Текст книги "Круг"

Автор книги: Яныш Ялкайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Здравствуй, Салвика. – Эбат снял шляпу, поклонился, подал руку. – Как поживаешь, все кавалеров привораживаешь?

Глядя на улыбающиеся губы девушки, на ее блестящие зубы, на веселые глаза, заулыбались и парни.

– Ну, – сказала Салвика, – сегодня уже подрались, на сердце, наверное, полегчало? Второй раз драку затевать нехорошо. Так ведь, Эбат?

– Так-то так, да вот гармонь…

– Э-э, Эбат, с ней ведь ничего не случилось, а ремень и я могу приколоть! – и девушка решительно направилась к столу.

Но Эбат ее остановил:

– Сами сделаем…

Светловолосый парень, побледневший было от страха, после каждого слова Салвики понемногу приходил в себя. Он схватил гармошку и быстро вколотил недобитый гвоздь.

Тут все словно стряхнули с себя оцепенение, расступились, расселись по лавкам, оставив пустой середину избы.

– Ну, коминские, – сказала Салвика, – кто пойдет плясать со мной?

Эбат, подражая городским, учтиво поклонился, вышел в круг, встал против Салвики. Потомвышли еще три пары.

Пляшут парни и девушки, кружатся, сходятся, рас. ходится, будто веревку вьют. Девушки плавно переступают ногами в белоснежных онучах и новых лаптях. Пламя керосиновой лампы вздрагивает в такт пляске.

Гармонист играет, взмахивает волосами и покрикивает на танцующих:

– Э-эй, давай веселей!

Вот гармонист переменил мелодию, заиграл другое колено – быструю часть, называемую «тывырдык». Она всегда оживляет пляску. Эбат щелкнул кнутом по сапогу и первым пошел выплясывать тывырдык: сильно топнул правой ногой, мелкими ударами сделал поворот вокруг себя и пошел вперед, неуловимо быстро меняя ноги. За ним и другие парни – кто с присвистом, кто с криком «Э-э!» перешли на дробь.

Не отстают от них и девушки, кружатся между парнями, полощутся, раздуваются яркие разноцветные юбки.

– А ну-ка, Эбат, топни сильнее! – Салвика со смехом идет вокруг Эбата, звеня монетами, вплетенными в длинную, ниже спины, косу, серебряным ожерельем и монистами.

– Живее играй, живее! – покрикивал Эбат гармонисту.

С лица гармониста и так уж пот катится градом, но он встряхнул головой и заиграл еще быстрей. Девушка, сидевшая рядом с гармонистом, достала вышитый носовой платок и отерла парню лицо.

– Еще быстрей! – крикнула Салвика.

Не переставая плясать, она пятилась от Эбата, который выколачивал дробь с таким самозабвением, что казалось, еще немного – и затрещат половицы.

– Давай-ка я, – сказал один из коминских парней, отодвинув гармониста, отобрал гармонь, перекинул через плечо ремень и с азартом заиграл.

– Наша, коминская – крикнул Эбат и, приплясывая. пошел на Салвику.

Девушка закружилась на месте, ступила палево, потом метнулась направо. Эбат шел за ней, преследуя.

Вдруг Салвика достала зеленый платочек и махнула им перед Эбатом. Тот протянул руку схватить платок, но девушка ловко увернулась, как будто перелетев, пробежала всю избу и оказалась в другом углу.

Все, кто смотрел на пляску, толкая друг друга, наваливаясь на плечи передних, дружно рассмеялись…

– Молодые едут! – послышался крик, и все повалили на улицу, откуда доносился шум приближающегося свадебного поезда.

Эбат почувствовал сквозь сон, что кто-то трясет его за плечо.

– М-м-м, что? – промычал Эбат.

– Вставай!

– А-а? – он повернулся на другой бок.

Увидев это, будивший Эбата ладный широкоплечий парень закричал тоненько, подражая женскому голосу:

– Эбат, Эбат, лошадь твою воры увели! Вставай!

– Что? – Эбат мигом проснулся и сел на постели. Солнечные лучи слепили его, он протер глаза, осмотрелся, увидел смеющегося Эмана и сам заулыбался.

– Чего пугаешь? – беззлобно спросил он.

Увидев через открытую дверь, что во дворе еще кто-то стоит, стал натягивать штаны.

– Долго спишь. Бужу, бужу, а тебе и горя мало.

– Вчера в Луе на свадьбе был, очень поздно вернулся.

– Ладно, ладно, после доспишь. А сейчас собирайся. довезешь этого человека до Изгана. Я его по дороге встретил, нарочно к тебе привез.

– Вот спасибо, Эман! Что за человек?

– Русский купец. По торговым делам, говорит, езжу. Больше ничего про него не знаю. Не больно он разговорчив.

– Ладно, по мне пусть сам хоть немой, лишь бы карман у него был разговорчивый. Денежный?

– Заплатит, заплатит, сами договаривайтесь. А мне идти надо, хозяин заругается.

– Погоди, не торопись. Сейчас чайку попьем, вот хлеб, масло есть… А где оно? Э-э, уж не кот ли масло утащил? А может, Белка тут шарила? – Эбат взглянул на дыру в окне, заткнутую подушкой.

– Тебя самого когда-нибудь утащат. Спишь, и дверь на крючок не закрываешь.

– Да у меня брать нечего, потому и не запираюсь.

– Ну, я пошел. До свидания, господин! – попрощался Эман с человеком, присевшим у порога, и вышел.

Эбат, прихватив гармошку, выбежал за ним.

– Чуть-чуть не забыл! На!

– Откуда она у тебя? Я ж ее вчера Кудряшу с нижнего конца оставлял. Кабы знал, что в город придется ехать, не отдал бы.

– Ее кто-то на свадьбу притащил, во время драки чуть не разбили. Скажи спасибо, что я ее прибрал.

– Ах ты, моя, бедная! – Эман прижал к себе гармошку, погладил ее. – Вон и наугольник отодрали. Ну да ничего, починим.

– Где отодрали? Я не заметил. Ремень был оторван, прибили. А этого не заметил, я бы им еще больше всыпал!

– Ха-ха-ха, – опять, наверное, кнутом дрался?

– Было дело… Больше не стану драться, и пить брошу.

– Скорее красный снег выпадет, чем ты пить бросишь! Ладно, ступай к гостю, а мне пора.

Они вышли на улицу. Эман вскочил на облучок и хлестнул коней.

– Э-эй, милые!

Кони с места взяли так, что только пыль заклубилась следом.

– Лихой парень! – сказал приезжий, глядя ему вслед.

Эбат ему не ответил.

Тем временем Эман приехал на станцию, распряг лошадей, задал им корму, зашел в ямщицкую и, не раздеваясь, завалился на широкую, как пары, лавку.

Посреди комнаты за грязным столом ямщики пили чай и вели разговор. Разговор не разговор, так, от скуки, подначивали двух ямщиков – пожилого и молодого – на драку.

– Эх ты, ровно не мужик, а заяц, такого сопляка боишься!

– Точно настоящий заяц.

Но тому, кого называли зайцем и тем самым обвиняли в трусости, драться, видно, не хотелось, и он, по возможности, отбрехивался:

– Э, погодите. Зря вы про зайца так говорите. Заяц вовсе не трус.

– Как не трус, когда чуть что – убегает, прижав уши. И бежит без соображения, куда глаза глядят. Яснее дело, от страха.

– Не болтайте напраслину. Заяц без соображения не бегает, он свои силы бережет. Небось, сами видели: пустишь за ним собаку, а он бежит тихо-тихо, будто издевается над охотником. Бежит да оглянется, подпустит собаку и опять бежит, пробежит и снова оглянется…

– Ну, это какая собака! Хорошая собака оглянуться не даст.

– Ясно, от быстрой собаки заяц быстрее бежит. Только он не трус. В прошлом году шел я мимо стада богача, собака подняла в овраге двух зайцев. Так они– что ты думаешь? – прыг, прыг – и спрятались среди овец.

– Не может этого быть, брешешь, наверно!

– Хочешь – верь, хочешь – нет. Только сами знаете, если собака на цепи, ночью заяц мимо нее на гумно каждую ночь наведывается; собака брешет, а ему хоть бы что.

– Говорят, он когтями брюхо пропороть может. Неужели правда?

– Правда. В прошлом году Аланай вынимал живого зайца из капкана возле своего сарая, тот ему когтями всю шубу изодрал.

Под этот разговор про зайца Эман заснул. Проснулся он, когда было уже темно.

«Сегодня, вроде, пятница, – вспомнилось ему. – Эх, проспал! Надо домой, к отцу, как он там…»

Своего отца, Кугубая Орванче, Эман на людях называет не иначе, как «мой старик», а наедине зовет ласково, как в детстве, «тятя».

Эман обул сапоги, на плечи набросил порыжевший кожаный пиджак, на голову нахлобучил широкополую шляпу, закурил трубку, взял в руки гармонь и зашагал по вымощенной гравием улице.

Проходя мимо дома Эбата, он увидел на его двери замочек и ухмыльнулся: «Думает, что запер, чудак. Да такой замок пятилетний мальчишка сломает».

Кугубай Орванче сидел с мужиками возле избы, беседовал. Увидев сына, не тронулся с места, только спросил:

– Принес?

– Что? – с притворным непониманием спросил Эман.

– Уже забыл? Э-эх, сынок!

– A-а, вспомнил: ты просил пеньковую трубку.

– Ну да!

– Нет, не нашел.

– Ох, как же я буду без трубки?

– Говорят, теперь трубки отменили, и махорку отменили. Всем велено курить только папиросы.

– Папиросы?.. Где же денег на папиросы взять?

– Мох станем курить, – сказал один из стариков. – Вон, в войну, когда ничего вдруг не стало, курили же.

– И то, будем мох курить, – печально вздохнул Кугубай Орванче.

Эман рассмеялся:

– Эх, старики, всему-то вы верите! Вот тебе, отец, пеньковая трубка, вот махорка. Дыми, сколько душа требует!

Кугубай Орванче улыбнулся и сказал:

– Я сразу догадался, что обманываешь. Не может того быть, чтобы всех заставили курить папиросы.

Старики засмеялись.

Эман зашел в избу, заглянул на кухню и спросил:

– Отец, что в котле?

– Суп. Погрей да ешь.

Эман, насвистывая, разжег огонек, и, ожидая, пока нагреется похлебка, достал из сундука праздничную рубашку и сел пришивать оторванную пуговицу.

Через открытое окно ему слышно, как разглагольствует отец:

– Все знают, и мы знаем, и деды знали: злой человек долго живет, хороший – рано помирает. У хорошего человека жизнь короткая, потому что он прямой дорогой ходит. Но говорят, на прямой-то дороге пес наклал, а на кривой – масляным блином привечают. Вот ты спрашиваешь, почему не все люди одинаковы? Пальцы на руках – и те не ровны, так и в мире все люди разные. Только, вот что: не было бы в жизни плохого, не было бы и хорошего. Недаром говорят, если все время есть пшеничный хлеб – приестся.

– По-твоему получается, что и богачи существуют для пользы?

– Вот этого не могу сказать. Я же так только, по глупости, сижу и болтаю от нечего делать…

– Хитер, хитер – настоящая лиса. Ну, ладно, говори дальше.

– Ладно, пусть будет по-твоему: будем считать богатых не полезными, а вредными. Но с другой стороны посмотреть: если не было бы вредного богача, не было бы радости и доброму вору.

– Что ты мелешь! Разве бывают добрые воры?

– Был когда-то в окрестностях Бирска один разбойник по имени Алан. Так он добрый был: бедных не трогал, только богатых грабил. Хотя и говорили про него, что и такой он, и сякой. Оно неудивительно: добрая слава за печкой спит, а худая по свету бежит. Ох, много беды творят злые языки: иной раз слушаешь и до того наслушаешься, что сам не заметишь, как друга врагом станешь считать. А надо жить без ссор, без злобы, вон мы, марийцы, испокон века живем мирно, – тихо…

– Оттого и вымираем…

– Вымираем или нет – не знаю, это не моя забота. Я же так просто, для вашего и собственного удовольствия болтаю. Сами знаете: язык без костей, на словах-то можно и через море мост построить.

– Это ты можешь! Языком мосты строить ты мастер.

– А я так считаю, чем на богача спину гнуть да на работе у него пропасть – лучше посидеть да поговорить с хорошими людьми.

Эман уже дважды звал отца, тот отвечал: «Иду, иду», – сам же все продолжал говорить.

Эман вышел из терпения:

– Я весь твой суп съем!

– Э-э, так ты меня ужинать зовешь? Разве я не говорил тебе, что уже поел?

– Когда говорил?

– Ну, значит, собирался сказать.

– А-а, – отмахнулся Эман и вернулся к столу.

Старики продолжали беседу.

– Говорят, Яик Ардаш опять уходить на завод собрался. Мать убивается…

– Пролетающим гусям сколько ни сыпь пшеницы, все равно не сядут. Того, кто уйти задумал, все равно не удержишь. Еще хорошо, что он отца с матерью не забывает, другие дети и вовсе как отрезанный ломоть. Хотя кто знает, может, он такой, пока не женился. Многие, женившись, забывают родителей. Потому и говорят: «Дочь с зятем – пустой пирог, а сын со снохой – пирог с солью». Сердце матери к дитю прирастет, а сердце дитя– к камню прирастает. Матери, конечно, все дети дороги, все хороши. Вороне вороненок всех красивее кажется. Укуси любой палец – все больно. Собака и та своего щенка не загрызет, так и человек своих детей жалеет. Мать готова жизнь отдать за своего ребенка. Когда жеребенок матку сосет, она льду полижет – и сыта. Мать дитю все спустит, все простит, но отец должен быть строгим. Главное – вовремя детей к делу приставить, не позволить с пути сбиться. Говорят, кто украл – раз согрешил, кто потерял – сорок один раз согрешил. Но это не верно, потому что тогда выходит, что вор лучше потерявшего, а вор – никудышный человек. Хотя, с другой стороны: коли есть лес – будет и медведь, коли есть богатые – будут и воры. Слышали, недавно ирбитского купца ограбили. Он на ярмарку ехал, много денег при себе вез. Вон оно как получается: сначала он грабил, потом его ограбили. Тут, сказывали, сын мельника в карты проигрался, все хозяйство разорил. Слыхали, небось? Мельничиха, говорят, плачет, причитает: «Как же мы теперь жить-то будем? У меня душа черного хлеба совсем не принимает». А кузнечиха ей и скажи: «Нс все лапши хлебать, надо и юшки отведать. Если так говоришь, значит, не проголодалась еще, кабы голодная была, ржаной хлеб калачом показался бы…»

С наступлением сумерек Эман, взяв гармонь, пошел на гулянье. Проходя мимо завалинки, сказал:

– Все болтаешь, отец?

– Эх, сыпок, что нам сию делать? – ответил Кугубай Орванче.

– Сегодня же пятница, вот и сидим, разговариваем, – как бы оправдываясь, проговорил один из стариков.

– Ну, ну говорите, только лишнего не наговорите. – Эман растянул меха гармони и, заиграв, пошел вниз по улице.

Кугубай Орванче между тем продолжал:

– Мы всю жизнь на одном месте сидим, нигде, кроме своей деревни, не бываем. А ведь лежачий камень мохом обрастает. Вот и выходит, что такие, как Яик Ардаш, ума набираются, а мы и тот умишко, что имели, теряем. Конечно, всякий вперед смотрит. Да только не все одинаково видят: один о завтрашнем деле печется, а другой не знает, что ему сегодня делать… Больше-то всего таких, что воду решетом носят. И мы вроде них. Вот умных – тех мало. Да и как сразу сообразить? Взять хотя бы Кувандая. Мужик, а все его женским именем кличут: Кувандай да Кувандай, настоящее-то имя позабыли. А почему прозвали его так? А потому, что в тот год, как он женился, все не мог своей женой нахвалиться, все приговаривал: «Моя Кувандай умница, моя Кувандай красавица». С тех пор на всю жизнь и прилипло к нему прозвище. Обидно, конечно, да людям до этого нет дела, лишь бы посмеяться над человеком. Сами знаете, на чужой роток не накинешь платок.

– Так, так, – согласно кивают старики, оглаживая свои седые бороды.

Течет разговор, как будто вьется бесконечная веревка. Много прожито, много видено, хотя иные никогда не бывали дальше волости, но зато деревенскую жизнь знают куда лучше молодых, которые скитаются по разным местам. Но самый большой говорун Орванче Кугубай, да и повидал он в жизни много: в солдатах служил, у богатого русского мужика батрачил, и под судом побывал…

На конце деревни поет-заливается гармошка Эмана. Вечерняя прохлада надвигается из низин. Темнота окутывает землю. Наступает ночь.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Единственный крещеный мариец в Коме – Орлай Кости.

Бывало, наезжали в Кому попы и миссионеры, но проку им от этого не было никакого. В прошлом году приехал в деревню очередной поп, велел собрать народ в школе, но никто, кроме ребятишек, не пришел. Да и те явились только потому, что им пообещали пряников. Но и пряников они не получили. Поп говорил долго и монотонно, потом раздал ребятам молитвенники на марийском языке и заставил целовать крест – на том дело и кончилось. Крест целовали не все, а от молитвенников никто не отказался, каждый взял.

Поздно вечером поп, который остановился на ночлег у учителя, пошел в уборную, и вдруг выскочил оттуда, как ошпаренный. Разбудив учителя, он повел его в уборную. Учитель глянул – и обмер: все молитвенники, розданные днем, были сложены стопкой от пола уборной до потолка. Только картонные обложки были сорваны в унесены.

Много лет назад отец Орлая Кости и с ним вместе десять-одиннадцать соседей приняли крещение. За это им дали русскую одежду, по рублю денег и по евангелию, главное же – на два года освободили от податей.

Однако, когда эти два бесподатные года минули, все принявшие русскую веру от нее отказались.

Это было для попа полной неожиданностью. До этого крещеные марийцы усердно посещали церковь соседней русской деревни, не пропускали ни одной службы, покупали и ставили самые дорогие свечи, не скупились при крещении и отпевании, на каждый семейный праздник обязательно приглашали попа. Поэтому поп всегда ставил новокрещеных марийцев в пример другим прихожанам, а церковный староста был очень доволен, что с такой большой прибылью идет торговля свечами.

Так продолжалось два года. Но однажды весною в воскресенье поп, толстый, медноволосый и краснощекий, в разгар службы возгласил, показывая пальцем на то место, где всегда стояли коминские марийцы, однако не повернув в ту сторону головы:

– Вот с кого надо брать пример!

Как только он это сказал, к нему подскочил дьякон и, прикрыв рот ладонью, тихонько шепнул:

– Протри глаза, батюшка! Ведь сегодня из Комы ни один человек не. пришел!

Поп так удивился, что поначалу не мог вымолвить ни слова, только глядел па народ, раскрывая рот, как пойманная рыба, и крестился, повторяя «господи, помилуй». Но быстро опомнился, будто даже протрезвел, оттолкнул дьякона так, что тот чуть было не упал, и поспешно продолжал:

– Взгляните, благочестивые христиане, на эти лики великомучеников, – и он опять указал рукой вправо, на иконы, – вот с кого надо брать пример!

«Новые русские», как называли новокрещеных марийцев, вовсе перестали ходить в церковь, перестали звать к себе попа.

Однако поп не стал ждать, когда его позовут, сам отправился в Кому. Он собрал всю свою бывшую паству в один дом и спросил напрямик:

– Выходит, вы крестились только для того, чтобы не платить подать?

Но ответить на свой вопрос не дал и злобно закричал:

– Вы обманули святой синод! Кто подговорил вас отказаться от христианской веры? А?

Все ответили нестройным хором:

– Никто нас не подговаривал, мы сами так решили.

– А у вас есть бумага от синода о том, что вам разрешается выйти из лона православной церкви?

– Без бумаги вошли, без бумаги вышли.

– A-а, без бумаги! Бунтовать вздумали? А ежели всех вас розгами проучить, что скажете? А? Молчать, когда с вами священник говорив! Знаете ли вы, что будет с вами на том свете? В горячий котел вас черти помечут! В горячем котле будут вас варить! Тогда спохватитесь, да будет поздно. Э-эх, глупые вы мои овцы, жалко мне вас, потому и говорю: вернитесь в лоно святой церкви. Бог, конечно, знает про ваш великий грех, но по милосердию своему он вас простит. Я сегодня молился за вас, бог услышит мою молитву, простит вам ваш грех. Вернитесь, дети мои!.. А не вернетесь, хе-хе-хе, тогда есть исправник, а у исправника – дом с решеткой…

Поп говорил еще что-то, но все уже разошлись. Остался один Иван Орлан.

– А ты, Иван, что ж не уходишь? Отчего не идешь вместе со всеми прямо в ад?

– Не хочу в ад. Я уж лучше здесь останусь.

– Останешься? Значит, нашли отклик в твоей душе мои слова. Будь христианином, и бог не оставит тебя.

– Вот ты, батюшка, говорил об исправнике… Ты это просто так пугал или исправника на нас напустишь?

– Я вероотступников не жалею, сегодня же напишу о них, куда надо.

Иван Орлам почесал затылок и сказал:

– Коли так, я останусь, русская вера лучше. Благослови, батюшка!

Марийцы за свое отступничество от христианской веры претерпели немало лишений, некоторые даже под суд попали. Но в церковь они больше так и не ходили, иконы сожгли, вернули себе свои прежние имена. А Иван Орлай остался христианином.

Сына своего Кости он тоже крестил. А когда тот вырос, женил его на русской девушке из соседней деревни. Правда, она с детства знала марийский язык, и их дочери Амина и Настя росли настоящими марийками.

Орлай Кости считается в деревне богатым мужиком. У него два дома, две лошади, корова, полсотни овец, четыре свиньи, говорят, что у него в банке лежит тысяча триста рублей. Конечно, разве можно верить всякой болтовне, но Орлай Кости всегда нанимает людей на пахоту и уборку, бывает, что на весь год берет работника.

Каждый год он покупает от казны делянку под вырубку, продает деловой лес и дрова. Печь он всегда топит дровами, а не соломой; солому же продает беднякам.

Стоял погожий весенний день. Жена Орлая Кости ходила к лавочнику, и, когда возвращалась домой, с ней увязались два малыша – лавочниковы племянники. Теперь они, играя, забрались на кучу соломы возле сарая.

Кости смотрел-смотрел, наконец не выдержал и сказал жене:

– Зачем ты привела этих сопляков? Смотри, как они мнут солому.

Жена промолчала, Амина отозвалась раздраженно:

– Пусть играют, что соломе сделается?

– Молчи, не с тобой говорят!

– Ну-ну, отец, – жена посмотрела испуганно на Кости, – не серчай, поиграют и уйдут.

– «Поиграют…», а что солому они мнут, этого ты не понимаешь? За мятую солому платят меньше, дура-баба!

– Ах, отец, всегда ты так: как сходишь к старосте, начинаешь ругаться, словно тебя там портят… Куда тебе эта солома? До зимы, пока топить начнут, новая поспеет.

– «Новая, новая…» А со старой что делать? Или опять задаром хочешь отдать, как в прошлом году? Нищие быстро растащат, только скажи!

– Какие там нищие! Только пастух Кугубай Орванче в прошлом году, и взял немного.

– Что нищий, что пастух – один черт! И не морочьте мне голову, и так забот много, не то, что у вас.

Амина насмешливо скривила губы, но ничего не сказала.

Кости это заметил:

– A-а, ты над отцом насмехаешься, бесстыжая! Вот погоди, проучу тебя!

– Не кипятись! – сказала Амина и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

– Горячая, вся в тебя, – заискивающе сказала жена.

Орлай Кости ничего не ответил, опять подумал то, о чем думалось давно: «Другие-то наши дети, может быть, стали бы не такими. А эта о хозяйстве не печется, вещи не бережет. Будто не моя кровь… А ведь моя же, и Амина, и Настя – мои. Эх, жаль, сын Борис умер! Девочки еще были, тоже поумирали, их не так жалко, а вот Бориса – жалко».

– У-у, цыганская дочь, – вырвалось у Орлая Кости. Он мрачно смотрел из-под густых черных бровей. – Куда она убежала?

– Ты про Амину что ли? На прополку, небось, опять пошла. Я вот тоже сейчас обуюсь и пойду.

– На большом поле пололи?

– Возле мольбища одну полоску закончили, другую начали. Поясницу у меня нынче сильно ломит, да и голова болит… Охо-хо, какое может быть здоровье после стольких родов! Хоть бы ты нанял кого-нибудь на прополку…

– Замолола! Перестань, не мели ерунду.

– Голова, говорю, болит, кровь приливает, не понимаешь?

– Хе-хе-хе, голова болит – заднице легче:

– Нисколько у тебя ко мне жалости нет… – и женщина заплакала.

– А меня кто-нибудь из вас жалеет? День и ночь о хозяйстве пекусь, хоть одно доброе слово слыхал от вас?

– Ну, отец, зачем ты мне сердце на части рвешь? Ведь что ни прикажешь, все исполняем.

От слез жены у Орлая Кости полегчало на душе. Кроме того, нынче утром (в который уже раз!), он подсчитал, что, если бы даже засеял половину того, что засеяно, ему хватило бы хлеба и на пропитание, и на одежду, и на подать, и для скотины. К тому же еще прошлогоднего и позапрошлогоднего хлеба три стога стоят. И все-таки каждый год Орлай Кости старается засевать побольше. Нанимает работника, норовит платить ему поменьше. Следит, чтобы хлеб был своевременно сжат и убран, а осенью ходит вокруг новых стогов радостный, готовый обнять и перецеловать их. Зимой молотит хлеб, продает зерно и складывает в кубышку шуршащие бумажные купюры и звенящие серебряные монеты.

Но если нужно справить новую одежду, жена и дочь по месяцу, по полтора выпрашивают у него деньги, пока наконец не выложит он дрожащими руками несколько рублей…

Орлай Кости вздохнул и сказал жене ворчливо, но уже спокойно:

– Ну, обувайся быстрей, вон солнце как высоко поднялось. Я с тобой пойду.

– Обулась, пойдем.

– Где замок?

– В сенцах, возле хомута висит. Я сама найду, а ты ребятишек проводи со двора.

Орлай Кости, выйдя, велел ребятам идти домой. Наблюдая за тем, как жена запирает дверь большим замком, он с удовлетворением думал: «Богатый дом надо большим замком запирать, так надежнее».

– Взяла ключ?

– Взяла, отец, взяла.

– Ну так пошли с божьей помощью. День сегодня ясный, для прополки подходящий.

Жена Орлая Кости Дарья, или, как называют ее деревенские, Костина Даша, на год моложе мужа, но кажется на все десять старше его. По лицу, фигуре, походке ей дашь все пятьдесят.

Орлай Кости смотрит на сгорбившуюся, ковыляющую жену и думает: «Стара становится, – а мысли катятся дальше. – Эх, был бы сын! Хозяйство нужно в мужские руки передавать, сын бы продолжил дело. А сейчас в доме одни бабы. Помру – все прахом пойдет. А может, еще и сын родится. Я еще лет десять-пятнадцать протяну, больше-то вряд ли, здоровье неважное, за это время сын подрос бы… Цены на хлеб нынче, наверное, поднимутся: мыши стог снизу вверх прогрызли – верная примета. Если цены поднимутся, буду с деньгами. Тогда можно будет лавочку открыть. Не на нашем конце, а на другом, где лавки нет: Хотя с большого начинать не годится, лучше сначала заведу разносную торговлю, накуплю товаров: чаю, сахару, колец, браслетов и лент – и буду приторговывать помаленьку. Мануфактурой тоже неплохо торговать… Эх, сына нет, вот что скверно…»

В это время Дарья, исподтишка поглядывая на мужа, тоже думает свои невеселые думы.

«До чего же суровый человек мой Константин! Век с ним прожила, доброго слова от него не слыхала. Вот и сейчас молчит, насупился И чего ему не по нутру? День, кажется, ясный, озимь поднимается дружно, дочери растут хорошие. Нет, ничто его не радует… Заговори он сейчас со мной по-доброму, кажись, заплакала бы от счастья. Да нет, видно, не дождаться мне этого никогда».

Орлай Кости молча достал из кармана трубку, набил табаком, закурил.

Так, в молчании, они дошли до развилки дорог и повернули направо. Орлай Кости видит, как печальна жена, но ему до этого дела нет: его сердце, как и его кисет. истерлось о деньги, и сколько бы жена не лила елее, оно останется таким же твердым.

Наконец Дарья не выдержала, спросила:

– О чем, муженек, задумался?

– Не твое дело.

От такого ответа ее настроение вовсе упало.

«Я для него вроде червя на дороге», – подумала она. И тут ей вспомнился случай, когда сам Орлай Кости, так любивший унижать ее, сам был унижен, сам, наверное, почувствовал себя червем, и готов был бы спрятаться в мышиную нору.

Дело было на пасху. Они гостевали у старосты. Все шло хорошо, вдруг приходят от богатого соседа, зовут старосту в гости. Староста засобирался, и Орлая Кости с женой позвал:

«Я в любой дом, – говорит, – могу без всякого приглашения прийти, мне везде рады. А уж коли зовут, имею полное право своих гостей привести. Пойдемте».

Дарья пыталась удержать мужа, но тот был сильно навеселе и не стал ее слушать:

«Молчи, не твоего бабьего ума дело, сам знаю, что мне делать!»

«Пошли», – торопит староста.

«Пошли!» – говорит Кости.

Когда проходили через узорчатые ворота и входили в крытый железом дом, Дарья подумала, что зря муж ее не послушался.

«Придем незваные, добром дело не кончится», – думала она.

Толстый хозяин, вышедший встречать старосту, удивленно взглянул на непрошеных гостей, но тут же отвел глаза и как мог приветливо пригласил в дом.

У порога разделись, мимо кухни прошли в большую горницу.

За столом сидели гости, сразу было видно, что собрались самые богатые из коминских мужиков. На мужчинах были шелковые рубашки, на женщинах вышитые марийские платья и кашемировые платки.

Веселье шло своим чередом: пили, ели, плясали.

Дарья сидела вместе с другими женщинами и, видя, как они одна перед другой хвастаются своими дорогими нарядами, нарочно, чтобы сделать им приятное, говорила;

– Какой красивый платок. Сразу видно, что дорогой!

При этом ей хотелось стянуть с головы и спрятать за пазуху свой старый выцветший платок.

Нет все бы ничего, если б Орлаю Кости с пьяных глаз не взбрело вдруг в голову похвастаться своими прошлогодними стогами.

Сидевшие за столом дружно рассмеялись. Один из гостей сказал:

– Думает, если в компанию к богатым людям затесался, так за богача сойдет! Чудно!

Все замолчали. Из головы Орлая Кости сразу выветрился хмель. Он ухватился рукой за бороду, как будто хотел ее вырвать, и, пытаясь подняться, угрожающе опросил:

– Что?.. Что?..

За столом засмеялись еще дружнее. Этот смех как будто кистенем ударил Орлая Кости по голове, он тяжело плюхнулся обратно на лавку.

Старосту как ветром сдуло с его места – он ушел во двор.

Хозяин, подмигнув гостям, спросил:

– Что, брат Кости, ноги не держат?

– Э, да наш русский богач, оказывается, совсем опьянел, – сказал кто-то. – Дядя Антон, поддержи его.

Двое гостей, подхватив Орлая Кости под руки, хотели его поднять. Но он вдруг вскочил, оттолкнул тех двоих и, ни слова не говоря, ринулся к двери. Жена поспешила за ним.

Схватили свои кафтаны и не одеваясь, выбежали на улицу.

После этого случая Орлай Кости как одержимый принялся копить деньги, стал жадным, мрачным.

– Всех их богаче буду, – говорил он жене. – Тогда и я над ними посмеюсь!

– Ой, отец, не думай с ними тягаться, – со вздохом отвечала Дарья. – Они, того гляди, помещиками станут, а Антон и сейчас все равно что купец…

Погруженные каждый в свои думы Орлай Кости и Дарья дошли до поля.

– На, возьми рукавицы, – услышал Кости голос жены.

Он поднял голову, посмотрел на поле, увидел Амину. За ней тянулась прополотая борозда, по краям лежали кучки привядшего осота.

«Я уж вон сколько наработала, а они только заявились… – увидев родителей, подумала Амина с досадой, – Насте, той и вовсе хорошо, живет себе в городе, учится на всем готовом. Ба-а-рышня! А я у них вместо батрачки…»

Амина распрямилась, забросила косы за спину, услышала, как в ушах стучит кровь.

Вдали виднелась Боярсола. Среди других домов ярко зеленела на солнце железная, недавно покрашенная крыша дома волостного писаря.

«Говорили, следователь из уезда приехал, – вспомнилось Амине, – мужиков допрашивать, как того черного русского чуть не убили в погребе».

Тот русский и к ним в дом приходил, сфотографировал ее в праздничном марийском наряде, обещал прислать карточку, да так и не прислал…

– Что стоишь, по сторонам глазеешь? – упрекнул дочь Орлай Кости.

– Пусть немного передохнет, – .вступилась за нее мать. – Вот она сколько уже сделала. Не погоняй!

– Уж и слова сказать нельзя, – проворчал Орлай Кости. – До низины дойдем, тогда отдохнем. Ишь, чуть-чуть поработают, уже отдыхать норовят…

Ему никто не ответил.

Амина снова принялась полоть, а между делом думала:

«Была бы мужчиной, ей-богу, ушла б из дому, как Янк Ардаш. Вот кто живет как хочет. С таким отцом, как мой, только намучаешься. Все говорят «богатый, богатый…» Мне-то что за прок от его богатства? Даже к празднику никакой обновы не дает купить, все сама себе шью. Пару ботинок полгода выпрашивала. Работаешь день и ночь, а он деньги копит. На что их бережет? Едим хуже последних нищих, мать без его разрешения картошки боится сварить… Только и знает, что заставляет работать…»