Текст книги "Львенок"
Автор книги: Йозеф Шкворецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
– Угу, – ответил я машинально. – А что с ним?
– Он в полном дерьме! – восторженно объявил Копанец и принялся подробно рассказывать, как Ранда по мелочи подворовывал в редакциях, чтобы было на что выпить. Я слушал его вполуха, не переставая размышлять о словах Веры и по-прежнему ничего не понимая. Где бы ни появилась барышня Серебряная, всюду я ничего не понимал. Откровенно говоря, я вообще ничего не понимал. Ранду, выкладывал Копанец, поймали за руку в редакции «Факела», когда он вытаскивал кошелек из пиджака редактора Пахолика. – Представляешь, это уже третий! – расхохотался Копанец. – Третий из тех, кто пытался мне вредить! Пухольд разбился насмерть в Китае, у Рейноги было с тех пор три инфаркта, так что долго он не протянет. А теперь и Ранда в заднице. Есть еще молодой Гартман, но он скорее всего просто попадет под колесо истории, а Брату вполне могут пришить идеологическую диверсию – чтобы уж окончательно выдержать стиль! Карел! – хлопнул он меня по спине. – Я кажусь себе любимчиком небес! Кто на меня посягает, того Перун карает!
И он скорчил гримасу и даже отколол лихое коленце в духе удалого молодца. Мы как раз проходили мимо писательского клуба.
– Давай поднимемся наверх и поужинаем. Или просто посиди со мной, пока твоя муза не кончит работу.
Я быстро прикинул в уме. К барышне Серебряной я не пойду – сначала мне нужно разузнать, что там было, на этой гимнастике.
– Ладно, – согласился я.
И мы двинули в клуб.
В углу зала сидела железная гвардия во главе с Бенешем и совещалась. Копанец отвесил ей глубокий поклон и уселся в другом углу. Потом он попросил, чтобы я коротенько рассказал ему про совет рецензентов. Услышав про разоблачения, сделанные Блюменфельдовой, он во всю глотку заржал и вдобавок дважды ударил кулаком по столу. Головы некоторых железногвардейцев повернулись в нашу сторону.
– А главное, именно Блюменфельдова! Вот что тут лучше всего!
– Почему? – спросил я.
– Да ведь она, друже, тоже орудие Божие. Как и я, только обстоятельства у нас разные. Оба мы орудия Божьей кары!
Он кричал и совершенно не думал о том, что его могут услышать. С его репутацией Мастера прокола ему все было нипочем. Он мог не притворяться, что придерживается правильных взглядов, потому что после скандала с «Битвой за Брниржов» как-то само собой подразумевалось, что правильных взглядов у него нет. А из-за того, что ритуальные пляски вокруг этого одиозного романа покрыли позором множество людей, никаких оргвыводов в отношении Копанеца не делалось.
– Не понимаю, – сказал я. – Шеф Блюменфельдову не любит, это ясно…
– Твой шеф – та еще антисемитская свинья! – заявил Копанец. – Или, может, ты этого не замечал?
Я вспомнил шефовы слова про евреев. «У них всюду свои люди». «Жиды». Но это же простой треп!
– Ты думаешь?
– Я не думаю. Я знаю, – сказал Копанец. – Неужели ты не в курсе истории его сердечных дел?
– Он женился на дочери издателя…
– Во дурак, да с каких же это пор женитьба имеет отношение к сердечным делам?! – вопросил грубый Копанец. – Так ты, выходит, вообще ничего не знаешь?
Я покачал головой.
– Хотя об этом и правда мало кто знает, – задумчиво произнес Копанец, а потом склонился ко мне и впервые чуть понизил голос. – Я слышал эту историю от Коцоура, а он и Прохазка были до войны друзьями. Как раз из-за этого они и разошлись.
– Да говори ты наконец!
– Эмил был обручен с еврейкой, – сказал Мастер прокола. – Но после пятнадцатого марта тридцать девятого года быстренько от нее отказался. И только потом женился на этой самой издательской дочери.
– Я этого не знал.
– Ну так теперь знаешь, – сказал Копанец. – Она погибла в газовой камере. Эта его невеста. Так что его антисемитизм замешан на нечистой совести.
Мастер прокола сделал добрый глоток из пивной кружки и философски подытожил:
– Радикальные взгляды вообще очень часто объясняются нечистой совестью.
Ужин с Копанецем можно было бы назвать даже приятным, если бы меня не донимали навязчивые мысли о неизвестных подробностях гимнастического вечера. Копанец, обрадованный арестом литературного критика Ранды, так и искрился остроумием. Он подробно познакомил меня со своей половой жизнью, а затем, к моему неудовольствию, хотя и совершенно логично, перекинулся на литературу. Теперь его вообще занимали всего два предмета – женщины и литература. Что ж, слава Богу, что еще и литература. Кое-кого из железногвардейцев не интересовали уже даже женщины. Копанец не мог говорить об этих стариках равнодушно.
– Катаются как сыр в масле, – сетовал он, – а все почему? Да потому, что то, что знают, держат при себе. А ты только вообрази, сколько им разного-всякого известно! Да знай я хоть десятую часть – ну, и таланту бы еще добавить, – точно стал бы вторым Бальзаком! Ты вообще представляешь, кто они такие? – кивнул он на железногвардейцев.
Я выдвинул предположение:
– Придворные шуты?
– Еще чего! – отмахнулся Копанец. – Ведь шут говорил королю прямо в лицо, что он о нем думает. Какие же они шуты? Они обыкновенные шантажисты. Утю-тю-тю, товарищ Крал, заплати нам, а то мы напишем все, что знаем! Вот товарищ Крал и платит.
– Либо затаптывает, – сказал я.
– Либо затаптывает. Но в последнее время этого его топотания как-то не слишком боятся.
– Я бы не стал его недооценивать.
Копанец хитро прищурился.
– Старик, я не недооцениваю. Такое я себе уже как-то раз позволил – перед самым моим скандалом. Потому-то скандал и случился. Я, так сказать, послужил прецедентом. – Он засмеялся и отвлекся на какую-то девчушку, которая почтительно, чуть не в полупоклоне, приближалась к столу железной гвардии с открытым блокнотом в руке. Копанец развернулся следом за ней едва не на сто восемьдесят градусов и выругался: – Проклятье, нет, ты только погляди! Ко мне, небось, не идет! И я скажу тебе, почему! Потому что в самый последний момент меня выкинули из серии открыток «Наши писатели». Вот никто и не знает, как я выгляжу, – закончил он с грустью, завистливо глядя на толстого лауреата Бобра, который с устало-томным видом кинозвезды черкал что-то в блокноте среди розочек. – Красивая! – вздохнул Копанец. – Подойти что ли представиться?
– Кем назовешься? – иронически спросил я. – Прецедентом?
Мои слова вернули его на землю.
– А почему бы и нет? Или я не прецедент? – Он снова выпил и покривился. – Я был первым. И выяснилось, что ничего особо страшного со мной не случилось. Так что остальные теперь могут делать свои собственные попытки.
Официант принес бифштексы, и Копанец с аппетитом принялся за еду. Из-за своего титула он занимал в клубе особое положение. Его бифштекс был больше моего.
– Эх-эх! – вздохнул он задумчиво. – Страшного-то со мной и вправду не случилось – кроме того, что мои опусы разглядывают теперь под микроскопом. И возвращают из-за низкого художественного уровня. – Он помолчал, а потом добавил мрачно: – Самое обидное – это то, что они недалеки от истины. Дерьмо я, вот кто. Но и они тоже. А те, что не дерьмо, еще не пришли.
Не пришли? В моем мозгу всплыла картина – Копанец, страдающий в Стромовском парке над зелеными страницами, столь характерными для девушки, похожей на Веру Фербасову[34]. И еще Цибулова. Не пришли? Они уже стучатся в дверь, старина! Но хорошо информированный товарищ Крал пока не подал в отставку. И еще долго не подаст. Я не доживу. Я усмехнулся. Будем надеяться. Что не доживу.
Копанец в очередной раз вздохнул, сделал глоток.
– Займусь-ка я опять переводом. Или начну писать сказки. В этом жанре у нас нынче расцвет, вот я туда и подамся. Да уж, стоит пропасть придворным шутам, как их место занимают придворные сказочники. – Он снова склонился набок, разглядывая девушку, которая шла обратно с блокнотом, полным автографов, и покачивалась, как сомнамбула. – Да ладно, – повернулся он ко мне. – Нам что ни дай, мы все переварим. Я ведь как говорю: на свободе всегда прожить можно.
Я быстро перевел разговор на другое.
– Слышал, ты ухлестываешь за Блюменфельдовой?
– Она шлюха! – заявил Мастер прокола с полной убежденностью. – Могла бы целое эссе написать про свой специфический вклад в современную чешскую литературу. Хотя у нас его бы все равно не напечатали… Дашка ведь всех отымела, кроме разве что академика Брата, да и тот уцелел только потому, что уже не может. Он это и письменно подтвердил – смотри Академический словарь, статья «Импотенция». А через неделю, – Копанец тронул меня за руку, – через неделю Блюменфельдова отправляется на стажировку в Москву. – Он хохотнул. – Посмотрим, что будет через полгода. Попомни мои слова – всех молодых советских поэтов обуяет любовь к эротике. А может, и кое-кого из среднего поколения.
– Там за это, кажется, по головке не гладят? – тихо спросил я.
– Вот именно, – ответил Копанец почти во весь голос. – Грядущий отстрел молодых стихоплетов будет целиком на совести Даши Блюменфельдовой.
Вера появилась из служебного входа, но не одна, а в окружении стайки подружек и нескольких приятелей третьего пола.
– Привет. Мы идем в «Олимпию». У Иваны сегодня день рождения, – сообщила она мне так, как если бы я был кем-то из этих приятелей.
– Мне надо с тобой поговорить, – пробурчал я голосом изголодавшегося любовника. Вера мастерски изобразила иронию, насмешку и укоризну одновременно:
– Неужели?
Но прежде чем я успел ответить, в дело вмешались подружки.
– Сегодня Вера пойдет с нами, господин Леден. Никакого индивидуализма мы не допустим.
Мне оставалось только покориться.
В «Олимпии» наяривал квинтет аккордеонистов, и певец, весь изрытый оспинами, пел песенки, которые недавно начали просачиваться к нам «оттуда» и входить в моду. Тексты были сплошь интеллектуальные – не про радость жизни и не про созидание, а иногда даже и не про любовь. Было заметно, что певцу, который по совместительству являлся их автором, они дались нелегко. И что «Олимпию» вот-вот закроют.
Я бы во всяком случае этому не удивился. Это был прокуренный подвал, битком набитый бородатыми парнями и хлещущими спиртное девицами. За некоторыми столиками сидели иностранцы.
Верина компания заняла свой заранее заказанный столик и тут же пустилась во все тяжкие. Принесли шампанское. Пили за здоровье Иваны, которой исполнилось двадцать и которая громко рассказывала, что влюблена в певца с лицом в оспинах. Певец даже присел за наш столик и отвлек на себя всеобщее внимание. Я этим воспользовался и прошептал Вере на ухо:
– Я не мог тогда прийти.
– Прекрати! – отрезала она.
– Жамберк был?
– Был.
– Я хотел свести его с Серебряной. Поэтому я купил…
– Я же тебе сказала: перестань.
– А я что? Я ничего. Он в нее влюблен.
– А ты нет?
– Нет.
Вера закусила губу. Помолчала. Подружки по-прежнему роились вокруг певца, все вокруг из-за дыма казалось призрачным.
– Зря ты это, – сказала наконец Вера. – Ведь ты же мне сам признался.
– В чем?
– Что ты ее любишь!
Голос ее звучал спокойно, но спокойствие было только на поверхности. Я вспомнил алебастровую статуэтку и Верины слезы.
– Ни черта я ее не люблю, – усмехнулся я. – Она мне нравится. Такая уж у меня натура. Ты же меня знаешь. А люблю я…
– Да. Я тебя знаю, – перебила меня Вера. – Так ты хотел свести ее с Вашеком?
Я пожал плечами.
– Она мною не интересуется. Я просто хотел услужить другу.
Вера снова прикусила губу.
– Ты грубый. И к тому же обманщик.
И еще раз я пожал плечами.
– Я часто обманываю, так что когда потом говорю правду, ее трудно бывает распознать. И это – правда.
– Ты думал, что Серебряная едет в командировку. Потому и не появился. А Вашеку ты позвонил, как только ушел из моей раздевалки. Думаешь, я не понимаю? Я не такая глупая, как тебе кажется.
Певец встал и вернулся к микрофону. Одна из подружек нагнулась к нам.
– Что тут у вас опять? Сейчас надо не проблемы решать, а пить.
– Мы приглашаем вас на танец, – сказал певец в микрофон. – Станцуйте медленный фокстрот «Глаза, забрызганные медом».
Квинтет аккордеонистов начал играть.
– Пойдем танцевать, – взял я Веру за руку. Она встала, молча дала обнять себя. Мы топтались вместе с небольшой кучкой других посетителей посреди подвала.
Я сказал:
– Все было не так, как ты думаешь.
– Но вышло все именно так, как ты спланировал.
Я не узнавал ее. Голос холодный, равнодушный; барышня Серебряная, что ли, ее заразила?
– А что я спланировал?
Она опять долго не отвечала. Мы практически переминались на одном месте. Было страшно тесно. И как-то неопределенно – из-за темноты. Вера сказала:
– Три билета в кино, а потом один не приходит.
– Ах, ты об этом.
– Я об этом. У меня хорошая память. И я не настолько глупа.
Я вслушивался во взвизги аккордеона. О тонкое платье, становящееся влажным под моей ладонью, терлась Верина кожа. Я произнес чертовски медленно:
– Отлично. Если ты не настолько глупа, значит, мой план изначально был обречен.
И презрительно посмотрел ей в глаза.
Она потупилась. Веки с накрашенными ресницами дрогнули. Я почувствовал, что эта дрожь пробежала по всему ее телу. Зараза оказалась не слишком прилипчивой. Пожалуй, она сейчас расплачется. Мы механически продолжали танцевать. Ну вот, что я говорил!
– Пусти меня! – она резко вырвалась и помчалась прочь, но не к столику, а на улицу. Я быстро пошел за ней. У самого выхода я догнал девушку и схватил за руку.
– Пусти! Как ты можешь быть таким жестоким?! Я тебя ненавижу!
– Успокойся, Верушка! – Я опять почувствовал себя господином и повелителем и крепко взял ее под локоть. Мы свернули в переулок. Там было темнее, нигде ни единого прохожего, и луна над крышами. Вера перестала владеть собой и тряслась как в лихорадке.
– Ты отвратительный, мерзкий садист! Так хладнокровно все спланировать! Знать, что мне будет плохо, – и все же прийти в театр и разыграть передо мной такую гнусную комедию!
– Я хотел как лучше, Верушка!
– Я тебя ненавижу! Ненавижу!
Я усмехнулся.
– Вот и хорошо. Может, быстрее успокоишься.
– А с Вашеком я переспала, так и знай! – выкрикнула она.
У нее это явно вылетело непроизвольно. Как-то уж слишком неожиданно, так что я почти испугался. Из темной подворотни высунулся какой-то алкаш. Только теперь я заметил, что он там мочился.
– Нехорошо, барышня, – пьяно объявил он. – Нехорошо! Барышни должны быть девственницами, а иначе дерьмо они, а не барышни.
Вера инстинктивно прижалась ко мне. Я быстро повел ее прочь. Пьяница за нашей спиной принялся громко блевать.
– М-да, – вздохнул я. – Ничего себе новость. Это в мои планы не входило.
Вера попыталась быть саркастичной:
– А я перевыполнила твой план!
Однако ее силы были уже на исходе. И она разрыдалась.
– Думай, что хочешь. И вообще – что ты можешь понимать?! Ты знаешь, как я выглядела?!
– Как шлюха? – предположил я.
Увернуться я не успел, и она мне врезала. Так, словно у нее была богатая практика. Меня удивила мощь удара. Почти как у Блюменфельдовой. Да нет, дело не в практике, это скорее натренированность балерины.
– Ты знаешь, как ты мета унизил?! – рыдала она. – А я ведь так обрадовалась, когда ты пришел ко мне в раздевалку с этим билетом! Ты обманщик! Гнусный обманщик!
Щека у меня горела. Я гладил ее ладонью. Во рту появился вкус крови.
– Ты чуть не выбила мне зуб. Логичное продолжение. Сначала переспать с моим лучшим другом, а потом дать мне в морду прямо посреди улицы. Кто еще может так себя вести, кроме…
У меня снова посыпались искры из глаз. Та же щека! Точно кнутом стегнула!
Из-за угла выплыл полицейский.
– Успокойся, не то нас засадят за решетку.
Она прыгнула на меня, как кошка, целясь руками в волосы. Я крепко стиснул ее. С соседней улицы завернуло такси. Я махнул ему свободной рукой и, когда машина остановилась, засунул Веру внутрь.
Съежившись в уголке, она горько расплакалась. Я хранил молчание. Таксист включил радио. Я смотрел в окошко, на убегающие дома, и ни о чем не думал. Разве что о том, как удачно все сложилось, даже удачнее, чем я предполагал. Но почему-то это меня не слишком радовало. По радио передавали «Маленькую ночную серенаду».
Вскоре Вера успокоилась и принялась утирать руками слезы. Я протянул ей носовой платок. Она ударила меня по руке, и платок упал на пол. Не сказав ни слова, я наклонился за ним. И мы все в том же молчании продолжили нашу увеселительную прогулку.
Прежде чем я успел расплатиться с таксистом, Вера уже оказалась у своего подъезда. Однако же меня она дождалась. Открыла дверь и повернула ко мне белое лицо.
– Спокойной ночи, – сказал я.
Она не ответила. Ждала.
– Наверх я не пойду, – сказал я.
Она закусила губу.
– Я тебя и не приглашаю.
Какое-то время я еще постоял, глядя на нее.
– Ну, прощай.
– Прощай…
Я круто развернулся и зашагал по тротуару. Мне опять стало жаль чего-то. Я остановился, оглянулся. Вера по-прежнему маячила у подъезда, смотрела мне вслед. Все так хорошо сложилось, я не должен снова испортить дело, строго одернул я сам себя. Тишина ночной улицы донесла до меня рыдание. Я не обернулся. Только спустя какое-то время. Вера уже исчезла, в замке скрипнул ключ. Я вспомнил ванну, вспомнил Верины слова, вспомнил страх, недавно пережитый тут мною. Но нынче я был спокоен, вот только грустил немного. Нынче Верушка ступила на новый путь. И пощечины – тому доказательство. Тубист, искусанный шимпанзе, был неприятной ошибкой молодости. Я был так называемой «большой любовью», а Вашек – это ступенька к нормальности. Да, вот как обстоят дела.
Так уж оно заведено на белом свете. Я помотал головой и быстро направился к Нусельской лестнице. Все ближе был зеленый подъезд, другие знакомые двери. Но сегодня в них не стояла еще одна знакомая фигура, второй персонаж нусельского фарса. И я, словно подгоняемый уколами совести, ускорил шаги, проходя мимо этой двери.
Да-да, это именно фарс, а фарс – первая ступенька к нормальности. Вера в безопасности. Теперь она станет подниматься по этим ступенькам, пока не дойдет до какого-нибудь замужества. Наверняка весьма выгодного. Красивая, успешная, наученная жизнью молодая солистка, хотя пока еще и сдерживаемая рамками труппы. И значит, нет никакой трагедии.
А вот до чего дойду я? Я сел на скамейку в тени кустов, под луну. Она уже потеряла свой краешек. И была окружена мглистыми тучками. Итак, это дело сделано. Как ни странно, мне все еще было жаль чего-то. Но чего? Так уж водится на белом свете. Веру я уничтожил, а барышня Серебряная, похоже, вот-вот уничтожит меня. Так уж бывает на этом свете. Так о чем же я жалею?
За моей спиной раздались шаги. Я спрятал лицо в ладонях, чтобы ночной прохожий не разглядел его. Он миновал меня торопливо, чуть ли не вприпрыжку. Я бросил взгляд сквозь пальцы. Это был Вашек Жамберк, и он несся по Нусельской лестнице вниз, точно опаздывая на поезд.
Я ухмыльнулся. Что это он тут делает? Наверное, изнывал по Верушке в подворотне напротив, а потом увидел, что она со мной, и растерял всю свою смелость. Но он должен был видеть и наше с Верой прощание. Завтра он опять наберется храбрости. Шаги загремели по ступенькам, стали тише, замерли вдали. Проблема Веры Каэтановой была решена.
А я? Куда пойду я? И где окажусь?
Где? Ты же знаешь это, Карел Леден. Это неприличное слово. Но где еще ты можешь оказаться, идя за этой загадочной барышней Серебряной? И куда вообще ты хочешь дойти по дороге жизни, если из нее исчезли десять Божьих заповедей?
Глупости, сказал я себе. Мои занятия поэзией воспитали во мне склонность к напыщенности. Где я хочу оказаться? Разумеется, в постели барышни Серебряной. И больше меня ничего не интересует.
Глава десятая
Собачья жизнь
И вот воскресным утром я валялся в собственной постели, вновь охваченный тоской, и анализировал сложившуюся с Серебряной ситуацию. Вернее сказать, осколки ситуации, потому что изначально я вообще-то представлял все совершенно иначе. Квартирная хозяйка включила в кухне радио, и мне через стенку было слышно, как какой-то товарищ рассуждает о любви. Подходит ли для того, что есть между мною и кофейной розой, слово «любовь»? Не найдя ответа, я погрузился в воспоминания. Студентом я однажды влюбился в девушку с каштановыми косами, но вот как это было – уже толком не помнил. Это было страшно давно. Я уже забыл, когда именно. Я ломал себе голову, вспоминая, а вещавший товарищ за стенкой мешал мне. Он говорил красиво, его слова, куда более весомые, чем все возможные чувства, без спроса влетали в мою комнату, но я, ставший от обилия метафор почти невменяемым, собрал все свои остатки рассудка и заставил себя заняться холодным анализом. Я с незапамятных пор обожал детективы и (с предосторожностями) читал их даже тогда, когда на шкале вредоносности они занимали место между Оруэллом и «Подражанием Христу».[35] И вот теперь я взял на себя роль детектива в истории любви.
Возьмем факты, чистые факты. Для начала факт этой вот моей тоски. Мне вдруг стало тоскливо одному, раньше я за собой такого не замечал. В крайнем случае я скучал, а сейчас я страстно мечтаю, чтобы рядом со мной оказалась барышня Серебряная, страстно мечтаю о ее милой болтовне. Дальше: когда я в тот раз любил девушку с косами, мне и в голову не приходило, что с ней можно переспать. Я хотел быть с ней. Бродить вместе по лесу. Съезжать на лыжах со склона Черной горы в вихрях студеного ветра, под хмурыми тучами той давней зимы, когда все вокруг было исполнено поэзии. А сейчас Нусли, заурядное место жительства Веры Каэтановой, превратились для меня в поэтический город луны, и я, оживленно рассуждающий этим воскресным утром о морской русалке, тоже не помышляю о сексе. Еще неделю назад – да; еще несколько дней назад – да, особенно когда с ее плеча соскользнула бретелька платья. Еще вчера вечером, когда мыслями о постели я гнал прочь угрызения совести. Но теперь почему-то – нет. Не то чтобы я ее не хочу, просто я об этом как-то не думаю. М-да, видно, со мной дело плохо. Похоже, это любовь.
Я размечтался, и место холодного анализа занял потрясающий фильм, похожий на те, что в юности я прокручивал на внутренней стенке опущенных век, непременно только вечером, перед сном. Позже это прошло, у меня больше не было проблем с засыпанием. Кинолента, потрескивая, бежала вперед, на пятнистом потолке чужого жилья двигались эйдетические изображения моей Валерии в кадрах из миновавшей недели чудес.[36] Один за другим – и наплывы, и крупный план. Примерно на пятидесятом повторе у меня опять заработала логика, и картинки померкли. Я услышал голос радиотоварища за стеной, который призывал к взаимному уважению и откровенным межличностным отношениям. Не я, а он анализировал любовь с холодной логичностью тех, которые исследуют ее, но которым она не грозит. Она казалась ему неким клиническим явлением рассудка и чувств – причем искренних – двоих влюбленных людей. Искренних. А как обстоит дело в нашем с Ленкой случае?
Я еще раз мысленно детальнейшим образом пересмотрел все кадры с морской русалкой; теперь это еще больше, чем прежде, походило на детективную дедукцию. Начнем с числительного «двоих». Как продемонстрировал анализ, его необходимо вычеркнуть. Это явно односторонние отношения, хотя и…
Хотя… я в пятьдесят первый раз запустил киноленту, но не для рядового зрителя, а для придирчивого критика, выискивающего эпизоды, которые доказывали бы несообразность общего развития сюжета. Так как же обстоят дела, и что между нами происходит?
В воскресенье… пятнистый потолок послушно показал милую моему сердцу водную станцию… в воскресенье все выглядело многообещающе. Ни намека на отсутствие ко мне симпатии со стороны барышни Серебряной. Вроде бы самое обычное начало романа. Да и в понедельник в Манесе. И во вторник у Блюменфельдовой.
Потом на сцене появился шеф… на потолке возникла очередная картинка: лысый череп, да и вообще… не Жерар Филип. И однако как раз с этого момента в поведении барышни Серебряной что-то меняется. Почти неуловимо, но при этом весьма существенно. Слишком многое позволяла ему эта королевна-недотрога. Ерунда какая-то… Что за чушь о приятных на ощупь лысинах?! Зачем бы такой красивой самке льнуть к шефу, который ей не шеф?
Да, вот именно. Зачем? Детектив в моем мозгу, поднабравшись правил у Холмса, который утверждал, что самое невозможное и есть истина, принялся взвешивать вероятность того, что она хотела подразнить меня, спровоцировать на что-то. На потолке замигал да так и замер кадр вечеринки на баррандовской вилле: кофейная рука на блестящей голове. Несмотря на неподвижность и руки, и лысины, все во мне бурно запротестовало. Если это была провокация, то ее надо признать весьма успешной. Но потом-то Ленка этим не воспользовалась! Потом она обдала мета уничтожающим холодом на улице Девятнадцатого ноября, а на следующий день…
… меня обманули, или же она не поехала в Либерец случайно? Вряд ли обманули. Обман означал бы слишком сложное выстраивание алиби; пришлось бы подключать дирекцию, куда я самолично позвонил. А если бы даже и да, то – зачем? Чтобы на гимнастике она смогла встретиться с застенчивым Вашеком Жамберком без свидетелей, то есть без меня? Но она же должна была знать, что меня там не будет, да вдобавок ей пришлось бы разгадать придуманный мною план про Веру. А план этот, когда она отговаривалась поездкой в Либерец, еще даже не зародился. Короче, все это предполагало телепатие и ясновидение. То есть чушь.
Нет, Либерец в ее программе был, но только позже путешествие по каким-то причинам сорвалось, и она все-таки явилась на гимнастику. Но опять же – зачем? Сплошные «зачем». Хотела встретить там меня? Но если так, то почему не позвонила? У нее было целых три дня, пока я думал, что ее нет в Праге. Или, может, болтовня о том, что ей жалко Вашека, что если она и придет, то только ради Вашека, не была такой уж болтовней? Мы имеем факт: она пришла. Но мы имеем и другой факт: Вашек наплевал на нее и переспал с Верой.
И это знаменательный факт. На потолке разыгралась сцена, на сей раз созданная на киностудии моего воображения. Вашек у входа на стадион, и к нему с двух сторон одновременно устремляются две красотки, которые знают его и всей душой ненавидят друг дружку. Смена кадра. Вашек среди двух красавиц в ложе для почетных гостей. Он абсолютно растерян. Во время выступлений на перекладине он почти наверняка делился с ними своими вытверженными назубок впечатлениями о новой книге стихов Иржи Врхцолаба.
А что же наша барышня Серебряная? Как ей удалось подружиться с Верой? Я знаю, как: она в полной мере обладает редкой особенностью, присущей некоторым красивым самкам, завоевывать расположение особ того же пола. Я вспомнил восхищенные Дашины взгляды на вечеринке и снова сменил кадр. Вашек, терзаемый комплексами, провожает красавиц домой. Сначала он простился с барышней Серебряной, которая живет в самом начале этой волшебной улицы. Потом – как истинный рыцарь – он провожает Веру. На белом киноэкране потолка зажглась пошловатая луна, осветила пустынные тротуары, Верин заманчиво притихший дом. Крупный план Веры, униженной и оскорбленной, крупный план луны, крупный план Вашека, который, если бы не был столь застенчив, мог бы стать королем волокит. Сцена: Вера, находящаяся в известном всем женщинам настроении «а мне все равно», приглашает Вашека к себе выпить кофе. Жестоко терзаемый нерешительностью Вашек переступает заветный порог – крупный план порога. Проектор погас, картинки исчезли. То, что делала Вера дальше, находилось за пределами моей фантазии. Однако же она сделала это. Парадоксально, конечно, что именно Верушка смогла лишить тридцатилетнего девственника невинности. Но ей это удалось. Я сумел превратить в шлюху еще одну порядочную девушку.
Итак, что мы имеем на настоящий момент? А имеем мы то, что Вашек влюбился в Веру. Он влюбился бы даже в товарища Пецакову, если бы пользовался у нее успехом. Так вот, значит, обстоят дела. Что ж, вполне симпатично все складывается.
Я встал и подошел к окну. Сеанс окончился. За окном было свежее воскресное утро. Ну, и каковы выводы уважаемого кинокритика? Что, мой дорогой Ватсон, скрывается за таинственным поведением этой загадочной девушки?
Не знаю. Все еще не знаю. Дело запутанное, почти провальное. Чтобы разобраться в мотивах этой барышни, мне придется обратиться за помощью в полицию.
И все же несколько вещей мне ясны, ясны так же, как это никчемное воскресное утро. Я больше не любовник барышни Каэтановой. Им стал господин Жамберк. Ео ipso[37] деликатность барышни Серебряной по отношению к барышне Каэтановой и ее сострадание господину Жамберку, не имеющему любимой девушки, утратили raison d’etre[38]. Итак, festina, но ни в коем случае не lente, многоуважаемый Казанова. Celeriter. Raptim[39]. Как можно быстрее.
Товарищ за стенкой завершил свою проповедь пропитанной елеем фразой о любви как благословении всей жизни. Я страстно возжелал этого самого благословения и пошел к вешалке с твердым намерением нынче же посетить барышню Серебряную в ее собственной квартире. Нынче же – и черт с ней с соседкой!
Но стоило мне выскочить на улицу, как мои планы переменились. На заборе прямо напротив дома висело большое объявление:
ВЫСТАВКА СОБАК присуждение звания: ЧЕМПИОН ЧСР
Она проходила в Парке культуры и отдыха как раз сегодня с девяти утра. Проводили ее совместно Добровольное общество содействия армии и «Зверэкс».
А где «Зверэкс», там и большая вероятность встречи с усердной почитательницей животных. Вот почему я с колотящимся сердцем сел в «тройку» и вместо Нуслей вышел перед воротами Парка культуры. Над ними красовался портрет огромного добермана, а внутрь уже тянулись стройными рядами люди с лицами, которые неотъемлемы от собраний любителей аквариумных рыбок и старочешского быта. Некоторые волокли за собой на поводках перепуганных собак.
Я купил билет, прошел за ограду и зашагал среди фонтанов в глубь парка, откуда доносился безумный лай, время от времени заглушаемый громом духового оркестра.
В импровизированных клетках лежали, сидели и скулили участники соревнований. Какой-то французский бульдожек, похожий на Черчилля с карикатур, которые рисовал на политическую потребу дня мой друг-алкоголик из «Т-клуба» Вассерман, издавал звуки, выражавшие в концентрированном виде всю силу мужского полового влечения. Как мне это было близко!
Он взирал из своей клетки на травянистую площадку, ограниченную белым канатиком, над которой трепетали в солнечных лучах наши и иностранные флаги. Уж не в честь ли вон того мопса, украшенного чем-то вроде ордена? Человеческая мода добралась уже и до собак. За канатиком теснились зеваки и – в сочетании с зеленью свежей травы и густыми кронами деревьев на заднем плане – придавали всей картине сходство с английской спортивной гравюрой. В углу площадки стояла белая палатка, из которой как раз вышла барышня Серебряная.
