Текст книги "Львенок"
Автор книги: Йозеф Шкворецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Вас кто-нибудь видел во время этой прогулки по озеру?
Я вспомнил старого корректора.
– Товарищ Вавроушек. Когда мы возвращались в гостиницу. Было чуть больше половины второго.
Капитан поразмыслил еще. Или сделал вид, что поразмыслил. И сказал наконец:
– Спасибо, можете идти. Прошу вас о содержании допроса никому не рассказывать.
Я встал, поклонился и отправился в ресторан. Все сидели там, разбившись на группки, слегка оглоушенные, и пытались не говорить о содержании допросов. Барышни Серебряной не было. И Вашека тоже. Ну, его-то наверняка позовут. Я заказал себе черный кофе и подсел к Цибуловой, бледной, как восковая фигура, и облаченной в страшно помятое платье из тафты, выглядевшее сейчас, утром, совершенно абсурдно. Они с Блюменфельдовой перешептывались о чем-то.
– Ну, что скажешь? – с жадным любопытством спросила меня наша воительница.
Я пожал плечами.
– Утонул по пьяному делу.
Даша раздраженно отмахнулась.
– Я не о том. Я думаю, надо сделать вот что: сразу подсунуть Яринкину рукопись новому шефу! Как думаешь, кто это будет?
Глава шестнадцатая
Сцена с Копанецем
Кто станет шефом, было пока неясно. Временно империей управлял Бенеш, а ему-то уж точно не стоило ничего подсовывать. Первое, что он решился сделать по собственной инициативе, это выпустить сборник статей к шестидесятилетию академика Брата.
Полиция расследовала обстоятельства шефовой смерти еще несколько дней, а потом вынесла вердикт: несчастный случай, вызванный чрезмерным употреблением алкоголя. В четверг состоялось торжественное погребение усопшего алкоголика, на церемонии выступили значительное лицо и еще целый ряд ораторов, а среди венков и цветов был и заказанный по телеграфу из Москвы мастодонт из астр от академика Брата.
Шефиня, единственная родственница покойного, стояла в черном костюме и короткой черной вуали; слева ее поддерживал Жлува, справа – Бенеш. На женщину, нуждающуюся в поддержке, она, впрочем, не походила. Все скорбели соответственно моменту, однако изобилия влаги в крематории не наблюдалось. Разве что стоявшая передо мной Пецакова несколько раз всхлипнула, когда гроб с гигантским холмом из растений на нем торжественно поплыл за позолоченный железный занавес.
Потом все пошли домой. Я то и дело бессознательно принимался искать в крематории взглядом барышню Серебряную, но она так и не появилась. Что бы ни связывало красавицу с шефом, ее последнего «прости» он не заслужил.
Я навестил шефиню. Она все в том же черном костюме сидела на ампирном chaise longue в обществе обжигающей «Мари Бризар». Я попробовал выразить соболезнования, но она велела мне прекратить издеваться.
– Этот засранец всю свою жизнь был осторожным трусом, – сказала вдова вместо некролога. – Но хоть конец у него вышел стильный. Нажраться и упасть в озеро – это ли не достойная поэта смерть?
– В хрестоматиях его станут сравнивать с Виктором Дыком, – сказал я.
– И это единственное связующее звено между ним и поэзией. – Но тут она резко сменила тему. – Говорят, у тебя роман с авторшей, с которой он в тот вечер подрался?
Я завертел головой.
– Не ври! Видели, как ты заволок ее к себе в номер.
– Видели?
– Ладно. Видела. Анежка. И что не ты волок, а тебя волокли. Очень для тебя характерно. Нет чтобы протолкнуть ее книжку! Однако ты предпочел предложить ей свое же излюбленное развлечение.
– Я и правда думал помочь ей с книгой.
– А ты хоть знаешь, что на нее собирались повесить убийство Эмила? Какое-то время им казалось, что его убили.
– Знаю, – ответил я. – Я имел честь поработать ее алиби.
– Только не думай, что ты ее спас! Не нужно ей было никакого алиби, – сказала шефиня. – Убийство! Да кто бы стал напрягаться ради того, чтобы убить Эмила?
Я усмехнулся.
– Могу назвать нескольких, если хочешь.
– Да знаю я! Пейхолд, Проуза, Рандачек, Шебестякова и так далее. – Шефиня перечислила наиболее одиозные фигуры, павшие жертвой шефова руководства литературным процессом. Разумеется, все они были уничтожены по приказу сверху. Хуже всего пришлось Рандачеку, поэту, обвиненному в троцкизме и схлопотавшему за это в пятьдесят втором целых двадцать лет. Однако шеф был виноват только в том, что сразу после ареста отправил в макулатуру «Избранное» Рандачека. Когда начался судебный процесс, шеф наконец-то решился на операцию желчного пузыря, припасаемую им в течение нескольких лет как раз для такого случая, и потому свидетельствовать не мог – и Коцоур оценил тогда этот его поступок по достоинству, заявив, что шеф проявил храбрость, ибо любая операция – это всегда риск. Тем не менее Рандачек все еще сидел. Точно так же, когда полгода спустя увольняли Шебестякову (каким-то образом выплыло, что во время войны она была любовницей некоего видного деятеля сопротивления, которого позже уличили в государственной измене), шефу понадобилось срочно лечь в больницу из-за внезапных послеоперационных осложнений. В результате выгонял Шебестякову Бенеш. Нет, шеф безусловно не был исчадием ада, которого бы всю жизнь сопровождала ненависть им обиженных. Он просто не отличался избытком смелости. – А с Пейхолдом и Проузой я неплохо знакома, – сказала шефиня. – Ничего особенного с ними не случилось, вдобавок оба они умеют трезво оценивать жизнь. Да нет, – она опять глотнула «Мари», – странно все-таки. Я бы скорее ожидала, что его обольет кислотой какая-нибудь секретарша или кто-то в этом роде. Ты ни о чем таком не слышал?
Я помотал головой. Мне вспомнились несколько отверженных любовниц, но все они с тех пор или удачно вышли замуж, или обзавелись другими любовниками. Где уж им!
– Вот и нет больше Эмила, – хриплым голосом проговорила шефиня. На безголовом амурчике в саду блеснули капли первого осеннего дождя. – Я надеюсь, вы сейчас по-скорому издадите какую-нибудь его книжку. Мне понадобятся деньги, так что давай помогай.
Я улыбнулся улыбкой заправского заговорщика:
– Завтра же предложу Бенешу «Избранные произведения» Эмила Прохазки. Наверняка он с радостью согласится.
Из резных часов вылетела кукушка. Я вдруг заметил, что головка у нее не птичья. Это была головка младенца Иисуса с золотым венчиком, чья-то дурацкая шутка. Иисусик прокуковал шесть раз, это был реквием по Эмилу Прохазке, лауреату литературной премии за лучшее стихотворение, отбывшему вслед за своим бренным телом в страну вечного забвения.
На следующий день я получил письменное доказательство того, что барышня Серебряная вскоре перестанет быть барышней. Эта замечательная пора ее жизни должна была окончиться в субботу в Староместской ратуше, где Ленка Серебряная отдаст свою руку Вацлаву Жамберку. Я приколол приглашение в изголовье кровати и прикрыл его клочком траурного кружева. А потом долго лежал ногами к изголовью и любовался этим образчиком черного юмора.
И у меня даже нет средства как-то подпортить Вашеку это торжество, коварный мой ландыш, думал я, не то чтобы всерьез все испортить, а так, капельку, ибо цинизм врачует. Нет у меня над вами власти, уважаемая, нет!.. Или все-таки…
Тонюсенькая, запрятанная где-то глубоко ниточка некоей мысли принялась щекотать мой мозг. Догадки, пустые догадки. Нужны доказательства, только они дадут мне власть. А без них это все – сплошная неправдоподобная фантасмагория.
Тем не менее она все не шла у меня из головы. Я смотрел на извещение о свадьбе с банальнейшими соединенными кольцами, сквозь кружево проглядывала надпись. «Ленка Серебряная… Вацлав Жамберк… имеют честь… что вступят… в законный…» Нет, моя фантасмагория мне положительно нравилась, она славно укладывалась в расследование а’ля Пуаро, правда, торжеством справедливости тут и не пахло… Я вдруг понял, что бессмысленно грежу наяву, и дал самому себе пощечину. Чушь. Фантазия слишком разыгралась. Тот, кто не умеет достигать чего-то наяву, подменяет жизнь фантазией. Те, которые могут, делают. Те, которые не могут, выдумывают. Так говорил Фолкнер. Конец цитаты.
Я встал и вышел на улицу. Был вечер, сентябрь, туман вокруг зажженных фонарей. Подчиняясь инстинкту, я поехал в центр. И на Вацлавской площади нос к носу столкнулся с Копанецем.
Он пребывал – как всегда – в разговорчивом настроении, так что моя угрюмость пришлась ему весьма кстати. Его постигло серьезное несчастье: он унаследовал от старичка-дядюшки целых два жилых дома, на которых висели невыплаченные долги, и его шутовской ум немедленно переделал это событие в политический анекдот. Мы шагали сквозь негустой туман, из которого выныривали вечерние сексбомбы, заставляя Копанеца прерывать свое повествование, из широких окон кафе «Бульвар» доносились непривычно дикие раскаты джаза. Я много лет не заходил сюда, и много лет здесь не звучал джаз. Поэтому я не сопротивлялся, когда Маэстро увлек меня в пассаж; поднимаясь по лестнице, я даже слушал вполуха его историю о том, как государство выразило готовность принять от него в дар оба эти дома – но лишь после того, как он выплатит все долги.
В «Бульваре» резвились в танцах многочисленные красотки, а Копанец, несмотря на полученные в наследство долги, был при деньгах. Над бутылкой водки, за столиком, удачно расположенным по соседству с танцполом, в свете красных, фиолетовых и зеленых прожекторов, призванных повышать сексапильность посетителей, он прочитал мне черновик своего письма в президентскую канцелярию.
В письме раскрывалась суть оригинальной гражданско-правовой теории и содержалась просьба о том, чтобы из общего достояния народа, являющегося хозяином всего, что есть в стране, была выделена одна двенадцатимиллионная часть, а из нее вычтена сумма, которую он, Копанец, представитель этого коллективного хозяина, и заплатит в государственную казну – чтобы разделаться с неоплаченными счетами, так мешающими людям, обремененным недвижимостью.
Я подумал, что если он и впрямь намерен отправить это письмо, то на него стремительно надвигается его самый последний прокол.
Я спросил, как поживают его рассказы.
– Их читает Бенеш, – коротко отозвался Копанец и загляделся на девицу в красном, которая ракетой промчалась мимо нас, убегая в танце от преследующего ее партнера, молодого человека, одетого почти вызывающе.
– Это хорошо. Бенеш не такой формалист, как покойный, чуть-чуть ловкости – и можно будет проскользнуть.
Однако же в иерархии ценностей Мастера прокола литература явно не занимала почетного места.
– Нет, ты только посмотри! Нет, ты видишь?! – цеплялся он ко мне, и глаза у него горели. А потом он вдруг опечалился. – Жалко, что я так растолстел. А то тоже бы попрыгал. Слушай, а что если мне подойти к ней и сказать… – В глазах у него появилось мечтательное выражение, но он тут же опомнился, поняв, что воображение завело его слишком далеко, и спросил рассеянно: – Что ты сказал?
– Что мы тебя теперь наконец издадим – раз уж шеф сейчас держит ответ перед Богом.
Красное платье исчезло в толпе танцующих и перестало гипнотизировать Копанеца. Он ухватился за мое упоминание о Боге.
– Да уж, Господь Бог опять выказал себя настоящим Господом. Не так уж часто он это делает. Ты заметил, что в основном умирают хорошие люди?
– Мир жесток, – сказал я. – Однако кончил он оригинально. Поэт, утонувший по пьяни – такого чешская литература еще не знала. Если Дык, конечно, не налакался хорошенько перед своим последним купанием.
К несчастью, красное платье опять объявилось на горизонте и привлекло к себе внимание Копанеца. А мое внимание привлек человек, который тоже проявлял явный интерес к девице, непристойным образом сотрясающейся в ритме рок-н-ролла. Он очень походил на шпика; вид у него был понурый, а сидел он, полускрывшись за колонной. Копанец вернулся к нашему разговору. Теперь он почему-то поглядывал на меня с ехидцей.
– Даже если Дык и выпил перед тем, как утонуть, последователей у него все равно нет.
– На что ты намекаешь?
Вопреки своему обыкновению он не начал сразу вопить во всю глотку, а посмотрел на мета долгим взглядом.
– Скажи-ка мне, старик, ты ведь его не любил, правда? Просто задницу лизал, да?
– Да.
Я усмехнулся; Копанец тоже.
– Тогда я скажу тебе, что товарищ Прохазка имел честь стать чешским Максвеллом Боденхаймом.[43]
– Кем?
– Ты у нас вроде как поэт, а?
– Это тот американский…
– А то кто же? – отозвался Копанец. Я принялся размышлять. Мне это ровным счетом ничего не говорило. Я понятия не имел о качестве творчества американского поэта, но мне почему-то казалось, что ничего общего с творчеством Эмила Прохазки тут быть не может.
– Думай, думай! – поторопил меня Копанец.
А я только это и делал, но ничего выдумать не мог, разве что проснулись какие-то смутные воспоминания о нескольких стихах из старой антологии, которую я в давние годы своего увлечения литературой взял на время в Американском информационном агентстве – и было это как раз накануне победоносного Февраля, так что возвращать ее я уже туда не пошел. Но, насколько я помнил, творения шефа были тут совершенно ни при чем.
– Ну не знаю я, что ты имеешь в виду!
– Нечего, нечего, давай, ломай голову. Или ты не читаешь газетных заметочек о новостях заграничной культурной жизни?
Газетные заметочки… какая-то мысль зашевелилась у меня в мозгу, все та же тоненькая, бессмысленная ниточка. Ниточка привела меня к фотографии грязной квартирки где-то в Лауэрист-Сайде, там еще был человек в заблеванной мятой одежде, с темным пятном засохшей крови между лопатками – и у меня затряслись коленки.
– Брось трепаться!
– А кто треплется-то?! – произнес Копанец совершенно серьезно, почти нежно.
Шпик оторвался от колонны и коварно скользнул к танцполу. На самом его краю молодой человек раскручивал девушку в красном.
– И я знаю, кто именно оказал чешской литературе такую услугу, – говорил Копанец. – И без утайки выложу все тебе, потому что я – единственный свидетель. От легавых я это утаил. А если у тебя вдруг сдадут нервы, и ты пойдешь в полицию, то я от всего отопрусь. Я смогу. Мне обязательно поверят, что я все выдумал. Я же известный мистификатор.
И он блеснул очками в сторону красной юбочки, которая в зеленом свете софита играла оранжевыми бликами.
– Выкладывай! – нетерпеливо сказал я.
– Не подгоняй, ладно? – отозвался Мастер прокола, однако все-таки заставил себя оторваться от созерцания кружащегося колокола юбки. – На той вечеринке я нажрался с твоим многоуважаемым другом, неким товарищем Жамберком.
По спине у меня точно побежали муравьиные лапки.
– Примерно в половине второго я ощутил потребность поблевать, – продолжал Копанец. – Но поскольку я, если нахожусь за городом, никогда не использую для этих целей туалет, а предпочитаю траву, то мне пришлось выйти наружу. Стояла прекрасная лунная ночь.
Он глотнул водки.
Муравьиные лапки превратились в каплю пота. Она стекала у меня вдоль позвоночника, а в мозгу я чувствовал почти невыносимое напряжение. Шпик резко шагнул к девушке в красном и окликнул ее. К счастью, Копанец этого не видел.
– Ну давай, рассказывай!
– Стояла прекрасная холодная лунная ночь. Луна отражалась в озере, возникшем в результате строительства социализма.
Еще одна пауза. К сожалению, он все же обратил внимание на разговор шпика с девушкой, разговор, становящийся все более громким.
– Дальше! Что было дальше?
– Луна отражалась в воде, образуя на ее поверхности толстую и дрожащую серебряную полосу. Тишина была, как в храме. В великолепном храме природы. Затем…
События на танцплощадке отвлекли внимание Мастера прокола от убийства. Шпик орал что-то о вызывающей манере танцевать и об оскорблении общественной нравственности. Копанец покраснел и поднялся с места.
– А ну тихо, гражданин! Не портите нам отдых после трудового дня! – вскричал он голосом куда более громким, чем у шпика, и повернулся к официанту. – Что вы смотрите? Выведите этого гражданина! – возопил он, как заправский демагог, и шагнул к скандалящим. – Он оскорбляет общественную нравственность! Где полиция?! Полиция!
Может, в этом проявилась его рыцарская натура. А может, это была провокация. Копанец любил иногда провоцировать, подтверждая свое прозвище. А может, дело было в девице: попрыгать с ней он уже не мог, а понравиться хотел. Так или иначе, но в эту минуту я сам готов был убить его. Я ждал продолжения – и перед глазами у меня плавали кровавые круги.
Схватка на танцплощадке закончилась, как и следовало ожидать, торжеством властей. Шпик предъявил свое удостоверение и совсем было вознамерился забрать с собой в отделение не только девушку и ее партнера по танцам, но и Копанеца. Копанец этому обстоятельству явно обрадовался, однако ему не повезло. Появился заведующий кафе, который знал Мастера, так что возникла неожиданная протекция. Короче, когда все улеглось и оркестр, по приказу человека с удостоверением, вытащил скрипки и вместо рок-н-ролла заиграл «Цыганку», Копанец уже сидел над своей водкой и бранил государственный строй. Через какое-то время мне удалось вернуть его к событиям в Живогошти.
– Так вот, – сказал он. – Декорации я уже обрисовал: лунная ночь, озеро и прочие красоты природы. Ну, а потом – потом внезапный плеск весел. Я блевал в кустах, окаймлявших пристань, и уже почти закончил, так что сумел обратиться в слух. Черт побери! Все-таки мне надо было дать ему в морду! – рассердился он уже совсем по-пьяному, и мне чуть не силком пришлось заставить его продолжать. – В общем, короче так. Над озером стелился легкий туман, и в этом тумане я увидел тень. Тень лодки. Но я не мог разглядеть, кто в ней сидит.
Он выпил, а я отчетливо представил себе эту сцену, потому что сам пережил подобное той ночью. Лодка. Лунная холодная ночь.
– А потом лодка въехала в широкую серебряную полосу, и я увидел силуэты двух фигур. У одной из этих фигур, – хихикнул Копанец, – лунные лучи отражались на голове от чего-то блестящего. Скорее всего от лысины.
– А кто был с ним?
– Под серебряными лучами, льющимися с небес, чернела слегка растрепанная шевелюра. Это была женщина.
Капли пота опять остудили мой позвоночник.
– Ты не выдумываешь?
Копанец торжественно воздел кверху три пальца.
– Богом всевышним клянусь! – Он наклонился ко мне. – За несколько часов до того ваш шеф сцепился с некоей Цибуловой. Этакой истеричной, плохо владеющей собой девицей, у которой волосы темные и растрепанные. И у которой был мотив, – добавил он значительно.
– Да уж, мотив что надо – отвергнутая повесть!
Копанец ухмыльнулся.
– Бывает, и из-за пяти крон убивают. А эта истеричка только литературой и жива. Я таких знаю. У меня их столько было! – махнул он рукой, а моя мысль быстро неслась по извилистому лабиринту и ускользала от меня. – Графомания плюс истерия равняются мании убийства.
Мысль замедлила свой стремительный бег.
– Слушай, – перебил его я. – Ты же надирался с Жамберком. А что делал Жамберк, пока ты блевал?
– Он-то? Да я вместе с его девушкой еще за полчаса до того отвел его в палатку. То есть отвел – это мягко сказано. Отнес – так точнее. Он был бревно бревном.
– А девушка?
– Понятия не имею. Залезла вслед за ним внутрь. Скорее всего до утра согревала его теплом своего тела, потому как абсолютно все указывало на сильное алкогольное отравление.
Я молчал. Чем дальше, тем быстрее в моем мозгу складывалась вполне ясная картина происшедшего.
– Чего замолк? – окликнул меня Копанец. – Надеюсь, я тебя не слишком напугал? Да уж, убийство по всем правилам. Иначе говоря, кара Божия. – И он насмешливо перекрестился. Я чувствовал, что весь дрожу. – Проклятье, надеюсь, ты не обделаешься?! Здорово тебя зацепило. Ты ничего не слышал, ясно? Я все выдумал, чтобы разыграть тебя! Черт, да что с тобой?! Не инфаркт, случаем?!
Мета по-прежнему сотрясал озноб. Словно негатив какой-то фотографии вдруг обернулся позитивом. Словно кто-то сдернул с картинки, прикрытой дырявой бумажкой, эту самую бумажку, так что вместо отдельных фрагментов я увидел всю картинку целиком. Головоломка сложилась. Она все складывалась, складывалась – и вот наконец перед моими глазами возник портрет… кого? Ну да, все верно – мужчины с нафабренными усами, который, впрочем, вообще не участвовал в разыгрывании этой хитроумной пьесы. Просто эта пьеса кончилась как раз так, как часто кончались трагедии с его участием. Да и к литературе все это отношения не имело. Потому что произошло в реальности.
Я отрицательно покачал головой.
– Со мной все в порядке, – сказал я. – Просто… просто это как-то уж слишком… слишком неожиданно. Сенсация, не побоюсь этого слова.
– И еще какая сенсация! Настоящая тайна! – осклабился Копанец. – То есть, я хотел сказать, моя мистификация. Моя несколько гротескная фантасмагория.
Нет. Это моя фантасмагория. И точно в дополнение к ней в зале появилась Блюменфельдова в сопровождении датского блондина, физиономия которого была все еще слегка перекошена. На Даше было облегающее платье, совершенно изумительное, с большим абстрактным узором и глубоким вырезом, почти обнажавшим ее потрясающие груди. Руки тоже были обнажены – пухленькие, красивой формы. «Тузекс». Фантасмагория. Увидев нас, она направилась к нашему столику.
– Привет, господа, – зазвенел ее пронзительный голос. Блондин поздоровался на совершенно непонятном языке. Но мне уже все было ясно. Последний кусочек мозаики лег на свое место. На Дашиной голой руке, чуть ниже локтя, мое внимание привлекла татуировка – многозначное синее число.
Глава семнадцатая
Черная месса
И вот я вновь, презрев все свои обещания и клятвы, стоял на улице Девятнадцатого ноября, на тротуаре под окном, откуда в тот раз трубил баритон-саксофон, и смотрел на зеленый подъезд противоположного дома и на окно наверху под крышей. Баритон не трубил, но солнце – как и тогда – заливало последний этаж позолоченным холодным сентябрьским светом, а барышня Серебряная стояла у открытого окна и рассматривала на фоне неба свой чулок, ища спущенные петли.
Был вечер четверга, с запада надвигался дождь, а в субботу с барышней Серебряной будет покончено. Я поднялся наверх. Она открыла мне. Улыбнулась.
– Добрый вечер, господин редактор.
– Добрый вечер. Поздравлять не буду.
– Да это и не положено. Только после свадьбы.
– Я могу войти?
Из комнаты, целиком заполненной солнечным светом и оттого напоминающей прозрачный аквариум, мягко ступая, вышел легендарный Ленкин кот, лениво потянулся, уставился на меня внимательными желто-зелеными глазами. Барышня Серебряная колебалась.
– Я только скажу вам кое-что. Не бойтесь.
– Ладно. Проходите.
Я вошел следом за ней. В черно-белой блузке с модным металлическим пояском она напоминала драгоценность, упрятанную в золотой футляр комнаты. Я глядел на нее точно издалека; она села в плетеное креслице, положила ногу на ногу и блеснула сексуальной коленкой. Кот неслышно вскочил на круглый столик, замер, превратился в статуэтку из черного фарфора. За окном простирался извечный розово-синий небосвод этой мистической улицы.
– Значит, в субботу вы выходите замуж, – сказал я.
– Да. Надеюсь… что…
– Что?
– Что вы не испытываете из-за меня… какие-нибудь горькие чувства. Разочарование, например…
– Испытываю. Я сам хотел жениться на вас.
– Насколько мне известно, вы хотели только со мной переспать.
– Это для начала. А потом жениться.
– К сожалению, многомужие у нас запрещено.
– Но переспать-то со мной вы можете. Это разрешено.
– Я себе такого не разрешаю.
– Даже в виде исключения?
– Это вопрос принципа. Никаких исключений.
– Что ж, – усмехнулся я. – На нет и суда нет. Вашек не придет?
– Нет. Он поехал к родителям. Однако я, – она искоса взглянула на меня, – в случае чего смогу и сама за себя постоять. Вы это знаете.
Я сделал глубокий вдох и сказал:
– Не сможете.
Барышня Серебряная улыбнулась:
– Надеюсь, вы не будете ко мне приставать?
– Боюсь, что буду.
На круглом столике рядом с котом стоял сегодня стеклянный шар, а в нем виднелась маленькая фигурка котика. Барышня Серебряная взяла шар в руку, и внутри пошел снег.
– Не советую.
Она положила руку с шаром на колени. Рука была спокойна, снегопад постепенно утихомиривался.
– Опасное оружие, – сказал я. – Таким и убить можно. Поставьте-ка шар на стол. Я думаю, мы договоримся по-хорошему. А если и не по-хорошему, то хотя бы по-умному.
Кошачьи зеленые зрачки смотрели прямо на меня. Кот коротко и недоверчиво мяукнул. Барышня Серебряная шар на стол не вернула. Проговорила коротко:
– Сомневаюсь.
– Вот как? И все же на вашем месте я бы не слишком полагался на эту вот вещицу. – Я указал на шар, внутри которого неподвижно замер котик. – Я хочу рассказать вам одну историю. Она произошла в Живогошти, когда у нашего издательства была там вечеринка.
Я помолчал. Солнце коснулось горизонта, в комнату протянулся один-единственный золотой лучик и прямиком угодил Серебряной в глаза. Случилось то, чего физика не допускает. Глаза у барышни Серебряной, у этой колдуньи, вспыхнули черным светом. И я приступил к отправлению своей черной мессы.
– Примерно в половине второго ночи я вышел подышать свежим воздухом. Светила луна. На озере я заметил лодку. В лодке сидели мой шеф и…
Я сделал длинную паузу. Пальцы с розовыми ногтями сильнее сжали стеклянный шар. С вершины белого сугробика поднялись снежные хлопья и закружились вокруг недвижного котика.
Я закончил свою фразу:
– … и вы.
Она улыбнулась.
– Вам почудилось.
– Значит, господину Копанецу тоже. Он был рядом со мной.
Она ничего не сказала, но черный свет упал мне на лицо, и я почувствовал непонятную тяжесть; потом этот свет залил адское животное на столе. Этот свет, этот мост, ведущий во мрак, впервые дал мне возможность заглянуть внутрь, под черную антрацитовую поверхность. И то, что я увидел, мне не понравилось.
Я продолжал:
– Утром на берегу нашли труп шефа. На виске был след от удара, которого хватило бы, чтобы оглушить человека. На одном весле обнаружили засохшую кровь. Подозрение пало на Цибулову, потому что накануне у нее с шефом вышел шумный спор. Но у Цибуловой оказалось отличное алиби.
Эбеновый свет становился все ярче, лицо все бледнее, метель в шаре – все сильнее.
– А какой бы у меня мог быть мотив? – тихо спросила барышня Серебряная.
– Не знаю… но в лодке ведь тогда были вы, да?
Она склонила голову, не ответила. Свет погас. На другой стороне улицы кто-то открыл знакомое окно, и зазвучал знакомый мотив: нервный звук саксофона, извивающийся, как змея в капкане, и грохот барабанов, который заглушал ее шипение и словно бы побивал жертву.
– Значит, вы? – повторил я вопрос.
Она отрицательно мотнула головой.
– Не знаю я, что вы там видели.
– Светила луна. Я отчетливо разглядел вас. Копанец тоже. Если понадобится, мы оба поклянемся в этом.
Я не сводил глаз с бледной барышни Серебряной. Она судорожно сглотнула. Надрывался саксофон, опускалось к горизонту солнце. Все было до крайности символично – как и в тот раз.
Но в тот раз у меня не было на руках таких козырей.
– Почему вы не рассказали об этом полицейским? – спросила она неживым голосом.
– А вы не догадываетесь?
– Тогда почему не рассказал господин Копанец?
– Он мой лучший друг. Зачем же ему портить мне удовольствие?
Рука с розовыми ноготками шевельнулась, упала. Потом девушка подняла шар и поставила его на столик. Рука нерешительно вернулась на колени, отыскала там вторую, обе соединились в подобие светло-коричневого цветка с розовыми пестиками, и барышня Серебряная прижала его к груди.
– Значит, вы намерены меня шантажировать, – сказала она и взглянула мне в лицо. Чернота все сгущалась, сгущалась…
Я закинул ногу на ногу, вытащил из кармана сигареты. Курил я редко, но сейчас выдался как раз подходящий случай.
– Зачем вы употребляете такое слово? – спросил я. – Давайте скажем, что я намерен спасти вас.
– И какова будет ваша цена?
Я пожал плечами.
– Даже если вы бедны, как церковная мышь, на это вам хватит. – Я усмехнулся, и эта усмешка покоробила меня самого. – Я люблю вас.
Чернота глаз сгустилась в прежнюю непроглядность, я больше не мог заглянуть в них. Барышня Серебряная проговорила с горечью и почти с вызовом:
– У вас оригинальные представления о любви, господин редактор. И я не собираюсь им соответствовать. Я была в той лодке. Да. Господин Прохазка предложил мне прокатиться по озеру. Я сидела на веслах. Потом, когда мы собрались поменяться местами, он покачнулся, упал, ударился о весло и скатился в воду. Он был пьян.
– Почему вы ему не помогли?
– Наверное, он потерял сознание, потому что сразу ушел под воду. Я побоялась прыгать за ним.
– А почему же вы никого не позвали?
Она прикусила губу.
– Я испугалась, – проговорила она неуверенно, и улыбка на моих губах рассердила ее. – Я запаниковала, господин редактор! Выдавайте меня. У меня будут крупные неприятности, разгорится страшный скандал, но в тюрьму меня не отправят. Я жутко испугалась… да к тому же выпила… как и он…
Я перебил ее.
– Вы твердо уверены, что не попадете в тюрьму?
Она сказала с сомнением:
– Может, и попаду. Неоказание помощи и все такое. Ладно, доносите на меня.
Я помолчал, а потом сказал неторопливо:
– Если я вас выдам, то это окажется похуже, чем неоказание помощи или несчастный случай.
– А что же?
Я молчал. Змею почти добили, она уже едва вздрагивала, барабаны разгремелись, осыпаемые ударами палочек. Солнце ушло далеко-далеко, за окном появились звезды.
– Убийство, – сказал я тихо.
Барышня Серебряная вздохнула. Засмеялась несмело. Повторила:
– А какой бы у меня мог быть мотив?
– Хотите услышать?
После паузы она проронила глухо:
– Хочу.
Я потянулся за стеклянным шаром. Взял его. На котике была белая снежная шапочка. Я потряс шар, и шапочка превратилась в снежный нимб. Я сказал:
– Это очень длинная история. И я хочу дать вам один совет: вы могли бы говорить, что ударили его этим веслом, защищаясь, потому что он вас домогался и вы испугались. Вам обязательно поверят. Готовых рассказать суду о любовных похождениях покойника вы отыщете сколько угодно. Но ни один судья не поверит, что страх помешал вам попытаться вытащить шефа из воды. Особенно после того, как я поведаю о вашем замечательном умении спасать утопающих – тех, кто вам по душе, разумеется. Вы еще не забыли о летнем приключении на водной станции? О том, как ваш суженый едва не пошел ко дну?
Она снова прикусила губу.
– Но была ночь. И я оказалась наедине с пьяным.
– А зачем вас вообще понесло вместе с этим пьяным в лодку в полвторого ночи? Особенно если учесть, что совсем рядом спал в палатке ваш жених?
Я вернул шар на стол.
– Загадка, верно? – продолжал я. – Но как только я открою вам то, что знаю, загадка перестанет быть таковой. Зато у вас, барышня, появится отличный мотив для убийства.
В золотом некогда футляре потемнело, девушка смотрела на меня в упор, с ненавистью.
