Текст книги "Львенок"
Автор книги: Йозеф Шкворецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
А потом в зал вошли два человека в полотняных брюках и в толстых свитерах. Мужчина и женщина.
Я потянулся за кофейником, но он мне не пригодился. Я протрезвел сам – окончательно и бесповоротно. Мужчина оказался Вашеком Жамберком, в руке он держал знаменитую клетчатую кепку. А женщина, это райское создание, я смотрел на нее с открытым ртом – барышней Серебряной.
Ее задница, обтянутая брюками, выглядела потрясающе соблазнительно; девушка направилась прямо к бару. За его стойкой, непристойно улыбаясь, вырос шеф.
Я в одиночестве сидел за своим столиком и глядел на эту пантомиму, а в голове у меня было ясно и свежо, как на горной вершине. Эрлихи пошли танцевать, чтобы Эрлихова могла успокоиться, а Копанец трепался где-то в другом месте. Барышня Серебряная протянула шефу руку. Вашек тоже, и все трое рядком уселись на высокие табуретки.
Все опять вернулось и навалилось на меня. Мои терзания очнулись, как только я увидел эту облокотившуюся о стойку троицу. Как тебе дышится, ландыш ты мой? Как? Ответь! Но она попусту тратила слова, деля их между шефом и Вашеком Жамберком.
Рядом с ним пустовал один табурет, а чуть дальше выпивали двое блондинов в темно-синих пиджаках, кто-то днем говорил, что это датские туристы. Один из них походил на Жана Марэ. Пустой табурет притягивал меня, притягивал – и в конце концов притянул.
А усевшись, я немедленно произнес за Вашековой спиной:
– Приветствую вас, друзья.
Вашек круто обернулся и проявил неожиданную радость. Барышня Серебряная мило засмеялась:
– Добрый вечер, господин редактор.
И тут же вернулась к болтовне с шефом. Перед ней стоял бокал с глинтвейном, рядом лежали две серые замшевые перчатки. Она поигрывала с ними своей маленькой загорелой ручкой, доводя этим шефа до изнеможения.
Вашек мне что-то говорил. Что-то о последнем летнем солнышке, которое они оба хотели здесь поймать, и еще какие-то глупости в том же духе, например, о палатке. Они живут тут в палатке, и по ночам бывает холодно, я слушал его вполуха, эти подробности меня уже даже не шокировали, Вашек же говорил так, как будто я давно в курсе того, как далеко зашли их отношения. Пьяный шеф пытался развлекать барышню Серебряную, Серебряная отшучивалась, коллаж за окном переливался в лучах полной луны. Перед Вашеком стояла большая порция ликера. Мне все было ясно. А вот Вашеку… Я указал на его рюмку.
– Ты же всегда был абстинентом.
– Я и сейчас абстинент, – сказал Вашек, покосившись на свою подругу. – Это только сегодня… мы празднуем, понимаешь?
– Что?
Он взял меня за руку.
– Пойдем, расскажу.
Потом он обернулся к своей, ни в коем случае не моей, девушке и сказал проникновенно:
– Мы ненадолго, Лени.
Лени. Мы направились к свободному столику.
– Ну, выкладывай свою тайну.
Он одарил меня невыразимо простодушным взглядом метателя молота.
– Карел, я как в сказке.
– Так ты с ней первый раз в одной палатке?
– Нет. Мы уже бывали вместе. Но…
– Она залетела?
– Нет. Она… она выйдет за меня.
Ах, вот оно что. Я машинально кинул взгляд на симпатичную задницу, украшавшую собой табурет у барной стойки. Вашека я больше не слушал. Спиртное развязало ему язык. Обычно он даже пиво не пил. Так вот на ком ты решила остановиться, ландыш мой. Мне хотелось заорать во все горло. А как же твои секреты? Твое прошлое, о котором не знал не только я, но и, похоже, вот этот вот идиот?
Мне страшно хотелось заорать. Я встал. Вашек остался сидеть, потом я скорее почувствовал, чем увидел, что он тоже встает и идет за мной. Я подошел к бару. Сел рядом с ландышем.
– Ах, оставьте, – говорила Серебряная шефу. – Ничего-то вы обо мне не знаете. А вот я о вас кое-что знаю.
– Нет знаю, зна…знаю! Глядите-ка! Карел! Про него я…я тоже что-то знаю. И это что-то… это…
Он вылакал уже никак не меньше литра. Вашек подсел ко мне с другой стороны, Ленка – несколько взволнованно – глянула на него и сказала шефу:
– Много болтаете.
– Мно…много, но пло…плохо. Язык запле…заплетается. – Он похлопал себя по щекам и поднялся. Бармен поставил перед Вашеком полную рюмку.
– Извините, – сказал шеф. – Мне… мне надо на ми… минутку отлучиться. – И он покачнулся, но успел ухватиться за стойку.
Вашек проглотил свой ликер, закашлялся и подскочил к шефу.
– Я вам помогу.
– Спа…спасибо, профе…ссор.
Он обхватил Вашека за шею, и оба поплелись к распашным дверям, возле которых висела табличка с двумя нулями.
Я остался с барышней Серебряной. Она улыбнулась мне, уже второй раз за вечер, очень мило улыбнулась.
– Как дела, господин редактор?
Как ни в чем не бывало. Как ни в чем не бывало. Змея в маске ландыша.
– Плохо. А как иначе?
– Ничего, все будет хорошо.
Я посмотрел на нее взглядом философа, изучающего Сфинкса.
– Что вы так смотрите?
Я не сводил с нее глаз, наверняка полных (из-за алкоголя) мелодраматизма и яростной ревности.
– Брр! – она деланно передернула плечами. – У вас взгляд убийцы. Я же вам ничего не сделала. В смысле – ничем не обидела.
По-гангстерски, сквозь зубы, я тихо процедил:
– Кто же вы такая?
Предательница вздернула брови.
– Как это – кто? Обыкновенная девушка, ничего особенного.
– Ничего особенного… – Я смерил ее взглядом с вихрастой головки до ног, обутых в маленькие кеды. – Да уж, для вас нет ничего особенного в том, чтобы обещать выйти замуж за одного и при этом…
Она быстро заморгала.
– Ах, вот вы о чем, – сказала она. – Но вы же не расскажете Вашеку, правда?
Я смотрел на нее в упор, смотрел именно так, как она выразилась: взглядом убийцы. И по-прежнему мало что понимал.
– Ерунда это, – торопливо добавила она. – Совсем не то, что вы думаете.
– Вашек мой друг. Я должен объяснить ему, во что он ввязывается.
Ленка засмеялась.
– Господин редактор, помнится, в таких делах вас не слишком-то заботят переживания друзей.
– Иногда все же заботят.
– Да вы же сами из кожи вон лезли, чтобы поохотиться в его угодьях!
– И что, поохотился? Нет! Вы мне не позволили!
Я затаил дыхание. Ленка опять вскинула брови и вздохнула.
– Вечно одно и то же! О себе, всегда о себе!
И опять я не понимал ее. Барышня Серебряная гоняла соломинкой гвоздичку в бокале, а мысли у меня в голове делали совершенно невероятные кульбиты. Потом она кокетливо глянула на меня.
– Вы и правда ему все расскажете?
Я молчал. Скажу, думал я. Не вынесу, если ты выйдешь за этого рохлю. Однако что именно я должен ему сказать?
– Но вы же этого не сделаете, – проворковала она. – Вы же все-таки джентльмен!
Я опять взглянул ей в глаза.
– Я не джентльмен. Я эгоист, и я вас хочу.
Улыбка с ее лица исчезла. Девушка сразу стала серьезной.
– Перехотите! – отрезала она, всосала остаток глинтвейна и добавила: – Это действительно совсем не то, что вы думаете. Но вам этого не понять.
– Правильно, – согласился я. – Когда дело касается вас, я не понимаю вообще ничего. Так что это бы я не понял тоже.
Она уставилась на меня своими антрацитовыми глазами и произнесла задумчиво:
– А впрочем… кто вас знает?
К нам подошел один из двоих северных блондинов, тот, что напоминал Жана Марэ, и пристально уставился на Серебряную. В руке он держал стакан с коктейлем, и взгляд у него (наверное, от многочисленных предыдущих коктейлей) был какой-то оцепенелый. Он произнес фразу, которую мой слух, необычайно обострившийся из-за недавнего опьянения, воспринял, а мозг даже запомнил, но которую я, разумеется, не понял:
– Ih, sikke nogle klathager de har, det har jeg aldrig set magen til!
Потом то, что стало твориться возле барышни Серебряной, слилось в один сплошной гротеск в духе Максеттена. Девушка удивленно перевела взгляд со своего пустого бокала на датчанина и с поразительным спокойствием дала ему сильнейшую пощечину – он аж покачнулся. Свой жест она сопроводила еще одним фрагментом для моего записывающего устройства в мозгу, и я подумал, уж не действует ли на меня столь загадочным образом выпитая водка:
– Du glemmer vist, at det er en dame, du snakker til.
Я вытаращил на нее глаза. Датчанин тоже. Он покраснел. Контраст с песочножелтыми волосами получился потрясающий. И начал что-то сбивчиво бормотать.
– Ка ’du skrubbe af, jeg har sgu nok at tage nig af! – выдала для моего «магнитофона» барышня Серебряная, и дух несравненного Максеннета отрежиссировал уход из кадра незадачливого датчанина: он сделал шаг назад, споткнулся о ковер, упал, толкнул официанта с подносом, заставленным рюмками (к счастью, пустыми), быстро вскочил, повернулся, его ударили по лицу распашные двери (в которые как раз входил Копанец), он схватился за нос, попытался выйти, однако двери зажали его между своими створками, и только после этого он наконец-то выбрался на волю.
Я повернулся к русалке. Она сияла на своем табурете неподражаемым и непонятным румянцем, до чего же все непонятно, подумал я, наверное, я просто здорово напился, а то сначала загадочное окно, теперь вот это, тут все загадочно, нет, я нализался и именно потому не понял этот загадочный язык, но ведь пьяным людям и родной чешский может показаться чем-то инопланетным, и они пытаются в него вникнуть, однако же у них не выходит, потому что они не в себе, вот бедолаги и кричат или даже дебоширят. Я вытянул перед собой руки, прищурился. Руки не тряслись. Я нацелился пальцем в кончик носа – и попал. Нет. Я не пьян. Я просто перенесся в какой-то другой мир, где барышня Серебряная заговорила по-датски. Эта необразованная красавица, которая не знает даже, что такое coup de grace и которая никогда не слышала общеизвестной цитаты из Данте Алигьери.
Я пронзил ее взглядом и медленно произнес:
– Так кто же вы все-таки такая?
– Мата Хари, – ответила она.
Ну да, сказал я себе, прекрасная шпионка. Но какие же государственные секреты ты здесь выведываешь? И меня охватило ощущение, что игра идет нечестная. К бару подгреб Копанец, поклонился, проговорил учтиво:
– Прекрасная дама, скажите да!
Она засмеялась и сразу перестала быть красивой шпионкой, а превратилась в обыкновенную симпатичную девушку в брюках.
– Смотря на что надо ответить да!
– Подарите мне танец, – заныл Копанец.
– Минутку! – невежливо вмешался я. – Барышня танцует со мной.
– Барышня вообще не танцует. Она неподходяще одета, – сказала Серебряная.
Копанец посмотрел на меня, на нее, потом опять на меня, отвесил прощальный поклон и удалился.
– Я все ему расскажу, – заявил я решительно.
Барышня Серебряная пожала плечами.
– Как хотите. Себе не поможете, мне не повредите. Потому что он поймет… когда я объясню ему, в чем дело.
– А я, значит, нет?
Задымленный мирок прокуренного зала ненадолго заслонили два огромных угольно-черных зрачка:
– А вам я вообще ничего не скажу, господин редактор!
Вернулись Вашек с шефом. Они наверняка надирались в кафе по соседству, потому что рубашка на Вашеке была расстегнута, а цвет лица отливал пурпуром. На один из табуретов, освободившихся после датчан, взгромоздился Копанец и по собственной инициативе заказал для всех ликер. Барышня Серебряная щебетала, как ласточка, и меня не замечала.
Я повернулся к залу, и все чувства, спутавшиеся в клубок внутри моей давно обленившейся души, слились вдруг в чувство «никаких чувств». Еще это можно было бы определить как чувство пустоты, так часто описываемое в романах в мгновения катарсиса. Да и что иное могла ощущать сейчас моя душа, если за много лет она привыкла к отсутствию чувств. Я смотрел прямо перед собой, посреди зала упорно вертелись несколько пар, за столиком у стены тренькал на гитаре Салайка и пели какие-то его соратники по пивному делу. Я огляделся, понятия не имея, зачем, с таким же успехом я мог не оглядываться по сторонам, а встать на голову, или выпить яду, или повернуться к бару и начистить физиономию сначала Вашеку, потом шефу и в заключение для ровного счета еще и Мастеру прокола. Мне бы все равно ни от чего не полегчало.
Разве что… возможно… совсем ненадолго… есть одно старое, испытанное средство.
В дверях появились Цибулова и Блюменфельдова. Даша пошла прямиком к бару, а Цибулова в своем платье из тафты осталась растерянно стоять в дверях. Она никого тут не знала. При свете лампочек она казалась не такой уж прыщавой, а тафта скрывала довольно неплохую фигурку. Я убью тебя, ландыш мой, заскрипел я зубами и тут же, подчиняясь собственной натуре, которая всегда толкала меня на путь наименьшего сопротивления, двинулся к отвергнутой авторше и произнес с улыбкой Иуды:
– Разрешите?
И она охотно вплыла в мои объятия.
Тебя я по крайней мере смогу понять, подумал я и закружил ее в фигуре эксцентричного танца, который подсмотрел в одном молодежном баре, – потому что сейчас мне на все было наплевать. Цибулова в этом разбиралась, она явно не ограничивалась одной теорией и ловко крутанулась под моей задранной рукой так, что юбка взлетела вверх и открыла худые ноги высоко над коленями. Тебя я по крайней мере смогу понять, повторил я, а для нынешнего вечера это редкость, которую следует ценить. Я тоже повернулся, топнул, хлопнул – и увидел Блюменфельдову: она, вся сияя, болтала о чем-то у стойки бара с двумя блондинами, успевшими опять вернуться в зал. У того, что был похож на Жана Марэ, распухла половина лица. Я вспомнил, что когда-то давно, еще ребенком, Даша выучила норвежский. Эрлихова говорила мне, что два эти языка очень похожи.
Как я и ожидал, Цибулова выказала себя полной противоположностью Серебряной. Она танцевала так, словно ей обещали за это премию, пила, как боцман, и смолила чуть не по две сигареты зараз. Очевидно, ее робость давала о себе знать только в непривычной обстановке. Очень скоро между нами была полная ясность. И очень скоро нам обоим стало жарко и мы вышли на воздух.
Ночь была холодная, однако верная круглая луна находилась на своем посту. И никаких коллажей, потому что стоял полный штиль. Перед нами сияли только две близняшки-луны, а чуть правее белела на берегу одинокая палатка Вашека Жамберка. Я обнял Цибулову за талию. К двойной луне вели деревянные мостки, возле которых чуть заметно колебались на воде несколько привязанных лодок. Иногда они натыкались друг на друга, и тогда слышался деревянный тупой звук.
– Давай покатаемся! Ну пожалуйста! – попросила Цибулова. Покататься? А что, хорошая мысль. Все равно все вокруг сплошной загадочный кич, совершенно поразительная mystery. Значит, надо испробовать, каково это – находиться внутри нее. Я подтащил лодку к мосткам. На носу посудины красовалась криво сделанная надпись ХАРОН. Каникулярная шутка какого-нибудь интеллектуала. Я подал Цибуловой руку. Она в своей помятой тафте залезла внутрь и чуть не потеряла равновесие. Я последовал за ней, мы оттолкнулись, и я неслышно погрузил весла в воду. Мы плыли по черной глади, вода приятно шумела, лицо моей спутницы было в лунном свете белым, трогательным. На противоположном берегу озера круто вздымались скалы – голые, кое-где поросшие кривыми сосенками; мы удалялись от нашего берега, удалялись не только от освещенного здания гостиницы, но и от разыгравшегося там скандала. Сюда еле-еле доносились завывания барного трио музыкантов.
– Вот о чем тебе надо писать, – сказал я – просто чтобы что-нибудь сказать. – Такое бы шефу понравилось. Как луна светит, как юноша и девушка плывут по серебряной глади вод…
– Я про такое не умею, – перебила меня Цибулова. – Это для поэтов. Нет, я не смогу, тут надо лирическое настроение и вообще…
– А что ты умеешь? – спросил я.
– Ничего. Мне все возвращают.
Я плеснул веслом. Неподходящий разговор для этого места. Из-под черной поверхности выпрыгнула рыба.
– А как ты вообще стала этим заниматься?
– Чем?
– Писательством.
Цибулова долго молчала. Потом сказала:
– Я была несчастная. И начала писать стихи.
– Несчастная любовь?
– Ну… да.
Какое-то время я греб молча. Мысли, если тут годилось это слово, унесли меня к моему собственному дебюту. Очень похоже, очень. А потом – к собственному финалу. Литературному. Интересно, каким окажется финал Яр милы Цибуловой?..
– Я писала дневник, – заговорила она. – Девушки это часто делают, ну, ты знаешь. Дурацкие философские рассуждения. А потом я прочитала Хемингуэя, странный был какой-то перевод, еще довоенный, но я все равно уловила, что впустую философствовать не надо, но что и без этого нельзя. Понимаешь? И я начала писать прозу. Только это очень трудно. Хемингуэй это умеет. А я – нет.
Мне почему-то захотелось ее утешить.
– По-моему, ты умеешь писать. Только не так, как Хемингуэй. По-другому.
– Тогда почему они не хотят меня издавать?
– Тебе это важно?
Она долго молчала. А потом проговорила:
– Важно.
– Почему?
Цибулова вздрогнула. Достала платочек из сумочки, высморкалась. При этом уронила что-то белое.
– Ты что-то потеряла, – сказал я.
Она посмотрела. Это оказалось письмо. Вместе с платком она сунула его в сумочку.
– Мне холодно, – проговорила она.
– Повернуть?
– Да, пожалуйста.
Я развернул лодку, и лицо девушки слабо осветил свет гостиницы.
– Так почему это для тебя важно? – повторил я. – Ты что, хочешь прославиться?
– Вот уж нет, – замотала она растрепанной головой. В лунном сиянии ее волосы казались черными. – Но у меня больше ничего нет… А теперь меня еще и с работы выгнали, так что у меня вообще ничего не осталось.
– Даже возлюбленного?
Она взглянула на воду. Снова извлекла носовой платок и снова высморкалась. Повернула ко мне белое жалобное лицо, и в ее глазах отразились окна гостиницы, так же отражался мир и в глазах барышни Серебряной. Лодка легонько ткнулась в мостки. Я выпрыгнул, обернул цепь вокруг колышка и помог Цибуловой выбраться на сушу. При этом я ее обнял.
– Несчастная ты душа! – сказал я. Она изо всех сил прижалась ко мне. Я поцеловал ее. Все было просто и без затей – как эта слегка театрального вида луна над черным озером.
Примечание для читателя
Очень скоро произойдет трагедия. Следов уже и сейчас предостаточно.
Однако внимание! В детективе мало угадать. Нужно еще расследовать и доказать!
Мы в обнимку шли к гостинице. Перед входом стоял и курил какой-то мужик. Когда мы миновали его, он как раз затянулся, так что красный кончик сигары осветил его лицо. Это оказался старик Вавроушек из корректорской. Он ухмыльнулся, заметив нас, однако же промолчал. Мы вошли внутрь.
Вакханалия в зале продолжалась по нарастающей. Блюменфельдова в компании двух датчан верещала возле бара норвежскую песню, и одну из ее головокружительных грудей прикрывала рука, естественно, того самого, с распухшей физиономией, рядом Салайка обнимался с Копанецем, а вот барышни Серебряной… ее там не было. Как и шефа. Я огляделся. В центре по-прежнему раскачивались поклонники танцев во главе с Эрлихами – он даже пиджак скинул по такому случаю. За столиком в углу Анежка обнималась с новым молодым редактором из художественной редакции, а на полу возле рояля лежал абсолютно никакой Бенеш. Змеи нет, крысолова тоже.
– Пойдем! – потянула меня нетерпеливо за рукав Цибулова. Я было подсознательно воспротивился, но ненадолго. Цибулова тащила меня к лестнице на второй этаж, к номерам. Мой нос почуял запах каких-то ее симпатичных духов. Да пошли они к черту, эти тайны! Я не любитель кроссвордов. И не исследователь. И не детектив. А ты, кувшиночка, никакая не загадочная, ты самая обыкновенная девушка, панаму на голову – и на турбазу, к костру. Плевать мне на тебя, да-да, плевать, продолжал убеждать я себя даже наверху, в комнате, но адское создание не хотело никуда уходить из моей головы, оно оставалось там и тогда, когда я раздевал Цибулову, и тогда, когда настала минута физиологии, и я было обрадовался, понадеявшись, что видение исчезнет навсегда. Но нет. Оно явилось снова – с черными глазами без радужек, с грудями, загорелыми по самые так и не увиденные мною розовые соски, и во сне, который снился мне ночью, тоже была Серебряная, а вовсе не автор повести «Между нами, девочками», чья взмокшая темная головка лежала на моем голом плече.
Разбудил меня стук в запертую дверь.
– Карел! Вставай! Скорее!
Я узнал голос Салайки. В нем звучала тревога.
– Что там?
Цибулова рядом со мной перевалилась на другой бок и недовольно пробормотала что-то сквозь сон.
Салайка нетерпеливо сказал за дверью:
– Прохазка утонул!
– Брось трепаться!
– Какой к черту треп! Вставай!
Я выбрался из кровати. Цибулова открыла глаза.
– Что он сказал?
– Не знаю. Спьяну, наверное. Лежи.
Но Цибулова уже выбиралась из постели, нашаривая лифчик.
Я быстро накинул одежду и собрался уходить.
– Подожди! – окликнула меня Цибулова. – Выгляни, там никто не идет?
Я приоткрыл дверь. Увидел в коридоре спины нескольких человек, торопившихся к лестнице. Больше никого.
– Чисто!
Цибулова, ставшая опять робкой и трепетной, выкатилась. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в своей комнате. Потом выскочил в коридор, захлопнул за собой дверь и помчался вниз.
В столовой собралась небольшая толпа. Атмосфера была пропитана тревогой и сенсацией. От группки дам отделился Копанец с налитыми кровью глазами и кивнул мне.
– Что происходит?
– Помер! – сообщил он радостно. – Помнишь, я говорил тебе про перст Божий? Действует! Вчера шеф по секрету сказал мне, что у моей книжки рассказов нет концепции и что мне вернут ее на доработку!
– Так это ты его, значит?
Копанец ухмыльнулся.
– К сожалению, меня кто-то опередил.
– А что собственно случилось?
К нам подошла Эрлихова, до смерти перепуганная, а за ней совершенно подавленная товарищ Пецакова, и все трое наперебой поделились со мной информацией. Оказалось, что когда рано утром гостиничный повар, фанатический приверженец закаливания, решил по обыкновению поплавать в озере, он нашел на пляже труп, который наверняка принесло туда каким-нибудь придонным течением. На виске был след от удара, но повар считает, что не смертельного. Неизвестный утонул. Впрочем, неизвестным он оставался недолго. Вызванный портье сразу опознал в покойнике нашего шефа. Потом мужчинам пришло в голову пересчитать лодки. Одной не хватало. Поскольку над озером стелется утренний туман, лодки пока не видно, но на остальных уже расплылись в разные стороны группы искателей. Все ждут приезда полиции.
Мы расселись вокруг стола и погрузились в уважительное молчание.
Я стал думать про своего дорогого шефа и понял, что его кончина меня абсолютно не взволновала. Тем не менее я погрузился в воспоминания. Вот он принимает меня на работу, в 1949, в эпоху беретов и вельветовых брюк. Вот благополучно руководит издательством – всегда трудолюбивый, всегда активный, всегда a jour. Он постарел, полысел, под неусыпным руководством товарища Крала оставил за собой глубокую борозду в чешской литературе. Вдоль нее лежали рукописи, так и не ставшие книгами, абзацы, вычеркнутые из других рукописей, улучшенные словечки, облагороженные классики, удивительные предисловия, горы запыленных отечественных и переводных романов о строителях социализма, романов, никому не нужных и хранившихся на заброшенных складах, горы протоколов разных совещаний, отмечавших вехами извилистую тропинку генеральной линии, которая, словно линия фронта на карте, отражала историю постепенного отступления от прекрасных, чистых и простых первых лет, от тех прозрачно-кристальных времен, когда нет значило нет, а да – да. Шеф с изворотливостью маленького Гудериана выпрямлял эту линию фронта, теснимый с одной стороны информированным товарищем Кралом, а с другой – напористыми поэтами-модернистами, чудаковатыми интеллектуалами и подозрительными группками, сплотившимися было вокруг журнала «Весна». Это издание ему в конце концов удалось ликвидировать, однако Бог весть почему он все-таки исподволь внедрял эстетические критерии интеллектуалов в повседневную практику поэтической редакции, а поэзией в нашем издательстве заведовал я. В оборонительных боях с засильем снобов он выпустил тонюсенький сборник неприличных народных песен, собранных в начале девятнадцатого века стихийным будителем Гонзиком из Мрти и запрещенных тогдашней суровой цензурой; напечатал перевод романа чернокожего автора, который, описывая гарлемскую нужду, отнюдь не избегал просторечных выражений, а также поэтессу, которая осмелилась предложить издательству свои каллиграммы, абсолютно непонятные товарищу Кралу. Вдоль борозды, проложенной этой многогранной деятельностью, валялись также несколько книжек самого шефа, книжек, где он воспевал родные просторы, мозолистые руки, землю-кормилицу, прекрасную, ибо чешскую, а также революцию; его стиль был давно известен – это был проверенный стиль тех поэтов, которые прошли по жизни незамеченными и память о которых хранится только на полках литархивов.
А еще после него остались вилла с антиквариатом и с безголовым амурчиком в саду. И жена, которую я знал очень близко и которая не скрывала от меня своего отношения к мужу. И первая жена, с которой он развелся и которая, говорят, работает теперь кондуктором в двадцать втором трамвае. И невеста-еврейка, о которой мне поведал Копанец… та, правда, и сама давно уже умерла.
Что еще напомнит о нем? Обязательный некролог в газетах, эта межа, о которой все стараются не думать, – вот что в последний раз напомнит об этой ловкой шельме, о моем шефе.
Разбитые горшки, черепки – вот итог всей его жизни… и с нами будет так же. Мы забыли о законах чести. Все. Все до единого уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного.
Ни одного?
Я быстро поднялся и вышел из гостиницы.
По тропинке от пристани как раз возвращались несколько человек; среди них оказался Эрлих.
– Мы нашли лодку! – крикнул он мне. Я кивнул. Но меня интересовало не это. Я зашагал по берегу озера к одинокой палатке, белеющей в окружении кустов.
Брезентовую стенку легонько колыхал ветерок. Я тихо приблизился, прислушался. Изнутри доносилось ровное дыхание одного спящего человека. Я поскреб ногтем брезент. Барышня Серебряная не спала.
– Кто там? – раздался ее неповторимый голос.
– Я, – ответил я. – Леден. Вы можете на минутку выйти?
– Вашек еще спит.
– Значит, выходите одна.
– А что вы от меня хотите?
В голосе явственно звучало нежелание, а то и недоверие.
– Я хочу вам кое-что сказать. Не про вас, но и не про меня. Ночью в озере кое-кто утонул.
Тишина.
– Кто? – спросила она наконец.
– Шеф, – сказал я. В палатке раздался какой-то шорох, брезентовая стенка зашевелилась, входное полотнище откинулось, и показалась черная вихрастая головка. На Ленке никак не отразились ни прошлый вечер, ни раннее утро. Она была по обыкновению прекрасна – как на рекламе зубной пасты.
– Что вы сказали?
– Что шеф утонул. Его нашли на берегу.
– Господи! – выдохнула она. – А как это случилось?
– Не знаю.
Она уставилась на меня своими черными пуговицами. Потом перевела взгляд на гостиницу.
– Ни слезинки! – тихо произнес я.
Она посмотрела на меня и безмолвно скрылась в палатке.
– Вашечек! – услышал я невероятное обращение к спящему забулдыге. – Вашечек! Проснись! Кое-что случилось!
Я неспешно возвратился к гостинице. У подъезда как раз остановилась полицейская машина.
Капитан, который возглавлял группу криминалистов, собрал нас в винном ресторанчике и одного за другим вызывал на допрос в соседнее помещение. За окном ресторана виднелись деревянные мостки, лодка и два человека, которые ее обследовали – снимали отпечатки пальцев со скамейки и с весел.
Наши ряды в винном ресторанчике быстро таяли. Допросили Салайку, Цибулову, Блюменфельдову, Эрлихов. Допрошенных отправляли в обычный ресторан. Моя очередь подошла в половине десятого.
Капитан предложил мне четко и подробно рассказать о событиях вчерашнего вечера, особенно о тех, которые, по моему мнению, могли бы иметь касательство к несчастью. Я объяснил, что не слишком-то обращал внимание на шефа, что мне он показался совершенно пьяным, что он наверняка захотел подышать свежим ночным воздухом, выплыл на озеро и в нетрезвом состоянии свалился в воду.
– Не вышло ли у товарища Прохазки с кем-нибудь спора?
Я отрицательно покачал головой.
– Вернее сказать – споры он вел во множестве, но все это были литературные споры.
– А не произошел ли вчера вечером слишком откровенный обмен мнениями между товарищем Прохазкой и кем-нибудь из присутствующих?
Я, разумеется, сразу понял, куда он метит. Ему уже сообщили. Я посмотрел в окно, на лодку, над которой по-прежнему трудились двое детективов. На носу выделялась надпись. Я напряг зрение. Верно. Я узнал эти вкривь и вкось выведенные буквы. «ХАРОН». Я повернулся к капитану.
– Это был несчастный случай, да?
– Почему вы так думаете?
– А что же еще?
Капитан смотрел на меня пытливо, примерно так, как смотрят сыщики в любительских спектаклях.
– У Прохазки на виске след от удара тупым предметом. На одном весле обнаружена засохшая кровь. Есть она и на кепке, которую мы нашли в лодке, – сказал капитан и приподнял над столом зелено-синий клетчатый головной убор, и я быстренько прокрутил в мозгу, где именно я его уже видел, и внезапно все события соединились в единую неразрывную цепь.
– Это не его, – сказал я.
– Не его?
– Нет. Это некоего Жамберка, с которым он вчера напился. Но если бы они поплыли на лодке вдвоем, то утонул бы скорее Жамберк. Он выпил больше. А привычки надираться у него нет.
Капитан задумчиво повертел клетчатую кепку.
– Может, Прохазка ее у него одолжил. Он пребывал вчера в игривом настроении.
– Это мы проверим.
– А о весло он ударился, когда падал из лодки.
– Или его кто-нибудь ударил.
Я усмехнулся.
– Вчера он сцепился с барышней Цибуловой, вы, наверное, это имеете в виду, – сказал я. – Она была на него зла, потому что он вернул ей рукопись ее повести. Она несколько истеричная особа. Но это был несчастный случай, товарищ капитан.
Капитан все время о чем-то размышлял. Он залез в портфель на столе, извлек оттуда конверт и протянул мне. Я взял. На конверте стояло: «Ярина Цибулова, учительница, Дом молодежи, Пилоусы под Прагой».
– Это мы нашли в лодке, – сказал капитан.
– Когда его видели в последний раз? – спросил я.
– В последний раз его заметили в половине второго, когда он выходил из гостиницы.
– Ясно. А барышня Цибулова не объяснила вам, где она была?
Капитан пожал плечами.
– А вам она это сказала?
– Нет, – покачал я головой. – Но этого и не требовалось.
– То есть?
Значит, Цибулова не похвасталсь ему своим ночным приключением. А он пока не нанес по ней решающего удара. Он занимался сбором информации и уже выстроил гипотезу. А поскольку это письмо ей предъявлено не было, она и не рассказала ему о нашей лодочной прогулке. К сожалению, эту красивую гипотезу мне придется разрушить.
– Она была со мной, – сказал я. – Примерно с часу ночи до самого утра.
Капитан удивленно вскинул брови.
– В час мы на сели в лодку и поплыли по озеру. На носу лодки было написано «ХАРОН». Это письмо выпало из сумочки барышни Цибуловой, когда она доставала носовой платок. Я обратил на это ее внимание, она подняла конверт, но сморкалась потом еще несколько раз. Так что он вполне мог выпасть опять.
