Текст книги "Львенок"
Автор книги: Йозеф Шкворецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
– Не понимаю. Почему? – опять спросила она.
– Ему неприятно. Он решил, что повел себя недостойно.
Некоторое время она продолжала сверлить меня неподвижным взглядом, а затем произнесла задумчиво:
– Гм! – И только.
– Он собирался завести с вами роман, – предательски продолжал я. – Потому-то меня сюда и позвали.
– Как это?
Она опять – совершенно непонятно, зачем – надела очки.
– Я так понял, что вы держитесь с ним слишком сдержанно. Он даже свидания не смог от вас добиться. Вот и пришлось ему подключить меня. Я договорился о нашем совместном походе на гимнастику, но предполагается, что сам я туда не приду.
Девушка легла на спину. В ее очки снова вплыла флотилия облаков.
– Вы его друг?
– Да.
– Зачем же вы мне это рассказываете?
– А вам неинтересно?
Короткая пауза.
– Неважно, – наконец сказала она.
– Важно, – сказал я.
Она помолчала, а потом произнесла загадочное:
– Добавьте сюда местоимение.
Я не понял.
– «Вам!» – медленно проговорила она. – Так и скажите, что вам это важно.
До меня, наконец, дошло, и я рассмеялся, однако лицо девушки оставалось бесстрастным. Я произнес решительно:
– Теперь-то я уж точно приду на гимнастику.
– Вопрос в том, приду ли туда я.
– Но вам вовсе не обязательно… – я запнулся. —.. Вовсе не обязательно идти именно на гимнастику. До тех пор еще целая неделя, а в ней целых семь дней. Я могу семь раз прийти куда-нибудь еще. Что вы на это скажете?
– В данный момент вы здесь, а господин Жамберк отправился домой. По-моему, этого пока достаточно.
Я перевернулся на бок и оперся на локоть. Я неторопливо, с головы до пят, исследовал барышню Серебряную взглядом. Короткая стрижка, блестящие волосы цвета воронова крыла, классический профиль очень красивого лица, покатые плечи, кожа, гладкая, как коричневый шелк, грудь, которая даже сейчас, когда девушка лежала на спине, не утратила своей триумфальной и божественной формы; впалый живот с крохотным пупком, мелкие черные волосики возле трусиков, длинные, стройные – но ни в коем случае не худые – ноги, ровные, коричневые и прекрасные.
– Гм, – уже во второй раз хмыкнула девушка, но я продолжал свою анатомическую экскурсию.
– Может, скажете что-нибудь? – предложила она.
– Вы в Праге недавно, да? – спросил я.
– Да. Всего месяц.
– А как у вас с квартирой? – поинтересовался я. – Я здесь уже десять лет, но своего жилья у меня так и нет. Снимаю.
Я взглянул в темные очки. Она отлично поняла смысл моих слов, и на загорелом лице вновь сверкнул жемчужно-солнечный зайчик.
– У меня однокомнатная.
Я почувствовал, как во мне шевельнулась радость бытия.
– Уточняю, – продолжала она. – Одна подруга поделилась со мной своей квартирой.
– И добавила, будто уже сказанного было мало: – У нее сейчас ангина, и она почти не встает.
Я невольно помрачнел. В глазах барышни Серебряной блеснули – сквозь очки – странные искорки. – Дайте мне сигарету, – сказала она. Однако! Ну и штучка эта самая барышня Серебряная!
Она спросила:
– Вы ведь стихи пишете, да?
Мы сидели на лавочке под ивой неподалеку от киоска с едой. Я удивился осведомленности барышни Серебряной. Как я выяснил, она работала в какой-то вечно реорганизующейся конторе, то ли «Зооэкспорте», то ли «Звероэкспорте»… в общем, в чем-то таком, и хотя мне не довелось пока увидеть ее в платье, я подозревал, что она больше интересуется нарядами, чем поэзией.
– Ну… случается иногда, – скромно ответствовал я. – И как они вам?
– Не очень.
Видит Бог, я был не слишком высокого мнения о творениях своей Музы: они давно уже напрямую зависели от кадровой политики и не имели ничего общего со смыслом моей жизни. И все-таки откровенность барышни Серебряной показалась мне чрезмерной.
– Что так?
– По-моему, это все не всерьез. В них нет никакого чувства. Вы в основном озабочены тем, чтобы их напечатали.
Меня впервые разоблачали столь мучительно больно. Может, мои поделки мало кто читал, а может, те, кто их читал, озабоченность автора попросту проглядели. Во всяком случае я хранил пару писем от читательниц, которые ничего не заметили. Я засмеялся кислым и очень неестественным смехом.
– Вы ошиблись в выборе профессии. Вам бы в литературные критики податься. Счастье, что не подались.
Серебряная тянула через соломинку зеленый лимонад.
– Меня не проведешь. А вы вообще пробовали писать просто так? О любви, например?
Пробовал ли я? Любопытно: ведь я сегодня уже думал о лирике, причем как раз в связи с этой загорелой девицей. Если же начистоту, то о любви я написал целый том. Когда учился в гимназии.
– Пробовал, – признался я. – Только давно.
– Моей сестре писал стихи один парень, – сказала Серебряная. – С тех пор мне ничего больше не нравится, хотя я и была тогда совсем малявка. Не то чтобы я разбиралась в поэзии, – быстро добавила она, – да я их все и не помню. Просто у меня в голове живет их… настроение, понимаете? А так только одна строфа и застряла в памяти. «Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…»
– Это писал тот парень вашей сестре?
– Да.
– Забавно, а я думал, это были любовные стихи.
Она перебила меня, проговорив подчеркнуто серьезно:
– Это и были любовные стихи, и никакие они не забавные. Они трагичные, но вы в этом ничего не смыслите.
– Забавными я их назвал потому, что они списаны у Ортена[3]. Этот ваш юноша хвастался чужим оперением: «Я пишу вам, Карина, и не знаю, живы ли вы…»
Барышня Серебряная бросила стакан с недопитым лимонадом в урну и поднялась.
– Пойдемте окунемся, а? Сегодня воскресенье – и солнце брызжет в окна.
Она сняла очки и взглянула на меня; мне показалось, что строчка из модного шлягера была произнесена ею с каким-то затаенным сарказмом. Словно девушка заклеивала пластырем рану на больном сердце. Барышня Серебряная. Как же больно бывает, наверное, иногда таким барышням, подумал я.
Она спускалась по лесенке в воду, спускалась спокойно, не медленно, но и не торопливо, а вода поднималась к ее коленям… бедрам… треугольничку, превосходно обрисованному бикини… талии… еще выше, и наконец над водой виднелась уже одна только хорошенькая головка барышни Серебряной. Она улыбнулась мне, как девушка с рекламы зубной пасты. Она вообще вся будто сошла с рекламного плаката. Настолько женщины удаются лишь рекламщикам. Но не Господу Богу.
– А на другой берег я с вами не поплыву, – крикнул я.
– Я с вами тоже! – И она повернулась ко мне спиной. – Хватит с меня на сегодня и одной попытки.
Она быстро поплыла вперед.
Я бросился в реку и вскоре нагнал девушку. Мы были в нескольких метрах от берега, рядом с лодками, битком набитыми семейными парами с детьми – маленькими девочками в резиновых шапочках и мальчиками, ожесточенно колотящими по влтавской воде. Возле берега вода была теплее. Барышня Серебряная легла на спину. Я последовал ее примеру. Над нами, склонясь к западу, ослепительно пылало июльское солнце. Длинноногие девицы занимались на деревянном водном велосипеде стриптизом.
Я повернул голову к Серебряной.
– А вы, собственно, откуда?
– Я? – переспросила она, не открывая глаз. – Из Брно.
– У вас там родители?
– У меня нет родителей.
– Сестра?
Какое-то время она молчала, а потом сказала:
– Она уже тоже умерла.
– Простите.
С набережной донесся звонок трамвая. Резиново-игрушечная флотилия гомонила детскими голосами, и они отскакивали от поверхности воды.
– Простите, мне не следовало говорить о ней, – сказал я. – Но вы вспоминали те строчки, а они, черт возьми, и вправду застревают в памяти. «Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…»
Мне внезапно стало холодно. Наверное, потому, что сам я давно не только не писал стихов, но даже и не читал – ради удовольствия – чужих.
– Хотя это и явный парафраз, но все-таки – откуда там взялся этот Лустиг?
– Молодой человек, который это писал, был евреем, – сказала девушка, по-прежнему не открывая глаз. – Он писал Салине из лагеря Терезин, тайком, когда вспоминал там о ней.
– Вот оно что… – протянул я. – А он… вернулся?
– Нет, – ответила барышня Серебряная. – Но Станя – моя сестра, он звал ее Салли, – все равно умерла раньше него. Тоже во время войны. От воспаления легких.
– Бедняжка, – сказал я. – Сколько ей было?
– Двадцать четыре, – ответила Серебряная. – Она была на четырнадцать лет старше меня, но я ее страшно любила. Наша мать умерла, когда я родилась, и меня вырастила Станя.
Она открыла глаза, покосилась в мою сторону и вдруг, изогнувшись назад, ужом скользнула под воду, даже не оставив за собой кругов. Я торопливо нырнул следом. В зеленоватой толще мелькнул удаляющийся стройный силуэт. Он сиял, как если бы был из золота, а две полоски тонкой ткани, обнимающие грудь и бедра, светились двумя бирюзовыми маячками блаженства. Я пустился вдогонку, но она оказалась проворнее. Вдобавок я почувствовал, что задыхаюсь, и вынужден был вынырнуть.
Я чертыхнулся про себя: надо же, столько лет шарахался от спорта! Серебряная походила на гимнастку; не на фанатичку бревна, а на гимнастку, которая тренируется ради красивого тела. И тренируется не напрасно. Сейчас я уже не удивлялся Вашеку, который в тот день, когда увидел ее среди своих вечерников, сорвался, делая «солнце», с турника, врезался в стену и рухнул на пол с портретом какого-то государственного деятеля на шее. Немного передохнув, я снова нырнул под воду.
Барышни Серебряной там уже не было. Я огляделся и увидел, что она висит между перекладинами водного велосипеда, высунув из воды голову. По ее золотому, охваченному сиянием телу бежали ласковой цепочкой воздушные пузыри. Вокруг, подобно ореолу, белела пена, взбитая лопастями велосипеда. Несколько взмахов – и я вплыл в этот ореол.
Девушку увлекала вперед невидимая пара, нажимающая вверху на педали, и длинные ноги колебались в зеленоватом сумраке, подобно русалочьему хвосту. Ну, моряк, совсем ты пропал, сказал я себе и бросился на нее, как водяной на христианскую душу. Я обхватил обнаженные девичьи бока, и на меня накатила такая волна желания, что я едва не утонул. До моих ушей донесся ее вскрик, и она начала извиваться и крутиться в моих объятиях, пока наконец не выскользнула из них. Мне пришлось вынырнуть. Над водной гладью я встретил смеющееся личико, жемчужные зубки и насмешливые угольно-черные глаза. Я немедленно возобновил свою атаку на барышню Серебряную.
– Поосторожнее, товарищи голыши, а то вы нас перевернете! – сказал кто-то над нами. Только тут я заметил, что велосипед опасно раскачивается. Четверка ног, потеряв педали, искала опору. На лицо Серебряной, покрытое водяной пылью, упала тень велосипедистки.
– Вера! Да умерьте же ваш пыл! – послышался голос жены моего шефа. Я быстро вскинул голову; глаза были еще полуслепыми от воды. Но сверху уже прозвучало – на удивление фальшиво, так, как говорят, когда хотят царапнуть: – Ах, простите! Я думала, это барышня Каэтанова. Когда я заметила доктора Ледена… вы же вроде собирались поехать в Слапы?
Я кисло хохотнул.
– Это барышня Серебряная, – представил я русалку, повернувшись в ее сторону. Чертенята в черных глазах прыгали так, словно играли в бадминтон. – Товарищ Прохазка – товарищ Прохазкова.
Барышня Серебряная поглядела на моего пузатого шефа, возвышавшегося спиной к солнечному свету на железной махине велосипеда.
– Очень приятно! – хором пропела парочка, и если Серебряная что-то и сказала, то ее слова потонули в этой дисгармонии.
– Удачное воскресенье, правда? – буркнул шеф.
– Не то слово! – с энтузиазмом согласился я.
Барышня Серебряная усмехнулась.
– Вот все ругают пражские пляжи, а по-моему, здесь лучше, чем в Слапах, – сообщила Эла, и мешочек с ядом, запрятанный в ее словах, раздулся и лопнул. – Как-то веселее. Вы, барышня, со мной согласны?
Девушка, по-прежнему усмехаясь, отвела глаза от моего лица. Она смерила шефиню с перманента до самых пяток красноречивым и быстрым взглядом. Слегка расплывшаяся Эла восседала на велосипеде как-то криво.
– Да, – сказала Серебряная. – Здесь куда смешнее.
– Кто это? – спросила она позже, когда мы с ней бок о бок смирно плыли к берегу.
– Мой шеф.
– Шеф?
– Главный редактор издательства «Наша книга».
Она молча убыстрила темп. Я тоже. Барышня Серебряная плыла профессионально, рот под водой. Потом ее движения замедлились.
– Он не был раньше?..
Тишина. Я переводил дыхание. Ее скорость была не для меня. Свой вопрос она так и не закончила.
– Не был – что? – отдуваясь, спросил я.
– Ничего. Мне кажется, я знаю его жену… откуда-то.
– Возможно. Она дочка… министра Шнайдера… – проговорил я. – Того, что умер в прошлом году… его хоронили за государственный счет.
– Гм, – отозвалась она. – Значит, не та. Я знала в Брно одну Прохазкову из Праги. Ее муж тоже был чем-то вроде редактора.
– Может, это была его первая жена? Он с ней развелся.
– Ага.
Я прикидывал, можно ли рискнуть и пойти на откровенность. Не в эротическом плане, конечно: это в нашем обществе не наказуемо. Я имел в виду другое. Барышня Серебряная немного обогнала меня; ее бронзовые лопатки ритмично погружались во влтавские воды. Я не знал о ней почти ничего. Однако многолетний опыт подсказывал мне, что с такими красивыми девушками идти на риск не опасно. Они редко принадлежат к числу строительниц светлого будущего. Разве что строят свое личное счастье.
– Первая жена стала ему после Февраля[4] помехой, – решился я. – Она была дочерью крупного издателя и не поняла сути эпохи.
Краем глаза я следил за барышней Серебряной. Она не ответила, но мне показалось, будто ее нежный профиль слегка заострился. У меня заныло в животе. Она сильно втянула свои пухлые губы, словно намереваясь закусить их. Мы быстро и молча добрались до берега, и Серебряная поднялась по лесенке. Даже не оглянувшись на меня, она помчалась к тому месту, где мы оставили ее полотенце. Я впервые видел ее бегущей. Она бежала, как спринтер, как бронзовый фламинго; совсем не по-женски, не по-утиному; красиво – но мне это все же не понравилось: когда я вынужден догонять женщину, я чувствую себя киногероем, которые, как известно, только этим и занимаются. Однако я все-таки перешел на трусцу и очутился возле полотенца всего лишь на долю секунды позже, чем барышня Серебряная. Мне было здорово не по себе. Как если бы я сболтнул что-то человеку, а он взял да и обернулся секретарем обкома партии, так что мне обязательно пришлось бы перед ним оправдываться.
Но не успел я начать свои оправдательные речи, как заметил, что барышню Серебряную бьет крупная дрожь.
Она упала на простыню и обняла руками колени, продолжая выбивать зубами звонкую дробь. Огромные глаза превратились в две угольно-черные щелки.
– Что с вами? – спросил я участливо. – Вам холодно?
– Н-нет. Ничего. Н-немного переборщила.
– С чем?
– С пла-плаванием.
– Вода же теплая.
– Н-ну да. Н-но у меня слабое сердце.
Я действовал решительно.
– Немедленно в тень! Глупышка – разве так можно: со слабым сердцем – и столько плавать?! Идите-ка лучше переоденьтесь. Хорошенько разотритесь полотенцем, а я – я принесу вам горячего чаю.
– Н-не нужно! – И ее зубки простучали соло на кастаньетах.
– Быстрее! – Я взял ее под руку, помогая подняться. Серебряная послушно встала, теперь она была покорной, как овечка. Я с иронией отметил, что во мне просыпается защитник слабого пола – совсем как в тех бездарных фильмах, где все начинается с бега по лугам. Ну и?.. – произнес кто-то внутри меня. И я ответил ему: я люблю барышню Серебряную. А когда кого-нибудь любишь, то хочешь для него что-нибудь сделать. Хемингуэй. Я, например, хотел принести Серебряной горячего чаю, усадить ее на скамейку под каштанами и поступить к ней на службу – сотрудником в отдел любви с высоким должностным окладом. Быстро же, однако, я теряю голову, барышня Серебряная. Что называется, попали в яблочко, моя прекрасная лучница!
Я провел ее по узенькому проходу между кабинами для переодевания к кабинке номер семь и там клятвенно пообещал – хотя она и не требовала никаких клятв, – что доставлю чай на скамейку напротив. Она закрыла за собой дверцу, я заметил дырочку от выпавшего сучка и едва не поддался искушению. Вокруг не было ни души, а дырка находилась как раз на уровне глаз. Нет! Похоже, барышня Серебряная, вскоре у нас с вами все и так пойдет без сучка без задоринки. Я люблю вас, Серебряная! Развернувшись, я стремительно зашагал к ресторану.
Чай обошелся мне в двадцать пять крон и в десять минут переговоров, потому что официант решительно протестовал против моего намерения унести чашку и чайник за пределы ресторана. Я без малейших колебаний отдал ему деньги. Черт с ним, с этим четвертным! Скоро я буду платить за барышню Серебряную в «Алькроне».
Однако когда я торжественно доставил дымящийся чайник на скамейку, меня опять встретили антрацитовые чертенята. Серебряная уже не дрожала, словно искупавшаяся собака, а восседала на скамейке в белом платье с широкими розовыми полосами (ни дать ни взять орхидея!), закинув ногу на ногу – а ноги загорелые и в розовых босоножках.
– Да вы просто рыцарь! – иронически воскликнула она. – Но у меня уже все прошло!
Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.
– Чай – отличный напиток, – сообщил я. – Он вас освежит.
– Я вспотею, – сказала барышня Серебряная.
– Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.
– Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.
Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.
– Какой Владимир? – спросил я, неумело разыгрывая равнодушие.
– Мой Владимир.
С сердцем случился миниинфаркт.
– А кто такой ваш Владимир?
– А зачем вам это знать?
Зачем, барышня Серебряная? Вы же отлично понимаете, зачем. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль.
– Да, точно, незачем мне это знать! Вы же употребили прошедшее время.
Пауза. Антрацитовые чертенята взглянули на меня поверх чашки с чаем.
– Однако же он жив, – злорадно сообщила Серебряная. – Несмотря на прошедшее время.
– Какая у него может быть жизнь, – сказал я, – если вы говорите о нем в прошедшем времени.
Она засмеялась.
– А барышня Каэтанова? – хитро поинтересовалась Серебряная. – Или это не настоящее время?
Луч солнца, пробравшийся сквозь листву каштана, зажег на платье барышни Серебряной розовый огонек. Я накрыл ладонью ее колено и произнес с чувством:
– О чем вы? Оно никогда не было даже давнопрошедшим!
Серебряная насмешливо приподняла брови и левый уголок красивого рта. Потом сняла одну ногу с другой, а когда вследствие этого моя рука оказалась в ее розово-белом полосатом подоле, взяла чайную чашку в правую руку и левой аккуратно опустила мою руку на скамейку рядом с собой.
– Какой же вы жестокий, – изрекла она, совершив все эти манипуляции.
– Вы о чем?
– Девушка страдает где-то в С лапах, а вы здесь тем временем…
Она замолчала.
– А я здесь тем временем?..
– Не знаю. Но по-моему, вы пытаетесь охотиться в угодьях вашего друга.
– В угодьях? – повторил я за девушкой со всей возможной многозначительностью, да еще при этом взглянул ей прямо в глаза. Из них вылетело крохотное, но очень прочное лассо и в долю секунды обвилось вокруг моего сердца, едва оправившегося от инфаркта. – Но ведь мой друг с вами не ветре…
– Но он хотел бы! – перебила меня девушка. – Вы сами это сказали.
– Еще бы ему не хотеть… я бы тоже хотел.
– А вот я – нет.
– Нет? Почему?
– Потому что вы типичный жалкий обманщик. Я пока еще в своем уме.
Я словно перенесся во времена собственного зеленого отрочества. Болтовня с Серебряной доставляла мне куда больше удовольствия, чем все стихи всех вместе взятых заслуженных поэтов республики.
– Вы несправедливы ко мне. Никакой я не обманщик, – проговорил я серьезным тоном. – Я никому ничего не обещал.
– А как насчет барышни Каэтановой?
Ах да, барышня Каэтанова. Я грустно изрек:
– Человек так одинок в этом мире!
– Час от часу не легче! Значит, вы забавляетесь с бедной девушкой только от скуки?
– Мне не скучно. Мне грустно.
– И каково же ей будет, когда вы…
Пауза.
– Что – «когда»?
– Ну, когда вы сделаете то, что вы обязательно сделаете?
– А что я сделаю?
– Не буду я ничего объяснять. У таких, как вы, все на лбу написано.
И Серебряная приняла строптивый вид.
Я усмехнулся:
– Я ее не брошу…
– Да ну? – удивилась она.
– … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. – Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.
– Вот как? – подняла она вновь брови. – И когда же это произойдет?
– Не знаю, – объяснил я. – Но твердо надеюсь, что скоро.
Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она – очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.
В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…
Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих «железобетонных» авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.
– Да я все давно перезабыл, – сказал я. – Уже семь лет прошло.
– А я думала, поэты свои стихи помнят.
– Только те, в которые вкладывают чувства, – объяснил я. – Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.
– В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…
– Как тогда, так и сейчас, – сказал я. – Только тогда мне это не мешало.
– А сейчас мешает?
– Начинает мешать, – открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. – Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.
– Но вы же все равно немного обманщик, правда?
Я пожал плечами и ответил меланхолически:
– Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?
Она молчала.
– Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…
И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.
– Вот это и есть ваш самый огромный обман, – произнесла она, блеснув глазами. – Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?
Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.
– Вреда от этого никому нет, – сказал я, – а дела в Алабаме творятся нехорошие.
– Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?
Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.
– Расизм – вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.
– Если вы говорите серьезно, то вы – циник, – нелюбезно откликнулась Серебряная.
– И не думайте, что цинизм мне по душе.
Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.
– Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.
Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:
– Ну да… вы правы.
– Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?
Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.
– Может, и надо. Я думаю, надо, – сказала она.
Я улыбнулся.
– Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?
– К некоторым вещам я ужас как строга, – ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. – И воспринимаю их абсолютно буквально.
– Что еще, кроме литературы?
– А вы подумайте, – отрезала она.
Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив:
– Как же, однако, вы воспламеняетесь от поэзии!
Она состроила мне гримаску на манер других юных девиц, показав свои великолепные зубы. Я оскалился в ответ.
– Я уже подумал… Но это для меня пока ново. Вы толкаете меня на тернистый путь.
– Никуда я вас не толкаю. Я предостерегаю. Причем заранее. Я совершенно не переношу..
– Что?
Она подняла глаза к потолку, где висела люстра, украшенная плюшевыми обезьянками, и принялась загибать пальцы:
– …притворщиков, обманщиков, литераторов, циников…
– Так по-вашему, я циник?
Барышня Серебряная перестала считать и закрыла глаза, а открыв их, одарила меня такой улыбкой, что мое сердце взмолилось о пощаде.
– Я пока не знаю, – сказала она, извлекла из вазочки на столе красную гвоздику и сунула ее прямиком в свое декольте. – Наверное, да. Как и все везунчики.
Но эти слова она уже произносила таким тоном, будто именно циники были ей дороже всех на свете.
Однако время шло, и я чем дальше, тем больше путался в происходящем. Иногда мне чудилось, что все у нас пойдет по накатанному многими молодыми телами пути, но едва я протягивал руку, чтобы сорвать гроздь взаимопонимания, как Ленка ускользала от меня. Я прилагал нечеловеческие усилия. И девушка охотно шла мне навстречу. С любой другой, которая вот так бы охотно шла навстречу, мне давно было бы все ясно. Барышня же Серебряная представляла собой тайну в бело-розовую полоску. То мне казалось, что я теряю рассудок. То я сомневался, что вообще когда-нибудь что-нибудь понимал. В конце концов, совершенно увядший, я остановился на тротуаре перед винным рестораном, щурясь на звезды.
– Где вы живете? – спросил я настолько угрюмо, что Серебряная рассмеялась и впервые за целый вечер сама на секунду взяла меня за руку.
– Пойдемте, – сказала она. – Это вон за тем углом. Можете меня проводить.
Я немедленно ожил.
– А на кофе вы меня пригласите?
– Об этом я подумаю по дороге.
Я шагнул к ней и взял под локоть. Она не протестовала. Мы шли бок о бок. Ее бок под розово-белой тканью пылал, обдавая меня пружинящей волной сильного и живого жара. Мы свернули за угол и очутились под прямым обстрелом полной луны. Панкрацкая улица была широкой и пустой, точно парижский бульвар, с которого разом исчезли все пешеходы, и перед нами возникло внезапно наше собственное изображение на стекле темной витрины. Облитая лунным светом барышня Серебряная казалась сияющим призраком из легенды. Я отпустил ее руку, позволив девушке пройти несколько шагов в одиночестве. При каждом шаге сборчатая юбка легонько распускалась – совсем как водяная лилия. Потом Серебряная остановилась и поглядела на меня из блеска темного стекла. В нем ее изображение было другим: оно походило на перевернутую полосатую гвоздику.
– Что случилось?
Я молчал. Наши глаза встретились где-то в темноте за витриной. Канонада все продолжалась: над пустынной улицей, над головой барышни Серебряной без устали пролетали электроны лунного света, так что под девичьими грудями залегли две полукруглые тени.
– Гм, – сказала она.
– Ну не красавица ли вы? – выдохнул я мечтательно. – Не самая ли вы красивая девушка в Праге и во всей Чехословакии?
– Господин Леден, – сообщила она, – вы говорите это так, словно и не думаете шутить.
Я упал на колени и простер руку к луне.
– Клянусь, что я не шучу! Смилуйтесь надо мною, Ленка!
Барышня Серебряная опасливо оглянулась по сторонам и протянула мне руку.
– Вы клоун, господин редактор, и вдобавок обманщик, каких мало.
Я застонал.
– Но чтобы вы не отягощали мою совесть, я открою вам один секрет.
Мое несчастное истерзанное сердце подпрыгнуло от радости. Вот оно, то самое заветное слово. Секрет! Да она вся олицетворенный секрет…
Но не успела моя спутница открыть рот, как за углом послышался перестук женских каблуков, и не успел я подняться, как перед нами уже возникла Вера, Вера, приехавшая из тех самых одиноких Слап, с большой сумкой, в которой голубело полотенце и из которой торчали две грустные вязальные спицы.
Происходившее несколько напоминало фарс. Цокот каблуков мгновенно оборвался, Вера застыла, как пораженная громом, и ее лицо, обычно украшенное здоровым румянцем, воссияло при лунном свете удивительной бледностью. Я тут же вновь опустился на колени и произнес как ни в чем не бывало:
– А, Вера! Привет!
С той стороны, где стояла барышня Серебряная, донеслось нечто похожее на слабый вздох. Я принялся усердно ползать на четвереньках, и на какое-то мгновение мне даже захотелось добавить к этому еще и громкое, как у таксы, сопение. Потом я поднял лицо к барышне Серебряной:
– Не могу найти.
Того слова, что она произнесла, я от нее никак не ожидал. Она спросила:
– Что?
Не такая ты дура, русалочка, заскрипел я мысленно зубами. Ты прекрасно смогла бы подыграть мне, однако же не захотела и предала меня. Наверняка нарочно. Черные, как антрацит, глаза подтвердили, что так и есть: они отражали сейчас только разинутый в хохоте рот луны. Вот ведь какая вы продувная бестия, барышня Серебряная!
Тем временем Вера опомнилась.
– Что ты делаешь, Карличек?
– Ищу… – я пытался побыстрее придумать, что именно, но мне мучительно долго ничего не приходило в голову. – Барышня Серебряная где-то здесь потеряла сережку.
Ерунда какая-то! Глупее не бывает.
– Здесь? – переспросила Вера, абсолютно мне не поверив.
– По дороге, – пропела мелодичным голоском Серебряная.
Господи, зачем же тогда я ползаю на четвереньках на углу улицы Девятнадцатого ноября?!
Именно это Вера как раз и собиралась выяснить, когда Серебряная снова решила вмешаться. Она подала ей руку и сказала елейно:
– Серебряная.
– Каэтанова, – ответила Вера совсем не в тон. И в голосе у нее зазвенели слезы.
Это было мне знакомо. Я встал на ноги, не понимая, что делать дальше. Для начала старательно отряхнул брюки на коленях. Вера повернулась ко мне.
– Ты… пойдешь… со мной?
Я откашлялся.
– Так пойдешь? – повторила Вера с совершенно иной интонацией. Слезы струились из ее глаз, как из крохотной частной Лореты.[5]
Последовала трагическая пауза, прервала которую барышня Серебряная.
