Текст книги "Львенок"
Автор книги: Йозеф Шкворецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Обнадеживающим фактором является то, – сообщил он вскоре после того, как министр окончательно сломался, – что нынешний слет творческой молодежи собрал на пятнадцать процентов больше участников, чем прошлогодний. И все-таки мы не можем почивать на лаврах. Кое-где, как я слышал, эти слеты носят формальный характер. К примеру, в Еникове-Соботце директор восьмилетки записал всех учеников на конкурс чтецов-декламаторов без их ведома. И это при том, что в школе учатся пятеро заик…
– А вы не участвовали в слете, товарищ? – вдруг безнадежно (ибо без повода) встрепенулся министр. Концентрированная чернота девушкиных зрачков, сосредоточенная до сих пор в районе шезлонга и тем приводившая меня в почти неконтролируемую ярость, вежливо повернулась к министру.
– Нет. Я уже слишком стара для этого, – целомудренно ответила кофейная роза и тут же вновь повернулась к шезлонгу.
Министр протестующе замахал руками:
– Ну что вы! Вы само сияние молодости!
– Союз молодежи объединяет в своих рядах граждан до тридцатипятилетнего возраста, – отметил поэт Врхцолаб. – Да, чуть не забыл: любопытную новинку предложили учителя из Гоубовой-Тыни. Они оценивают ликование в баллах. На первомайской демонстрации измеряется интенсивность размахивания флагами, цветами и портретами…
От шезлонга шеф перешел к столику с напитками. Антрацит не выпускал его из виду. Я больше не мог это выносить. Поразмыслив, я тоже встал и двинулся к столику. Скорее всего для того, чтобы хоть так попасться на глаза барышне Серебряной.
– Карличек, пускай он оставит меня в покое! – сказал вместо приветствия шеф, обнимавший за плечи Копанеца, и дрожащей рукой наполнил мою рюмку.
Я выпил. Польская водка пробежала по моим жилам и ненадолго помогла забыть об аспиде в белом платье. Шеф уже буквально сочился алкоголем. Он, без сомнения, пытался залить скорби своих многочисленных дилемм, потому что вдруг отпустил Копанеца, обхватил мою шею и зашептал, словно в бреду:
– Пускай он оставит меня в покое, Карел!
– Кто? Вот этот Маэстро?
– Да. Маэстро. А вы знаете, как вас называют, Маэстро?
Копанец услужливо замотал головой. Несмотря на свое нынешнее угнетенное состояние, он понимал, что шеф обидится, если не дать ему блеснуть остротой.
– «Мастер прокола»! – возвестил шеф и обернулся ко мне. – И он хочет, чтобы я тоже прокололся, а это с его стороны нехорошо. И не только я, Карел, но и ты, и вообще все мы!
– Серьезно? Это как же?
– Он поссс… постоянно рекомендует мне Цибулову, – старательно произнес шеф, выпил очередную порцию горячительного и примерил роль наивного балабола, готового открыться всем и каждому. – Но ты же мне поможешь, да? Ты ему все объяснишь, да?
– Маэстро и сам достаточно научен жизнью.
– Но он не занимает такой пост. Он ни за что не отвечает, – всхлипнул шеф. – А ты ведь не будешь ее рекомендовать, правда? Скажи, что не будешь!
– Буду, – осклабился я и, хорошенько прочувствовав, как передернуло шефа, добавил вполголоса: – Буду рекомендовать ей переработать рукопись.
Шеф засмеялся. В той стороне, где сидел министр, словно заиграли два черных сполоха, и это заставило меня внимательно присмотреться к обличью шефа. Самыми выразительными его частями были желтые зубы и пятнистая лысина. Я усомнился в своей вменяемости. Шеф истолковал мой взгляд как восхищенный, потому что успел уже основательно нагрузиться. Он загудел:
– Мальчик мой, я знал, что ты не подведешь! На тебя можно положиться! Ты не представляешь, какая это сейчас редкость!
Потом он склонился ко мне и продолжил менее восторженно:
– Даже Пецакова, Карел, даже Пецакова оставила меня с носом! Ей понравилось!
– Во дает! – сказал Копанец, и это избавило меня от необходимости комментария.
– Она говорит – это талант. Талант! – взвыл шеф. – Да на фиг они нужны, эти самые таланты?!
– Чтобы прокалываться, – пьяно пояснил ему Копанец. Шеф сказал ему очень серьезно:
– Правильно, Йозеф. Ты правильно все объяснил. Таланты нам не нужны. Давайте выпьем, парни, чтоб мы были хотя бы здоровы!
Остаток польской водки переместился со стола в наши желудки. Шеф извлек из внутренностей столика новую бутылку и весьма ловко откупорил ее.
– Это все Блюменфельдова, – бормотал он. – Блюменфельдова с ее жидовским выпендрежем. Я, – наклонился он поближе к нам, – я вовсе не расист. Нет, товарищи, ни в коем случае, вы же меня знаете. Но евреев я не люблю. Это же настоящий международный заговор! Все они сплошь модернисты да сионисты. Будь я товарищем президентом, я бы всем им разрешил переехать в Израиль!
– Так, может, все не захотят… – предположил я.
– А я бы уж постарался, чтобы захотели! – раздухарился шеф. Очевидно, в своей начальственной изоляции он пока был не в курсе того, какие круги описывает Мастер прокола вокруг еврейки-редакторши. – Убрались бы отсюда в два счета, жиды проклятые!
Такой шумный антисемитизм в непосредственной близости от министра заставлял меня нервничать. Поэтому я сказал деловито:
– Как же мы поступим с Цибуловой?
– Пускай ее прочтет Андрес. На него тоже можно положиться. И молодой Гартман. Мы еще посмотрим, кто тут талант! – Шеф опять было повысил голос, но опомнился и принялся бурчать мне в самое ухо: – Я сегодня был на активе у товарища Крала. И ты знаешь, что сказал товарищ Крал, Карел? А у товарища Крала всегда точная информация.
Я завертел головой.
– Тот, кто станет защищать модернизм, плохо кончит! – Шеф в ужасе выкатил глаза. – Плохо, Карел! А если товарищ Крал говорит «плохо», то это значит – «плохо»!
От кресел, на одном из которых сидел министр, донесся редкий тут смех. Шеф вскинул голову; в эту минуту он очень походил на сделавшую стойку собаку. Потом схватил бутылку польской водки и устремился через всю гостиную к министру, льстиво склонив голову к плечу. И я, поглядев в венецианское зеркало за спиной министра, заметил на лице шефа улыбку, достойную азиатского кули.
Копанец тоже поднялся, но пошел в сторону Моны Лизы, недавно покинутой отчаявшимся Андресом. Я остался возле столика с напитками в одиночестве.
Барышня Серебряная разговорилась. Я с грустью глядел на нее – на то, как она жестикулирует, как шевелит розовыми губами, как влюбленно пялится на пятнистую башку моего шефа. Я впал в глубокую печаль и попытался развеять ее очередной порцией водки. Сзади кто-то положил руку мне на плечо. Я оглянулся. Шефиня.
– Горе заливаешь?
Я кивнул.
– А какое?
Я пожал плечами. Шефиня подсела ко мне.
– Молодые люди вроде тебя всегда заливают одно и то же горе.
На ней было шелковое платье без бретелек. Кожа на плечах соответствовала ее неопределенному возрасту.
Я промолчал.
– Кто она?
Я медленно повернулся в сторону Серебряной. Та уже совершенно забросила министра и целиком посвятила себя шефу, который из кули успел превратиться в токующего самца. Шефиня налила мне.
– Пей и рассказывай!
– Да я о ней ни черта не знаю!
– Неужто?
– Ни черта.
– И она тебя совсем не интересует, правда?
Я снова замотал головой.
Она положила ладонь на мою руку, сжимавшую рюмку.
– У тебя грустные глаза, – сказала она. – Я не люблю грустные глаза. Почему ты никогда не позвонишь мне?
– Я позвоню.
– Да уж, ты позвонишь!
Я с трудом оторвался от происходившего рядом с розой и усмехнулся:
– Мне нравится моя работа, и я не хочу ее потерять.
– Тогда держись меня, друг мой. Эмил подкаблучник, если ты не в курсе.
Я посмотрел на нее. Глазки, потонувшие среди щек заядлой сладкоежки, показались мне очень злыми. Не стоило, пожалуй, обзаводиться таким врагом. Я вздохнул.
– Твой Эмил здорово портит мне жизнь.
– Да что ты? Мне следует его наказать. И как он ее тебе портит?
– Он ставит перед мной невыполнимые задачи.
– Цибулова, да? – спросила всезнающая шефиня. Проблема воспитательницы нарушительниц общественной морали уже явно не умещалась в стенах редакции. – А почему это тебя так волнует? – прибавила шефиня.
Я снова усмехнулся.
– Он хочет, чтобы я ее утопил.
– Ну и что?
Я выдержал паузу. Группка вокруг министра, совсем недавно полумертвая, теперь просто бурлила. Шеф обхватил Ленку за талию, а Ленка ржала во все горло и не только не сопротивлялась, но даже ерошила левой рукой остатки шефовой шевелюры. Я опять почувствовал себя круглым идиотом, и меня охватила ослепительно-красная ярость. Так вот, значит, какой ты цветочек, вот какой ты ландыш! Вот, значит, как! Чего тебе от него надо? Денег? Или лысина приглянулась? А может, ты любишь старых развратников с политическим весом?
Я было метнулся к столику с напитками, но тут же осознал, что моя рюмка полна. Шефиня, которая в отличие от мета давно уже была выше ревности, проявила полное понимание. Я, как настоящий идиот, снова опрокинул в себя водку.
– Ну и что? – повторила шефиня. Что – «ну и что»? Ах да. Цибулова.
– Я не уверен, что сейчас подходящее время, чтобы топить именно эту рукопись.
– А почему Эмил думает по-другому?
– Мое положение более щекотливое. Он сильнее моего… – Я хотел сказать «запачкан», но сумел сдержаться. – Он же шеф, – произнес я взамен. – Ему куда проще, чем мне, плевать на общественное мнение внутри редакции.
Шефиня сверлила меня злыми глазками и видела насквозь.
– И он может наплевать на тебя, если ты его подведешь, так ведь?
Ее глазки действительно видели меня насквозь. Но внезапно я словно прочел в них выход для себя. Ладно, была не была!
– Так, – ответил я. – А я на него не могу, понимаешь?
Я пристально взглянул ей в глаза. Она сощурилась.
– Не бойся, – прошептала она. – Таким симпатичным мальчикам, как ты, ничего не грозит. Если, конечно, они ведут себя как паиньки.
И шефиня прижалась ко мне грудью. Я не протестовал.
– Приходи завтра после обеда. Эмил заседает в городском комитете.
Мета обдал коктейль парфюмерно-алкогольных ароматов. Рука шефа по-прежнему покоилась на талии моей коварной спутницы. Ландыш ты серебристый! Убью!
– Придешь? – прошептала шефиня.
– Может быть, – пробормотал я. Новая порция водки начала отплясывать в моих жилах рок-н-ролл. Шефова гостиная заходила подо мной ходуном, как пьяный корабль.
Полночь стала свидетельницей абсолютного развала вечеринки: меня она настигла в кресле за фикусом, возле которого с другой стороны сидел министр в окружении Врхцо-лаба, Андреса и Биндера. Его глаза на стянутом скукой лице напоминали два неподвижных монокля. Шеф, готовый всегда и во всем служить и выслуживаться, совершил невиданное: не поделился барышней Серебряной. Он укрылся с ней в самом дальнем уголке гостиной, и там барышня Серебряная, в позиции тет-а-тет, говорила что-то, безостановочно, бесшумно и быстро шевеля розовыми губами, а я погружался в отчаяние. Шефиня меня покинула. Министр очнулся от летаргии и послал страстный взгляд в сторону кофейной розы, но это привело лишь к тому, что Андрес и Врхцолаб оживились и, несмотря на поздний час, продолжили бодрыми голосами рассказ о молодежном и партизанском движении. Я почти что пожалел министра, которого всегда и всюду атаковали такие вот Врхцолабы, постоянно загораживая ему путь к какой-нибудь кофейной розе очередным непрошеным докладом. Однако потом всю свою жалость я обратил на себя.
Пробило уже половину первого, а Андрес все еще болтал:
– Есть люди, которые недооценивают партизанское движение в Центральной Чехии. Но моя книга откроет им глаза. Я систематизировал деревенские хроники около-пражских районов. И даже вы, товарищ министр, не представляете, что мне удалось выяснить!
– Да что вы говорите!.. – глухо обронил министр и взялся за пустую водочную бутылку. Он покачал ее на весу, но Анрес не обратил на это внимания.
– Партизанов было по крайней мере вдвое больше, чем привыкли считать. Многие из них после войны из скромности не рассказывали о себе. А многие, к сожалению, погибли в боях.
– Ну да, ну да, – сказал министр и вернул бутылку на стол. Одна из последних реплик этой вечеринки принадлежала режиссеру Биндеру:
– Из хроник можно было бы сделать хорошее кино. Наверное, через ваши руки проходит множество сюжетов.
– Да еще каких! Это был бы фильм о героях нашей эпохи.
– Ну да, ну да, – повторил министр и посмотрел на часы. – Однако мне пора. Утром я еду в Брно на открытие выставки пчеловодов.
Он опять бросил жаждущий взгляд на барышню Серебряную и поднялся с места.
Мы тоже встали.
– Я позволю себе послать вам один экземпляр, – успел еще сказать Андрес.
– Отлично, – проговорил министр. Он колебался. Шефиня оставила бесчувственного Копанеца и двинулась к нам. Министр медлил, не в силах оторвать глаз от укромного уголка гостиной.
Там шеф держал за руку барышню Серебряную и совершенно не обращал внимания на то, что его дом покидает primus inter pares[28].
Наконец-то впервые за целый вечер кофейная роза принадлежала мне. Я вез ее на такси вдоль Влтавы, и сквозь открытое окошко наши лица обдувал теплый полуночный ветерок чудесного лета. Но со мной было только ее тело. Душа же витала где-то среди тайн, недоступных моему пониманию. Ленка молчала, смотрела на реку, которая расчленила луну и составила из нее серебристый коллаж, похожий на те, что делал Коцоур, и думала о своем, загадочном. В белом свете ночи сияла темнота ее грудей, загорелы х по самые розовые соски. Портной, сшивший ее головокружительное платье для коктейлей, учился, наверное, у самого Господа Бога: тот тоже обтягивает юные тела, но только не тканью, а кожей кофейного цвета. Желание застило мне разум, ревность наполняла меня яростью.
– Повеселились? – спросил я как можно более ядовито.
Медленно возвратившись из неведомых краев, она посмотрела на меня невидящими черными кружками глаз. Они по-прежнему лишь отражали мир: вереницу темных вилл на фоне Млечного пути, водную станцию с белыми облачками на черном небе, рубиновый шар над Градчанами на террасе кафе «Манес»; мир вокруг барышни Серебряной, но не мир внутри барышни Серебряной. Проклятье, да что же это за мир?!
Она молчала.
– Вы хорошо повеселились? – повторил я вопрос.
– Спасибо, – ответила она. – Хорошо.
– Шеф уделил вам внимание?
– Да, – сказала она. – Вы же сами это видели.
– Видел. – Раздражение одержало надо мной победу и вырвалось наружу откровенной репликой: – Если уж вам так хочется лезть кому-то рукой в волосы, то прошу заметить, что у меня их больше!
Она уловила мое раздражение – что было нетрудно – и отрезала:
– Я вовсе не собираюсь лезть в волосы кому ни попадя!
– Надеюсь, – ответил я придушенным голосом, – но и плешивец в Праге тоже не один-единственный!
Впервые за все время нашего знакомства она прибегла к моей же ехидности:
– А мне нравится это ощущение. Лысины приятно трогать, они такие гладкие, точно из мрамора.
– Может, мне стоит остричься наголо?
– Вот уж не стоит. Ваша голова напоминала бы терку.
Таксист хихикнул. Столь непрофессиональное поведение плеснуло бензина в пламя, сжигавшее меня изнутри.
– Может, нам говорить погромче? – рявкнул я.
– Виноват, начальник. Не обижайтесь. Сами понимаете, затычки в уши не сунешь.
– Так суньте туда ногу!
– Не обижайтесь, начальник, – повторил он успокаивающим тоном, и я умолк.
Барышня Серебряная последовала моему примеру. Мы стремительно мчались по набережной, и вскоре таксист включил радио. Какая-то западная станция для полуночников все еще передавала джаз. Саксофоны, дикие, необузданные, такие, какие нравились кофейной розе. Мы петляли по спящему Подоли, торопясь к Панкрацу, и добрались наконец до улицы Девятнадцатого ноября.
На углу роковой улицы барышня Серебряная вышла. Подол у нее полез вверх, коленки послали эротический сигнал. Я заплатил таксисту и потребовал всю сдачу до последнего геллера. Впрочем, таксист отнесся к этому с юмором:
– Ни пуха, начальник!
Я обернулся. Барышня Серебряная оправляла платье вдоль боков. Она стояла там, словно обнаженная статуя, как раз возле той самой темной витрины, и я видел ее и со спины тоже. Вырез открывал узенькую тропку позвоночника и спускался чуть ли не до поясницы, где, как я помнил по пляжу, у барышни Серебряной были две заманчивые ямочки.
Я шагнул к ней.
– Сегодня, – голос у меня дрогнул от волнения, – сегодня я не буду вставать перед вами на колени.
– Не будете?
– Не буду.
За голые руки я притянул ее к себе.
– Ленка, – пробормотал я, сразу, без всякой подготовки перейдя к сути. – Ленка! Я люблю вас, черт побери! Я от вас сам не свой!
Я обнял ее. Под тонкой комбинацией ощущалась ни с чем не сравнимая сладость юных грудей. Желание грубо отшвырнуло рассудок, опыт, абсолютно все в далекий угол. Я прижал ее к себе и попытался поцеловать. Это была уже третья наша с ней лунная ночь.
Но девушка вывернулась – одно плечо полностью обнаженное, гладкое, горячее, бархатное. Я снова бросился на нее.
– Прекратите, – прошипела она. – Вы пьяны!
Изо всех сил она уперлась мне в грудь и оттолкнула меня. Я покачнулся. Она развернулась и пошла прочь. Я прыгнул следом и схватил ее за руку. Она вырвала ее. Я снова взял ее за руку и дернул к себе.
– Ну знаете! Не хотите же вы изнасиловать меня прямо посреди улицы!
Тут я услышал, как громко дышу. Это немного охладило мой пыл, но ничего умнее, чем сказать: «Возьмите меня к себе!», не догадался.
– А подругу среди ночи куда девать?
– Тогда пошли ко мне!
– К вам? Да вы же в стельку пьяны, господин редактор!
Одна оплеуха за другой.
Я почти задыхался:
– Ленка! Я вас люблю!
– А я вас нет.
Я отпустил ее. Может, вдарить хорошенько по этим розовым губкам? Во всяком случае мне жутко этого хотелось.
Я проскрежетал разъяренно:
– Вы любите моего шефа, да?
– Быстро же до вас доходит.
– Стерва!
– А вы, значит, беспорочный отрок!
– Кое-чем я уж точно не занимаюсь! – взревел я. – Не вешаюсь на шею богатым старухам!
Тут я испугался. Зря я это сказал. Я растерянно взглянул на барышню Серебряную. Она стояла посреди улицы Девятнадцатого ноября, облитая лунным светом, и, словно желая утвердить меня во мнении, что я ее совершенно не понимаю, улыбалась – по крайней мере, так мне показалось. В своем воображении я вдруг предстал перед нею пускающим слюни уродом. И ее слова отнюдь не возвысили меня в собственных глазах:
– А вы, оказывается, хорошо знаете жизнь, господин редактор!
Мы медленно шли к зеленому подъезду.
– Извините, – говорил я. – У меня это случайно вырвалось. Просто я ужасно ревную.
– О Господи! Нашли к кому!
– Почему вы ему позволили обнять вас за талию?
– А вам не кажется, что это не идет ни в какое сравнение с поведением человека, который только что накинулся на меня посреди улицы, точно пьяный извозчик?
– Я вас только за руку хотел взять… у Блюменфельдовой – но вы мне не разрешили!
– Потому что я не хочу.
– Почему вы не хотите?
– Потому.
Я горько рассмеялся. Она проговорила:
– И это вовсе не такой глупый ответ, как вы, может, думаете. В нем заключен глубокий смысл.
Мы уже стояли у подъезда.
– Он – не вы, тут совершенно другое дело, – сказала она.
– Ага. Он старше, и у него больше денег.
– И еще он женат, как вы заметили.
– Главное, что он в таких случаях этого часто не замечает.
Она вздохнула.
– Послушайте, давайте начистоту. Вы хотите меня добиться и думаете, что вам это удастся.
– А нет?
– Нет, – твердо ответила она. – С его стороны это всего лишь легкий флирт. Ни о чем таком он даже не помышляет.
Она поправила большими пальцами обе бретельки. Печаль растекалась по улице Девятнадцатого ноября, точно густая каша.
– Вы тоже не слишком-то хорошо знаете жизнь, – проговорил я.
– Знаю! – И она, развернувшись, направилась к двери.
– Берегитесь! Как бы вам не пришлось узнать о ней кое-что еще!
– Лишний урок никогда не повредит. В том числе и вам.
Я не ответил. Мы остановились у самой двери, и барышня Серебряная взглянула вверх, будто желая выяснить, не горит ли в ее окне свет. А я ведь даже не знал, на каком этаже делит она квартиру с этой своей подругой.
– Я дам вам тот же совет, что и в прошлый раз, – сказала Ленка. – Идите к вашей девушке. Не всегда же вы думаете только о себе – иногда и о других.
– Я думаю о вас.
– Не обо мне, – покачала она головой. – О себе.
– Я вообще уже не думаю ни о ком, кроме вас.
– Ну да, – проговорила она грустно. – Как всегда: ни о ком, кроме самого себя.
Я понял и опустил глаза к носкам ее белых туфелек. Но потом вновь поднял их к черному антрацитовому аду. Моему черному аду.
– Почему же вы пошли со мной, если знали, что между нами никогда ничего не будет?
– Меня интересовала эта компания.
– Но не думали же вы, что я пригласил вас только затем, чтобы познакомить с шефом?
Она задумалась.
– Нет. Тут вы правы.
– А разве… учитывая ваши строгие принципы… это не жестоко и эгоистично – ради собственной прихоти пробуждать во мне надежды когда-нибудь вас добиться?
– Ну да, – согласилась она. – Все мы несовершенны.
– Вы совершенны.
– Я совершенно несовершенна, – вздохнула она.
– Если вы говорите это всерьез, то у меня еще есть надежда.
– Нету, – сообщила она, доставая из сумочки ключ.
– Надежду вы у меня не отнимете, – сказал я. – Вы пойдете завтра на гимнастику?
– С господином профессором?
– Нет. Он не пойдет. Со мной.
– Почему он не пойдет?
– Потому что он залил ваше новое платье рыбным соусом.
– Но он же оплатил химчистку.
– Неужели ваше расположение можно купить за деньги?
Она вперила в меня свои черные-пречерные пуговицы.
– Нет, нельзя.
Я ответил ей твердым взглядом. Мышцы уже опять повиновались мне. Я перестал бросаться на барышню Серебряную. Не то чтобы я не хотел. Я хотел. Острые коготки исходящего от нее холода прокалывали всю мою душу, точно шпиговальные иглы – зайца. Но мы жили в цивилизованной стране. Я не кидался на нее, но зато намеревался ранить.
– Вы говорите так красиво, что хочется вам верить. – Я помолчал. – Однако по социалистическим меркам мой шеф и впрямь настоящий богач.
– Прощайте! – бросила она и отперла дверь подъезда.
– Ленка! – позвал я тихо, но торопливо. – Дайте мне хотя бы руку!
Она помедлила в дверях, но затем все же протянула мне ее. Длинную, изящную, цвета какао. Благоухающую юностью. Из светло-коричневого бархата. Покрытую лучшей в мире крем-пудрой – лунным светом. Я подставил розовую ладонь под лунные лучи и запечатлел на ней поцелуй. И тут я заметил розовую хулиганскую отметину. Повыше, почти у локтя. Я быстро поцеловал и ее тоже. Девушка немедленно втянула свою руку обратно, в застекленную темноту подъезда, и она исчезла, подобно утраченной надежде.
– Вы придете завтра на гимнастику? – шепнул я в темноту.
И из темноты раздался жестокий, сексуальный, до безумия независимый голос барышни Серебряной:
– Конечно, нет.
А потом хромированная дверь захлопнулась, и я опять остался один, без нее, под этой саркастичной, старой, серебряной воображалой, плывущей по нусельскому небу.
Глава седьмая
Телефонные разговоры
На следующий день, день сплошных ироний судьбы, трубку поднимала только Бенешова. В половине девятого, в девять, в половине десятого. В полдевятого она спросила, кто звонит, а когда я вежливо представился, сообщила, что товарищ Серебряная сейчас на природоведческом факультете и вернется когда вернется. В девять и в полдесятого она уже не спрашивала, кто звонит. Узнавала меня по голосу.
Я полностью оправился от ночного отчаяния и снова был свеж и полон энергии. Ну погоди, ласочка, твои фокусы на меня не действуют, так легко тебе от меня не избавиться.
Я помчался к Блюменфельдовой. К счастью, она оказалась в своей комнате в одиночестве и тут же выложила мне потрясающую новость, что Пецакова на нашей стороне. Она так и сказала – «на нашей». Несколько минут я ликовал вместе с ней, а потом, воспользовавшись ее хорошим настроением, попросил набрать номер «Зверэкса» и попросить к телефону барышню Серебряную.
Даша поинтересовалась удивленно:
– Зачем?
Я постеснялся открыть правду этой бесстрашной воительнице:
– Трубку все время берет какая-то старуха, которая мне ее не подзывает.
Блюменфельдова мгновенно оценила ситуацию.
– Что ты ей сделал?
– Ничего. Я ее почти не знаю.
– Да я не про старуху, естественно. Я про твою красотку.
– Не догадываешься?
– Не догадываюсь.
– Мы поссорились.
– Давай номер. – И Блюменфельдова взялась за трубку. – Сейчас добрая тетенька вас помирит.
Она проделала все очень ловко. Спустя мгновение бархатный голосок барышни Серебряной уже стучал в мои барабанные перепонки.
– Серебряная.
– Это я, – сказал я.
– Но это же нечестно, – с отвращением произнес голосок. Блюменфельдова состроила гримаску и на цыпочках театрально покинула помещение. Оставшись один, я облегченно перевел дух.
– Вы со мной тоже играете не по правилам.
– Я – по правилам. Вы – нет.
– Что же мне делать, если я вас люблю?
– Забыть об этом. Человек не может иметь все.
– Я и не хочу все. Я хочу одну-единственную девушку.
– Вы легко обзаведетесь какой-нибудь девушкой. Их миллионы.
К милой ироничности в голоске барышни Серебряной добавилась вдруг (так мне во всяком случае показалось) небольшая доля кокетства. И одновременно я услышал противный призыв телефонистки:
– Повесьте трубку, пожалуйста. Междугородный звонок.
– Я сразу же перезвоню вам, можно?
Поколебавшись, она ответила:
– Можно.
Плотина рухнула!
Едва я повесил трубку, как телефон затрезвонил.
– Алло!
– Мне товарища Блюменфельдову.
– Она куда-то вышла. Извините, с кем я разговариваю?
– Я Гартман. Она утром звонила мне из-за какого-то… какого-то отцовского рассказа. Что-то насчет цитаты.
– Минутку, товарищ. Сейчас я ее найду.
Вот это я называю – быстрая работа. Я не знал, чему больше удивляться – точности предсказания шефа («Всех успеет обегать и обработает нам половину совета еще до начала заседания») или же твердолобой энергии Даши, которая больше подошла бы нападающему команды по регби. Цитата из старого Гартмана! Ха-ха!
– Блюменфельдова! – заорал я на весь коридор. В дальнем конце отворилась дверь и возникла Дашина голова.
– Звонит товарищ Гартман.
Блюменфельдова мгновенно выскочила из комнаты.
– Уже иду!
Она побежала гениальным женским стилем (коленки вместе!) – изумительные груди, обтянутые блузкой из «Тузекса», упруго подпрыгивают, на лице написано такое счастье, словно спустя годы объявился ее давно оплаканный возлюбленный.
Я бестактно остался в комнате. Да и при чем тут такт? Не о любви же, в самом деле, речь!
Даша жадно схватила трубку и прокудахтала:
– Привет, Яроушек!
Телефон распищался аккуратным голосом молодого Гартмана. Даша пропела: «Секундочку! Я возьму ручку!», но ничего подобного делать не стала, молодой Гартман что-то диктовал ей, а она ничего не писала, однако же повторяла за ним его слова по слогам. Потрясающий спектакль!
– Да ты просто чудо, Яроуш! Послушай, мне еще нужно… а может, я лучше зайду к вам домой?..
Но тут заглянула Анежка и на самом интересном месте позвала меня к телефону в нашу комнату.
Экая неприятность! Шефиня.
– Хорошо же ты звонишь! – упрекнула она меня.
– Извини, работы по горло.
– А я и забыла, какой ты у нас усердный труженик. Навестишь меня?
– Сегодня вечером не смогу.
– Я тоже. Сразу после обеда.
Мне смутно припомнился вчерашний пьяный разговор. Анежка вострила уши.
– После четырех, годится? Если что-то не заладится, звякну.
– Я жду, друг мой. Что поделывает Цибулова?
– Множит проблемы.
Шефиня рассмеялась.
– Пока! – сказала она. – Оревуар!
Я отшвырнул телефон и побежал обратно к Блюменфельдовой.
– Не переутомись! – крикнула мне в спину Анежка, но я не обернулся.
За это время Даша успела закончить свои сюсюканья с молодым Гартманом и готовилась уходить. Она держала перед круглым пухлым личиком зеркальце, обсыпанное пудрой.
– Я еще один звоночек, а?
– Прошу! – Она сунула зеркальце в сумочку, воинственно пробежалась пальцами по пуговкам блузки и объявила: – Если меня будут искать, я у молодого Гартмана.
Я многозначительно подмигнул ей.
Она многозначительно подмигнула мне.
– А Цибулова тоже будет? – спросил я.
– Отстань! – отрезала она и покинула помещение.
Я тут же сел к телефону. Мне ответила сама русалка.
– Это опять я, – сказал я. – Пойдемте со мной на гимнастику.
– А профессор Жамберк тоже пойдет?
– Нет.
– Я хочу, чтобы он был.
– Господи! – застонал я. – Может, еще шефа позвать? Тогда бы вы уж точно согласились, да?
– Нет, – ответила она. – Им я уже пресытилась.
– Да вы и вправду стерва!
– Мы оба не без греха. Послушайте, а может, вы попытаетесь уговорить господина Жамберка?
Я молчал. Тишина была долгой. Наконец Ленка спросила:
– Алло! Вы еще здесь?
– Здесь. Я размышляю.
– О чем?
– Пытаюсь разложить все по полочкам. Либо вы страшно любите гимнастику, но боитесь, что я буду к вам приставать, и…
– Что – «и»?
– … и в этом случае Жамберк будет работать вашим телохранителем…
Я опять сделал паузу.
– Либо?
– Либо вы страшно любите Жамберка, но из-за того, что этот дундук сам ни за что не позвонит, мне придется поработать посредником.
В трубке раздалась песенка ее смеха.
– Вы доводите все до крайности.
– А что на самом деле?
– Мне жалко господина профессора. Я не хочу, чтобы он грустил.
– Тогда позвоните ему.
– Не хочу.
– Почему?
– По кочану, – сказала она приятным тоном. Я уже полностью уверился в том, что все это только игра, в которой мне в конце концов удастся забить превосходный гол.
– А если я смогу его переубедить, то вы… пойдете?
– Ну… да.
Вдалеке послышался чей-то чужой голос, барышня Серебряная обратилась к кому-то у себя в комнате, а потом сказала в трубку:
– Мне надо к директору. Позвоните мне, когда договоритесь с господином Жамбер-ком. Прощайте.
И немедленно отсоединилась.
Я развалился в Дашином кресле, на ее подушечке из пенорезины, которую она всегда подкладывала под зад. Еще чего, ящерка ты моя! Я так и вижу, как уговариваю Вашека прийти. И вижу тебя – как ты капризничаешь из-за того, что вечером Вашека не будет. А его не будет. А я буду. Ты от меня не избавишься, потому что тебе не хочется от меня избавляться.
Я вернулся к себе и выждал полчаса. Вполне достаточно, чтобы уговорить этого застенчивого недотепу. В конце концов в такой ситуации он не должен был долго сопротивляться. Время я коротал за чтением письма какого-то психа-пенсионера, который предлагал издательству свои услуги в качестве «безупречного переводчика как с, так и на немецкий, английский, испанский, французский и итальянский языки», потому что прежде он долгие годы работал одним из директоров концерна «Шихт-Унилевер», «что само по себе является рекомендацией в том, что касается знания языков». А как насчет того, что напрямую касается нашего отдела кадров? Я написал привычный отказ – мол, в настоящий момент мы не можем ничего и т. д., но что в будущем мы непременно и т. д. Потом я глянул на часы и отправился обратно в пустую комнату Блюменфельдовой.
Но не успел я туда войти, когда меня опять настиг зов Анежки:
