Текст книги "Сократ"

Автор книги: Йозеф Томан

Соавторы: Мирослава Томанова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

– Как думаешь, Платон, отчего я пришел за этим именно к тебе? Ты, мой милый, готов в любое время покинуть Афины. Ты сам сказал. Если тебе это кажется таким безболезненным, то именно ты лучше всего убедишь в этом и его. У тебя много друзей во всей Элладе, у меня тоже. Сократу есть у кого укрыться. Если он будет знать, что встретится с тобой где бы то ни было за пределами родины, – в тебе он и там найдет кусочек Афин. Возможно, это поможет ему решиться.

Платон вспыхнул:

– Покинуть Афины и для меня не будет безболезненным, дорогой Критон! Но если я хочу исполнить предназначение философа, предназначение Сократова сына – уеду, хотя уеду с болью. – Он показал на мраморный перистиль, уставленный статуями, на "чудесного братца", милый свой фонтанчик. – Взгляни на этот приветливый дом – это моя кожа, без нее я истеку кровью, но я уеду, не могу иначе – это мой долг!

Критон стиснул ему руку:

– Вижу, мой выбор был верным. Поспешим же к Сократу.

12

Думает о смерти, готовится к ней – завтра ему уже уходить... а эти двое хотят повернуть его, послать обратно, на дорогу к жизни!

Слишком внезапно. Сократ ухватился за ложе, чтоб не упасть. Сердце загорелось. Не мог вздохнуть. Не мог слова выговорить.

А те, что пришли с сияющими глазами, предлагая свободу, теперь испуганно смотрят на него, ошеломленного такой вестью. Снесет ли он ее тяжесть?

Аполлодор подсел к нему, обнял за плечи, поддерживая. Сократ не противился. Вот – вернулось дыхание. Загоревшееся сердце постепенно остужалось.

Критон решил, что при этом разговоре могут присутствовать только те из друзей и учеников Сократа, кто посвящен в подготовку побега и согласился помогать.

Эти несколько человек сидели теперь прямо на полу, подложив под себя свернутые гиматии, или стояли, замерев в напряжении, пепельно-бледные, но казавшиеся еще бледнее в полумраке камеры.

Сократ заметил, что напугал их. Взял руку Аполлодора, поддерживавшего его за спину, положил ее себе на колено, прижал своею рукой и заговорил:

– Друзья! Неужели вас поразило, что ваша весть едва не сбила меня с ног? Старику, для которого уже отмеряют на завтра цикуту, вы несете новое рождение – и хотите, чтобы он и глазом не моргнул? И ты, ты, мой Критон, воображаешь, что я так уж силен? А ты, милый Платон, склонный лишать меня всего человеческого, – ты удивляешься, что это так меня ошеломило? – Он погрозил им пальцем. – Молчите, молчите! Вам хотелось бы рассказывать обо мне титанические легенды. Много вы уже наболтали молодым, я-то слыхал. И теперь вам, для ваших школ, для ваших папирусов отлично сгодилась бы еще одна невероятность: Сократ со спокойным достоинством истого философа принимает как самую страшную, так и самую радостную весть... Глупенькие! Он рассмеялся. – Да разве вы не знаете, как я люблю жизнь? Каждый кусок хлеба разжевываю благоговейно, пока он не покажется сладким, каждый глоток вина смакую прежде, чем спустить его в горло... Увидеть солнце! – Он поднял глаза к маленькому отверстию высоко в стене. – Опять каждое утро приветствовать его. Хайре, мое золотое! Утреннее солнышко совсем не жжет, знаете? Оно позволяет мне смотреть ему прямо в глаза...

– Мы ждали, что ты обрадуешься, – сказал Критон растроганно.

Сократ, громко рассмеявшись, подавил возбуждение.

– От радости, что он может отсюда выйти, дед Сократ чуть ума не лишился. Все тут уже прямо-таки жжет его. Опять захотелось ему пошататься по улицам, поболтать со встречными... Нет второго такого говоруна в Афинах... Он осекся, споткнувшись об имя своих Афин, но быстро овладел собой. Заводит тары-бары с торговцами, ремесленниками, приезжими, школярами и с теми, кто упражняется в палестрах, да еще и во сне что-то бормочет, как свидетельствует его Ксантиппа...

Странно как-то принимает он возвращение к жизни, подумал Платон.

Сократ постепенно успокаивался, однако не оставлял веселого тона именно он-то и позволял ему успокоиться.

– Полагается, мои дорогие, поблагодарить вас. – Не вставая, он поклонился Критону и прочим. – Но вы тем самым навлекаете на себя всяческие беды – и только ради того, чтоб я мог лакомиться изысканными блюдами у Критонова друга в Фессалии. Стало быть, опять тот же пританей, хоть и несколько иного рода. Что ж, жить так было бы вовсе неплохо – даже и до глубокой старости...

– Но именно ты и заслужил этого в полной мере – особенно после неблагодарности афинян, – подхватил Платон.

Сократ улыбнулся.

– Да, это уж совсем не то, что там где-нибудь, на лужайке, усеянной бескровными асфоделиями, препираться с Радамантом: набожный я человек или безбожник. Воображаю – совсем они там растеряются, как быть со мной: ввергнуть в Тартар нельзя, я ведь набожный, а в Элисий меня не пустят за безбожие...

Он умолк. Подумал: сбеги я из тюрьмы, ждало бы меня то же самое. Не буду я уже ни гражданином Афин, ни гражданином того полиса, куда меня отправит Критон. Отогнав эту мысль, договорил:

– Чудесно продолжать беседы с Платоном, который обещает навещать меня в Фессалии. Несомненно, будут приезжать ко мне – на ослах или на лошадях – и многие из вас... так что "мыслильня" моя, временно перенесенная сюда, в темницу, переедет еще дальше. Так ты это себе представляешь, дорогой Критон, и вы все, милые?

Перебивая друг друга, подтвердили, обещали не покидать его, где бы он ни очутился. Один лишь Критон ответил иначе:

– Очень легко ты на это смотришь, брат. Смеешься. Вижу, вспомнил ты своего весельчака Демокрита... Возвращается к тебе хорошее настроение.

– Я сказал бы, – возразил Сократ, – что старый ваш учитель не изведывал еще такого блага, как теперь, ибо до сей поры никакое благо не являлось еще сменить ту чашу... ну, вы знаете какую.

Он видел, как радуются они его радости, и с тихой мечтательной улыбкой слушал Критона, который торопливо рассказывал, как тщательно он все продумал и устроил. Тюремщик и его помощники уже подкуплены. Также и служитель архонта. Никто из них ничего не увидит и не услышит. Тот же человек, который ночью откроет темницу и на которого свалится вся вина за бегство Сократа, сам бежит в ту же ночь. То, чего не взял от Симмия и Кебета архонт басилевс для государственной казны, охотно загребут эти мелкие людишки, убежденные вдобавок, что выпустить Сократа на свободу – справедливо.

– Выглядит это осуществимо и соблазнительно, – похвалил Сократ. – Не удивлен, что таким кажется дело всем вам, даже тебе, Критон, человеку с большим жизненным опытом. Но не будем спешить, – попросил он старого единомышленника. – Не знаю, многим ли людям... вернее, есть ли на свете такие люди, которые оказались бы в том же положении, что и я. Поговорим об этом подробнее. У нас для этого целый день.

– Охотно, милый друг, – согласился Критон. – Мы не сумели бы говорить сегодня о чем-либо ином.

– Допустим, – начал рассуждение Сократ, – все произойдет так, как сказал Критон, и я благополучно выберусь из заточения. Теперь закройте глаза и представьте сегодняшнюю ночь и меня. Я, который всю жизнь был подобен спруту, присосавшемуся к Афинам, теперь, на склоне лет, выкрадываюсь из городских ворот, словно вор. Слышу шаги за спиной, прячусь за колонны... Да, а какой наряд вы мне приготовили для бегства? Вашего учителя сравнивают с пастухом – не думаете ли вы напялить на меня длинный пастушеский плащ? Нахлобучите на голову широкополую шляпу; завяжете шнурки ее у меня под бородой, обуете в высокие, на шнурках, сапоги, в руки вложите длинный посох – что же останется от меня? Разве моя борода – а бороды носят многие... Да уж, воображаю, как вы меня обрядите! Совсем исчезну со света...

– Ничего подобного, – возразил Критон. – Мы наняли людей, они понесут тебя в носилках, будто врача к больному...

– Врач действительно нужен, немедленно, и притом для вас, друзья, – с укором перебил его Сократ. – Из страха за меня вы совсем потеряли голову. Однако шутки в сторону – обсудим доводы в пользу бегства и против него.

– Хорошо. Это твой обычный метод, – кивнул Критон, прибавив с нажимом. – Только думай о том, что ты обязан спасти свою жизнь для семьи, для друзей и для Афин.

Жена, сын, Мирто, друзья, Афины... Обморочное состояние, подобное тому, какое охватило его на суде, ослепило его и сейчас, остановив движение мыслей. Жена, сын, Мирто... Сократ обеими руками закрыл лицо и склонил голову к коленям.

– Выпей. – Он узнал голос Платона. – Это тебе поможет...

Он выпрямился. Темнота перед глазами рассеялась.

– Спасибо, Платон, не откажусь. – Он принял кружку. – Давайте вместе пить и есть. Тяжелые мысли забирают больше сил, чем работа в каменоломнях.

Последовали его желанию. Сам Сократ ел мало. Удовлетворился сыром и солеными оливками.

Чувствуя, что друзей одолевает нетерпение, он, еще не проглотив куска, заговорил:

– То, что вы мне предлагаете, милые, вещь и хорошая – и дурная, чудесная – и некрасивая. Критон, в своем перечислении ты забыл назвать главное лицо, то есть меня, и еще – моих врагов.

– Включи же их в этот перечень, – ответил Критон. – Это только облегчит тебе решение оказаться как можно дальше отсюда, и как можно скорее.

Теперь Сократ уже сам обнял Аполлодора.

– Вы предлагаете мне жизнь вместо смерти, то есть самое прекрасное, самое лучшее – с вашей точки зрения, с точки зрения верных друзей. – Он глянул на Критона и Платона, которые стояли рядом, прислонившись к каменной стене. – У меня есть семья. Ксантиппа, Лампрокл, Мирто будут счастливы, зная, что я живу где-то в достатке и безопасности. Но имею ли я право доставить им такое счастье? Ведь в таком случае они будут семьей беглеца, нарушившего закон. Люди будут избегать их. И не почувствуют к ним ни капли жалости. Если же меня несправедливо лишат жизни, люди осыплют их всем, чем смогут. Тогда уж моя семья будет жить в достатке и безопасности. Не вытекает ли из сказанного, что -пользоваться достатком и безопасностью может только кто-то один: моя семья – или я.

Критон строптиво молчал.

– Трудно возражать тебе, но я все же возражу, – нарушил тишину Антисфен. – Жизни своей ты противопоставляешь достаток и безопасность семьи. Жизнь – больше.

– Боюсь, Антисфен, в данном случае моя смерть нужнее моей жизни.

Аполлодор, вывернувшись из-под руки Сократа, пылко воскликнул:

– В этом ты никого из нас не убедишь!

Но Сократ твердо сказал:

– А я попробую. Смерть не всегда враждебна жизни. Разве не помогает нередко смерть большему совершенствованию жизни? Не бывает ли так, что смерть становится родительницей высочайших духовных ценностей? Ну, любители философии? Или я ошибаюсь?

Они не могли не признать этой истины, проверенной историей и вновь и вновь подтверждаемой современностью. Но они решили бороться за жизнь Сократа до последнего. Зашумели.

Критон, раздраженный сопротивлением Сократа, закричал на него:

– Какая в том логика, Сократ, что ты добровольно покоряешься неправому суду?!

Остальные шумно его поддержали. А Критон торопился высказать свое возмущение:

– Теперь один ты можешь исправить несправедливость, совершенную над тобой, – кто другой в состоянии это сделать?

– Продолжай, Критон, – попросил Сократ. – По-моему, твоя речь не окончена.

Критон, нервничавший больше самого Сократа, словно это ему грозила гибель, не сразу сообразил, что сказать еще.

– Да помогите же мне кто-нибудь уломать этого упрямца! – взорвался он наконец, кинув взгляд на Платона.

Тот побледнел.

– Афинские законы священны для каждого гражданина, – медленно выговорил он. – Каждый обязан чтить их и подчиняться им. Но ведь тут были не законы тут были люди, стремившиеся уничтожить Сократа! И теперь не нам – ему самому решать эту дилемму.

Критон расслышал какой-то шорох за дверью, выглянул – кто там? Это был тюремщик, который должен был облегчить побег.

– Он что, не соглашается? – шепотом спросил тюремщик Критона.

– Согласится – он только исследует дело...

– То-то же... такой мудрый человек...

– А ты что здесь делаешь?

– Сторожу. Очень уж вы шумите. Коли что – я вас сразу предупрежу.

А в камере звучал мелодичный голос Сократа, страстный, покоряющий:

– Ага, законами вооружились... Вы, живые, вы, которые хотите жить, – он повернулся к Платону, – вы не должны восставать против законов. Не буду восставать против них и я. Но если сегодня мы придем к выводу, что лучше мне подчиниться законам, то именно моя смерть заставит, во-первых, изменить их, а во-вторых, создать такие условия, когда невозможно будет ими злоупотреблять. Меня судила гелиэя, которая вместе с тем – высший суд, и мне уже не к кому обращаться: так вот, если приговор мне будет приведен в исполнение, судьи и знатоки права под давлением общественного мнения пересмотрят законы и, найдя в них изъяны или недостатки, предложат народному собранию новые, более совершенные законопроекты. Так?

Никто не возразил. Сократу стало жалко Платона.

– Видишь, видишь, мой мальчик, ты сам, да еще с каким рвением, придвинул ближе ко мне чашу с цикутой...

Платон покраснел; но он еще не сдавался.

– Ради усовершенствования законов пускай другие, не ты, играют роль жертвенного барана!

Остальные накинулись на Сократа:

– Ты не должен жертвовать собой, дорогой, милый!

– Просим тебя! Думай больше о себе и о нас!

– Не огорчай нас – у тебя осталась только одна ночь!

– Клянусь псом, это вы меня огорчаете! – вскипел Сократ. – Сикофанты расползлись по всему городу, я просто чую, как они обнюхивают даже стены моей тюрьмы, словно собаки! Моя судьба уже решена, но не ваша! Вся моя жизнь определяет и ее завершение. Хорошо ли будет, если вы, самые близкие мне, безрассудством своим собьете меня с пути перед самой целью? Значит, я должен принять от вас сомнительное благодеяние и допустить, чтоб вас из-за меня притянули к суду? Часть за частью отдавал я себя вам, чтобы вы в свою очередь часть за частью передали меня другим... Будьте же мудры! Не нам же вредить друг другу! Ведь мы любим друг друга, и должны больше всего любить именно в эти тяжкие для меня и для вас часы...

К тюремщику, стоявшему у самой двери в камеру, подошла Мирто. Он сказал ей:

– Сейчас я тебя к нему не пущу.

– Но у него кто-то есть, я слышу голоса... Или он сам не хочет видеть меня сегодня?

– Такой у меня приказ. Больше тебе нечего знать.

– А попозже – можно будет? – Мирто протянула ему на ладони свою пряжку, чтобы он рассмотрел, как она красива.

Тюремщик крепко сжал ее ладонь, чтобы не видеть драгоценной вещицы.

– Не возьму. От тебя – не возьму!

– Скажи по крайней мере, добрый человек, когда мне можно будет войти?

– Сначала там должны кончить.

– О чем там говорят?

– Не знаю, – уперся тюремщик.

– Но ведь ты слушаешь у двери.

– А я не разберу, о чем там толкуют. – Он хотел и не хотел выкрутиться.

– Позволь и мне послушать! Я всех их знаю лучше тебя. – И Мирто сделала шаг, чтобы встать рядом с ним. – По их речам я скорей пойму...

– Прочь! Отойди, говорю, от двери! – прикрикнул на нее тюремщик. – Вон лавочка. Садись и сиди. А будешь приставать – посыплешь восвояси!

Мирто села. Тюремщик приложил ухо к двери.

13

Рядом с Сократом в развязанном узелке лежало несколько оливок. Он задумчиво перекатывал их пальцем. Соленые оливки были почти черного цвета. "Черные бобы", нахмурился Критон.

– Ты играешь со смертью, – сказал он, – и при этом улыбаешься. Что ты решил? Послушаешь все-таки нас и уйдешь? Не играешь ли ты и с нами?

– Немножко. Как и вы со мной – немножко, Критон. – Сократ перевернул еще одну оливку.

Время, до той поры влекущееся медленно, после полудня полетело как на крыльях. Антисфен, сидевший на полу около Сократа, подложив под себя свернутый гиматий, не в силах был долее выносить все возраставшее напряжение. Он нетерпеливо коснулся руки Сократа, игравшей оливками:

– Я что-то непонятлив сегодня... Помоги мне, объясни – какое завершение предопределила вся твоя жизнь?

– Если ты полагаешь, что жил я хорошо, то и завершение моей жизни не должно быть дурным. Если уж должно оно чем-то отличаться от всей моей жизни, то разве тем, чтобы стать лучше ее, – ответил Сократ.

– Еще помоги мне, – попросил Антисфен. – Я все еще не понимаю.

В камере, насыщенной запахом увядающих лавровых листьев, наступило молчание – никто не шевелился. Только слышалось сиплое дыхание Платона.

– Спрашиваешь-то ты, Антисфен, но отповедь мою или, скажем прямо, исповедь хотите услышать вы все. Хорошо, узнайте. – Сократ оставил в покое оливки и наклонился к своим верным. – Дело мое началось здесь, в Афинах, и надо, чтобы оно здесь и окончилось...

– Нет! – испуганно вырвалось у Аполлодора.

– Не перебивай! – прикрикнул на него Платон.

Сократ тоже повысил голос.

– Тяжба моя продолжается, и я не могу бежать отсюда в разгар процесса. Это было бы равносильно тому, как если б я по слабости усилил позиции моих врагов.

– Ты будешь жить у Критонова друга, – возразил Антисфен.

Сократ с горечью усмехнулся:

– Друг Критона не избавит меня от моих недругов. С ними я должен свести счеты сам. Взгляните: Мелет должен умереть завтра, как и я. Но будет ли это справедливо, если я тем временем окажусь на свободе? Мелет будет казнен за нарушение афинских законов, но я, совершив побег, тоже стану нарушителем их, и тогда Мелет уже не будет моим убийцей и, следовательно, его наказание не будет соответствовать его преступлению, как ныне мое наказание не соответствует моим делам. Справедливые сердца афинян опечалятся над его трупом. И произойдет то, что этот злодей привлечет к себе участие людей, которое ныне принадлежит мне. Этого вы хотите?

– Конечно, нет, если ты так ставишь вопрос, – с досадой отозвался Антисфен.

– Не я ставлю так вопрос. Он так уже стоит. Возьмем теперь Анита и рассмотрим, как обстоит дело с ним. Богатый кожевенник Анит, лицемерный стяжатель, бежал от наказания, как мы слышали, куда-то за море. Если и я сбегу от наказания, он уже не будет моим убийцей. Но если это убийство совершится – на любом берегу, на котором высадится мой убийца, он будет встречен градом камней. Софист Ликон, гнусный прихлебатель Анита... Что с тобой, Антисфен?

Антисфен, дрожа, зажал уши, крикнул:

– Я не хочу тебя слушать!

– Теперь уж вы должны выдержать, милые мои.

Платон сказал:

– Говори, Сократ. Мы хотим слышать все. Хотим понять тебя.

Сократ не стал возвращаться к Ликону – с ним ведь дело обстояло так же, как с двумя предыдущими.

– Афины! – вздохнул он. – Я должен подумать о них, как любезно напомнил мне Критон. Все мы должны думать о них. А вот ты, Критон, о них-то и не думаешь. Ты посылаешь меня к своему другу в Фессалию. Отлично. Но весь тот полис враждебен Афинам и их устройству. Не приходило ли тебе в голову, что там будут смеяться над глупостью афинян: они-де хотели отравить самого мудрого своего гражданина, который советовал им, как достичь блага, а вот мы почтили его царской роскошью... Не приходило тебе в голову, как эти зломыслящие станут похваляться, что они лучше афинян, а их государственное устройство выше нашего? И чтобы я стал поводом для этого?! Чтоб я на старости лет сделался огнем, который обожжет мою родину?!

Сократ не мог продолжать. Оперся рукой на ложе. Под ладонью скользнули оливки, влажные, холодные.

Критон устало проговорил:

– Как видно, я напрасно пытался спасти тебя, дорогой...

Мирто поднялась со скамьи. Подбежала к тюремщику:

– Пусти меня туда! Заклинаю Зевсом... Пусти!

– Ты что, рехнулась?

– Я должна там быть! Я люблю его!

Тюремщик загадочно усмехнулся:

– Я тоже его люблю.

– А стоишь столбом... Там происходит что-то страшное, я узнала его голос...

– И поняла?

– Поняла – тяжко ему... Я должна быть с ним! Я люблю его...

– Погоди-ка! – Он отстранил Мирто, прислушался.

Сократ вытер руку о платок, в котором ему принесли оливки, и не ответил Критону.

Глаза Аполлодора наполнились слезами, он запрокинул голову, чтоб они не пролились:

– Месяц тому назад я так радовался, что ты придешь ко мне взглянуть на свой мраморный бюст... Мне так хотелось узнать, что ты скажешь... А теперь ты, ты сам...

Сократ смягчился:

– Не терзай себя этим, милый. Не так уж важно, чтоб я увидел себя; пускай другие увидят, каким смешным выглядел человек, занимавшийся столь серьезным делом, как человеческая душа. – Погрузив пальцы в кудри Аполлодора, он легонько подергал их. – Но, надеюсь, твой резец не солгал. Не переделал ли ты мой приплюснутый нос и выпученные глаза в согласии с Поликлетовыми наставлениями о пропорциях идеального человека?

Аполлодор недовольно бросил:

– Что мне до Поликлетовых образцов, до его прилизанного Дорифора! Ты мне нравишься такой, как есть. И такого я тебя изваял.

– Такого урода?! – захохотал Сократ.

Никто не засмеялся его шутке.

– Слышишь? – сказал тюремщик Мирто. – Сократ шутит. Он весел, а ты что тут вытворяешь? Увидишь – все кончится хорошо.

– Он будет жить? – вырвалось у Мирто.

– Умолкни, сумасшедшая! Не знаешь, что ли, где ты?! – взъярился тюремщик, но шепотом добавил: – Будет жить.

Критон и остальные пали духом. Сократ опроверг все их доводы в пользу бегства. Оставалась одна надежда: на Платона. Он обещал помочь Критону. Что же он медлит? Видно, нарочно оставляет свое слово под конец, как опытные ораторы, подумал Критон. И обратился к нему прямо:

– Наш лучший оратор почти ничего еще не сказал.

– Да, да, Платон! – подхватили друзья.

Платон действительно оставил свое слово напоследок.

– Вы, друзья, похвалою своей свалили на меня тяжесть словесного поединка с Сократом, сами же перевели дух. Его доводы серьезны, достойны мудрейшего. Они затворили вам уста. Затворяют они уста и мне, а вы заставляете меня говорить...

Он вперил взгляд в Сократа.

– Приняв чашу смерти, ты потрясешь Афины и всю Элладу. Твоя смерть, Сократ, будет деянием. Она будет венцом твоей жизни. Тобой будут восхищаться простые люди и цари, а на твоих неправедных обвинителей, живых и мертвых, воздвигнутся многие и многие, простые и образованные. Они сочтут для себя честью защищать тебя – буду защищать тебя и я.

У Сократа побежали по спине мурашки. Заглатывает меня – и, может, совсем заглотает, а я уже буду безгласен против этой его апологии...

Платон продолжал:

– По-моему, есть только одна причина, Сократ, ради которой ты должен постараться уйти от такого венца: твоя миссия – миссия учителя жизни. Все твои доводы заслуживают нашего уважения, но ничто из них не сравнится с возвышенностью этой твоей миссии, перед нею все должно отступить. Спрашиваю тебя, дорогой, разве не будет прекрасным и добрым пожертвовать ради этой миссии всем остальным?

Сократ слушал его внимательно. Отодвинулся от Аполлодора, который все время льнул к нему, – отодвинулся, чтоб юноша не мог заметить, как он начинает дрожать, и поставил между ним и собою кружку с вином.

– Взываю к твоей любви к человеку, – слышал Сократ голос Платона; повернулся к нему лицом. – Взываю к твоей неистребимой жажде делать человека лучшим, более добродетельным, более счастливым. Где б ни поселился ты, голос твой долетит до Афин, ибо дело не в силе твоего голоса, а в силе твоих идей.

Аполлодор отодвинул кружку и, склонив голову на плечо Сократа, прошептал ему:

– Спаси себя!

– Ты будешь не первым, кто покинул наш город, – продолжал Платон. Вспомни! Не ты ли помогал бежать Анаксагору? Отвергая теперь нашу помощь, не вступаешь ли ты в противоречие с этим?

– Спаси себя! – молил Аполлодор.

А Платон говорил:

– Правда, недолго прожил после этого Анаксагор, но он успел принести еще много пользы философии. Почему же ты не хочешь больше быть ей полезным? Ты, который сам говоришь, что мы лишь в самом начале исследования человека... – Натиск Платона усиливался. – Большая часть того, что нам надо познать, еще впереди, она так далека, что почти еще неразличима, – а ты, наш учитель, хочешь покинуть нас, вместо того чтобы нас вести? Учитель – я не уверен, что без тебя мы будем так же сплочены, как при тебе!

Взгляд больших глаз Сократа, прикованный до этого момента к губам ученика, поднялся теперь к его глазам. На мгновение стихла словесная схватка, перенеслась в поединок взоров.

Платон выдержал этот взгляд. Положил руку на грудь:

– Перед тобой твой ученик. Ты увлек меня в философию, показал ее нужность и красоту, ради нее я отказался от политического поприща и от поэзии, из-за нее покидаю теперь даже свой дом, свою раковину, кожу свою, без которой буду истекать кровью...

Критон одобрительно кивал головой. Сократ отхлебнул вина и медленно поднялся на ноги. Платон смолк в ожидании. Сократ оправил свой хитон.

– Душно здесь как-то, – проговорил он. – Ветки лавра там, в углу, поглощают весь воздух... – Потом он ласково, приветливо обратился к Платону: – Спасибо, милый, за то, что ты говорил не против моих доводов, а за них...

Платон был ошеломлен. Друзья смотрели на него с выражением отчаяния на лицах, взглядами просили его говорить еще, еще попытаться что-нибудь сделать, не сдаваться... Но Платон исчерпал уже все, чем мог убедить Сократа.

А тот все тем же ласковым тоном продолжал:

– Дорогой, ты признаешь себя моим учеником. Для тебя, как и для меня, философия – выше всего. Философия, воплощенная в жизнь. Но тот, кто любит философию, обязан согласовывать свои поступки с этой любовью. Моя миссия быть учителем, да, согласен. Моя смерть и будет последним поучением для всех вас.

– Нет! – вырвалось у Аполлодора. – Не говори так!

– Ты сказал, Платон, дом – это твоя раковина, твоя кожа. Моя раковина все Афины, без них я был бы не только как без кожи, но и без глаз, без ушей и языка. Я стал бы обрубком человека. Ты сказал, что отказался ради философии от поэзии, от политического поприща. И то, и другое – неправда. Ты только присоединил к поэту философа и политика, но поэтом ты остался. В этом твое преимущество. Ты сказал, что из-за любви к философии собираешься покинуть Афины: верно – нынешние Афины не создают атмосферы, необходимой для твоей работы. Уезжай, если чувствуешь, что это необходимо. Это не будет незаконным бегством, каким был бы мой побег. С течением времени ты сам решишь – быть может, и вернешься. А я уже не смог бы вернуться. Однако не нужно тебе так уж бояться Афин. Они будут грозить тебе, но вреда не причинят. Тебе – нет.

Платон понял – Сократ не совсем доволен им. Я хотел бы видеть его другим, и он тоже хотел бы меня – другого. Наверное – чтоб я тоже ходил босиком и шатался по Афинам...

Сократ обвел взглядом камеру.

– Смеркается, мальчики.

Все посмотрели на окошко, за которым начало темнеть. Тоска охватила их. Скоро им уходить...

Сократ сказал:

– Платон, милый, ты не принял от меня один из моих заветов: мое неистовство. Философии иной раз подобает – не мудрствовать...

Критон ожидал, что Платон возразит, пустится в объяснения, но Платон молчал.

– Значит, решено? – с несчастным видом прошептал Критон. – Ты остаешься?

Сократ поднял руки, растопырив пальцы:

– Я спрут, который обхватывает, присасывается всеми щупальцами, всеми присосками. Можно ли оторвать их? Ах, можно, можно – но сначала надо разбить ему голову...

Аполлодор схватил с ложа гиматий Сократа, уткнулся лицом в него и зарыдал.

Сократ опустил руки.

– Ах, дорогие мои, да разве не знали вы наперед, каким будет мое решение? Ну что ж – темнеет... – Он улыбнулся. – Вот и еще один приятный день провели мы с вами... – Поднял кружку с вином. – Благодарение Дионису!

Тюремщик попросил друзей Сократа закончить свидание.

Платон лишь огромным усилием воли преодолевал головокружение. В дверях оглянулся на Сократа. А вышел из темницы – и сердце его пронзила острая боль. Прислонился к стене. Критон уступил ему свои носилки. Последним от Сократа вышел Аполлодор.

В камеру вошли двое из одиннадцати служителей архонта, на обязанности которых лежало наблюдение за исполнением приговора, и официально сообщили Сократу то, что он уже знал: завтра.

А Мирто все ждала. Закатное солнце подернуло белизну мрамора оранжево-розовым отсветом. Зарозовели высокие стены, скалистые склоны Акрополя, засиял в этом зареве Парфенон.

Уже почти стемнело, когда Мирто снова подошла к двери, забарабанила в нее кулаками. Тюремщик приотворил узкую щель:

– Чего тебе еще?

– Пусти к нему!

– Поздно.

– Что они сказали? Его освободят?

– С чего бы?

– Но ты говорил...

– А ты меня не слушай! Здесь, девонька, бредят, рассуждают, да без ума... Приходи завтра – проститься...

14

Темнело небо над склонами Пникса, прогретыми солнцем, над мохнатыми зарослями шалфея, над кустами, похожими на овечьи спины. К разгоравшимся звездам поднимался серебряный треск цикад и рокот соловья в ветвях платана. Пала вечерняя роса, сильней запахли лавры и олеандры.

Ночь в черном покрывале, ночь, наполненная успокоительными звуками и дурманными ароматами, протиснулась сквозь узенькое отверстие в темницу Сократа.

Приговоренный лежал, с наслаждением вдыхая запахи, и улыбался, постепенно погружаясь в сон. Сладостное чувство владело им: все остались верны мне, сегодня они – куда больше мои, чем прежде. Прощание наше, растянувшееся на целый месяц благодаря делосским торжествам, стало месяцем признания в любви – моей к ним, а их ко мне. Вот что было мне нужно для полного блага!

Тюремщик приложил ухо к двери. Тишина. Мелет, помещенный в камере с другой стороны, плачет, кричит, барабанит ногами в дверь, а тут такая тишина. Тюремщик осторожно отпер дверь, посветил: Сократ спал спокойно, крепко.

О Зевс! – подумал тюремщик. Знает, что завтра умрет, а спит как дитя! Он заслонил свет и вышел на цыпочках.

Сократ проснулся, как всегда, рано.

Окошко затянуло дымкой рассветного тумана, холод проникает в камеру. Где-то поблизости заухала сова.

Сократ поднялся. Завернувшись в гиматий, стал следить, как светлеет в окошке.

Скоро встанет день.

Последний.

Что это обманно сулит мне, будто там где-то жизнь моя продлится? Эта ложь притворяется утешением – но она, напротив, усиливает мой страх перед смертью... До сих пор я шел навстречу ей со спокойной мыслью, а теперь, в последний день, меня ужасает неизбежность – умолкнуть, стать недвижным...

Вырез в темной камере бледнел.

Сократ постучал в дверь; тюремщик мгновенно появился на пороге, осведомился о его желании.

Сократ попросил разрешения приветствовать солнце, когда оно встанет над горизонтом.

Тюремщик даже задохнулся: значит, все же!..

– Конечно, Сократ, – поспешно ответил он. – Пойдем, я покажу тебе путь. Пройдем через двор, я открою заднюю калитку, что ведет на склон холма, а там ты уже сам...

Вышли из калитки. Нигде ни души.

Тюремщик вдруг обнял, поцеловал Сократа:

– Ну вот... Теперь беги, и да будут с тобой боги!

И скрылся в калитке. Скрипнул засов.

Сократ стоял, глубоко изумленный. Почему он обнял меня уже сейчас? Зачем запер калитку? Придется мне теперь обходить кругом, к главным воротам... Сократ медленно поднялся на вершину холма, откуда открывался прекрасный вид на Гиметт. И вдруг расхохотался. Ах ты, мой милый благодетель! Теперь я понял... Как опечалится твой взор, когда я вернусь... Клянусь псом – сколько же добрых людей ходит по этому сумасшедшему миру, а мы о них и не подозреваем!