пение. В столовом покое, выходящем в перистиль, – пир горой; запахи яств перетекают даже поверх стены.

По этим аппетитным запахам бедняки, зная обычаи, стали гадать, что делается в доме, а главное – что там едят.

– Теперь – вальдшнепы, фаршированные желтками, – сказал Сократ.

– А ты ведь прав, старый. Пожалуй, вальдшнепы и есть. Что мы, бывшие земледельцы, узнали запах, это понятно. А ты-то откуда знаешь?

– Случается и мне бывать на пирах.

– Ага. Стоишь, поди, в дверях да декламируешь Гомера?

– Вроде того, – усмехнулся Сократ.

– Клянусь козлом Пана, у меня слюнки текут!

– Вот житуха-то, а?!

– У кого?

– У кого, у кого... У Анита! У вождя народа. Нашего вождя.

– Ха-ха! Наш! Это он прикидывается нашим. Только это курам на смех, прямо как в комедиях Кратина.

– От него кожами разит, будто от целой дубильни! А вот как до его собственной кожи добраться?

– Да, трудновато. Пожалуешься на него, а судьей-то будет над собою он сам. Так что лучше держать язык за зубами.

Сократ сказал:

– Я знаю силу, очень большую силу, которая даже такого человека может довести до падения, изгнания или смерти.

– Что же это за сила, мудрец? Я ее тоже знаю?

– Знаешь. Разве не чувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила – неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства.

– Да брось ты!

– Постой: сейчас там разносят жареную камбалу, – сказал Сократ.

– Да ну тебя! Зажми свой нос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Как это она может ввергнуть в рабство?

– В рабство страстей, милый мой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут до беды... – Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. Клянусь псом! Теперь рабы носят на стол фаршированных поросят, отлично подрумяненных, с розовой корочкой...

– О молнии Зевса! – не выдержал Бирон. – Ты так в этом разбираешься, словно сам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отроду не отведывал...

Сократ с улыбкой возразил:

– Поймать бы тебя на слове – если б сохранил ты еще свое имение, проиграл бы сейчас пару быков!

– Не напоминай ты мне все время об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусь на того прожорливого пустобреха...

Ксирон тихонько поддал жару:

– Сын моего бывшего раба теперь – раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько у хозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему... Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы...

Наевшись и напившись, гости ушли – у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам. Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь...

– Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это – новшество, ни один поэт до меня...

– И после тебя тоже, – еле ворочая языком, перебил его Анит. – Ты начинаешь новую эру... или это называется модой, что ли?

Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик:

– Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. Он ткнул рабыню в живот. – Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! – Рабыня подала еще один флакон. – Этот слишком резок. Не хочу. Другой!

Мелет повернулся к нему:

– Как ты разборчив, милый Анит... впрочем, нет! В наше время разборчивость – признак возвышенных натур...

– Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю!

Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то – блеющий козел?.. Однако обиды не показал.

– Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов... Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо!

Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит же не выносит запаха роз... Понюхав, он так швырнул флакон, что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола.

– Дура, коза, это розы!

Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело...

Мелет вытаращил глаза:

– Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон... Тысячи...

– Пустяки. – Анит важно махнул рукой. – Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял... Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас...

Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.

– О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы...

Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться...

Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается:

– Привет вам, мужи афинские!

Восторг, рукоплескания, крики:

– Да здравствует Анит! Да живет вождь народа! Слава демагогам!

Анит скрылся из глаз, и тогда вскипел Бирон:

– За глаза ругаете, а как покажется, рукоплещете ему – эх вы, герои! Гнилушки вы!

– Да ты и сам хлопал! Я видел! – возмутился Ксирон.

– А как же! Если б я не хлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашему сведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся.

Встречаемый приветствиями, не спеша шагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним к общественной кухне. Сократ идет с ними.

– Молодцы демократы, – говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. Хоть похлебку дают! Аристократам бы плевать на нас.

– Ладно, Ксирон, смотри, не споткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже выше горла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этот бедняга. – Он показывает на Сократа. – Да уж на это они мастера: сами обжираются без меры, а нам – без меры – как бы поменьше...

Ярко пылают пиниевые поленья, повара помешивают в котлах.

Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликон пробуют похлебку, причмокивают отличная, мол! Все ждут Анита.

А вот и он: важно несет свое тело, облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит к котлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, еще попробовал.

– Превосходно, повара!

Он сам берет половник, наливает первым голодающим.

– Клянусь псом, как говорит этот оборванец! – бормочет Ксирон. – Опять какие-то помои! – Но тут он ловит на себе строгий взгляд Анита и умолкает, чтоб через минуту заявить:

– О, хороша! Очень хорошая. Превосходная! Слава Аниту! Слава демократии!

У Анита изумительная память. Он каждого называет по имени. Расспрашивает о жене, о детях, о больном брате. Настоящий народолюб. И как хорошо распорядился: кивок притану – и тот выходит вперед, читает ожидающим похлебки список тех неимущих, кто, по жребию, получит денежное пособие от казны. При этом он добавляет, что со временем такое пособие получат все. Счастливчики ликуют. Снова кричат славу вождям народа.

Анит стоит над котлами, горделиво выпятив грудь. Вид у него великолепный. Заметно, что он собирается держать речь. И тут глаза его встречаются с глазами Сократа. Прямо дыхание перехватило: глаза Сократа не веселы, не ласковы, как обычно. Хоть и круглы – колются. Анит бессильно уронил руки, разом сник. Зачем он тут, этот пройдоха? Неужели за похлебкой? Исключено. До такой степени он не унизится. Следит за мной? Наверное, так и есть. Он способен жестоко высмеять меня, стоит мне заговорить. Но почему он здесь, с этими людишками? Что у него с ними? Сам голодранец, как и они, – не заведет ли речь о разгульной жизни нас, демагогов? Нет. Вполне достаточно того, что он стоит здесь в своих отрепьях и так вызывающе смотрит на меня...

Взгляд Сократа сделался еще острее. У Анита задрожали колени, руки. Не знает, куда деваться. Горло стянуло. Боги, да ведь все эти люди – голоса! Голоса на суде, всюду там, где решают голосованием, особенно на выборах! Мне необходимо говорить перед ними!

Громче ропот нетерпеливой толпы. А Анит и слова не в силах вымолвить. Тысячу Керберов на этого старика! Какая страшная власть в его взгляде! Я весь словно оцепенел... Но все же Анит собрался с силами:

– Дорогие мои друзья, я хотел обратиться к вам как афинский демагог. Опыт оратора уже помог ему найти нужный тон. – Но мне только что сообщили я должен срочно удалиться в булевтерий для важного совещания. Так что на сегодня извините меня. Желаю вам приятного аппетита. Хайрете, друзья!

Толпа в недоумении молчит: что могло случиться? Анит торопливо уходит и слышит за спиной столь знакомый ему смех Сократа.

4

В день четвертой годовщины низложения Тридцати и победы демократии в Афинах держит перед народом речь глава демократов демагог Анит. Нелегко ему говорить, хоть он и опытный оратор, и умеет складывать фразы в тоне и манере народной речи. Говорит он о том, как медленно заживают раны, нанесенные общине, а в мысли его при этом вкрадывается другое: как быстро наполняется его кошель – кошель рабовладельца...

– Народ избрал нас, о мужи афинские, и мы делаем все для народа. Для блага народа, для его пользы, для расцвета Афин. – Жиденькие аплодисменты, и Анит спешит продолжать: – Жизнь в нашем государстве улучшается с каждым днем...

– Верните наши дома, наши поля!

– Мы требуем!.. Требуем!..

До сих пор в Афинах никто не осмеливался прерывать оратора. Анит вытер пот на лбу.

– Терпение, мужи афинские! Мы вернем Афинам былую славу, богатство и могущество...

– Как?! – выкрикнул кто-то.

И другой:

– Когда?!

Анит оставил без внимания неприятные вопросы.

– Народ – верховный владыка над всеми нашими учреждениями, над нами, даже над законами...

Тут ему показалось – стоит в толпе Сократ. Почудился пристальный взгляд его больших глаз.

Анит перевел взор на другую часть толпы – ужас! И там Сократ, Анит видит его большие глаза – глаза, устремленные на него, такие же проницательные, как у того, первого... Куда бы ни обращал взгляд Анит всюду видит он Сократа и его глаза.

– Мужи афинские... расцвет города... в ваших руках... право выбирать... голосование...

Анит путается, слышит шепот Ликона:

– Кончай скорей!

Несколькими выспренними фразами завершает он торжественную речь в честь четвертой годовщины освобождения от тиранов и приглашает народ явиться вечером к пританею, где будут раздавать вино.

Афиняне и пришлые принимают приглашение с непривычным холодом. Толпа расходится разочарованная. Опять пустые обещания...

Анит сидит в зале совета, вытирает лоб, с которого струями стекает пот.

– Тебе нехорошо, Анит? – спросил Ликон.

Тот ответил вопросом:

– Видел ты в толпе Сократа?

– Не видел.

Ага. Лжет. Он должен был его видеть.

Ликон, оглянувшись – одни ли они,– заговорил:

– А ты веришь тому, о чем речь держал? Веришь в новый расцвет Афин?

– Конечно, – насупился Анит.

– Мы здесь одни, – сухо заметил Ликон.

Анит пересел к нему поближе, понизил голос:

– Но разве могу я сказать народу, что мы скоро докатимся до нищенской сумы? Перикл – и мы! Страшно подумать. Могу ли я открыть народу, что наша казна зияет пустотой? Что мы отчаянно выжимаем налоги из чужестранцев, из купцов, что мало даже пошлин, которые мы взимаем в Пирее...

Он следил за выражением лица Ликона, и показалось ему, что на этом лице появилась ехидная усмешка. Вскочил:

– Хочешь, я обвиню тебя в том, что ты ничем нам не помогаешь, а, напротив, подрываешь мощь государства?!

Вскочил и Ликон, возмущенно крикнул:

– Что-о?! Я подрываю?!..

– Вы, софисты, уже сколько лет требуете полной свободы. Вот ты только что слышал, как меня прерывали криками. Когда это бывало? И далеко ли от криков до действий? На первых порах вы брезговали этими пришельцами из деревень, да и городской беднотой тоже, а как сосчитали, сколько их, так и начали задницу им лизать, явились с вашими милыми поучениями – мол что человеку хочется, на то он и имеет право! И прав тот, кто сильнее... О демоны ада! Нынче все плюют на законы! И что получается? Вместе с чернью вы твердите, что поддерживаете демократию, а на деле идете против нее!

Ликон выпучил глаза:

– Владыка Олимпа! Что ты на меня так взъелся, милый? Можно подумать, сам ты так уж точно соблюдаешь законы!

– А что? – огрызнулся Анит. – Разве я их нарушаю?

Ликон хитро усмехнулся:

– Это тебе лучше знать. Однако народ полагает, что народовластие означает – заботиться о народе.

Анит в волнении повысил голос:

– А что мне делать? Могу я вернуть земли этим людям? Пускай будут рады, что мы эти земли скупили – люди получили хоть что-то. Впрочем, Ликон, ты и сам купил изрядные угодья...

Ликон самодовольно выпрямился.

– Да, и это моя заслуга! Я построил новые селения, накупил скота, обработал землю, посадил оливы. Община должна быть благодарна нам, таким вот Ликонам, за то, что мы оживили пустыню и кормим Афины!

– Верно, – согласился Анит. – Но в таком случае – чего же ты хочешь от нас? Или нам плетьми выбить из города этих паразитов? Это, по-твоему, забота о народе? И где взять для них оболы, не скажешь? Разве на стольких голодных хватит государственной казны?

Ликон не утратил хорошего расположения духа.

– Видишь! Вот мы и договорились. Афины переполнены голодными, и ты говоришь, что ничего не можешь для них сделать. Дороговизна растет, за все требуют деньги, проценты ростовщиков взметнулись до небес...

– Это намек на то, что я одолжил тебе денег? – покраснев, перебил его Анит. – Разве этим я не помог городу, способствуя тому, что поля снова начали приносить урожай?

– Конечно, конечно, милый, – сладенько ответил Ликон. – А знаешь, мне ведь опять понадобятся денежки... Надо прикупить пастбища.

Анит наморщил лоб.

– Это в интересах государства, и потому сделаю тебе новый заем. Вздохнул. – Поверь, мне и самому больно, что столько наших сограждан становятся поденщиками... Они вынуждены наниматься на самые тяжелые работы, и приходится им туже, чем моим рабам...

– В самом деле это грустно, – помрачнел Ликон. – Таков уж наш афинский характер – мы обращаемся с рабами мягче, чем где бы то ни было. Странное дело – свободным не в пример хуже... И я спрашиваю себя: что будет дальше? Не поднимутся ли против нас?

– Вот за это-то я больше всего упрекаю вас, ораторов. Вечно вы скулите тут с вашей софистикой... Что вы распространяете в народе? Полезное? Как бы не так! От вас – только жалобы, малодушие, безнадежность, отчаяние. Тем, кто вас слушает, вы замазываете глаза черной краской, и они не видят уже ничего, кроме тьмы небытия. Вы способны только разрушать, не созидать. Вызываете неуважение к авторитетам. К чему это приведет? К распаду, который когда-нибудь погубит всех нас!

Анит умолк, с утомленным видом опустился в кресло. Ликон, не садясь, снисходительно проговорил сверху вниз:

– Отведи душу, Анит. Но ведь сам ты больше всех кормишь народ софистикой.

Про себя Ликон подумал: когда-нибудь мы схватим друг друга за горло, но сейчас у нас иные заботы. И софист прибегнул к софистике:

– Ты взволнован, милый Анит. Отчего бы это? – Помолчав, он сухо ответил сам: – Потому что видел в толпе человека, который роет тебе могилу, Сократа.

Анит отшатнулся: вдруг понял, до чего прав Ликон.

– Что ты говоришь, Ликон? Ты, верно, хотел сказать – "который унижает тебя, насмехается над твоим невежеством, указывает пальцем на твоего сына как на устрашающий образец развращенности", а ты сказал: "который роет тебе могилу"!

Ликон сел напротив Анита и дружески улыбнулся ему:

– Ладно, не стану возражать тебе, приведу только одно место из речи Сократа к бедноте – я случайно ее слышал. Сократ говорил так: "Мужи афинские, я не математик и не эконом, чтоб сосчитать, насколько обогащается государственная казна и насколько за это же время толстеет мошна кое-кого из демагогов. Я простой человек, но зрение у меня хорошее – видите, какие у меня большие, навыкате, глаза?.."

При упоминании о глазах Сократа Анит ощутил трепет. А Ликон продолжал пересказывать речь Сократа:

– "И слух у меня хороший, я слышу, что обещают демагоги, а потом то, что говорит народ об исполнении этих обещаний. Я – крот, роющий подземные ходы. Я – гром, ударяющий в высокие деревья. Я – ветер, что разгоняет туман, пыль и тучи, очищая воздух. Не моя вина, если кое-кто боится ветра и грома. Я учу вас, дорогие мои, видеть и слышать, но учу вас еще мыслить и сопоставлять..."

Анит прилагал все усилия, чтоб притвориться спокойным. Ликон же продолжал:

– Это было в Керамике, недавно, – он обращался к тамошним гончарам. Я слышал конец его речи и видел ее воздействие на мелких ремесленников, которым в наши времена трудно сводить концы с концами.

– Но что он еще говорил? – не выдержал Анит.

Ликон, нарочито равнодушным тоном, стал дальше плести свою ложь:

– Говорил он как раз о тебе. О том, что твой сын утопает в роскоши, словно отпрыск царского рода, меж тем как он сын обыкновенного кожевенника, необыкновенного разве тем только, что у него сундуки набиты серебром.

– Что им от меня надо?! – страстно вскричал Анит. – Неужели же и мне стать нищим по той причине, что в Афинах полно нищих? В городе толпы бездельников – что же мне, бросить дело и валяться с ними на свалках? Или отпустить рабов и тем умножить число несчастных, которым негде голову приклонить? Не хотят ли, чтоб я покинул свой дом и пошел жить с чернью в завшивленных норах, полных мышей и крыс?

– Ах, как легко ты возбуждаешься, милый Анит. Я ведь только передал, что слышал. Я не хотел тебя задевать...

– Ты, быть может, и нет. Но этот бродячий брехун Сократ – тот хотел задеть меня! Все перевернуть, разрыть, кишки мне вырвать... И против него, любимца народа, я бессилен!..

Ликон пожал плечами, взмахнул рукой и поднялся.

– Пора нам к народу – праздник все-таки...

Анит провел ладонями по лицу, как бы стирая выражение растерянности, перекинул через левое плечо конец нарядного плаща и вышел первым.

Они проходили через портик к агоре. Неподалеку, у колонны, перед кучкой людей держал речь какой-то человек – коренастый, босой, лысый, в потрепанном гиматии. Анит вздрогнул, изменил направление. Но и в другом месте увидел босого, лысого, коренастого старика, обращавшегося с речью к другой кучке народа. Анит заколебался. Остановился в нерешительности, обернулся к Ликону:

– Что ж, посмотрим и мы его знаменитое повивальное искусство!

Прикрыв лица плащами, стали слушать. Сильный голос гремел под колоннами:

– Я – крот, роющий подземные ходы. Я – гром, ударяющий в высокие деревья. Я – ветер, что разгоняет туман и очищает воздух. Почему же, о мужи афинские, есть люди, которые страшатся ветра и грома?!

Оратор обернулся, и Анит увидел – хоть и говорит он Сократовыми словами, но это не Сократ.

5

Позавтракав, Сократ отправился в гимнасий Академа, куда он часто хаживал беседовать с друзьями и спорить с противниками.

Миновал дем Лимнэ. Остановился около театра Диониса, задумался. Сколько лет прошло с тех пор, как в этом театре Аристофан высмеял его в своих "Облаках", изобразив софистом? Двадцать четыре. Многое изменилось со времен "Облаков" до нынешних туч. Сколько гроз прошумело над Афинами! Скольких друзей я уже потерял! Мой Алкивиад, как кровоточило мое сердце из-за твоего извилистого пути и ужасного конца!.. А другие любимые: Перикл, Анаксагор, Эврипид... Их призвал в Элисий бог Аид, Ксенофонт переселился в Персию... Уход одних этих людей так страшно обеднил Афины! Только я, старик, остался, брожу все по улицам, раздариваю людям свои мысли, желая достичь одной-единственной цели: изменить человека, сделать его лучше. Неужели мое желание так уж чрезмерно, что мне так мало удается?..

Пошел дальше. И тут в нем заговорил внутренний голос. То его демоний предостерегает – не ходи в Академию! Сократ остановился снова. Почему? Какая ждет меня там опасность? Или наступил мой черед?.. А в сущности, почему бы и нет? Не высказал ли я уже все, что хотел? Что хотел – вероятно, да. Но высказал ли я все, что должен был сказать? Многое, сказанное в прошлом, сильнее действует сегодня – и не утратит своего действия в будущем. Время неумолимый счетовод: неустанно следит, подсчитывает, что было исполнено и что еще остается. На моем счету осталось еще много, очень много...

Сократ заторопился. Необходимо снова вытащить на свет то, что было сказано, но до сих пор не исполнено.

Он пересек агору, прошел под портиком и двинулся к дрому, священной дороге, что ведет к Дипилонским воротам, и дальше, за черту города, к Академии. Он был уже в нескольких шагах от нее, когда опять отозвался его демоний. Не ходи туда! Сократ уже хотел остановиться, когда заметил в воротах Академии Мелета с сыном Анита; оба очень учтиво приветствовали философа. И он вошел следом за ними.

А какую встречу оказали ему Ликон и его приверженцы! Льстивый восторг, подобострастное ликование, аплодисменты...

Сократ поздоровался с друзьями. Не заметил – до чего они расстроены и бледны. Не заметил, как переглядываются Ликон, Анит-младший, Мелет и ученик Антифонта Спекион, безмолвно договариваясь о том, кому когда говорить.

Высокопарные слова похвалы, лести, раболепия сыпались на лысую голову Сократа.

Ликон заговорил первым: он заявил, что преимущество Сократа перед всеми афинянами бесспорно, ибо слова его не расходятся с делами. Сын Анита, этот лукавый молодчик, избалованный в семье, погрязший в пороках и распущенности, начал с правды: в то время когда многие берут большие деньги за мелкие советы – как достичь личного успеха, Сократ отдает свою мудрость, подтвержденную Дельфийским оракулом, кому угодно – и даром. Даже тем, кто этого не просит, указывает он, как стать лучше и счастливее...

Платон внимательно следил за тем, кто, что и как говорит, – он был встревожен. Видел – Ликон сделал знак глазами, и слово взял Спекион, завзятый софист новой формации и такой же недруг Сократа, каким был его учитель Антифонт. С медовой улыбкой на жестком лице Спекион начал с притворного сожаления: